Лукьянов Иоанн - Хождение в святую землю московского священника Иоанна Лукьянова (1701-1703)

сто называют "ветхозаветным евангелистом", ибо он предсказал рождение Спасителя от Девы и его страдания во имя искупления грехов человечества. Пейзажная зарисовка организует "вхождение" читателя в мир библейской истории: рассказ о "древе масличном" служит обрамлением для открытой паломником страницы Священного Писания. Словесный пейзаж выполнен в традициях древнерусских иконных горок; зарисовка содержит указания на особенности ландшафта (полугора), размеры (с храмину) и цвет (зелено) природного объекта. "Вечностное" состояние подчеркнуто отсутствием на картине людей, привносящих в изображение сакрального пространства момент временного и суетного.

   "Безлюдность" пейзажей в "Хождении" Лукьянова может иметь публицистическую направленность. Рассказывая об украинских землях, паломник сетует на то, что они запустели в результате войн и набегов крымских татар. Некогда райские места превращены в пустыню, где нет ни человѣка, ни звѣря, ни птицы. Богом данная красота не приращается созидательным трудом человека на земле, а разрушается в ходе войны, символами которой являются огонь и меч, несущие смерть всему живому.

   Иоанн Лукьянов, тонкий знаток и ценитель природы, выступает как мастер пейзажной живописи. Он умеет в предельно лаконичной форме образно и точно передать характерные признаки местности, особенности ландшафта, климатические условия, своеобразие флоры и фауны той земли, по которой пролегает маршрут паломника. Московского священника с Арбата, привыкшего к городской сутолоке, удивляет безмолвное величие девственной, нерукотворной природы, от которой нельзя ждать ни помощи, ни участия. Это степь голая, когда за пять дней пути паломники ни наѣхали на прутинку, чѣмъ лошадь погнать. Это горы высокие, холмъ холма выше, которым, как посмотришъ, конца нp3;тъ (л. 12). Это коварная морская стихия, где волны стонут, пенятся, поднимаются выше корабля, угрожая людям гибелью.

   Смертельная опасность, которая исходит от непривычных для русского человека, явлений природы, не может притупить чувство преклонения перед величественно прекрасным - и паломник слушает музыку моря, любуется горами Венгерскими, которые славны, зѣло высоки, подобны облакам. Используемый Лукьяновым прием панорамности изображения позволяет создать поражающую своими масштабами и яркостью художественных деталей картину Карпат. Она помогает читателю зримо представить крутизну горных склонов, снежную белизну вершин, зелень хвойных лесов в предгориях. Этой цели служит и сравнение неизвестного с хорошо знакомым. Русские паломники вопросихомъ языка:

  

   Далече, молъ, тѣ горы видѣхомъ?" И онъ сказалъ: "Добрымъ-де конемъ бѣжать три дни до нихъ". А намъ зѣло дивно: якобы видится от Москвы до Воробьевыхъ горъ, кажется, и древа-та на нихъ мочно счести (л. 14).

  

   Важно отметить, что в отличие от пейзажных зарисовок в средневековых путевых записках, большей частью плоскостных по своему характеру, горный пейзаж в "Хождении" Лукьянова объемный, трехмерный. Писатель указывает на протяженность горной гряды (отъ Борлата къ Галацамъ), дает представление о высоте (на вершинах снег не тает, лежат облака) и расстоянии до гор (трехдневный путь). Он насыщает словесный пейзаж оценочными эпитетами и сравнениями, согревая нарисованную картину чувством восхищения красотой мира, что подчеркивается повторением в тексте слов с общим корнем див: мы тѣмъ горамъ зѣло подивихомся; намъ зѣло дивно, зѣло удивителныя горы.

   Иоанн Лукьянов - создатель первых в русской паломнической литературе маринистических пейзажей. В средние века море и все, связанное с ним, являлось одним из доказательств существования и могущества высших сил. По словам библейского царя Давида, сходящий въ море въ кораблехъ, творящий дѣлания въ водахъ многихъ, тии видѣша дѣла Господня и чудеса его во глубина (Пс. 106, 23-24). Если суша была естественной и привычной средой обитания человека, где он мог надеяться на свои силы, ловкость, умения, то море было для него стихией грозной и неподвластной. Путешественники, попадая в шторм, объясняли происходящее с религиозно-символической точки зрения, видели в молитве единственное действенное средство спасения. Этой средневековой традиции неукоснительно следовал писатель-старообрядец Иоанн Лукьянов, в отличие от других путешественников петровского времени: Петра Толстого, который в трудную минуту сам вставал к штурвалу корабля, Ипполита Вишенского, державшего на случай бури дошку наготове, чтобы на нее всестъ, когда судно начнет потопати. Причем молитва московского священника, обращенная к Богу, была искренней и трепетной, разительно отличаясь от той, к которой призывали паломников корабленники в "Хождении" Ипполита Вишенского:

  

   Молитися Богу, хто якъ веритъ, не спите, а ви, калугори, просете Бога, читайте книги, и зовете Антония Великаго, и обещайте ему всякъ купити свечъ пару {Путешествие иеромонаха Ипполита Вишенского в Иерусалим, на Синай и Афон // Православный палестинский сборник. СПб., 1914. Вып. 61. С. 25.}.

  

   Психологически достоверно описана Лукьяновым ситуация, когда во время шторма отчаявшиеся люди то в иступлении взывают к небесным защитникам, то творят молитву о спасении "молчком":

  

   И когда мы стали выходить во усть Нила-рѣки на море, тогда насъ взяла погода великая. Зѣло мы убоялися, уже отчаяхомся своего спасения и другъ съ другомъ прощахомся, только уже всякъ молчкомъ Бога въ помощь призываетъ, а въ сондалъ воды много налилось... а волны къ мѣли, что горы высокия, съ моря гонитъ. A мнѣ, грѣшнику, пришло въ разумъ пра отца Спиридона, и я началъ Богу молитися: "Владыко-человѣколюбче! Помилуй насъ, грѣшныхъ, за молитвъ отца нашего Спиридона!" О дивное чюдо, какъ косенъ Богъ на гневъ, а скоръ на послушание! Видимъ, какъ волна хощетъ пожрать совсемъ сандалъ - инъ не дошедъ за сажень да и разсыплется; другая такъже напряжется, хощеть пожрать да и разсыплется. А я, су, то жъ да то жъ: "Господи, помози за молитвъ отца нашего Спиридона!" Да такъ-та насъ Богъ-свѣтъ спасъ... (л. 36 об. - 37).

  

   Неразработанность морского пейзажа в произведениях русских паломников допетровского времени объяснялась тем, что описание бушующей стихии - отступление от главной цели "Хождения", рассказа о Святой земле. Пейзаж в средневековой литературе не являлся самостоятельной функциональной единицей {См.: Прокофьев H.H. Функции пейзажа в русской литературе Х²-ХV вв. // Литература Древней Руси. М., 1981. С. 3-18.}. Морская терминология была не разработана: капитана паломники именовали по-иностранному раизом или навклиром, но чаще по-русски начальником корабля или старшим корабельником. Для описания морской болезни, чтобы не нарушать литературный этикет, использовали выражения валяхуся якоже пиани; животы до конца ослабевши; прияху истому велику.

   Писатели-паломники начала XVIII столетия, и прежде всего Иоанн Лукьянов, способствовали становлению эстетического интереса к морской теме. В их произведениях описание моря начинает соотноситься с миром помыслов и чувств человека. Изображение бурной морской стихии, выступающей в роли "антагониста" героя и понуждающей его к действию, обретает сюжетообразующую функцию. Кроме того, констатирующий уровень пейзажных зарисовок уступает место описательно-изобразительному, что приводит к насыщению рассказа о бурях и кораблекрушениях экспрессивно-оценочной лексикой {См. подробнее: Травников С.Н. Особенности морского пейзажа в путевых записках конца XVII - начала XVIII века // Литература Древней Руси. М, 1986. С. 103-115.}.

   Море в изображении Лукьянова - картина, которая постоянно меняется, как и чувства человека, ее созерцающего. Паломник не скрывает удивления при первой встрече с Черным морем в устье Дуная:

  

   Мы же ходихомъ близъ моря и удивляхомся морскому шуму, какъ море пѣнится и волнами разбивается; а намъ диво: еще море не видали (л. 15 об.).

  

   Море поражает его своими бескрайними просторами: по пучине можно идти кораблем дни, недели, месяцы, радуясь, если вѣтръ добръ и поносенъ, печалясь, если нельзя подънятъ парусы. Море проверяет человека не только на физическую выносливость, но и на силу духа, когда вѣтромъ великим съ верху съ корабля всp3;хъ... збивает, чрезъ корабль воду бросает и кажется, что уже нелзя той горести пущи (л. 16).

   Для путевой литературы раннего средневековья характерно изображение природы либо как места действия, фона, на котором разворачиваются события, либо как некоего знака, направленного на "добро" или "зло", осуществляющего связь между "горним" и "дольним" мирами. В "Хождении" Лукьянова религиозно-символическая функция природных зарисовок заметно ослабевает, пейзажные картины, созданные писателем, наполняются реальным содержанием. Природные препятствия на пути паломников перестают восприниматься как промысел Божий, изображаются с обилием бытовых подробностей. По Валахии караван паломников передвигался медленно, так как снѣжокъ молодой растаял и горы-та всѣ ослизли; земля была иловатая и дорога калястая, а тѣлеги уски, поэтому шли боком и лошади с трудом их тянули (л. 13 об.). Привычная для средневекового писателя метафора трудный путь наполняется реальным смыслом после того, как автор "Хождения" описал ужасное состояние дорог в Воложской земле. Экспрессивно-эмоциональные фразы, звучащие как рефрен, придают рассказу паломника сходство с народной причетью (бъдство великое; охъ, нужда была; плакать бы, да слезъ-та нѣт; пощади, Господи).

   Московский священник Иоанн Лукьянов был в числе первых писателей, которые стали воспевать скромную красоту русской природы. Обычно паломники свой путь по Руси описывали очень кратко, не обращая внимания на привычный, не богатый красками, особенно зимой, среднерусский пейзаж. Лукьянов нарушил эту традицию, создав ряд запоминающихся, колоритных картин родной природы, столь же непредсказуемой, как и экзотическая природа Востока.

   На пути из Спасо-Воротынского монастыря в Калугу паломники попали в снежный буран - замять была съ вѣтромъ великимъ противнымъ. И когда обвѣнерѣхомъ и дорогу истеряхомъ, и едва великимъ трудомъ обрѣтохомъ, близъ смерти быхомъ (л. 2 об.). Рассказывая об этом природном явлении, писатель сознательно архаизировал текст, использовал устаревшие глагольные формы, чтобы передать экстремальность ситуации и возвысить человека, вступившего в поединок со стихией.

   Природоописательные фрагменты "Хождения" имеют большое познавательное значение, по ним, например, можно судить о климатических аномалиях прошлого. Зима 1701-1702 гг. выдалась на удивление теплой: снег расстаял и лед на реках взломало - началось редкое для центрального района России зимнее половодье. Согласно свидетельству автора "Хождения", вода на Оке бежала поверх льда, достигая брюха коня, паломникам пришлось переходить реку по льдинам, рискуя жизнью.

   В путевых записках русского путешественника начала XVIII в. мир природы и мир человека начинают выступать как некое целое, лишенное ренессансной гармонии, но притягательное для художника из-за непредсказуемости, многообразия и быстротечности отношений, внутреннего антагонизма "слагаемых" и вечной тайны бытия, в этом союзе заключенной.

  

  

   Иоанн Лукьянов принадлежал к числу самых начитанных писателей конца XVII - начала XVIII в., который прекрасно ориентировался в оригинальной и переводной, богослужебной и светской литературе Древней Руси. В путевых записках он ссылался или цитировал сочинения игумена Даниила и Игнатия Смольнянина, Нестора-Искандера и Ивана Пересветова, Трифона Коробейникова и Арсения Суханова. Писатель ввел в текст "Хождения в Святую землю" целый ряд апокрифических мотивов, заимствованных из "отреченных книг" средневековья. Произведение московского священника пронизано цитатами из книг Священного Писания и творений отцов церкви.

   Обращение к предшествующей литературной традиции для Иоанна Лукьянова, писателя-старообрядца, было связано с поиском собственной "античности", образца для подражания и мерила художественной ценности. В древнерусской словесности он видел не нечто застывшее и уходящее, а живую старину, которая была освящена "верой отцов и дедов". Литература до-никоновского периода воспринималась им как средоточие духовности, высокой нравственной культуры и национальной самобытности. Обращение к литературному наследию прошлого должно было придать сочинению писателя особую весомость и непреходящую значимость.

   "Хождение в Святую землю", созданное Лукьяновым после возвращения на Русь, представляло собой профессионально выполненную компиляцию из путевого дневника паломника и фрагментов из сочинений древнерусских книжников. Такой способ литературного творчества соответствовал господствовавшей в средние века эстетике подобия, свидетельствуя о мастерстве писателя, а не об отсутствии у него таланта. Во многом благодаря этому типу творчества произведение Лукьянова сумело стать итоговым в развитии паломнической литературы Древней Руси.

   Писатель-старообрядец работал в жанре путевых записок, поэтому в качестве образца ему служили наиболее авторитетные "хождения" Х²²-XVII вв.: игумена Даниила, Игнатия Смольнянина, Трифона Коробейникова, Арсения Суханова. В поиске ответа на вопросы, поставленные "бунташным" временем, когда церковь раскололась на два враждующих лагеря и началась трагедия самоуничтожения народа, еще недавно демонстрировавшего "соборность духа" и с честью выдержавшего испытание Смутой, Иоанн Лукьянов избрал традиционный для русского человека путь познания истины и искупления грехов - отправился в Иерусалим, в землю обетованную, идѣже Господь нашъ походилъ своими пречистыми стопами и многая чюдеса показа по мѣстомъ святымъ (л. 1 об.).

   Вслед за игуменом Даниилом, писателем-путешественником начала XII в., он провозгласил своим основным эстетическим принципом - правдивость и точность рассказа, изображение не хитро, но просто того, что видѣхъ очима своима грѣшныма. Не случайно вторую и третью редакции путевых записок Лукьянова открывает заимствованное из "Хождения" игумена Даниила вступление (от слов Се азъ недостойный до видѣти всехъ святыхъ мѣстъ {Хождение игумена Даниила // Библиотека литературы Древней Руси. СПб., 1997. Т. 4. С. 28-29.}), которое было приспособлено к нуждам нового времени и дополнено реалиями автобиографического характера: опущено упоминание о Галилее, где Лукьянову не удалось побывать, введены иные хронологические данные о пребывании паломника в Иерусалиме (не 16 месяцев, как у Даниила, а 14 недель), по-другому мотивированы причины хождения (понужденъ нѣкиими отцы и братиею), осовременен язык писателя Киевской Руси.

   Иоанн Лукьянов был хорошо знаком с путевыми записками Игнатия Смольнянина, совершившего в 1389-1393 гг. дипломатическую поездку в Константинополь в свите русского митрополита Пимена. "Хождение" старца Игнатия, известное в двух редакциях {См.: Прокофьев Н.И. Русские хождения Х²²-ХV вв. ... С. 144-170.}, московских священник использовал в летописной версии ("Пименово хождение в Царьград" {Книга хожений: Записки русских путешественников Х²-ХV вв.... С. 108-119.}). Отсюда им заимствовано описание земель в низовьях Дона, опустошенных в результате набегов татар, и применено по отношению к Украине, разоренной "крымцами". В тексте Игнания Смольнянина Иоанном Лукьяновым были опущены некоторые детали (сокращен перечень животных и птиц, многих из которых паломник не мог видеть, передвигаясь по Украине в студеном феврале), однако появились и новые данные, связанные с дорожными впечатлениями паломника начала XVIII в. Положив в основу описания принцип контраста, Лукьянов сообщал, что в пустыню превращены земли Украины, которые зѣло угодны и хлебородны, где овощу всякова много и сады что дикой лѣсъ: яблоки, орѣхи воложския, сливы, дули (л. 10 об.). Этот текст навеян воспоминаниями июля-августа 1703 г., когда паломник возвращался домой и видел плодородную землю юго-запада Украины, из-за постоянных военных конфликтов не заселенную людьми.

   Основным литературным источником путевых записок Иоанна Лукьянова является классический памятник паломнической литературы Древней Руси - "Хождение по святым местам Востока" московского купца Трифона Коробейникова (конец XVI в.) {Православный палестинский сборник. СПб., 1889. Т. 9. Вып. 27.}. Отсюда заимствована почти половина описаний Иерусалима и его окрестностей: церкви Воскресения Христова и Елеонской горы, Силоамской купели и села Скудельниче, монастыря Саввы Освященного и дома Давида, а также многих других "святых мест". Ввод материала из этого источника Лукьянов сопровождал либо прямой отсылкой к "Коробейникову страннику", либо устойчивой формулой, указывающей на вторичность сведений, - "сказывают". Описывая церковь Святая Святых, московский священник сообщал, что один из ее раритетов - Мерило праведное, как сказоваютъ, сотворено мудрымъ Соломономъ (л. 55 об.).

   Сравнение путевых записок И. Лукьянова и Т. Коробейникова показывает, что композиция иерусалимского цикла очерков не совпадает. Асинхронность структуры "хождений" конца XVI и начала XVIII в., видимо, объясняется изменением порядка осмотра достопримечательностей Иерусалима и маршрута передвижений паломников по Палестине. Из-за "арапского насилия" на дорогах Лукьянов, в отличие от Коробейникова, не сумел побывать на Иордане, Мертвом море, во многих палестинских городах и селениях.

   Для писателя-старообрядца характерен творческий принцип использования литературных источников. Он постоянно перемежал фрагменты, восходящие к тексту "Хождения" Трифона Коробейникова, собственными наблюдениями и размышлениями по поводу увиденного на Востоке, новыми сведениями бытового и исторического порядка. Нерасчлененное у Коробейникова описание Пупа земли и Лобного места, он разделил на две части, заполнив промежуток рассказом об иконах "московской работы" в Воскресенском соборе, подаренных иерусалимскому патриарху русским царем Михаилом Федоровичем, о торжественном ужине для паломников, где было "довольно брашна и пития", о французских органах, которые "льстиво и сладко играют". Подобные вставки придавали рассказу паломника петровского времени яркость, живость, новизну.

   Используя текст "Хождения" Трифона Коробейникова, Иоанн Лукьянов дополняет его свидетельствами самовидца, что усиливает достоверность описания, к примеру, Овчей купели:

  

   A купѣль глубока, здѣлана колодеземъ круглымъ; а жерело въ купѣли уско, толко кошель проходитъ; а вервь у кошеля мы сами навезали, саженей будетъ десяти (л. 56).

  

   Иногда писателю начала восемнадцатого столетия приходилось выступать с критикой источника, при необходимости уточнять старую информацию, вводить в текст новые сведения. Если, согласно описанию Трифона Коробейникова, на горе Сион находится монастырь виноцѣйскаго царя, а живетъ въ немъ игуменъ и мнихы (с. 30), то по свидетельству Лукьянова, побывавшего в этих местах век спустя, на той горѣ прежде сего бывалъ монастырь, а нынѣ турецкой мечеть, въ немъ же турки живутъ (л. 60 об.).

   Другая устойчивая тенденция в обработке литературного источника - стремление к беллетризации повествования. Рассказ Трифона Коробейникова о Силоамской купели, где Христос творил чудеса, Иоанн Лукьянов "оживил" бытовой сценой с купающимся в целебном источнике больным арабом, которого паломники оттуда прогнали. О мастерстве писателя-старообрядца, творчески относившегося к исходному литературному материалу, можно судить, сравнив описания камня, где спал Илия Пророк:

"ХОЖДЕНИЕ" ТРИФОНА КОРОБЕЙНИКОВА    И близъ того монастыря съ перестрѣлъ на дороге на камени мѣсто вообразилось, идѣже уснулъ Илья Пророкъ, и вогнулось мѣсто аки воскъ - знати и до сего дне (с. 45).

"ХОЖДЕНИЕ" ИОАННА ЛУКЬЯНОВА    ... на другой странѣ дороги на правой рукѣ, какъ въ Вифлѣемъ идешъ, противъ монастыря лежитъ камень великой, а на немъ спалъ Илиа Пророкъ. И какъ онъ на камени лежалъ, такъ пророкъ весь изобразился; все знать: гдѣ лежала глава, гдѣ ноги, гдѣ спина, что воскъ, вообразилась (л. 46).

   Становится очевидным, что "Хождение" XVI в. для Лукьянова лишь канва, которую он искусно расшивает новыми подробностями, стремясь приблизить "чудо" к "правде жизни". Отдельные мотивы и сюжеты из произведения своего предшественника писатель-старообрядец использует в новых литературных ситуациях. Мотив запрета брать кости усопших (иначе корабль не отойдет от пристани, а осквернитель могил будет брошен в море) Лукьянов вводит в повествование о лавре Саввы Освященного, тогда как в "Хождении" Трифона Коробейникова он сопровождал рассказ о пещерах села Скудельниче, где погребали умерших в Иерусалиме паломников.

   На путевые записки Иоанна Лукьянова существенное влияние оказали полемические сочинения Арсения Суханова, старца Троице-Сергиева монастыря, который в середине XVII в. совершил несколько поездок в Константинополь, на Афон и Ближний Восток. В результате появился знаменитый "Проскинитарий" Арсения Суханова, а также другие его произведения - "Прения с греками по вопросам веры" и "О чинах греческих вкратце", которые пользовались большим уважением у старообрядцев. Старец Арсений защищал идею чистоты русского православия и его обрядности: двоеперстия, крещения посредством погружения в воду, строгости поста и т.п. {См.: Богданов А.П. Автограф "Прений с греками о вере" Арсения Суханова // Источниковедение отечественной истории: Сб. статей. М., 1989. С. 175-205.} Концепция истинной веры Суханова во многом соответствовала воззрениям старообрядцев. Не случайно они создали особую, старообрядческую, редакцию "Прений о вере", обсуждали это произведение в "Поморских ответах" {См.: Белокуров С.А. Арсений Суханов. М, 1894. Ч. 2. С. XXXVII-XLIV.}.

   Как убедительно доказал Леонид Кавелин {См.: Леонид (Кавелин). Систематическое описание славяно-российских рукописей собрания графа A.C. Уварова. М., 1894. Ч. 3. С. 325-326.}, Иоанн Лукьянов ориентировался на "Прения" Арсения Суханова, создавая включенные в состав "Хождения" полемические статьи "Описание греческого устава и поступок внешнихъ и духовных", "О церковном пении и о уставе греческом", "О несогласии греческом с восточною церковию". Разумеется, что московский священник взял из материалов Суханова только те сведения, которые соответствовали его представлениям о "еретическом" начале и отсутствии "благочестия" в греческой церкви.

   Возможно, что, кроме "Прений", Лукьянов использовал не прямо, но опосредованно, "Проскинитарий" Суханова. Рассказ русского паломника начала XVIII в. о том, как он нашел приют на Иерусалимском подворье в египетском городе Рашид, тематически и структурно повторяет очерк Арсения Суханова об обустройстве на Синайском подворье Александрии. Оба писателя следуют композиционной схеме: прибытие на корабле в устье Нила - переправа на берег в "малом судне" - приезд на монастырское подворье - вручение игумену грамот - радушный прием - пребывание в келии - прогулки по городу - "великая любовь" к паломникам местных монахов {Ср.: Проскинитарий Арсения Суханова // Православный палестинский сборник. СПб., 1889. Т. 7. Вып. 3 (21). С. 36-37.}. При этом не исключено, что сходство могло быть следствием одинаковой житейской ситуации и результатом действия литературного этикета.

   Неоспоримая общность произведений Арсения Суханова и Иоанна Лукьянова - негативное отношение авторов к восточному духовенству. Описывая иерархов православной церкви Константинополя и Иерусалима, русские писатели в один голос говорят об упадке нравственности, симонии, чрезмерном тщеславии и одновременно угодливости, которую греки проявляют и к турецкому султану, и к русским паломникам. Оба писателя-путешественника будущее православного мира связывают с Россией и ее великой миссией по отношению к народам, попавшим под иго Оттоманской Порты.

   Из памятников русской агиографии раннего средневековья Иоанн Лукьянов, безусловно, был знаком с Киево-Печерским патериком. Во время пребывания в Киеве он неоднократно посещал лавру Антония и Феодосия, где среди мощей печерских святых видел "дванадесятъ зодчихъ, сирѣчь церковныхъ мастеровъ, подъ единымъ покровом тѣ мастеры лежатъ, ихже Пресвятая Богородица сама послала изъ Царяграда въ Киевъ" (л. 9). О приходе греческих зодчих и иконописцев в Киев, их участии в строительстве и росписи Успенского собора подробно рассказано в "Слове о создании церкви Печерской" владимиро-суздальского епископа Симона, входящем в состав Киево-Печерского патерика {Ср.: Древнерусские патерики. Киево-Печерский патерик. Волоколамский патерик / Изд. подгот. Л.А.Ольшевская и С.Н.Травников. М., 1999. С. 12-13 (сер. "Литературные памятники").}. Поскольку паломники не могли слышать это предание из уст печерского монаха - "вожа" по киевским пещерам, ибо, поклоняясь мощам святых, тайно исследовали древнее сложение перст при крещении, то единственным источником сведений по истории создания Успенского собора для них был Киево-Печерский патерик. Он относился к числу "народных книг" средневековья; в полном объеме или в извлечениях входил в состав Миней, Прологов и других агиографических сборников, которые во многом определяли круг "душеполезного" чтения верующего человека, - эту литературу обязан был знать московский священник.

   Убежденный сторонник двоеперстия, старообрядец Иоанн Лукьянов отстаивал позиции древлеправославной церкви в споре с никонианской, ссылаясь на средневековые авторитеты. В "Хождении" он упоминает "преподобного Максима Грека", автора известного "Сказания, како знаменоватися крестным знамением" {См.: Лопарев Х.М. Описание рукописей императорского Общества любителей древней письменности. СПб., 1899. Ч. 3. С. 191-193.}. Под влиянием афонского старца Стоглавый собор 1551 г. вынес решение о каноничности двоеперстия при крещении (гл. 31). После прихода к власти патриарха Никона собор 1667 г. утвердил троеперстие, предав проклятию двоеперстников. Чтобы окончательно опорочить старый способ сложения пальцев руки при крещении, патриархи Иоаким и Адриан объявили сочинение старца Максима Грека подложным и "зломысленным делом раскольников".

   Иоанн Лукьянов для доказательства истинности старообрядческого двоеперстия ссылается не только на мнение Максима Грека, но и на свидетельство Феодорита Блаженного, которому приписывают авторство "Слова о крестном знамении" {Макарий (Булгаков). История русской церкви. М., 1996. Кн. 4. Ч. 2. С. 69-73, 217-219.}. Хотя никонианская церковь доказывала подложность этого сочинения, оно, с XV в. входившее в состав Кормчей, Хронографа, Следованной Псалтири, Домостроя и других сборников, пользовалось популярностью в XVII столетии, особенно среди старообрядцев, так как защищало исконность и каноничность двоеперстия.

   Не случайно, исследуя историю крестного знамения, Иоанн Лукьянов обращается к мощам былинного богатыря, защитника Русской земли Ильи Муромца, хранившимся в Киево-Печерском монастыре. В Антониевой пещере паломники видели

  

   храбраго воина Илию Муромца въ нетлѣнии подъ покровомъ златымъ: ростомъ яко нынѣшнихъ крупныхъ людей; рука у него левая пробита копием, язва вся знать на рукѣ, а правая ево рука изображена крестное знамение... крестился онъ двома персты - тако теперьво ясно и по смерти его плоть мертвая свидѣтельствуетъ на обличение противниковъ (л. 9).

  

   Источником сведений о святом-богатыре, скорее всего, послужил русский былинный эпос, который в начале XVIII столетия бытовал как в устном, так и в рукописном виде {См.: Илья Муромец / Подгот. текстов, статья и коммент. А.М. Астаховой. М.; Л., 1958. С. 311-352 (сер. "Литературные памятники").}. Возможно, писатель знал былину о гибели киевских богатырей, ибо упоминает о ране на левой руке Ильи, нанесенной копьем. Илья Муромец был любимым героем народных сказок и легенд о змееборцах. Кроме этого, Лукьянов мог почерпнуть сведения о нем из "Сказания о киевских богатырях" - произведения XVII в., представляющего собой книжное переложение былинных сюжетов {См.: Дробленкова Н.Ф. Сказание о киевских богатырях // Словарь книжников и книжности Древней Руси. СПб., 1998. Вып. 3. Ч. 3. С. 412-414.}. Из-за обостренного внимания старообрядцев к мощам Ильи Муромца духовные власти приказали вынести их из киевских пещер.

   Книжная память Лукьянова сохранила знакомство с текстом популярной в Древней Руси "Повести о взятии Царьграда турками" Нестора-Искандера, содержащей пророчество Льва Премудрого о "русом царе", которому суждено освободить Константинополь от власти турок:

  

   Русий же род съ прежде создателными всего Измаил та побѣдят... и в нем въцарятся и судрьжат Седмахолмаго русы {Повесть о взятии Царьграда турками в 1453 году // Памятники литературы Древней Руси. СПб., 1999. Т. 7. С. 68.}.

  

   Когда во время трапезы греческие монахи стали упрекать правительство России за перемирие с Турцией, напоминая: такъ-де писано, что московскому царю свободитъ насъ и Царъградъ взять, - паломник, воскрешая в памяти текст "Повести" Нестора-Искандера, с достоинством отвечал:

  

   Что петь вы приплетаетесь къ нашему царю да еще и укаряете?.. Да хошъ и писано, да имя ему не написано: кто онъ будетъ и кто возметъ Царьградъ (л. 26 об.).

  

   Московский писатель-путешественник не всегда критически относился к литературным источникам сведений об Османской империи. Описывая юридическую систему Турции, он использовал мотив грозного, но справедливого суда из "Повести о Магмет-Салтане" И.С. Пересветова. Публицист XVI в. поведал историю о турском царе Магмете, жестоко наказавшем неправедных судей, которые "посулом" судят:

  

   Велел живых одирати. Да рек тако: "Естли оне обростут опять телом, ино им вина та отдастъся". А кожи их велел проделати, и бумагою велел набити, и написати велел на кожах их: "Без таковыя грозы не мочно и в царство правды ввести {Сочинения И. Пересветова / Подгот. A.A. Зимин. М.; Л., 1956. С. 153.}.

  

   Старообрядец Иоанн Лукьянов, следуя традиции русской публицистики XVI в., согласно которой грозный царь нужен для того, чтобы карать неправых и искоренять зло, заявлял: в Турции суды правыя, отнюд и лутчева турка, с христианиномъ судима, не помилуют. Далее шла иллюстрация, близкая по содержанию и форме к тексту Ивана Пересветова:

  

   А кой у нихъ судья покривить или что мзды возметъ, такъ кожу и здерутъ, да соломаю набъютъ, да въ судейской палатѣ и повѣсятъ - такъ новой судия и смотритъ (л. 25 об.).

  

   Тем не менее, в "Хождении" Лукьянова много примеров иного рода, свидетельствующих, что в Османской империи начала XVIII столетия процветали чинопочитание, произвол власть имущих, взяточничество.

   В некоторых случаях автор "Хождения в Святую землю" ограничивается ссылкой на памятники средневековой литературы, откуда он заимствовал те или иные сведения. Признаваясь в бессилии описать красоту константинопольского Софийского собора, Лукьянов отсылает читателя к тексту росписи Иустиниана-царя, то есть "Сказания о создании великия Божия церкви Софии в Константинополе" {См.: Леонид (Кавелин). Сказание о Святой Софии Цареградской. Памятник древней русской письменности XII века. СПб., 1889 (ПДПИ. Вып. 78). См.: Белоброва O.A. Сказание о построении храма Святой Софии // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Л., 1989. Вып. 2. Ч. 2. С. 386.}:

  

   А какова та церковь узоричиста, ино мы ея описание здѣ внесемъ Иустиана-царя, какъ онъ строилъ, все роспись покажетъ; тутъ читай да всякъ увѣсть. А чтобы кто теперево самъ видя эту церковь да могъ бы ея описать - и то нашему бренному разуму невмѣстно, хошъ нынѣ и разорена. Но мы собою объ ней не хощемъ писать для тово, чтобъ не погрѣшить описаниемъ, а иное забудешъ, такъ погрѣшно и стала (л. 20 об.).

  

   Византийское "Сказание", возникшее не позднее середины XI в., было чрезвычайно популярно в южнославянских странах и на Руси, куда оно попало в XV столетии". "Сказание" традиционно входило в состав "Летописца Еллинского и Римского" второй редакции, а также "Хронографа Русского". По мнению известного российского медиевиста О.В. Творогова, "именно через хронографы русские читатели познакомились... со "Сказанием о построении Софии Цареградской" {Творогов О.В. Древнерусские хронографы. Л., 1975. С. 4.}.

   Успех паломничества во многом зависел от степени подготовленности человека, причем не только к преодолению тягот пути, но и к восприятию памятников библейского прошлого, достопримечательностей истории христианства. О хорошем знании Лукьяновым литературы о Византии свидетельствует включение в текст "Хождения" двух анонимных переводных произведений - "Сказания о названиях Царьграда" и "Сказания о вратах Царьграда", известных в науке под общим названием "О Цареграде". А.И. Соболевский, специально изучавший этот вопрос, пришел к выводу, что произведение было переведено на Руси в конце XV в. (не позднее 1493 г.) и бытовало в качестве самостоятельного литературного сочинения {См.: Соболевский А.И. Переводная литература Московской Руси Х²V-ХV²² веков. СПб., 1903. С. 391-392.}. Иоанн Лукьянов первым из русских паломников включил эти тексты в "Хождение". Свое "Описание Царьграда" он открыл очерком об оборонительных сооружениях, куда органично вписалось "Сказание" о воротах города, затем поместил перечень его названий: "1. Византия; 2. Царьградъ; 3. Богомъ царствующи градъ; 4. Константинополь; 5. Новый Римъ; 6. Седмихолмия; турецкое прозвание - 7. Станбулъ" (л. 22).

   Московский священник был хорошо знаком с "отреченными книгами" Древней Руси, так как текст "Хождения" богат реминисценциями из произведений апокрифической литературы. В число источников, которые использовал Лукьянов, входят Первоевангелие Иакова, содержащее сведения о детстве Богородицы, Евангелие Никодима, откуда в "Хождение" пришли неканонические реалии жизнеописания Христа, апокрифы о создании Соломоном Иерусалимского храма и о Крестном древе, легенды и сказания эсхатологического характера. Почетное место в этом ряду занимает "Откровение Мефодия Патарского" - апокрифическое сочинение, известное древнерусскому читателю в переводах с греческого языка. В XV в. появились русские редакции этого памятника, где были усилены эсхатологические мотивы {См.: Откровение Мефодия Патарского // Апокрифы Древней Руси: Тексты и исследования. М., 1977. С. 16-30.}. Особым почитанием "Откровение" пользовалось у старообрядцев, которые переписывали произведение, делали выписки из него, создавали новые редакции. Сторонников церковного раскола в этой книге привлекали рассуждения о появлении Антихриста, падении нравов в среде духовенства и мирян, грядущем конце света и Страшном суде. Писатель-старообрядец И. Лукьянов находился под сильным впечатлением от знакомства с "Откровением Мефодия Патарского", откуда заимствовал легенду о потоплении Константинополя во глубине морской за грехи его жителей во время второго пришествия Христа. Согласно пророчеству Мефодия, корабельники будут приплывать к Царьграду и привязывать суда к торчащей из воды колонне Феодосия Великого, а сами рыдать о гибели великого города. Память Лукьянова удержала даже такую деталь, как вмурованный в колонну гвоздь, который был использован во время распятия Христа {Ср.: Истрин В.М. Откровение Мефодия Патарского и апокрифические видения Даниила в византийской и славяно-русской литературе: Исследования и тексты. М., 1897. С. 194-195, 231-232, 241-242.}.

   Библейские образы и мотивы пронизывают текст "Хождения", во многом определяя его сюжетно-композиционное и жанрово-стилевое решение. Для Лукьянова - московского попа, а затем старообрядческого миссионера - книги Священного Писания были литературой, сформировавшей его религиозно-философские и художественно-эстетические принципы, поэтому в начале "Хождения", где раскрываются причины, побудившие паломника взяться за перо, упоминается евангельская притча о ленивом рабе:

  

   Се писахъ, еже ми показа Богъ видѣти недостойному, убояхъ же ся осуждения онаго раба лѣниваго, скрывшаго талантъ господа своего и не сотворшаго имъ прикупа (л. 1 об.) {Этот мотив попал в книгу Иоанна Лукьянова не прямо из Евангелия, а опосредованно, через "Хождение" игумена Даниила.}.

   Создание путевых записок автор считал не только богоугодным делом, но и своим долгом перед старообрядческой церковью, доверившей ему трудную миссию.

   Высокие библейские символы помогают Лукьянову нарисовать картину современной жизни, они служат источником словесно-образных ассоциаций, которые развиваются в наивно-реалистические бытовые картины {См.: Виноградов В.В. О языке художественной прозы. М., 1980. С. 15-17.}. В Яссах путешественники остановились в Никольском монастыре, игумен которого прислал им три хлеба на пропитание. Этот факт заставляет вспомнить знаменитое чудо Христа, накормившего пятью хлебами несколько тысяч голодных. Однако в путевых записках Лукьянова чуда не происходит: три хлеба для артели паломников становятся мерилом человеческой жадности и религиозного ханжества. Понятно, почему портрет игумена монастыря выполнен писателем в резко негативном тоне:

  

   А когда мы възъѣхали на монастырь, а игуменъ сидит передъ кельею своею да тюменъ тянетъ. И я когда увидѣл, что онъ тюменъ тянетъ, и зѣло бысть мне ужасно: что, молъ, ето уже свѣту переставления, для того что етому чину необычно и страмно табакъ пить (л. 12 об.).

  

   Библеизмы помогают писателю в создании емких и ярких характеристик героев "Хождения". В Орле паломники остановились у старообрядца Нила Басова, который, по словам Лукьянова, принял их якоже Авраам Странноприимец, Евангельские мотивы в путевых очерках могут использоваться автором не только для поэтизации, "освящения" какого-то жизненного явления, но также для создания сатирического эффекта, который возникает при столкновении "высокого" прошлого и "низкого" настоящего христианской церкви. По Евангелию от Иоанна (13, 14-15), Христос, омывая ноги ученикам, сказал: "Аще убо аз умых ваши нозе, господь и учитель, и вы должны есте друг другу умывати нозе. Образ бо дах вам, да яко же аз сотворих вам, и вы творити". Греческое духовенство сделало из этого обряда доходное предприятие. Лукьянов не без иронии рассказывает:

  

   [иерусалимские монахи], воставъ изъ-за трапезы, трапезу заперли, не пустили вонъ богомолцовъ, стали ноги умывать. А за умыванья брали съ нарочитыхъ по семи, по пяти и по восми червонныхъ, а со убогихъ - по пяти талерей. И тако умывъ ноги и обравъ гроши, отварили двери и выпустили вонъ (л. 46).

  

   Религиозное действо, сопровождавшееся сбором денег и оскорблением паломников, не располагавших требуемой суммой, стало привычным атрибутом жизни восточной церкви, свидетельством ее нравственного упадка.

   Писатель-старообрядец часто цитирует Евангелие и Псалтирь {Известно, что Иоанн Лукьянов возил с собой в Иерусалим Новый Завет Острожской печати - книгу, которую подарили ему в Нежине калужские купцы.}, причем принципы и способы цитирования своеобразны, необычны для литературы начала XVIII в. Иоанн Лукьянов обращается к тексту Священного Писания больше не как богослов-дидакт, а как художник с целью "живописания" увиденного предмета или явления, связанного с легендарной историей христианства. Паломник пришел поклониться камню, на котором спали ученики Христа в ночь его предательства Иудой. Не пересказывая евангельского сюжета, хорошо знакомого всем верующим, а драматизируя повествование о давно прошедшем и тем самым "оживляя" историю и приближая ее к читателю, Лукьянов вводит цитату из речи Христа, обращенной к ученикам:

  

   Бдите и молитеся, да не внидете въ напасть. Духъ бодръ, плоть немощна есть. Понеже обѣщастеся со мною умрети, вы же спите, а Иуда спѣшитъ продати мя иудеомъ (л. 57).

  

   Московский священник цитирует Евангелие по памяти, объединяя версии евангелистов и допуская отступления от текста первоисточника, однако, как истинный художник, дорожит яркой и важной деталью - во время речи у Христа "потъ лияшеся, яко капле крове" {Ср.: Мф. 26, 44-46; Мр. 14, 41-42; Лк. 22, 44-46.}.

   Иоанн Лукьянов предстает перед нами как эрудит-богослов, не чуждый поэзии народных былин и апокрифов, достойный наследник богатой шедеврами литературы "хождений" Древней Руси, церковный писатель-полемист и один из основателей ориентального направления в отечественной словесности нового времени. Это свидетельство поразительной многогранности его таланта, широты русской души, способной вобрать в себя всю "пестроту" мира, болеющей и за миленькую Русь, и за все страждущее человечество.

  

  

   На общем фоне паломнической литературы средневековья и путевых записок начала XVIII столетия с ее традиционными, на протяжении веков апробированными приемами и принципами изображения человека и мира стиль путевых записок Иоанна Лукьянова поражает своей неповторимостью, ярко выраженной индивидуальностью. И прежде всего необычным сочетанием в рамках одного художественного произведения разнородных стилистических пластов: разговорно-бытового, книжно-литературного, вульгарно-просторечного и документально-делового. Определяющей в стилистическом строе книги является разговорно-бытовая стихия, преобладающая в описании пути, жизни и быта народов христианского Востока. Книжно-литературный стиль доминирует в очерках, посвященных религиозным святыням Киева, Константинополя и Иерусалима. Вульгарно-просторечные слова и выражения, составляющие устойчивую лексическую группу, появляются в рассказах Лукьянова о притеснениях, чинимых русским паломникам турками и арабами, а также при описании "деяний" греческого духовенства. В документально-деловом стиле выдержан текст проезжей грамоты, входящий в состав третьей редакции "Хождения" Лукьянова; документальное начало преобладает в очерках, где речь идет о различиях в уставах русской старообрядческой и греческой церквей.

   Как у Ивана IV Грозного и Аввакума Петрова, стиль Иоанна Лукьянова сохранил особенности устного мышления {См.: Лихачев Д.С. Стиль произведений Грозного и стиль произведений Курбского // Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским / Текст подгот. Я.С. Лурье и Ю.Д. Рыков. Л., 1979. С. 183-213 (сер. "Литературные памятники").}. Автор "Хождения в Святую землю" писал так, как думал и говорил, поэтому для его речи характерны краткость синтаксических конструкций, обилие внутренних диалогов, частые повторы, быстрые и неожиданные переходы от одной мысли к другой, преобладание вопросительно-восклицательной интонации, наличие просторечий и эмоционально окрашенной лексики. Страстность и полемический задор, непосредственность и предельная искренность, подчас граничащая с исповедальностью, подвижность стиля вплоть до резких переходов от высоких библейских истин к открытой площадной брани - вот основные приметы творческой манеры Лукьянова.

   Излюбленный стилистический прием автора "Хождения" - диссонанс, барочное сочетание несочетаемого. В его произведении высокая церковнославянская лексика идет в одном контексте с русскими и иноязычными бранными словами. Писатель-паломник выступает противником однотонности и приглаженности стиля. Складывается впечатление, что он сознательно стремится к тому, чтобы стилевые контрасты были заметнее, ярче, - это помогает выразить эмоциональное отношение к изображаемому, дать оценку описывае