Лоскутов Михаил Петрович - Тринадцатый караван

  

   В тридцатых годах наши писатели вновь открыли давно открытую Среднюю Азию. Открыли ее вновь потому, что приход Советской власти в кишлаки, оазисы и пустыни представлял собой удивительное и увлекательное явление.

   Спекшийся от столетий быт стран Средней Азии дал глубокие трещины.

   На руинах мечетей расцветают по весне робкие розовые цветы. Они маленькие, но цепкие и живучие. Новая жизнь так же цепко, как эти цветы, расцветала в выжженных тысячелетних странах и приобретала невиданные и передовые формы.

   Писать об этом было трудно, но необходимо и заманчиво. Самые легкие на подъем и закаленные писатели двинулись в сыпучие пески Каракумов, на Памир, к пышным оазисам Ферганы и синим от изразцов твердыням Самарканда. Среди этих писателей были Николай Тихонов, Владимир Луговской, Василий Козин, Николай Никитин, Михаил Лоскутов и многие другие.

   В это время я и познакомился с Лоскутовым.

   В тридцатых годах мы особенно много ездили по стране, зимой же, возвратившись в Москву, жили очень веселым содружеством. Чуть не каждый день мы собирались у писателя Фраермана. Как я жалею сейчас, что не записывал тогда, хотя бы коротко, множество великолепных рассказов, услышанных на этих собраниях, множество интересных споров и смелых литературных планов! Каждый из нас считал святой обязанностью читать всем остальным свои новые вещи.

   Очевидно, по примеру пушкинского "Арзамаса", Аркадий Гайдар прозвал эти встречи у Фраермана "Конотопами".

   Раз в месяц устраивался "Большой Конотоп". На него собиралось человек двадцать писателей. Каждую неделю бывал "Средний Конотоп" и, наконец, каждый вечер - "Малый Конотоп". Его состав был почти неизменным. На нем бывали, кроме хозяина дома Фраермана, Аркадий Гайдар, Александр Роскин, Миша Лоскутов, Семен Гехт, редактор журнала "Наши достижения" Василий Бобрышев, Иван Халтурин, редактор журнала "Пионер" Боб Ивантер и я.

   На "Конотопе" я, между прочим, услышал множество песенок и стихов, сочиненных Гайдаром. Он их никогда не записывал. Теперь почти все эти шутливые стихи забыты. Я помню одно, где Гайдар в очень трогательных тонах предавался размышлениям о своей будущей смерти:

  

   Конотопские женщины свяжут

   На могилу душистый венок.

   Конотопские девушки скажут:

   "Отчего это вмер паренек?"

  

   Стихи кончались жалобным криком:

  

   Ах, давайте машину скорее!

   Ах, везите меня в "Конотоп"!

  

   Миша Лоскутов появился в этом шумном собрании писателей тихо и молчаливо. Это был очень спокойный, застенчивый, чуть насмешливый человек.

   Он обладал талантом немногословного и меткого юмора. Но прежде всего и больше всего он был талантливым - и "чертовски талантливым" - писателем.

   У него было великолепное свойство видеть в обыденных вещах те черты, что всегда ускользают от поверхностного или усталого взгляда. Его писательское зрение отличалось необыкновенной зоркостью. Он умел показать в одной фразе внутреннее содержание человека и всю сложность и своеобразие его отношения к миру.

   Мысли его всегда были своими, нигде не взятыми напрокат, необычайно ясными и свежими. Они возникали из "подробностей быстротекущей жизни", они всегда были основаны на конкретности, на своем видении совершенно реальной действительности. Но вместе с тем они были полны ощущения поэтической сущности жизни даже в тех ее проявлениях, где, казалось, не было места поэзии.

   Жизнь Лоскутова была как бы сплошной экспедицией в самые разнообразные области жизни. Но больше всего он любил Среднюю Азию. По натуре это был путешественник и тонкий наблюдатель. Если бы существовал на земле еще не открытый и не описанный континент, то Лоскутов первым бы ушел в его опасные и заманчивые дебри. Но ушел бы не с наивной восторженностью и порывом, а спокойно, с выдержкой и опытом подлинного путешественника -- такого, как Пржевальский, Ливингстон или Обручев.

   Потом, рассказывая об этом путешествии, он ничего бы не выдумывал, и, несмотря на это, его рассказы казались бы самой свободной и захватывающей сказкой.

   Он умел в самом обычном, будничном открывать черты необыкновенного, и это свойство делало его подлинным художником.

   Для него не было в жизни скучных вещей. Прочтите в его книге эпизод с грузовой машиной. Она стоит на обочине дороги, мотор у нее работает вхолостую, и кажется, что машина трясется от негодования. Шофер сидит рядом на траве и злыми глазами следит за машиной. Проезжие, думая, что у него неполадки с мотором, останавливаются и предлагают помочь. Но шофер мрачно отказывается и говорит:

   "Ничего. Постоит, постоит и пойдет. Это она характер показывает".

   Эта простая на первый взгляд и скупо написанная сцена полна большого и своеобразного содержания.

   Прежде всего в ней совершенно ясно виден неудачник-шофер, мучающийся с этой машиной, как с упрямым и вздорным существом, шофер-труженик, безропотно покрывающий тысячи километров среднеазиатских пространств.

   Кроме того, в этом эпизоде заключена мысль об отношении человека к машине именно как к живому существу, заслуживающему то любви, то гнева, то сожаления и требующему чисто отцовской заботы. Так относятся к машине настоящие рабочие.

   Описать любую машину можно, лишь полюбив ее, как своего верного помощника, страдая и радуясь вместе с ней.

   Много таких точных наблюдений разбросано в работах Лоскутова, в частности в его "Тринадцатом караване",- наблюдений, вызывающих гораздо более глубокие мысли, чем это может показаться на первый взгляд, наблюдений образных, острых, обогащающих нас внутренним миром писателя.

   Достаточно вспомнить описанный Лоскутовым эпизод о том, как переполошились кочевники, когда по каракумским пескам прошла первая грузовая машина и оставила два параллельных узорчатых следа от колес. Набредшие на эти следы пастухи тотчас разнесли по пустыне тревожный слух, что ночью по пескам проползли две исполинские змеи: пастухи ни разу еще не видели машины, они привыкли только к следам животных и людей.

   В книгах Лоскутова много разнообразного познавательного материала. Из них мы впервые узнаем о многом, хотя бы о том, как ведут себя во время палящего зноя в пустыне самые обыкновенные вещи, вроде зубной пасты или легких летних туфель.

   Лоскутов не успел написать и десятой части того, что задумал и мог написать. Он погиб преждевременно и трагически. Его книги свидетельствуют о том, что мы потеряли большого писателя, и еще о том, что богата талантами наша страна.

  

   Ночью и днем через песчаную пустыню Каракумы, из Ашхабада к серному заводу, идут автомобили. Они идут по шесть машин в колонне. Они движутся через колодцы Бохордок, Мамед-яри, Иербент к центру пустыни. По шесть машин в колонне, чтобы помогать друг другу запасными частями, шинами, инструментом, запасной водой и запасными людьми. Они движутся друг за другом по узенькой дороге, укрепленной фашинами и грунтом. Это первая автомобильная дорога в сыпучих песках. Она слаба и часто портится, осыпается под колесами. Машины буксуют, ломаются, застревают в песках и отстают от колонны. Их перегоняют новые и новые автомобильные караваны.

   Песок, пропитанный маслом, старые шины и бидоны, валяющиеся на песчаных барханах, бензиновые бочки рядом с пустынными колодцами... Мимо километровых столбов и сломанных машин за двести пятьдесят километров, туда, где в центре пустыни горят огни электрической станции завода и где неподалеку от первого уже вырастает второй такой же завод; вот и привычны уже стали здесь автомобильные караваны. И часто днем шофер, застрявший в песках, услышит в небе клекот перелетных птиц: то четырехмоторные ТБ-3 несут по воздуху серу. И уже мало кто из местных людей знает всю историю этой замечательной дороги, которая открыла целую страну. Прошло всего лишь несколько лет, и я не узнаю этой дороги, этих барханов, этих колодцев.

   Мне вспоминается одна из первых автомобильных поездок к Сорока Буграм - Кырк-Джульба. Это был тринадцатый автомобильный караван в Каракумах, и весь он состоял лишь из двух испытанных шестиколесных машин "Рено-Сахара", которых уже не существует. Тогда еще не было завода, не было дороги, не было автобаз и разговоров в песках.

   Был 1930 год. К центру пустыни Каракумы отправлялся довольно необычный груз: два котла для выплавки серы, два ящика махорки, один бухгалтер и два журналиста.

   Каракумы - это одна из величайших песчаных пустынь мира. Есть несколько таких пустых пространств на земле. Люди входят в них, как в море. Караваны сопровождают лоцманы, компас, карта. Автомобили в них необычны. Они вызывают удивление.

   В 1923 году капитан французской армии Делингет с женой на автомобиле фирмы "ситроен" проехал через все пески Африки, от Орана до Капа.

   Об этом подвиге очень подробно писалось в заграничных газетах. "Мужественные супруги Делингет пересекли песчаный ад", "Автомобиль борется с пустыней" - так назывались статьи. На картинках рисовали маленький, приземистый автомобиль, упорно карабкающийся на песчаные холмы.

   Я встречал потом эту машину в Ашхабаде, в гараже туркменского Автопромторга.

   Это было несколько лет спустя. Директор Автопромторга подошел к сараю и открыл ржавый замок. Двери распахнулись, и мы увидели в темноте сарая кучу поломанных, мертвых автомобилей. Среди них стояла маленькая машина, похожая на крепкого паука с блестящими глазами. Это был экспедиционный трехосный автомобиль с обычной гусеничной передачей - металлической лентой системы "Кегресс".

   - Она прошла три части света,- сказал директор.- Сделана в Париже, пересекла Сахару, ехала вокруг Европы в Мурманск, оттуда - сюда, в Азию. Ну и вот: стоит у стенки сарая. Она негодна для регулярной эксплуатации. Наши пески труднее, чем в Сахаре: там песок крупнозернистый, у нас он мелкий. Гусеница засоряется и утопает...

   Мы выехали в Каракумы с юга, со стороны Ашхабада и железнодорожной линии Чарджуй - Красноводск.

   Через четыре дня после нашего отъезда в газете "Туркменская искра" была напечатана такая статья:

   "На днях к центру песков отправились две трехосные машины типа "Рено-Сахара" для выполнения ответственнейшей задачи переброски двух котлов для строительства серного завода. В случае успеха этого рейса будет одержана еще одна победа человеческой техники и большевистского упорства над песками и в стройке серного завода будет завершен один из труднейших этапов - доставка самого тяжелого оборудования завода.

   Попытки овладения песчаной дорогой при помощи автомобиля имеют свою историю. Еще в марте 1925 года машина "ситроен" прошла 150 километров в глубь песков, но здесь была вынуждена сбросить часть груза, а затем лента окончательно испортилась, и машину в разобранном виде доставили на верблюдах обратно. В 1926 году Главхлопком организовал экспедицию на легковом авто от Чарджуя, но машина также застряла в песках. В 1927 году Автопромторг одержал первую огромную победу над песками, пройдя на машинах "рено" через все пески от Чарджуя до Хивы - 500 километров вдоль Амударьи. Затем состоялась известная экспедиция академика Ферсмана, впервые пересекшая Каракумы от Ашхабада через серный завод до Хивы.

   Сейчас машины отправились после предварительной подготовки и с учетом опыта предыдущих рейсов. Но необычность такого тяжелого груза, как двухсотпудовые котлы, и отсутствие до сего дня сведений о положении экспедиции не дают нам пока оснований говорить о ее исходе".

   Еще в Ашхабаде я просматривал отчеты первых экспедиций. Это были краткие и сухие документы, похожие на судовые журналы. "Сегодня - 12 километров",- писалось в них. "Немного сдает рессора". Или: "Вечером видели человека. Он шел по направлению на ю.-ю.-в. от колодца Беш-Кудук".

   Был конец мая. По вечерам из песков приходила удушливая пыль. Ашхабадцы толпились у бесчисленных киосков с теплым и кислым лимонадом, в городском саду музыка играла тусклые вальсы, на панелях сидели пестрые и загорелые люди в текинских папахах, в тюбетейках, фетровых шляпах и тропических шлемах; люди грызли подсолнухи и говорили на разных языках: это были дехкане из аулов Ашхабад и Аннау, счетоводы из Туркменгосторга, туристы из Москвы и с Кавказа, контрабандисты из Фирюзы с персидской границы.

   Я занимался собиранием материалов о песчаной части Туркмении. Я бродил по чайханам, перетряхивал пыль архивов, дни проводил в глухих и грязных аулах. По вечерам мы с товарищем выходили на холмы за городом и видели небо, хребет Копетдаг, огненный шар, падающий за пески, черную синеву туркменской ночи. Крыши города толпились у предгорья. За огнями шелкомотальной фабрики уже желтели пески.

   В 1831 году лейтенант Ост-Индской компании Бернс пробирался по сыпучим пескам, там, где теперь проходит железнодорожная линия Ашхабад - Чарджуй. Бернс сказал о Каракумах:

   "Индийские пустыни ничтожны по сравнению с этим беспредельным океаном песков. Я не представляю себе зрелища более ужасного, чем эта пустыня".

   Бернс путешествовал сто лет назад. Ост-Индская компания стала древностью. Ужасы уменьшились. Большой город стоит в садах. У кассы вокзала ежедневно толпятся люди, командированные из Москвы и Ленинграда. Но пустыня осталась за вокзалом: о ней не многие знают больше, чем Бернс.

   "Далеко не всякий знает, где находится пустыня Каракумы.

   Одни путают ее с горным плато Каракорум в Центральной Азии, другие относят ее к Северной Персии. Еще меньше знают о том, что она собой представляет, живут ли в ней люди, какова ее природа" - это писал академик Александр Евгеньевич Ферсман.

   Пески Каракумов целиком находятся в пределах СССР. Их площадь превышает 250 тысяч квадратных километров.

   Цифры говорят здесь мало. Они не показывают ни величины, ни своеобразия этой страны. Читателю все равно, если я назову цифры в 300 или 500 тысяч квадратных километров. На Каракумах можно поместить две Англии, или две Чехословакии, или три Австрии.

   В Каракумах живут люди, люди завоевывают пески. Пустыня понемногу присоединяется к миру.

   Я приведу небольшой отрывок из письма одного товарища, работающего по изысканию новых каучуконосов в северо-восточных Каракумах:

   "Около года я провел в будке. Фанерная будка стоит на песках в полукилометре от глухого колодца. Иногда ночью песком засыпает тропу, ведущую к моей двери. Ночью мне кажется, что моя будка стоит одна на краю мира. Тогда я встаю и пытаюсь вспомнить человеческие лица. Мне кажется, что они исчезли. Исчезли и города. Я зажигаю свечу и рассматриваю волосы на своей руке, даже считаю их.

   Вот я посылаю письмо. Наш караван или верховой придет и возьмет его с собой. Просто. Но я ощущаю это письмо, я "переживаю" почту - чувство, которое у вас атрофировалось. Здесь ведь видишь, как нигде, протяженность мира. В городе, среди поездов, телеграфа, авто, газет, кино и множества событий, забываешь про силы природы. Они побеждены. Ничего не стоит переброситься за 100-300 верст. К вашим услугам железная дорога, телеграф. Ведь верно: вы даже никогда не представляете, как долог, велик и трогателен путь простого письма, отправленного вами в другой конец Союза. Так просто это: сегодня послано, а вскоре там. А ведь оно движется через степи и горы, через ветры и циклоны, через землю, такую большую, что человек, как затерянная точка, не виден на этой земле. Но вот тут, в пустыне, вдруг ощущаешь эту проклятую и непобежденную природу во всем ее объеме.

   Когда мы говорим, что победим все стихии, подчиним их себе, мы представляем это очень отвлеченно. А здесь я вижу: вот эти необъятные пески мы подчиним себе, мы засеем их травами и кустарниками, мы запряжем ветер, мы пустим воду. Я верю: ужасное солнце, жгущее меня в пустыне, мы "используем при помощи новейших научных достижений". Мы зажжем иные солнца здесь, где ночью непроглядная тьма. Выкопаем серу. Возьмем мирабилит, уголь. Построим города. Я чувствую эту борьбу, встречаю противника, везде вижу работу. И честное слово, это одно из прекраснейших чувств..."

  

   Всю ночь над Закаспийской низменностью проносились ветры, происходили атмосферные разряды, всякая чепуха. Коротковолновик Корабельников, голый и волосатый, в маленькой душной комнатке сидел над радиотелефонным аппаратом. Руками, потными от жары и напряжения, он давил москитов и записывал на бумажке обрывки фраз.

   Приему обыкновенно мешали Ташкентская широковещательная станция, Стамбул и железнодорожная морзянка. Радист пытался на ночь оторваться от всего мира. Он называл это "интимной беседой с серным заводом". Но в беседу с далекими Буграми попеременно врывались депеши железнодорожного диспетчера, рояль и какие-то крикливые женские голоса. Тогда Корабельников крепко ругался и начинал подкручивать ручки настройки. В ночном мире угасали невидимые женщины и возникали свисты и грохоты. Утром, приходя в радиоцентр, мы читали невероятные записи Корабельникова:

   "...Серном заводе нуждаются запасных...

   ...Умболо... умболо...

   ...Прочтем программу на завтра...

   ...Подтверждается безвыходное положение табаком. Долгое отсутствие караванов, а также со...

   ...Двенадцать десять - концерт немецких композиторов...

   ...А также совершенное неведение... Караваны пропали в песках. Директор завода выехал Ашхабад...

   ...Повторяем: двенадцать десять - концерт немецких компози... Международное положение Польши...

   ...Р-р-р... раздается звон мечей..."

   Это были дни терпения. Мы настраивались на пустыню. Ничего еще не было известно. Когда караван отправляется в дальний рейс, то верблюдов предварительно долго и внимательно наполняют водой. Затем на них грузят полные бочки. Хороший верблюд может не пить до пятнадцати дней в книжках и до шести суток - в действительности.

   Теперь "дни наполнения водой" были совсем иными. Не было верблюдов; караван состоял из двух автомашин. Утром мы приходили на площадь перед Автопромторгом и видели ноги черного человека, торчащие из-под автомобиля. Черный человек обстукивал каждую частицу машины и прислушивался к ее голосу. К автомобилям крепкими веревками и проволокой были привязаны бочки. Из-за бочек возвышались громадные и пузатые котлы - автоклавы.

   Запыленное ашхабадское солнце висело над площадью. Температура поднималась за сорок. Площадь была наполнена парами бензина, сиренами машин, криками людей, ослов и верблюдов. Новенький бетонный дом Автопром-торга смотрел окнами в гущу текинского базара; там продавали халаты, урюк, баранов, сушеные дыни. Кудрявые овцы толпились у колес красного автобуса и лезли в тень кузова. Это был вокзал автомобилей. Автобус отправлялся в горный поселок Фирюзу. Грузовик, идущий в Персию, наполнялся ящиками, персидскими купцами и их женами.

   Дороги расходятся отсюда далеко в стороны... Но среди них нет еще нашей дороги. Может быть, машины пойдут через день, а может быть, и через неделю. Расписания движения по Каракумам еще не существует. Асфальт тротуара вздымался от жары, лопался и прилипал к ногам.

   Какой-то босой старик подошел к нам и предложил купить у него парочку-другую змей. Он сунул руку в мешок и действительно вынул оттуда целую связку змеек. Они были извилистыми и совершенно неправдоподобными. Они болтались и высовывали языки. Прохожий сказал, что две из них ядовиты. Старик наловил их в песках и просил за свой странный товар от одного до двух рублей за штуку. Ничего нельзя сказать: змеи в Ашхабаде сравнительно дешевы. Но змеи нам были как раз меньше всего необходимы. Мы поблагодарили старика и вошли в Автопромторг..

   Директор одной рукой держал телефонную трубку, другой водил карандашом по столу.

   - Сушеные яблоки,- говорил он.- Станция... Алло! Я говорю: к черту ваши яблоки! Очень вы хороший Церабкооп, если не можете дать мясных консервов... Почему-то, когда в пески идут геологи, у вас находятся консервы, и сахар, и то, и се. А вот наши шоферы никогда и десяти фунтов на брата не могут получить... Что? Какую неделю? А может быть, они на месяц застрянут! Вы их тогда, милый человек, песком будете снабжать?.. Я... Категорически... Срываете задание Совнаркома. Наши люди отказываются ехать. Не понимаю, каким образом... Глупости! Я говорю - глупости! Никакой консервированной камбалы! Садитесь сами за руль с вашей камбалой. На камбале до Серных Бугров не доедете. Вы понимаете, что...

   Я взял со стола бумажку. Это было отношение Совнаркома, в котором в кратких словах обрисовывалось положение на Серных Буграх.

   "Отсутствие котлов срывает и задерживает окончательный пуск завода. Среди рабочих строительства и окружающего кочевого населения затяжка в переброске котлов сеет недоверие к стройке. Обеспечение своевременного выполнения этой труднейшей задачи - переброски автоклавов через пески - окончательно сломит ликвидаторские настроения и вызовет подъем энтузиазма. Поэтому Совнарком предлагает..."

   Отношение было напечатано на пишущей машинке, по обыкновению, на двух языках - русском и туркменском, латинским шрифтом, но почему-то с арабской подписью секретаря.

   Черный шофер вошел в комнату и вытер руки о засаленную тряпку. Он был похож на цыгана.

   - Ну хорошо, товарищ Каланов,- сказал он, сплевывая на руки.- Эти штуковины весят двести пудов. А вот чем мы будем их сошвыривать на песок в случае, если того...- Он подмигнул и свистнул.- Пальцем, что ли?

   - Очень просто,- сказал директор.- Берете доску. Подпираете автоклав под бок...

   Говорил он это так, будто много раз ему приходилось сбрасывать двухсотпудовые котлы в пустыне.

   - Ну а если она мне тарантас испортит? Двести верст пешком путешествовать? Я не верблюд, товарищ, Каланов.

   Его звали очень странно: Нарцисс. Нарцисс и Сергей, два шофера, должны были вести машины в тринадцатый рейс. Последний рейс перед нашим они шли до завода двенадцать суток. 250 километров пути они наполовину уложили ветками саксаула, так как машины отказывались идти по песку.

   Люди приехали на серный завод в изорванном платье, почти голые, с изодранными руками. На заводе они достали трусики и в них вернулись в Ашхабад.

   В Автопромторге ожидали директора серного завода. И в серной конторе ожидали директора. Всюду мы слышали обрывки фраз: "Он уехал... Он поехал... Он не доехал... Завтра... сегодня... послезавтра..." Он выехал с Бугров три дня назад, и до сих пор его не было. На Буграх ожидали караваны с махоркой и продовольствием. Караванов тоже не было.

   Караваны должны были разбросать для нас в разных пунктах бидоны с бензином. Это освобождало наши машины от большого груза. Здесь в расчет принимался каждый килограмм. Если бы я был толстым, меня бы не взяли в экспедицию.

   В Ашхабаде по улицам бежали горячие ветры. Они подметали мостовую.

   Пески начинались рядом, за железной дорогой. Мы выходили смотреть на них; это было скучно: желтые бугры, покрытые зелеными бородавками.

   Пустыня ежедневно приходила в город в виде зноя и мириадов песчинок. Она оседала на зубах, и ее нужно было сплевывать каждую минуту.

   Мы вошли в ашхабадскую контору серного завода.

   Управляющий конторой нанимал рабочих на завод - высоких туркмен в бараньих шапках и кожаных сандалиях.

   Жена одного рабочего, находящегося на Серных Буграх, просила место в караване.

   - Мы не имеем права посылать женщин. Женщин не берем,- твердил управляющий конторой.- Не потому, что страшно а потому, что нам запрещено.

   Управляющий был спокойный человек, не любящий преувеличений.

   - Давайте условимся,- говорил он нам,- что вы не будете писать никаких ужасов. Вы не встретите никаких там белеющих костей и других глупостей. Все обстоит гораздо проще. Никаких потерянных дорог. Наши рабочие вдоль всей дороги саксаул повыжгли, нечем костер развести, всю дорогу вытоптали, а вы говорите - потерянные тропы.

   В контору вошел высокий старик. Это был худой, очень смуглый туркмен из жителей песков. Он снял шапку и протянул директору смятую бумажку.

   - Ас-салам алейкум,- сказал он.- Мана когас, иолдаш. Бумажка... директор. Иолдаш директор Марли-Мурад дан.

   - Записка от директора Марли-Мурада ?! Наконец он нашелся! Где же он?

   Мы добрые полчаса читали смятое и неразборчивое письмо директора. Оно было покрыто грязью и пахло бараньей шапкой и жевательным табаком. В письме сообщалось, что директор выехал с завода три дня назад, что при отъезде дул западный ветер и что проводник был слепой, одноглазый мошенник, которого послал дьявол, если он существует.

   "Утром мы сбились с тропы и заблудились. Пока в наших (затерто) не иссякла вода. Тогда мы готовились погибать. Если (затерто) встретили кочевника. Послали за водой. Восемь раз ездил за водой, и восемь раз выпивали до капли. Я нахожусь сейчас в районе колодцев Яннык. Буду завтра..."

   Директор Марли-Мурад был туркмен, видавший пески, много раз их пересекавший.

   Директор исчезал и находился. Церабкооп изыскивал сахар. Автопромторг измерял и увязывал ящики.

   Вечером мы с товарищем приходили в радиоцентр и садились возле радиста. Корабельников был большой, рыжий, с красным носом. Носу мы завидовали, потому что он обгорел в Каракумах.

   Радист шесть месяцев проработал на радиостанции серного завода. Он любил говорить научно и изысканно, как музейный работник:

   - Пески есть не что иное, как бывшее дно большого моря. Пески ходят по твердому дну. Въезжая в область открытых песков, вы видите иногда белые поля совершенно гладкой поверхности. Это и есть солончаки.

   Начинал шуметь блестящий ящик, и радист протягивал нам наушники. С заводом обязательно нужно было связаться, без этого наш караван не может тронуться. Но ящик кричал в уши какую-то непонятную, нелепую песенку. Очень далекий и очень тонкий голос путешествовал по спящей земле. Вместе с жалкими обрывками скрипки он забредал в Закаспий и рассказывал нам о какой-то девушке Мен, уехавшей в чужой город.

   Очевидно, теперь уже в песках расставлены бидоны с бензином и Серные Бугры должны предупредить о нашем рейсе все колодцы. Но смогут ли они сообщить нам хоть два слова?

   Корабельников злился и снимал потную рубашку. Он поворачивал все ручки, но никак не мог нащупать голоса Серных Бугров.

   - Ночью мы на заводе ловили ядовитых фаланг,- рассказывал Корабельников.- Это чрезвычайно просто: следует открыть дверь землянки, и они приползут по песку на свет. Когда же я работал радистом на афганской границе, там мы фаланг и скорпионов ловили, так сказать, на фонарь. Поставишь только фонарь на землю...

   Потом Корабельников начинал рассказывать о каком-то неизвестном, может быть придуманном им, караване, и мы следили за его похождениями.

   Караван шел ночью через пески, и мы даже слышали звон его колокольцев. В ящике радио девушка Мен еще не умерла, но теперь она спорила с преподавателем немецкого языка - сиплым, лающим баритоном. Звон каравана проходил между ними где-то в ночном пространстве.

  

   Плачет Мен, и рыдает оркестр

   до зари,

   И по улицам прячутся вдаль

   фонари...

  

   "...Ни в коем случае не следует произносить "еи" как "ей" - "клейн". Произносите "кляйн". Маленький".

   - Завода не будет,- заявил Корабельников и захлопнул крышку.- Пески окончательно исчезли. Сейчас начинается морзе. Это ночная передача корреспондента ТАСС из Индии по трансляции Тегеран - Ташкент - Москва. Они уже будут стучать до самого утра.

   Так рвалась последняя связь с песками.

   Радист надевал рубашку, тушил свет, открывал окно. Но мы уже не могли спать. Мы хотели, чтоб пустыня продолжалась. Тогда мы выходили на улицу и направлялись к маленькому домику на улице Маркса. Здесь мы во всякое время дня и ночи могли получать каракумские новости. Здесь жил гидрогеолог Константин Павлович К., человек, готовившийся к экспедиции. Мы не представляли себе, чтобы он когда-либо спал. Он сидел за своим огромным столом в десять часов вечера, в два часа ночи и в шесть часов утра. Если он не писал каких-то заметок, то читал записи. Если он не писал и не читал, то бегал по городу. По городу он бегал так же, как и по своей комнате, заложив руки за спину и хмуря брови.

   Встречая его таким в Совнаркоме, мы ожидали, что он скажет: "Ну, садитесь, садитесь... Чай извольте разогревать сами. Мне некогда. А впрочем, слушайте, я вам расскажу один любопытный случай".

   С геологом мы встретились в серной конторе. Мы готовились к поездке в одни и те же места: мы на машинах, он на верблюдах.

   Одна из геологических партий отправлялась на верблюдах в Центральные Каракумы и сейчас переживала суетню подготовки.

   В Ашхабаде готовилась парусиновая палатка. Из Москвы шли астрономические приборы. В горном отделе составлялась смета. В Бохардене нанимались проводники...

   Вечером высокий и хмурый на вид геолог, с трубкой и в тюбетейке, хватал охотничью двустволку и бежал с нами на холмы, бил зайцев, рассказывал, терял трубку, рассказывал, находил ее и опять рассказывал.

   Он смеялся над нашими машинами и расхваливал верблюдов :

   - Вы не знаете, что такое верблюд. Это остроумнейшее изобретение на Востоке! Верблюду не нужны никакие подшипники - раз. Он долго не пьет и вынослив как дьявол - два. Он красив. Да! Нет ничего грациознее и величественнее хорошего великана инера, не из зоологического сада, не опаршивевшего от тоски и недоедания, а настоящего где-нибудь в дебрях. Когда он шагает через пески - это шествует сама история! Да, ведь недаром же он - самый испытанный здесь транспорт, это проверено человеком пустыни и изучено веками, понимаете, веками! А этим нельзя бросаться. Возьмите простую вещь: идет караван и все верблюды связаны друг с другом веревочками. Общая дисциплина. Но стоит одному упасть - разве он потянет за собой других или разорвет себе ноздрю? Нет. Палочки и кольцо так хитроумно продеты через ноздрю, что при падении цепь автоматически разъединяется. Для этого нужно искусство.

   Ночью мы приходим к геологу, к его столу. Этот стол был собранием самых невероятных предметов. Мы могли найти там связку веревок из хлопка-сырца, готовальню, русско-туркменский словарь, "Полное описание завоеваний в Средней Азии со времен Петра Великого с приложением списка георгиевских кавалеров и получивших медали за храбрость". Но больше всего мы любили огромную изношенную карту-двадцативерстку издания Туркестанского военно-топографического кабинета 1879 года.

   - Вот,- говорил Константин Павлович, бережно раскладывая карту,- прошли войны и революция, а в теперешней карте Туркмении вы найдете то же, что и в 1879 году. Почти никаких изменений, если только не считать последних трех-четырех лет. Вот здесь была экспедиция Ферсмана, а здесь - Нацкого. А тут - никого.

   - Позвольте, позвольте, а Калитин, а Коншин?

   - Что Коншин? Что ваш Коншин?! Еще при царе Горохе и генерале Скобелеве...

   Здесь начиналась история. В нашу комнату врывались воспоминания. Шли генералы и научные экспедиции. Блестели очки. Гремели лафеты мортир и походных кухонь. Рыжие пятна карты-двадцативерстки превращались в песчаные сугробы.

   Геолог доставал свою записную книжку с какой-то особой нумерацией, где были занесены всевозможные справки, факты, выписки.

   Мне уже было известно, что о Каракумах обычно говорят много вздора. Сведения часто неправильные, факты встают в искаженном и преувеличенном виде.

   Так, например, утверждают, что западнее Серных Бугров в пустыне есть река Узбой, на которой стоят аулы и растут сады; что за Каракумами, на плато Устюрт, живут неизвестные племена, и тому подобное.

   Все это совершенно не соответствует действительности.

  

   На географических картах Средней Азии пустыни рисуют желтой краской, а орошаемые земли оазисов - зеленой. На этих картах желтого цвета раз в тридцать больше, чем зеленого. На землях, показанных на картах желтым цветом, растет очень редкий кустарник и бродят пески. Города Ашхабад, Мерв, Чарджуй лежат на узких зеленых пятнышках среди желтого моря. Туркменская республика находится в пустыне!

   В шестнадцатом столетии реку Амударью протягивали в Каспийское море, Каспийское море неизвестно где начиналось, и вообще южнее Оренбурга было много пустых мест. Но из этих пустых мест приезжали на оренбургский базар люди с черными бородами и длинными головами, в полосатых халатах и в бараньих шапках. Они продавали текинские ковры, кожу, баранью шерсть, шелка, щербет и опиум. Потом несколько месяцев ехали на верблюдах через пустыню к себе домой, в Хивинское ханство. Часто они похищали русских купцов и увозили в рабство. Хивинское же ханство - оазис у Аральского моря. Южнее - Каракумы, что значит Черные пески, северо-восточнее - Кызылкумы, что значит Красные пески, на западе плато Устюрт.

   Хива и пустыни лежат на пути к Индии. Туда давно стремились проникнуть русские цари-завоеватели. Но так как и англичане интересовались Индией, то они пытались загородить дорогу России через пустыни Азии.

   В свое время Павел I "подарил" Индию и Хиву казакам. Перед этим он с На полеоном хотел идти на Индию, но предприятие оказалось слишком сложным.

   Казаки отказались от подарка: они очень хорошо знали ему цену.

   В 1605 году, почти за два столетия до Павла, тысяча яицких казаков отправились в пустое место, чтобы напасть на Хиву. Месяц они шли по голым пескам и съели всю пищу. Потом они решили повернуть назад, но у них не хватило воды. Казаки начали пить кровь лошадей. Из тысячи казаков ни один не вернулся обратно.

   Английские купцы и военные с давних пор вынюхивали воздух среднеазиатских пустынь. Когда русские сквозь пески и неизвестность проникли в оазис Мерв, то там на базаре уже сидел на рундуке толстый лысый человек в чалме и халате, сидел и весело торговал кишмишом и сушеными дынями. Звался он армянским купцом Ибрагимса-абом, а на самом деле был капитаном английской армии. Но об этом после.

   - Поедем сегодня в Геок-Тепе,- сказал однажды геолог.- Вы не были еще в Геок-Тепе? Стыдно! Геок-Тепе - это туркменская история. Я вам покажу крепость. Мы пробудем там два дня, пока я найму верблюдов и проводников.

   Геок-Тепе - станция по пути к Красноводску. Случай побывать в Геок-Тепе в сопровождении такого знатока истории я решил использовать.

   Ехали мы, так же как и в Ашхабад, по бывшей Закаспийской железной дороге. В перерывах между городами-оазисами поезд шел через пустыню. Она врывалась в окна, была ослепительна, как море. Проводники закрывали окна и сметали с полок песок.

   Всего лишь пятьдесят лет назад не существовало этой дороги. Это было время "белого генерала" Скобелева, пироксилиновых ракет, первых конных паровозов в пустыне, всемирной газетной шумихи.

   Вот выписка из записной книжки геолога. Часть историческая. Раздел "Генералы в пустыне". Факты, справки, старые книги, газетные вырезки.

   "Кавказ и Меркурий" - пароходное общество, перевозившее в то время из Баку на тот берег Каспийского моря необычайные грузы. На совершенно пустынном берегу выгружали солдат в белых полотняных рубашках, мортиры, двести тысяч порций консервов "щи-каша", десять тысяч лимонов, керосиновые фонари, скипидарные распылители.

   Все это спешно отправлялось в пески.

   "Азиата нужно бить по воображению" - одно из любимых выражений генерала Скобелева. Ночью он приказывал разжигать распылители, ракеты, факелы, старинные электрические фонари Яблочкова. Пушки брались такие, которые давали побольше огня, дыма и грохота.

   Генерал Скобелев держал себя великим человеком, любил важные и красивые позы. Ездил он всегда в белой папахе, бурке и на белой лошади. Всю армию он одел в парусину, тоже белую. Это был очень хитрый расчет, который никто тогда не разгадал. Дело в том, что по белой мишени гораздо труднее целиться среди белых такыров и желтоватых песков. Люди же, одетые в черное, могли бы явиться прекрасной мишенью.

   Скобелев был белым яблоком. Адъютанты, ездившие по бокам, были черным кругом. У Скобелева очень часто менялись адъютанты. Они все были убиты туркменскими стрелками, метившимися в Скобелева.

   Итак, строилась Закаспийская дорога.

   С парохода были выгружены два рутьера - особых паровика, работающих на жидком топливе. К ним прицепили вагоны, и они пошли без всяких рельсов, по песку. Их называли огнедышащими колесницами. Они начали Закаспийскую дорогу. Но прошли эти паровики немного - тут же застряли в песке, и их не могли вытащить. Тогда стали по песку прокладывать рельсы, и лошади возили вагоны по этим рельсам.

   Дорогу прокладывали, воюя с туркменами и с пустыней.

   Туркмены налетали из-за барханов и расстреливали строителей. Ветер засыпал рельсы песком.

   Весь мир следил за горсточкой людей, прокладывавших дорогу в закаспийской глуши. Когда в глубине страны обессиленные люди встретили невероятное сопротивление песков, кто-то предложил проект: всю дорогу, несколько сот верст от Ашхабада до Мерва, закрыть искусственным туннелем. И до наших дней пески еще не помирились с железной дорогой, они пытаются ее засыпать и погрести под собою...

   Про многие дороги обычно говорят, что они построены на костях. Тех костей, которые легли на закаспийские линии, никто еще не сосчитал. Это кости русских солдат и туркменских пастухов. Одной только цингой, и только за два года, болело четыре тысячи строителей-солдат. Выздоровело из них, по официальным отчетам, тысяча.

   О туркменах не говорили отчеты.

   В далеком Петербурге имя Скобелева гремело в свете. Он был любимцем женщин и художников.

   Мы поднялись на стены старинной крепости. В городе зажигались огни. Старый туркмен Кият-Мурад, заведующий геоктепинской красной чайханой N 4, постучал палкой по растрескавшемуся валу. Куски засохшей глины полетели в расщелины. С развалин еще не была видна зелень Геок-Тепе и желтизна песков.

   - Здесь был Денгиль-Тепе - Горка совета,- сказал Мурад.- Геок-Тепе - это неправильно. Геок - это весь оазис.- Он провел палкой по воздуху.- Шесть дней и шесть ночей продолжался бой. Воздух был черным и земля красной. Крепость была разрушена... Ее построили очень-очень давно, еще во время Огуз-хана.

   Старик многое, конечно, преувеличивал. Геоктепинская крепость имеет совсем иную историю.

   Едва ли земля была красной, но бой действительно шел много дней и много ночей. Небо было черным.

   Мортиры и керосиновые фонари работали непрерывно. Пироксилиновые ракеты жгли далеко в окрестностях кибитки мирных жителей.

   У подступов к Геок-Тепе было сооружено несколько укрепленных линий. Поселки из землянок и палаток тянулись на барханы.

   Солдаты варили щи, копали рвы, иногда охотились на туркмен. Конные вагоны и паровики привозили из Красноводска солдат, наблюдателей и маркитантов. Маркитанты втридорога продавали солдатам гнилые пряники, губные гармошки и спирт. Пиво стоило пять рублей бутылка. У походных Кабаков плясали толпы. За околицами поселков дымилась большая и однообразная пустыня.

   Это было в восьмидесятых годах прошлого столетия.

   Вечером на четвертом редуте горнисты проиграли зорю. Офицеры отправились в штабную палатку играть в карты. Ночь наступила почти без сумерек. Неожиданно, чертыхаясь и натыкаясь на рвы и обозные колеса, пробежали люди. Тревога докатилась до землянки Скобелева. В нее вошел бледный полковник Мечников с рукой у козырька:

   - У западной заставы задержан неизвестный человек. Он пришел из песков. У нас никто его не знает.

   Последние рутьеры давно ушли к Красноводску. На окраине лагеря крайний сторожевой пикет составил ружья в козлы. Солдаты легли отдыхать у палатки.

   Солдаты говорили о России и смотрели на пустыню с опаской, как будто оттуда должны были прийти чудовища.

   Вдруг перед ними на линии дороги появился человек в фетровой шляпе, с большим чемоданом в руке, с трубкой и в туркменском халате. Он ехал по шпалам верхом на персидском осле. Он пел песню и бил осла по шее длинным полевым биноклем.

   Солдаты с перепугу ахнули в него из пяти винтовок.

   Человек упал с осла и встал, ругаясь на плохом русском языке:

   - Проклятье! Вы так можете испугать моего осла...

   Выслушав рассказ обо всем этом, Скобелев взглянул на Чечникова:

   - Вы