Главная » Книги

Клейнмихель Мария Эдуардовна - Из потонувшего мира, Страница 3

Клейнмихель Мария Эдуардовна - Из потонувшего мира


1 2 3

>
   Императрица, много занимавшаяся благотворительностью, пожелала в 1910 году устроить большой благотворительный базар в пользу тех учреждений, покровительницей которых она была. Однажды она уже устроила такой базар в Эрмитаже, одном из красивейших дворцов Петербурга. К сожалению, столько было тогда попорчено посетителями этого базара редких вещей времен императрицы Екатерины II, которыми были украшены залы Эрмитажа, что было решено никогда более там таких базаров не устраивать. Ввиду же того, что министр двора не хотел предоставить для этой цели ни одного из других дворцов, можно было лицезреть, как супруга величайшего в мире властителя была занята поисками подходящего для базара помещения. Обращались по этому поводу ко многим министрам, но каждый старался освободиться от подобных хлопот. Во время одного разговора с императрицей Николай II вспомнил, что, будучи еще наследником, он посещал мой дом во время балов и приемов. Он вспомнил, что обедал в большом зале, в котором помещалось много столов. Меня посетила княгиня Голицына, тогдашняя обер-гофмейстерина императрицы, и попросила у меня фотографические снимки моей квартиры, чтоб предъявить их государю, а несколько дней спустя императрица обратилась ко мне с просьбой устроить у меня базар. Это событие имело для меня неприятные последствия. Оно создало вокруг меня много завистников, видевших в просьбе императрицы милость ко мне, чего на самом деле не было. В течение недели все углы моего дома были полны дамами патронессами, их помощниками и их прислугой. Каждая великая княгиня имела свой стол, ее кавалеры и дамы ссорились из-за мест; меня делали за все ответственной. Все артисты предложили свои услуги на эти вечера, и мои залы имели честь принимать Сару Бернар, великую Сару, находившуюся тогда в Петрограде. Мы окружили ее большим почетом. Граф Александр Зубов, потомок знаменитого фаворита Екатерины Великой, заехал за нею в гостиницу в сопровождении одетого в красную ливрею придворного лакея. Ей была сделана при ее появлении у нас большая овация. Все руки протянулись к ней навстречу, ей аплодировали и кричали: "Ура, Сара Бернар". На следующий день она была принята в Царском Селе, так как императрица хотела лично выразить ей свою благодарность. Я не знаю, какое впечатление произвело это посещение на Сару Бернар, - я ее никогда после этого не встречала. Лично я мало знала государыню. За всю мою жизнь я имела у нее только три аудиенции - одну, между прочим, после базара. Часто я ее видела на театральных представлениях в Эрмитаже и в Зимнем дворце. Между прочим, великий князь Константин Константинович играл там Гамлета, прекрасно им переведенного на русский язык. Дочь моя играла Офелию. Царица приходила часто на репетиции. Всегда холодная и равнодушная, она, казалось, была только тем занята, чтобы в шекспировском тексте не было ничего, могущего показаться ей оскорбительным. Ни к кому не обращалась она с приветствием. Как лед, распространяла она вокруг себя холод. Император, наоборот, был очень приветлив и очень интересовался игрою артистов, всех ему известных гвардейских офицеров. Постановка "Гамлета" стала почти официальным событием - на нее была потрачена большая сумма денег из личных средств государя. Трудно описать роскошь этой постановки. Я уверена, что ни мать Гамлета, ни король, ее супруг, никогда не имели такой блестящей свиты, какую им устроил русский двор. Даже пажи королевы были настоящие пажи императрицы, сыновья лучших русских фамилий.
   Этот спектакль был повторен три раза - в первый раз он был дан для двора и для дипломатического корпуса, во второй - для родственников исполнителей и в третий - великий князь Константин Константинович, бывший прекрасным артистом, получил разрешение выступить в роли Гамлета перед артистами императорских театров - русского, французского и итальянского. Я хотела бы подчеркнуть, что ни при каком режиме искусство и артисты не пользовались таким почетом и не играли такой роли, как во времена монархии. Кроме госпожи Вольнис, так часто бывшей, и великой княгини Елены, Шарль Андрие, Петри, госпожи Паска и многие другие были для всех желанными гостями.
   Я часто встречала государыню у великого князя Константина, в его прекрасном дворце в Павловске, в те вечера, когда его дети устраивали концерты и живые картины. Она сидела, держа на коленях наследника, молчаливая, грустная, совершенно равнодушная к происходящему вокруг нее. Время от времени она ласкала своего сына, сдерживая его подвижность. Затем она вдруг встала, говоря государю: "Ники, теперь время уходить". Государь старался ее удержать, но обыкновенно это кончалось тем, что он следовал за нею. Доказательством тому, как мало государыня понимала психологию людей, может служить то, что она добровольно отказалась от права раздавать молодым девушкам царский шифр, предоставив это вдовствующей императрице. Шифр для фрейлин считался большим отличием, дающим чин, равный чину супруги генерал-майора.
   Не любившая общества, часто болевшая, императрица после волнений, перенесенных ею во время первой революции, совершенно перестала давать балы. Вследствие этого многие совсем утратили интерес ко двору, так как не могли более давать волю своему честолюбию, которое ранее питали и ласкали приглашения на придворные торжества. Одни в этих приглашениях доискивались материальных благ, другие - отличий и орденов. Нет боли сильнее, чем боль уязвленного самолюбия. Кто часто встречается с людьми, кто многих принимает, - в особенности женщина, имеющая людный салон, - знает, сколько низости проявляется перед ее званым вечером, сколько злобы шипит после него. Многие записались в либералы лишь потому, что им не на что было надеяться, ввиду невозможности попасть в список приглашенных ко двору.
   Царицу порицали повсюду, в особенности там, где ее не видали. Ее отношение к Распутину, которое, по моему мнению, носило совершенно невинный характер и было лишь последствием страха за состояние здоровья наследника, ей ставили в укор и раздули в нечто подобное истории с колье Марии Антуанетты. Антипатия и даже ненависть к государыне росли. Распространились слухи, что через этого фаворита-мужика можно при дворе всего достигнуть. Ходили по рукам безграмотные записки Распутина, в которых он просил то за одного, то за другого. Все были возмущены, но никому не приходило в голову, что протекция Распутина имела лишь потому успех, что те, к кому с нею обращались, желая угодить высшим сферам, малодушно исполняли его просьбы. Я знаю в этом смысле два исключения: Александр Григорьевич Булыгин и граф Фредерикс не приняли посланных к ним с рекомендацией Распутина и оставили его просьбу без внимания. Ни государь, ни государыня не выразили этим двум государственным деятелям своего неудовольствия, а, напротив, остались к ним всегда благосклонными. Списки с циничных писем, которые будто бы царица писала к Распутину, ходили по рукам в салонах, а также и в низших слоях общества. Эти письма были вымышленными, но когда это стало известным, они уже сделали свое дело, и цель была достигнута. Немецкое происхождение императрицы также служило причиной для недружелюбного к ней отношения, хотя она получила совершенно английское воспитание. Она гордилась тем, что она внучка королевы Виктории, и говорила постоянно с мужем и детьми по-английски.
   Будь она замужем за англичанином, она была бы счастлива и уважаема всеми. Но судьба, на ее и других несчастье, посадила ее на величайший в мире трон именно в то время, когда трон этот стал шататься.
   Повторяю, я знала государыню очень мало. Моя же невестка графиня Клейнмихель и ее дочери пользовались благосклонностью императрицы; племянницы мои бывали часто в Крыму и в Царском Селе у великих княжон и говорили мне, что они никогда не видели Распутина. Это доказывает ложность слухов, будто Распутин имел доступ даже в опочивальню великих княжон и что он постоянно бывал во дворце.
  

Имела ли я политический салон?

   Имела ли я политический салон? Я утверждаю, что не имела. Одни поздравляли меня с этим салоном, будто бы пользовавшимся европейской славой, другие говорили о нем с возмущением. На самом же деле этого салона никогда не существовало, - существовал он только в воображении тех, которые у меня не бывали и лишь читали в газетах о моих приемах, где перечислялись среди других многих гостей послы и министры. Они считали эти, чисто светские, приемы политическими. Летом совершалось много поездок на острова. Многие на обратном пути заезжали ко мне на чашку чая и партию бриджа. Призывая в свидетели всех бывавших у меня государственных деятелей, я уверена, что они при чтении этих строк вспомнят, что у меня чрезвычайно редко слыхали разговоры на политические темы. Во всяком случае они могут засвидетельствовать, что я никогда не старалась повлиять на кого-либо, навязывать ему мое мнение, разузнавать о ком-либо.
   Эти слухи о моем "политическом" салоне главным образом базировались на том, что непосвященным кажется, что каждый министр или посол, посещающий частное лицо, обязательно имеет в кармане какой-нибудь тайный документ, содержание которого он должен сообщить с глазу на глаз где-либо в уголке, военный же атташе, играющий с какой-нибудь дамой в бридж, посвящает ее между двумя робберами в план мобилизации.
   Когда граф Григорий Бобринский, адъютант военного министра Ванновского, привел ко мне депутацию офицеров Скоте-Грейс, к которым он был прикомандирован и которые принадлежали к полку, почетным шефом которого был Николай II, и я была рада преподнести этим офицерам по бокалу шампанского; а также и тогда, когда датский посол Скавениус привел ко мне своего кузена, министра иностранных дел, и когда турецкий посол, Турхан-паша, просил меня пригласить к себе гостившего у него великого визиря, - находились, вероятно, люди, думавшие, что с одним из вышеназванных я заключала военный договор, с другим - подписывала тайный трактат, с третьим - обсуждала государственную тайну.
   Когда моторная лодка Столыпина стояла у окон моей столовой, а экипаж Извольского останавливался у моих ворот, люди, проезжавшие мимо в лодках, вероятно, говорили: "Здесь совещаются министры за и против Государственной думы". Один договор, действительно, имел место: договор между глупостью и злобой людей, распространявших подобные слухи.
   В прелестном дворце принцессы Елены Альтенбургской, на Каменноостровском, жили также военный министр и начальник штаба. Министр иностранных дел, министр финансов и представитель совета министров жили на Елагином острове. Министр внутренних дел жил на Аптекарском острове. Все эти сановники жили на дачах, предоставленных им двором. Все были знакомы и посещали друг друга. Любя общество и привыкнув видеть у себя много гостей, я принимала сердечно также и моих соседей, не заботясь о политических взглядах того или другого и об их ориентации (слово, известное у нас до войны). Моя стоявшая на берегу Невы и окруженная красивым садом дача была на виду у всех проходивших и гуляющих. Я жила словно в стеклянном доме, и, так как мне нечего было скрывать, мне не приходило в голову отделиться от мира каменной стеной. Но зависть и недоброжелательность сделали свое дело.
   В более молодые годы я страстно любила верховую езду, проводила много часов на лошади, ездила по соседним паркам и рощам и моими спутниками были: три австрийских посла - граф Кальноки, граф Волькенштейн и барон фон Эренталь, затем лорд Дюферин со своим сыном лордом Кландибоем, потом сэр Роберт Морис, Жан Полемин, Луи де Монтебелло и многие другие. На этих прогулках со мною постоянно бывали мои дочери с молодыми Сашей и Грицко Витгенштейнами, их кузеном Димой Волконским, Петром Клейнмихелем и Андреем Крейцем. Увы, из всей этой молодежи теперь никого не осталось. Тогда никто не упрекал меня в занятиях политикой и, конечно, не политикой занимались мы, галопируя на лошадях, обедая в Шувалове или в Озерках, куда я заблаговременно посылала моего повара. Хотя я абсолютно не принимала никакого участия в восстановлении бразильского престола, несмотря на то что дон Луи и дон Антонио Орлеанский Браганца оказывали мне честь, обедая у меня, и не поддерживала карлистов в их заговоре против правительства Альфонса XIII, невзирая на то что дон Хаиме Бурбонский у меня ужинал, нашлись газеты, имевшие смелость печатать всякий вздор обо мне.
   Не могу припомнить, чтоб хоть раз создавались в моем доме положения, которые можно было бы назвать "политическими", по крайней мере я лично об этом ничего не знаю.
   Между прочим вспоминается мне интересная встреча. Однажды у меня на обеде были сэр Артур Никольсон, его супруга и сэр Дональд Мекензи Валлас; английский посол между прочим сказал, что он, к величайшему сожалению, никогда не встречался с бывшим посланником в Константинополе Николаем Игнатьевым. Он занимал разные посты в Китае и в Турции, но их дороги никогда не скрещивались. Я сказала английскому послу, что он, должно быть, никогда не увидит Игнатьева, так как этот последний несколько лет тому назад уединился в деревню и никогда не бывает в Петербурге. Он стар, утомлен политикой и живет в кругу своей семьи. После обеда мы перешли в гостиную, где были приготовлены столы для бриджа, и вдруг мне показалось, что я брежу, когда я увидала перед собой даму в черной вуали и узнала графиню Игнатьеву, а рядом с нею и графа.
   Они прибыли утром того же дня, совершили прогулку на острова подышать свежим воздухом и, увидя свет в окнах моей дачи, зашли ко мне. Граф и английский посол провели весь вечер вместе, мы не слыхали, о чем они говорили, но, может быть, в этот вечер политика не была исключена из моего салона.
   Но и на этот раз я стояла совершенно в стороне. Это была моя последняя встреча с графом Игнатьевым. Он умер задолго до войны. Что касается сэра Никольсона и его жены, то я их видела впоследствии в Лондоне, где бывала в их гостеприимном доме.
  

Костюмированный бал

   1914 год моя невестка, графиня Клейнмихель, провела в Петербурге, чтобы ввести в свет своих дочерей. В честь моих племянниц я устроила у себя костюмированный вечер, который стал происшествием в петербургском большом свете. Александр Половцов вызвался мне помочь и внес, как и в каждое дело, за которое он брался, много умения, энергии и такта в устройство этого вечера. Была устроена кадриль, в которой участвовали мои три племянницы и молодая княжна Кантакузен, внучка великого князя Николая Николаевича старшего (верховного главнокомандующего в русско-турецкую кампанию 1877 - 1878 гг.). Затем ими был исполнен классический менуэт под прелестную музыку Моцарта. Известная своим умением танцевать графиня Марианна Зарнекау, дочь графини Палей, исполнила египетский танец с лейтенантом Владимиром Лазаревым. Баронесса Врангель, ее подруга, и Охотникова, сестра красивой графини Игнатьевой, ныне супруги генерала Половцова, танцевали имевший огромный успех венгерский танец, партнерами были граф Роман Подони и Жак дес Лалайг. Князь Константин Багратион, зять великого князя Константина Константиновича, исполнил кавказские танцы, а княжна Кочубей и брат ее Виктор, граф Мусин-Пушкин и Григорий Шебеко танцевали малороссийскую кадриль. Наконец, великая княгиня Виктория Федоровна, супруга великого князя Кирилла Владимировича, вместе с великим князем Борисом Владимировичем стала во главе восточной кадрили. Всех красивейших, изящнейших женщин Петербурга великая княгиня просила принять участие в этом танце. Среди них назову княжну Ольгу Орлову, графиню Марию Кутузову, мисс Муриель Бьюкенен, княгиню Наталию Горчакову, мистрисс Джаспер Ридлей (дочь нашего посла в Париже, графа Бенкендорфа) и многих других. Супруги Франсис де Круасе не могли быть ввиду необходимости уехать в Париж. Из мужчин были: принц Александр Баттенбергский, несколько молодых секретарей английского посольства, офицеры Кавалергардского и Конногвардейского полков, много красивой молодежи, ныне уже погибшей, то в Карпатах, то на литовских равнинах, жертвой озверевших солдат.
   Приглашений на этот бал очень доискивались. Я разослала более 300 приглашений - большее количество гостей не вместилось бы в моих залах - и ввиду того, что по русскому обычаю каждый ждет ужина и каждый должен иметь свое место, то в этом смысле и кухня моя не могла бы удовлетворить большее количество приглашенных. Меня засыпали просьбами. Интерес, возбужденный царской кадрилью, был чрезвычаен. Но так как я при всем моем желании не была в силах раздвинуть стены моего помещения, я не могла удовлетворить желание всех. Каждый оставлявший у меня свою визитную карточку рассчитывал на приглашение и, не получив такового, становился моим врагом, кроме того, по крайней мере 100 человек просили через знакомых допустить их в качестве зрителей на лестницу посмотреть царскую кадриль. Не хотели понимать, что это было для меня совершенно невозможно - такая толпа людей нарушила бы красоту этого вечера.
   Произошел случай, казавшийся тогда незначительным, но имевший для меня трагические последствия и едва не стоивший мне жизни.
   Каждый знал тогда в Петербурге Павла Владимировича Родзянко, брата председателя Государственной думы. Он был женат на княгине Марии Голицыной, умной и доброй женщине, бывшей с юности подругой моей, сестры моей и брата. У Родзянко было пять сыновей; один из них был моряком, двое других - талантливыми кавалерийскими генералами и оба младших - офицерами; единственная дочь княгини Маруся Трубецкая была очень дружна с моей второй дочерью. Этот Павел Родзянко был видный мужчина, бывший кавалергард, всегда находившийся навеселе. Он был известен своими скандалами во всех ресторанах. Это был настоящий самодур, затеявший процесс со своей женой, бывшей ему преданнейшей супругой, процесс, имевший денежную подкладку. Он публично оскорблял своих сыновей, рыцарски державших сторону своей матери. Сыновья были совершенно беззащитны перед ним и должны были молча переносить все его оскорбления. Наконец суд чести Кавалергардского полка был вынужден закрыть Павлу Родзянко вход в военное собрание. У него было также столкновение с павшим на войне князем Багратионом. Багратион вызвал Родзянко на дуэль, и Родзянко попросил графа Фредерикса довести об этом до сведения государя и получить от него разрешение на этот поединок. Граф Фредерикс, смеясь, говорил нам в тот день, что он сказал Родзянке: "Ввиду того что вы лично вызваны на поединок, вы должны самостоятельно решить - как велит вам ваша совесть в данном случае поступить. Но обращаться через министра двора с официальной просьбой к царю - по меньшей мере странно". И дуэль не состоялась.
   Со всех сторон мне сообщали, что Родзянко повсюду говорит, что он хочет воспользоваться моим костюмированным балом для того, чтобы сыновья его принимали участие в кадрили, а также чтобы иметь возможность публично оскорбить Багратиона. При этих условиях, зная, что он способен на самые невероятные вещи, я решила не допускать его на мой вечер, тем более что ко мне взволнованно прибыла Олимпиада Андреевна, секретарь одного благотворительного управления, и сообщила, что Родзянко в то же утро, входя в зал комитета благотворительного общества имени св. Сергия, членом которого и я состояла, в резких выражениях поклялся перед всем комитетом, что он рано или поздно мне отомстит и заставит меня проливать кровавые слезы, если я посмею его оскорбить, не прислав приглашения или вычеркнув его имя из списка приглашенных.
   Олимпиада Андреевна заплакала при мысли, что меня ожидает, так как она была большого мнения о сильных связях Родзянко. В тот же день живущий в моем доме князь Куракин хлопотал у меня за Родзянко. Я объяснила ему причину моего отказа, и Куракин сказал мне в присутствии своей жены: "Берегитесь, он грозит вам большим скандалом, если вы его не пригласите". - "Теперь или позже, - ответила я, - он мне сделает скандал, но я предпочитаю его именно теперь не иметь. Из двух зол я выбираю наименьшее". Вечер мой прошел без малейших неприятностей. На следующий день такой же бал был повторен супругой великого князя Владимира Александровича, а несколько дней спустя я покинула Петербург, уехав в Рим, и не думала больше о Родзянко. Все это происходило в последних числах января 1914 года.
  

19 июля 1914 года

   Вспыхнула война. Я находилась на моей даче на островах, когда мой знакомый привел ко мне корреспондента "Русского слова" Руманова. Руманов мне сообщил, что Павел Родзянко уже в течение 24 часов телефонирует по редакциям всех газет с вопросом: "Вы тоже слыхали, что графиня Клейнмихель послала императору Вильгельму, в коробке от шоколада, план мобилизации и что она была арестована и теперь уже повешена?".
   Это, конечно, делалось с целью меня дискредитировать, и Родзянко, не утверждая, а лишь вопрошая, совершенно не боялся привлечения к обвинению в клевете.
   Руманов, доброжелательный и умный человек, счел своим долгом меня об этом предупредить и предотвратить грозившую мне опасность и вместе со мною искал способа прекратить эту клевету. А, вот она, месть Родзянко! Он выбрал подходящий момент. Сознаюсь, я сразу не оценила могущих из этого произойти последствий, тем более что у меня не было ни мужа, ни сына, ни брата, которые могли бы выступить на мою защиту. История с пересылкой в коробке от шоколада казалась мне смешной, так как я не знала психологии масс того времени, когда разум смолк и бушевали только страсти. Во время нашего разговора раздавались непрерывные запросы по телефону: дома ли я. Друзья, знакомые, редакции газет и совершенно незнакомые люди справлялись обо мне. Эти слухи приняли такие размеры, что даже в присутствии одного англичанина, мистера Р., в кругу его знакомых один жандармский полковник рассказывал со всеми подробностями, что он лично, в качестве правительственного делегата, присутствовал на моей казни, а также и на казни генерала Драчевского (столь ненавидимого и впутанного в эту фантастическую историю Родзянкой): "Я должен, - сказал этот жандармский полковник, - отдать справедливость графине Клейнмихель, что она очень храбро умирала, в то время как Драчевский дрожал от страха и молил о пощаде".
   На следующее утро об этом сообщалось во многих газетах, и за утренним кофе я имела странное ощущение, читая подробности моего трагического конца и казни моего соучастника генерала Драчевского (которого я почти не знала), обвиненного в том, что он помогал мне при упаковке мобилизационного плана в коробку от шоколада. В тот же день отправилась я в Зимний дворец, как и все остальные, и присутствовала, когда царь произносил перед народом свою речь по поводу объявления войны.
   Проходя мимо меня, государь подал мне руку. Итак, нельзя было уже сомневаться, что я жива и здорова. Случайно приблизилась я к помощнику Фредерикса генералу Максимовичу. Он беседовал с профессором Раухфусом. Когда он меня увидел, он сделал такое изумленное лицо, будто перед ним стояло привидение, и сказал мне: "Профессор только что мне рассказывал, что вас вчера повесили". На следующий день несколько моих друзей пригласили меня к Кюба на обед, и я имела случай слышать собственными ушами, как не заметивший меня Родзянко, подойдя к столу генерала Серебрякова, спросил: "Слыхал ли ты, что графиня Клейнмихель послала в коробке от шоколада план нашей мобилизации германскому императору и вчера повешена?" Серебряков ему ответил: "Перестань молоть вздор", и повернулся к нему спиной. Родзянко растерянно от него отошел. Когда он меня увидал в кругу моих друзей, он изменился в лице и исчез из ресторана.
   Если к этим слухам в Петербурге относились с недоверием, то они тем не менее проникли за границу и в самые отдаленные места. Даже шах персидский обратился с телеграфным запросом по этому поводу к своему послу. Во всяком случае я не должна питать никакой благодарности к Родзянко за то, что я на самом деле осталась жива.
   Однажды лакей мне доложил, что Павел Владимирович Родзянко перед своим отъездом на войну, откуда он, может быть, и не вернется, спрашивает графиню Клейнмихель, когда она может его принять. Очевидно, он убедился, что он играл смешную роль, хотел со мною объясниться и сделать попытку к примирению. Я почти никогда не говорю по телефону, но на этот раз я сама подошла к аппарату и лично ответила, что после того, как меня повесили, я чувствую себя очень усталой, такой усталой, что боюсь, что я никогда не буду в состоянии отдохнуть настолько, чтобы иметь честь принять у себя полковника Родзянко. Так окончилось это происшествие, но в нем можно найти причину того, что чернь в начале революции хотела меня арестовать.
  

Павел Владимирович Родзянко

   Я не могу не упомянуть о той роли, которую сыграл Павел Родзянко немного спустя при взятии немцами островов Эзель и Даго. Он командовал дружиной в Пернове, маленьком городке, находящемся на границе Эстляндии и Лифляндии. Ввиду того что он горел нетерпением быть увенчанным военными лаврами, он принял потопленные в гавани для закрытия доступа немецкому флоту старые барки за немецкий флот. Он встревожил весь спавший город; солдаты его бросились грабить дом предводителя дворянства барона фон Пилара, разбили его прекрасную коллекцию фарфора и уничтожили всю его прекрасную обстановку. После этого Родзянко приказал своим солдатам поджечь находившиеся в Пилау большие склады дров и затем побросать в море огромное множество мешков с солью, потеря которых была потом очень чувствительна для нашей северной армии. Все это было сделано под тем предлогом, чтобы ничего из всех запасов не попало в руки неприятеля, после этого, как разумный начальник, он отступил от Пилау на 12 верст, предпочитая неравному бою спасение своих людей. С рассветом патрули его стали с большой осторожностью приближаться к городу с тем, чтобы высмотреть неприятеля, но не нашли никого в этом разрушенном по приказу их начальника маленьком мирном городке. Родзянко не думал скрывать своего поступка, а наоборот, имел даже смелость телеграфировать своему брату, председателю Государственной думы, что им одержана большая победа над немцами. Михаил Родзянко с доверием прочитал перед членами Думы это лживое сообщение своего брата, вызвавшее бурю аплодисментов.
   Приехавшие в тот же день из Ревеля и Пернова описывали происшедшее в его действительном виде, но столичные газеты уже успели распространить радостную весть о великой победе, и затем уже было невозможно осветить истину.
   Должна сказать, что комендант порта в Ревеле адмирал Герасимов был достаточно смел, чтобы выразить свое возмущение по поводу этой лжи, могущей принести вред русской армии. Он издал приказ, в котором он категорически уличал Родзянко во лжи.
   С Родзянко я никогда более не встречалась, знаю лишь, что он показывал моему знакомому графу де Е., как последний мне сам рассказывал, усыпанную алмазами саблю, подаренную ему, по его словам, царем за одержанную им при Пилау победу. Не надо прибавлять, что Родзянко сам приобрел этот "знак отличия".
  
   Опубликовано: Графиня М. Клейнмихель. Из потонувшего мира: Мемуары. - Пг.; М., 1923.
  
  
  
  

Другие авторы
  • Сведенборг Эмануэль
  • Жемчужников Алексей Михайлович
  • Мурзина Александра Петровна
  • Словцов Петр Андреевич
  • Давыдов Дмитрий Павлович
  • Вульф Алексей Николаевич
  • Эдельсон Евгений Николаевич
  • Елпатьевский Сергей Яковлевич
  • Мур Томас
  • Барбашева Вера Александровна
  • Другие произведения
  • Кальдерон Педро - Г.В.Степанов. Слово о Кальдероне
  • Добролюбов Николай Александрович - Сватовство Ченского, или Материализм и идеализм. - "О неизбежности идеализма в материализме" Ю. Савича
  • Вяземский Петр Андреевич - Речь, произнесенная при открытии Императорскаго русского исторического общества...
  • Тихомиров Павел Васильевич - Новые книги по истории философии на русском языке
  • Михайлов Михаил Ларионович - Ю. Д. Левин. М. Л. Михайлов
  • Кони Анатолий Федорович - Нравственные начала в уголовном процессе
  • Коржинская Ольга Михайловна - Где свет, там и счастье
  • Андреевский Сергей Аркадьевич - Книга Башкирцевой
  • Гребенка Евгений Павлович - Чайковский
  • Успенский Николай Васильевич - В. А. Слепцов
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (26.11.2012)
    Просмотров: 475 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа