Семенов-Тян-Шанский Петр Петрович - Путешествие в Тянь-Шань в 1856-1857 годах

ный список растений, собранных мной в этот день (13 июня) на высоте 3 380 метров на вершине горного перевала на водоразделе рек, текущих в Зауку и Нарын (то есть систем Иссык-куля и Аральского моря). Растения эти характеризуют высокоальпийскую флору Тянь-шаня: Anemone micrantha, An. narcisiflora, Ranunculus altaicus, Ran. golidus, Oxygraphis glacialis, Callianthemum rutaefolium, Trollius altaicus, Hegemone lilacina, Isopyrum grandiflorum, Aconitum rotundifolium. Papaver alpinum, Corydalis gortchakovii, Draba pilosa, Viola gmeliniana, Viola grandiflora, Oxytropis oligantha, Dryadantha bungeana, Saxifraga flagellaris, Valeriana globulariaefolia, Primula cortusoides, Primula nivalis. Gentiana foliata, Gentaurea, Gent. prostrata, Gentiana kurros, Gent. frigida, Gymnandra borealis, Allium semenovi.}.

   Пройдя часа два по этим чудным альпийским лугам, мы взобрались на другой пологий снежный холм, откуда видели ещё три озера, из которых речки текли уже на южную сторону перевала к юго-востоку и, сливаясь, образовывали более значительную реку, высокая продольная долина которой, направляясь к западу, терялась в туманной дали. Это и была река Нарын, верховье древнего Яксарта, на нижнем течении которого (Сыр-дарье) Россия уже стояла твёрдой ногой. Мы проблуждали ещё часа два между истоками Нарына, но спуститься вниз по его долине я не решился: лошади наши были измучены и изранены; со мной, кроме Кошарова, были только три казака и два каракиргиза.

   Заночевать на такой высоте было невозможно, а спускаться в продольную высокую нарынскую долину было слишком опасно, так как на нас могла там напасть сильная баранта султана Тюрегельды. Поэтому, пробыв часов пять на Заукинском перевале, я решился возвратиться назад.

   На обратном пути ещё на истоках Нарына мы встретили небольшого светлобурого горного тяньшанского медведя (Ursus arctos leuconyx). Он, конечно, находил себе достаточную поживу на поле гибели богинцев, к которому мы и направились на нашем возвратном пути.

   Это решительное и последнее поле битвы между богинцами и сарыбагишами, по соображению наших проводников, должно было находиться немного вправо и к востоку от нашего обратного пути, между знакомой нам вершиной, на которую мы всходили, и той окраиной плоскогорья, по которой мы взобрались на перевал. Когда многочисленный богинский род с большими потерями взобрался на плоскогорье Заукинского перевала, преследуемый, можно сказать, по пятам сарыбагишами, то он, убедившись в невозможности исполнить свое первоначальное намерение укочевать на Нарын, решился повернуть в сторону к востоку по тропинкам, ведущим на Сары-джас и Кок-джар, и пробраться на Каркару к кочевьям своего верховного манапа Бурамбая, от которого мятежный род так легкомысленно отделился. Но на этом-то повороте богинцы, ослабленные своими потерями на трудном своём подъёме, были с двух сторон настигнуты отрядами сарыбагишей: Умбеталы, гнавшегося за ними по пятам, и Тюрегельды, обошедшего их со стороны верховьев Нарына. На поляне, на которую мы вышли с подножья ближайшей к окраине вершины плоскогорья, решилась участь богинцев после последнего отчаянного боя. Всё, что было ещё в силах двигаться из их табунов и стад, было отбито сарыбагишами и быстро угнано ими на верховья Нарына, а всё, что не могло двигаться, пало в изнеможении на поле битвы, усеяв его своими трупами. Только те из богинцев, под которыми ещё уцелели лошади, ускакали без оглядки на восток, по тропинкам, ведущим в высокие долины подгорья Тенгри-тага, и уже не были преследуемы своими победителями, повернувшими к западу в долину Нарына со своей богатой добычей.

   День уже склонялся к вечеру, когда мы, обогнув знакомую нам вершину, с её подножья вышли на "мёртвое поле", засыпанное замёрзшими трупами, между которыми были и человеческие. Впечатление, произведённое на меня этим полем, было несравненно сильнее, чем впечатление "морга" на Сан-Бернарде. Только тут я глубоко прочувствовал поэтическое обращение великого поэта Пушкина к подобной поляне со словами: "О поле, поле, кто тебя усеял мёртвыми костями?".

   И чудилось мне, что передо мной что-то колышется на этом страшном мёртвом поле и что я уже слышу здесь какие-то живые звуки. И действительно, по мере того как я подвигался вперёд по этой пустыне, я увидел, что что-то заколыхалось передо мной, и, к моему удивлению, это не была галлюцинация. Навстречу нам с радостным лаем бросилась стая богинских ссбак, остававшихся с весны на поле битвы и питавшихся там нисколько не разложившимися вследствие холода трупами. Собаки эти пристали к нам и остались нашими верными спутниками во время всего нашего дальнейшего путешествия до возвращения в Верное.

   Часов в семь пополудни мы быстро повернули с "мёртвого поля" к северной окраине, с которой и начали спуск по той же дороге, по которой поднялись. Уже начало смеркаться, когда мы с половины спуска заметили внизу, у подошвы перевала, на берегу альпийского озера, огни бивака оставленных нами там четырёх казаков, которые ожидали нас с беспокойством о нашей участи. На биваке я нашёл и чай, и ужин, и свою белую палатку, в которой мог уснуть часа четыре до рассвета, выслав ещё ночью двух киргизов к нашему главному отряду, ожидавшему нас в Заукинской долине, для того чтобы предупредить его о нашем возвращении.

   14 июня уже до рассвета мы начали спускаться по знакомой нам дороге мимо обоих альпийских озёр и далее по реке Зауке и часам к 5 утра прибыли на соединение с нашим главным отрядом, который нашли на месте, где мы его оставили 12 июня,- у последних елей на верхней границе лесной растительности. Отряд, предупреждённый о нашем возвращении, ещё ночью уже поднялся со своего бивака, и мы, не теряя времени, безостановочно продолжали свой спуск с Заукинского горного прохода, но уже не с той поспешностью, с которой спускались на соединение со своим, отрядом на рассвете от альпийских озёр до верхнего предела лесной зоны.

   Уже до места бивака нашего главного отряда сланцы, из которых, состояли все горные обнажения долины, окончились, и пошли обнажения кристаллических пород - гранитов. На полупути от бивака нашего отряда до места нашего ночлега на Зауке (на 12 июня) я заметил на левой стороне долины выходы и осыпи диоритового порфира. Несколько ниже, после поворота прямо к югу, уже начались, как в обнажениях, так и в осыпях, сиениты.

   Далее мы шли уже через зону густого и богатого мохом елового леса. Только по мере нашего приближения к Кызыл-джару хвойный лес поредел, и еловые деревья сменились рябиной (Pyrus aucuparia).

   Интересная местность Кызыл-джара требовала ещё дополнительного осмотра, который я и предпринял, нисколько не задерживая дальнейшего спуска всего отряда к озеру Иссык-куль, отделившись от него налегке со своим казаком-переводчиком, художником Кошаровым и тремя хорошо знакомыми со старой резиденцией Бурамбая каракиргизами. Я тщательно собрал образцы характерного, по моему мнению, древне-иссыккульского конгломерата, из которого слагается весь Кызыл-джар, и проверил простирание и падение его пластов. Они оказались такими, какие я наблюдал и в другом месте при нашем восхождении: простирание от В-С-В к З-Ю-З, а падение 15° к С. Образец конгломерата, вошедший в состав моей обширной геологической коллекции, переданной впоследствии в музей горного института {Я собирал горные породы в хорошо оформленных образцах на всем протяжении своего маршрута при всяком новом обнажении или перемене горной породы.}, состоял из красного крупнозернистого песка, довольно слабо цементованного, с валунами разнообразных тяньшанских горных пород, вносимых в озеро впадающими в него реками. Конгломерат этот обнаруживал наклонность к образованию в нём пещер, которые я заметил в одном из его обрывов на правом берегу реки Зауки. Одна из этих пещер служила складом для мельницы, на которой Бурамбай размалывал свой хлеб. Внутренность этой пещеры была сильно закопчена. Никаких обитателей из животного мира я в ней не нашёл, кроме двух мышей, питавшихся хлебными остатками. Дно пещер было наклонное, сообразно наклону пластов конгломерата 15° к С. Самая просторная из пещер была ограждена искусственной каменной оградой, цементованной глиной. Вблизи пещер находились остатки бурамбаевских укреплений. Окончив дополнительный обзор местности Кызыл-джар, мы поехали быстро догонять свой отряд, медленно спускавшийся по дороге к Иссык-кулю. Ехали мы напрямик мимо древних развалин через степное подгорье Тянь-шаня и, догнав свой отряд, к 5 часам пополудни выехали к той красивой бухте озера, в которую впадают обе реки Кызыл-су.

   Здесь мы остановились на привал и при жаркой погоде вздумали купаться, причём удобная для этой цели бухта поразила нас своим богатством рыбой. Огромные сазаны (Cyprinus carpio) блистали на солнце своими красивыми чешуями и плескались в большом количестве на самой поверхности воды, путаясь в густых зарослях водных растений из семейства наяд (Potamogeton perfoliatus), длинными, поднимающимися со дна стеблями которых заросла бухта по самой своей середине {Вероятно, это был нерест сазанов. (Ред.).}. Никаких приспособлений для лова рыбы у нас с собой не было, но казаки, входя в воду, захватили с собой свои шашки (сабли) и, обнажив их наголо, стали ими рубить запутавшуюся в водорослях и плескавшуюся на поверхности воды рыбу. Этот импровизированный способ ловли дал нам часа в два до 11 пудов рыбы, из которой мы сварили превосходную уху на весь отряд, а остальную посолили, добыв соль через каракиргизов из ближайшего солончака. Температура воды в бухте оказалась 20°,5 Ц при температуре воздуха 28,5° Ц. Гипсометрическое определение дало мне для нашего привала на берегу бухты 1 370 метров абсолютной высоты. Ночевали мы в зарослях облепихи и других кустарников на берегу реки Кызыл-су.

   15 июня в 5 часов утра было только 9,5° Ц. Тронувшись в этом часу со своего ночлега, мы в возможно короткое время вышли на самый берег Иссык-куля восточнее бухты Кызыл-су. Весь день я решился посвятить исследованию береговой полосы озера, а затем и флоры не только этой полосы, но и всего плоскогорья, в котором врезан глубокий бассейн озера {Так как на всем Иссык-куле в то время ещё не было ни одной лодки, то я не мог и думать об измерении глубины Иссык-куля и мог судить о ней только по показаниям каракиргизов и по общему характеру котловины, занимающей продольную долину между двумя исполинскими горными хребтами и имеющей сходство с котловиной Женевского озера. Как оказалось впоследствии, по сведениям, сообщенным В. В. Нагаевым, в 1892 г. глубина озера была определена в семи верстах от южного берега в 80 метров, в 20 верстах 256 метров, в 42 верстах 300 метров; предельную же глубину озера можно считать в 425 метров, то есть озеро представляется наиболее глубоким из всех европейских и русских озер, кроме Байкала и Каспия (в 1892 г. Л. С. Бергом обнаружена у южного берега глубина 702 метра.- Ред.).}. Особенно меня интересовала прибрежная полоса метров от 30 до 60 шириной, на которой я заметил два параллельных между собой старыхи береговых уступа, имевших каждый до 3 метров высоты. На этой береговой полосе можно было находить всё, что волны озера, издавна славившегося между туземцами своими бурями, выбрасывали на свои берега. Прежде всего я осмотрел валуны и гальки, выбрасываемые волнами озера, и убедился, что реки, текущие в озеро из Тянь-шаня, не вносят в него никаких вулканических пород. Затем я нашёл между этими валунами много остатков рыбы, а также значительное количество раковин, костей водных птиц и даже костей и клыков кабанов. Найденные мной остатки рыбы принадлежали (кроме сазанов) к знакомым мне и сопровождавшим меня казакам породам маринки (Schizothorax pseudaksaiensis issykkuli Berg) и османа (Diptychus dybowskii kessler) из рек и озёр Семиречья. Раковины же, собранные мной и посланные впоследствии на определение зоологу Мартенсу, оказались новым видом лимнеи, описанным им под названием Limnaea obliquata mart. На этом самом побережье был найден богинцами незадолго до моего путешествия очень древний по форме и украшениям больших размеров медный котёл и несколько медных орудий, повидимому, бронзового периода {Впоследствии я обратил внимание Кауфмана на возможность разыскать эти интересные предметы в богинских кочевьях, и по его распоряжению они были действительно разысканы и помещены в созданном им интересном ташкентском музее, но что с ними сделалось после закрытия этого музея, к сожалению, мне неизвестно.}.

   Вода озера имела здесь прекрасный прозрачно-голубой, а на более дальнем горизонте индигово-синий цвет и была сильно солоновата. Вид с дугообразно загибающегося берега на вдающийся в озеро, несколько возвышенный мыс Кара-бурун и на главный исполинский хребет Тянь-шаня, поднимающийся над южным побережьем Иссык-куля (Терскеем), поистине очарователен. К сожалению, при своём исследовании бассейна Иссык-куля я вынужден был ограничиться тщательным осмотром береговой полосы, а затем перейти к исследованию сухопутной флоры иссыккульского плоскогорья, так как ни о каких гидрологических исследованиях бассейна озера при отсутствии лодки не могло быть и речи. Только шестикратные выходы мои в 1856 и 1857 годах в различных местах, также как и расспросы туземцев, убедили меня, что островов такого типа, каким представляется Арал-джол, на озере Ала-куль, на Иссык-куле нет и едва ли могло быть.

   Интересно было бы для меня проверить рассказы каракиргизов об исчезнувших под водой развалинах строений, которые иногда, при низком стоянии воды, бывают видны и поныне. В подтверждение этого показания каракиргизы сообщали мне, что они нередко находили на берегу, осмотренном мной 13 июня, кирпичи и камни, из которых были сложены исчезнувшие под водой строения. Место, на котором они видели эти строения, они мне указывали с берега, посещённого мной 14 июня 1857 года, и с мыса, разделяющего заливы Тюпа и Джаргалана. Расположено это место, казалось мне, на подводном продолжении мыса Кара-бурун и, во всяком случае, в восточной мелководной части озера, потому что в неё вносится постоянно большое количество наносов.

   Независимо от этих исчезнувших под водой Иссык-куля построек есть ещё и другие исторические показания о бывших на Иссык-куле островах, ныне, очевидно, исчезнувших. Показания эти относятся к XIV и XV векам. В XIV веке, по показанию Араб-шаха, великий Тимур (Тамерлан) помещал своих знатных пленников на острове озера Иссык-куля, где он приказал устроить для них жилище. В середине XV века, по показанию мусульманских историков, один из монгольских ханов основал на острове среди Иссык-куля в местности Кой-су укрепление, в котором держал для безопасности своё семейство. Сопоставляя эти три показания, я не имею причины сомневаться в их справедливости и прихожу к заключению, что все три относятся к одному и тому же острову, существовавшему в XIV и XV веках и в то время застроенному и исчезнувшему под водой озера вместе со своими постройками позже XVI века.

   Где же мог находиться такой остров? Без сомнения, в восточной, мелководной части Иссык-куля, так как он был не горнокаменный - типа Арал-тюбе на озере Ала-куль, а наносный, и в таком случае его следует приурочить к месту, указываемому каракиргизами на подводном продолжении мыса Кара-бурун. Что остров был наносный и был окружён мелководьем, на то я нахожу подтверждение в названии местности озера, в которой находился остров,- "Кой-су", что значит баранья вода. Имя Кой-су часто встречается в Средней Азии и всегда применяется к таким мелким и спокойным водам, через которые легко могут переправляться бараны. Это собственно "бараний брод". Такой только и могла быть водная поверхность, окружающая наносный остров Иссык-куля, образовавшийся на подводном продолжении Кара-буруна. Исчезнуть со всеми своими постройками под волнами Иссык-куля было не особенно трудно при всякой сильной буре, сопровождавшей одно из тех землетрясений, которым часто бывали подвержены прибрежья Иссык-куля. Таким образом и обломки строений, выбрасываемые на прибрежье, посещённое мной 14 июня 1857 года, относятся не к усунско-китайскому периоду (II веку), а к монгольскому (XIV и XV векам).

   Покинув интересные берега Иссык-куля, мы весь остальной день употребили на переход от прибрежья озера по степной поверхности иссык-кульского плоскогорья, и, перейдя ещё реку Джеты-огуз, вышли на реку Джаргалан, где и остановились на ночлег, собрав в этот день богатый материал по флоре иссыккульского плоскогорья, причём мне удалось найти, несмотря на сравительную бедность флоры и преобладание в ней обыкновенных растений европейско-сарматской и западно-сибирской равнины {Вот список этой флоры, составленный по записям, дополненный и исправленный уже после разработки моей коллекции, обработанной ботаниками Регелем, Бунге и Гердером и хранящейся в гербариях Ботанического сада: Clematis soongorica, Thalictrum simplex, Ranunculus acris, Aquilegia vulgaris, Delphinium caucasicum, Berberis heteropoda, Glaucium aquamigerum, Cardamine impatiens, Berteroa incana, Chorispora bungeana, Sisymbrium brassicae, S. sophia, Erysimum canescens, Capsella bursa-pastoris; Lychnis dioica, Silene inflata, S. viscosa, Malva borealis, Geranium pratense, Peganum harmala, Haplophyllum sieversii, Rhinactina limoniifolia, Erigeron acris, Solidago virga-aurea, Achillea millefolium, Tanacetum fruticulosum ledinsdorum, Artemisia dracunculus, Artemisia sacrorum, A. vulgaris, A. absinthium, Senecio vulgrais, S. sibiricus, S. paludosus, Onopordon acanthium, Jurinea chaetocarpa, Cichorium intybus, Tragopogon ruber, T. pratensis, T. floccosus, Scorzonera purpurea, S. austriaca, S. marshalliana, S. tuberosa, Taraxacum officinale, Convolvulus lineatus, C. arvensis, Campanula patula, С. steveni, Chenopodium hybridum, Blitum yirgatum, Oxyris amaranthoides, Atriplex laciniata, Eurotia ceratoides, Ceratocarpus arenarius, Rheum rhaponticum, Rumexaquaticus, Atraphaxis lacti, A. lanceolate, Polygonum aviculare, P. polymorphum, P. cognatum, Hippophaë rhanmoides, Euphorbia subamplexicaulis, Eu. esule, Eu. latifolia, Salix fragilis, S. pyrpurea, S. viminalis, Alisma plantago, Orchis latifolia. Thermopsis lanceolata, Medicagofalcata, M. lupulina, Trigonella polycerata, Trifolium pratense, T. repens, Lotus corniculatus, Glycirrhiza asperrima, Caragana frutescens, C. pygmaea, С tragacanthoides, Astragalus hypoglottis, A. onobrychis, A. buchtarmensis, Vicia cracca, Lathyrus pratensis, L. tuberosus, Prunus padus, Spiraea hypericifolia, Geumstrictum, Potentilla supina, P. bifurca, Sanguisorba alpina, Rosa platyacantha, R. cinnamomea, Crataegus pinnatifida, Cotoneaster nummularia, Cotoneaster multiflora, Pyrus malus, Galium borêale, G. verum, Lithospermum officinale, Echinospermum deflexum, E. microcarpum, Cynoglossum viridiflorum, Solenanthus nigricans, Hyoscyamus niger, Verbascum pholniceum, Dodartia orientalis, Odontites breviflora, Rhinanthus cristagalli, Pedicularis dolichorhiza, P. verticillata, Origanum vulgare, Thymus serpyllum, Salvia sylvestris, Ziziphora clinopodioides, Nepetanuda, Dracocephalum altaiense, D. peregrinum, D. ruyschianum, Scutellaria orientalis, Lamium album, Eremostachys sanguinea, Plantago major, P. lanceolata, Iris guldenstadtiana, Juncus communis, J. bufonius, Scirpus lacustris, Carex paniculata, C. vulpina, C. praecox, С. nitida, С. nutans, С. soongorica, Hordeum pratense, Elymus sibiricus, E. giganteus, E. junceus, Seeale cereale, Triticum cristatum, Festucaovina, F. rubra, Bromus erectus, Dactylis glomerata, Poa altaica, Arundo phragmites, Calamagrostis erigeion, Lasiagrostis splendens, Stipa capillata, S. pennata, Pheumboehmeri, Setaria viridis, S. italica, Ahdropogon ischaemum.}, совершенно новое растение среднеазиатского типа, из семейства скрофулариевых, названного впоследствие Odontites breviflora.

   Всю ночь на 16 июня на нашем джаргаланском ночлеге шёл дождь.

   16 июня в 7 часов утра, когда мы вышли со своего ночлега на Джаргалане, погода уже несколько разгулялась, и термометр по Цельсию показывал °. Мы поднялись на береговой вал и по легко волнистой и немного поднимающейся местности взошли на Тасму - широкую полосу, разделяющую параллельные течения рек Джаргалана и Тюпа. Взойдя на Тасму, мы увидели красивую могилу богинского батыря, по имени Ногая, умершего на этом месте в 1842 году. Памятник этот, работы лучших кашгарских мастеров, обошёлся семейству Ногая довольно дорого: оно заплатило за него две ямбы серебром, двух верблюдов, пять коней и 300 баранов. Памятник имел вид небольшого храма восточной архитектуры с куполом и башней. В передней стене была видна дверь в глубокой амбразуре, а купол был расписан чрезвычайно грубыми фресками, на которых были изображены сам Ногай на коне с длинной пикой в руке, а за ним - также на коне - его сын Чон-карач и далее все члены семейства Ногая и ряд вьючных верблюдов. Между группами были нарисованы фантастические деревья и даже цветы. Все кирпичи, из которых было сложено здание, были привезены из Кашгара. Между ними кирпичи красного цвета были несколько грубее и хуже наших русских, но зато серые были лучшего качества и характеризовались своей крепостью и звонкостью. Но в особенности были прочны и красивы глазированные кирпичи, очевидно, набранные из древних развалин. Комната внутри строения была восьмиугольная и высокая, метра четыре в диаметре, но совершенно пустая.

   Дальнейший наш переход через Тасму продолжался ещё часа два. Почва здесь казалась гораздо плодороднее, чем на Терскее, и травы богаче, но всё-таки они имели характер слегка песчаной русско-европейской степи.

   Затем мы увидели перед собой всю широкую, протянутую от востока к западу долину реки Тюпа и длинный залив Иссык-куля, в который она впадала. Весь Заилийский Алатау впереди нас был покрыт густым туманом.

   Пройдя полчаса поперёк долины Тюпа, мы достигли до самой реки, перешли её в брод и вышли на противоположный увал против могилы Джантая. Эта могила была выше и в архитектурном отношении красивее первой: она имела купол и две башни, а на передней стене её видны были красивые узорчатые амбразуры окон и двери с интересными украшениями сверху. Комната внутри здания была высокая, цилиндрическая и посреди неё помещался род саркофага.

   Следуя далее от могилы Джантая по дороге на Кунгей, то есть на северное прибрежье Иссык-куля, и перейдя через первую речку Вадпак, мы заметили здесь несколько древних так называемых "каменных баб", которые встречаются в южно-русских (новороссийских) степях, то-есть на всём пути переселения кочевников из Средней Азии. Здешние каменные бабы были грубо высечены из сиенита, глубоко врыты в землю и имели широкие и плоские лица, хотя мужские, и с длинными усами. Встречались нам здесь и "чудские" курганы.

   Очевидно, что Санташ, так же как и всё пространство между Тянь-шанем и Заилийским Алатау, далее оба берега Иссык-куля, а затем течения рек Чу и Таласа служили самыми торными путями народных переселений из внутренней нагорной Азии, о которых китайские летописи сохранили очень обстоятельные воспоминания. Летописи эти уже во II веке до нашей эры часто повествуют о кочевых народах, с которыми китайцы знакомились на северо-западной оконечности Срединной Китайской империи, там, где её провинция Гань-су сравнительно узкой полосой вторгается на Среднеазиатское нагорье, как бы простирая руку для того, чтобы захватить его. К этой северо-западной оконечности империи охотно стремились самые энергические из азиатских кочевников, находя здесь "ахиллесову пяту" Китая, так как отсюда в период ослабления китайского государства они могли громить его безнаказанно своими вторжениями, унося с собой богатую добычу из разоряемых ими оседлых китайских поселений.

   Самым могущественным и опасным для Китая из этих кочевых народов за два века до нашей эры были гунны, обитавшие здесь с подчинёнными им племенами - тёмными монгольского типа юэ-джисцами и голубоглазыми и русыми усунями. Во втором веке до нашей эры, когда государственность Китая, после периода его слабости, начала снова пробуждаться, китайцам удалось несколько оттеснить гуннов от ганьсуйского входа в богатые и плодородные китайские равнины. Гунны подались назад, и, в свою очередь, выбили усуней и юэ-джисцев из их кочевий, заставив их бежать на отдалённый запад. Сначала двинулись усуни и, следуя северной тяньшанской дорогой (Тянь-шань-бей-лу), вышли в бассейн реки Или. За ними медленно потянулись и юэ-джисцы. Сначала они удержались ещё в соседстве гуннов, но, сбитые ими снова, они уже бежали без оглядки в намерении соединиться с усунями. Следуя сначала по южной тяньшанской дороге (Тянь-шань-нань-лу), они перешли на северный склон Небесного хребта в меридиане города Хами, но, найдя этот северный склон занятым усунями, окончательно утвердившимися и в бассейне Или, и в бассейне Иссык-куля, прошли вперёд мимо них, уклонились снова на юг и вышли по Яксарту в древнюю Согдиану, а оттуда уже пошли далее на запад в Европу.

   Усуни же оставались бесспорными владельцами бассейна Иссык-куля в течение пяти веков и, казалось бы, не могли не оставить по себе каких-нибудь памятников, к которым и следует относить здешние каменные бабы, находимые здесь орудия бронзового периода и вообще самые древние предметы из выбрасываемых волнами Иссык-куля.

   По всегда обстоятельным сведениям китайских летописей, всех усуней, утвердившихся во втором их отечестве, было 120 000 семейств, а войско их составляли 188 000 всадников. Страна их, по описанию китайских летописей, обиловала превосходными пастбищами и стадами, составлявшими их главное богатство, но она была холодна и обильна дождями, а горы её поросли еловыми и лиственными лесами. Всего охотнее усуни занимались коневодством: богатые имели свыше 4 и даже 5 тысяч лошадей. Хотя усуни состояли под верховным владычеством гуннов, но все-таки они имели своих довольно могущественных государей, носивших титул кюнь-ми. Китайцы охотно искали союза с этими усунскими правителями для того, чтобы возбудить, в случае надобности, войны в тылу сильных своих врагов. Поэтому китайский двор в 107 году до нашей эры отдал свою принцессу в замужество усунскому королю с титулом кюнь-ди. Для этой королевы был выстроен в главном стойбище усунского короля первый китайский дворец. Эту королевскую резиденцию китайцы называли Чи-гу-чин, то есть "город красной долины". Этой "красной долиной", по моим местным соображениям, могла быть только долина Джаргалана, но, во всяком случае, Чи-гу-чин находился не на берегу Иссык-куля, а на некотором расстоянии от него, как то подтверждается древними китайскими картами, что вызывалось потребностями усунских государей быть окружёнными богатыми пастбищами, а не водой.

   Жалобная песнь усунской королевы, написанная ею ещё до постройки дворца в конце II века до нашей эры, сохранена китайскими летописцами. Вот её перевод:

  

   Родные выдали меня замуж

   И принудили жить в далекой стране,

   Дворцом служит мне бедная юрта,

   Которой стены обиты войлоком.

   Сырое мясо служит мне пищей,

   А кислое молоко напитком.

   К отечеству стремятся мои чувства,

   И сердце мое уязвлено глубоко.

   О, если б я могла быть перелетной птичкой,

   Как быстро понеслась бы я туда.

  

   Но уже в царствование внука королевы, по имени Уд-зы-ты, царство усуней разделилось на большую и малую половины, и временная столица Чи-гу-чин была навсегда оставлена.

   Несомненно, что падению усунского государства всего более способствовало то, что гунны, постепенно вытесненные китайской политикой, из соседства провинции Гань-су и из Тангута, также ушли на запад и нашли себе второе отечество в Джунгарии, подчинив всех кочевников, обитавших между Тянь-шанем и Алтаем и принадлежавших преимущественно к восточно-тюркским племенам (ту-кюэ). Китайские летописцы зорко наблюдали за передвижениями своих врагов, собирая о них обстоятельные сведения, но в начале нашей эры они уже теряют их из виду, довольствуясь последним сообщением о том, что они ушли на Си-хай, то-есть "западное море", под которым китайские историки разумеют Арало-Каспийский бассейн. Очевидно, что китайские гунны, согласно свидетельству их летописцев, не могли итти на запад другим путём из Джунгарии, как через нынешние киргизские степи и через реку Урал в Заволжье, где впервые сделались известны европейские гунны в бассейне реки Итиля (Волги), давшей, повидимому, имя знаменитому Аттилу. Только в Европу азиатские гунны пришли из второго своего отечества не исключительно в своем племенном составе, а в агломерационном, составившемся из разнообразных племен кочевников, живших между Тянь-шанем и Алтаем и признававших политическое владычество гуннов. Далеко не все эти племена последовали за гуннами, а многие остались на прекрасных пастбищах Джунгарии, взамен которых азиатские гунны увлекли в дальнейшем своем движении попадавшиеся на их пути народы, преимущественно финских племён.

   Об усунях китайские летописцы упоминают ещё до начала IV века нашей эры. Вытесненные в это время со своих тянынанских кочевьев волной, произведённой великим движением гуннов, они бежали отчасти на юго-запад к верховьям Яксарта и в Трансоксиану и отчасти на северо-запад в киргизскую степь, где подчинились надвинувшимся туда тюркским племенам (ту-кюэ), смешались с ними в союзах, получивших в сравнительно новейшее время название киргиз-казахов, и с тех пор уже навсегда исчезли с театра истории. Очевидно, что остатки усуней следует искать между племенами каракиргизов и киргизов Большой орды, между которыми я, с одной стороны, встречал изредка голубоглазых и русых, а с другой - уцелело слово "усунь", которым киргизы Большой орды обозначают два из своих родов в совокупности, а сарыбагиши - один из своих родов. Понятно, что от кочевников, живших здесь до начала нашей эры, никаких памятников, кроме каменных баб и некоторых бронзовых орудий, не могло сохраниться, но зато природа заилийского края и тянь-шанских предгорий местами сохранила свои характерные черты, так хорошо подмеченные две тысячи лет тому назад китайцами.

   Возвращаюсь к своему путешествию.

   Весь день 16 июня был нами употреблён сначала на исследование обширного степного плоскогорья, отделяющего Тянь-шань от Заилийского Алатау восточнее Иссык-куля, в котором очень неглубоко врезаны продольные и параллельные между собой долины главных притоков озера - Джаргалана и Тюпа, разделённые между собой пологим кряжем, носящим название Тасма, а затем мы уже направились на северное прибрежье Иссык-куля, Кунгей, который меня интересовал не менее южного - Терскея.

   За речкой Бадпак-кара, где мы встретили древние каменные бабы, мы уже достигли Кунгея, откуда перед нами несколько влево, к западу-юго-западу открылся вид на Иссык-куль с вдающимся в него мысом Кок-кулусун и двумя прозрачными голубыми заливами. К сожалению, к 4 часам пополудни при температуре 14° Ц начался проливной дождь, и мы, достигнув до реки Курменты, спустились по ней до бухты, в которую она впадает, и расположились здесь на ночлеге посреди кустов облепихи и тала.

   Всю ночь с 16 на 17 июня шёл проливной дождь, а с 2 часов пополудни сильный град, и только к 9 1/2 часам утра 17 июня погода совершенно разгулялась, и мы вышли, пройдя мимо курментинской бухты, на берег Иссык-куля в том месте, где с этого берега открывался тот истинно феерический вид вдоль имеющего 170 вёрст длины и до 55 вёрст ширины озерного бассейна на юго-запад, от которого весь непрерывно-белоснежный ряд тяньшанских исполинов казался поднимавшимся из индигово-синей необъятной поверхности озера. Отсюда художник Кошаров снял несколько видов, отчасти карандашом, отчасти масляными красками, между прочим, и когда набегающие на берег волны ещё не успели успокоиться после бури.

   Характер прибрежной полосы на Кунгее оказался тот же, что и на Терскее: уступ в метр вышиной, а между ним и уровнем воды широкая песчаная полоса, на которую прибой волн наносит гальки, валуны, раковины, кости рыб и водных птиц и предметы, принадлежавшие людям, обитавшим на берегах Иссык-куля. Между последними я напрасно искал того, что меня интересовало всего более. В бытность свою в Венеции в начале 1850-х годов на знаменитой каталанской карте, там сохранившейся, я видел впервые изображение озера Иссык-куля, а на северной стороне его был изображён монастырь нестерианских христиан, бежавших, как известно, из стран Ближнего Востока (Сирии и т. д.) в глубь Азии и основавших в XII веке свой монастырь на берегу Иссык-куля. Очевидно, что если этот монастырь находился на Кунгее, то основавшие его монахи могли выбрать для того себе место на берегу одной из малочисленных бухт Кунгея, защищенной от волнений озера и богатой рыбой. Под эти условия вполне подходит Курментинская бухта, но, к сожалению, я не нашёл ни на её берегу, ни в береговых наносах соседнего берега никаких предметов, оправдывающих мое предположение.

   Побродив с наслаждением с полчаса по берегу озера и собрав ещё несколько интересных раковин, между прочим, два вида Planorbis, Pl. marginatus и Pl. Hmophilus, мы повернули к месту выхода из гор реки Курменты и прошли по дороге через указанное нам нашими проводниками поле памятной нам битвы, в которой пал в 1854 году знаменитый между каракиргизами манат Урман. Он был поражён смертельно сыном Бурамбая Клычем ударом копья, попавшим ему прямо в сердце. Урман умер в юрте Коджигула, двоюродного брата Бурамбая, на руках прискакавшей к нему дочери, бывшей замужем за Эмирзаком, вторым сыном Бурамбая. В битве участвовали с обеих сторон до 6 000 всадников и, несмотря на гибель Урмана, сарыбагиши одержали полную победу. Это было ещё в 1854 году, а с тех пор, до моего прибытия в 1857 году, богинцы потеряли все свои владения на Иссык-куле, простиравшиеся за середину озера, как на Терскее, так и на Кунгее, и удалились на Санташ.

   Во время своих продолжительных разговоров о сражении с каракиргизами я имел случай расспросить их о характере иссыккульских зим. Из этих расспросов оказалось, что озеро никогда не замерзает, но зимы на нём бывают холодны, и хотя снега выпадает очень мало, но небольшие бухты озера, до которых не достигает прибой волн, покрываются льдом.

   От выхода реки Курменты из гор мы употребили час-два на переход через выступ Заилийского Алатау, отделяющий выходы из гор параллельных рек Курменты и Шаты, и, достигнув последней, мы повернули к северу вверх по её долине с тем, чтобы исследовать её до самой вершины горного прохода, ведущего здесь через Кунгей-Алатау.

   По долине Шаты мы поднимались вверх около часа, прежде чем дошли до первых елей, под которыми и расположились на биваке, посреди густой растительности, в 3 часа пополудни, у подножья сиенитовых скал. Казаки принялись разбивать мою палатку и собирать тезек (кизяк, то есть помёт) для разведения огня и приготовления пищи, а я, с ботанической капсулькой на плече и геологическим молотом в руках, немедля пошел пешком в гору для того, чтобы скорее добраться до альпийской зоны.

   Растительность горного ската была роскошна. Выше стройных елей поднимались ещё горные кустарники: крепкий арчай (Cotoneaster nummularia), таволга (Spiraea oblongifolia), шиповник (Rosa gebleriana sehr.) и красная смородина (Ribes rubrum), отчасти перевитые горным клематисом (Atragene alpina). Появились и некоторые горные растения, не растущие на прибрежьях Иссык-куля, как-то: жёлтый Aconitum lycoctonum, гималайская Anemone falconeri, алтайский горошек (Lathyrus altaicus) и широколистный гималайский ревень (Rheum emodi).

   Но мне хотелось поскорее добраться до альпийской зоны, а потому, увидев непосредственно над собой высокий горный гребень, очевидно, заходящий за пределы лесной зоны, я, после двух часов подъёма, взобрался на него, встретив на нём, как и ожидал, действительно альпийскую растительность. Из лютиковых растений я собрал здесь нежный белый лютик (Calianthemum rutaefolium), яркожёлтый альпийский лютик (Ranniculus altaicus), красивую Anemone narcissiflora, купальницу (Trollius patulus); из крестоцветных Chorispora bungeana; из бобовых вид астрагала (Oxytropis platysoma). Из розоцветных Potentilla fragiforaus; из сложноцветных крупноцветную Scorzonera austriaca и огненного цвета Erigeron uniflorus; из первоцветных Primula algida. P. nivalis и грациознуюс ветло-лиловую Soldanella alpina; из губоцветных Phlomis alpina и т. д.

   К крайнему моему удовольствию, в этой экскурсии (17 июня) удалось мне найти и два новых вида: один астрагал, получивший впоследствии от ботаника Бунге, его описавшего, название Oxytropis oligantha, а другой из прелестного семейства первоцветных (Primulaceae), характеризующего весенние и альпийские растения и получившего впоследствии мое имя от ботаника Гердера, его описавшего,-Cortusa semenovi.

   Вид с этого гребня был очаровательный: тёмноголубое необъятное: озеро расстилалось у подножья горы, на которой я стоял, как на рельефной карте, а за ним поднималась сплошная снежная цепь Небесного хребта без всяких перерывов или тёмных пятен. Особенно эффектными представлялись горы за юго-западной оконечностью озера, где весь ряд снежных вершин казался непосредственно выплывающим из индигово-голубой поверхности озера. Я так увлёкся чудным зрелищем и сбором высокоальпийских трав, что не заметил того, что в глубокой долине Шаты уж смеркалось и что я не попаду в долину ранее ночи.

   Я быстро начал свой спуск, что было впрочем не легко, потому что крутой скат хотя и порос чудной травой альпийского луга, но был очень сыр и скользок. Спускался я не зигзагом, а по диагонали, направленной вниз долины к биваку, огни которого мне были уже ясно видны. Вскоре я заметил и другое живое существо, двигавшееся в одинаковом со мной направлении. Это был медведь, спускавшийся также по диагонами, но направленной не вниз, а вверх долины, и, следовательно, пересекающий мою диагональ гораздо ниже того места, где я находился. Тут я только вспомнил, что забыл свой револьвер в палатке и что у меня не было другого оружия, кроме молотка. Необходимо было избегнуть встречи с медведем и для этого сообразить, кто из нас попадёт первый на место пересечения обоих путей. Так как я был ближе к этому месту, то, не теряя времени, я продолжал свой спуск и пересёк путь медведя, когда он был от меня только в сотне шагов.

   Спускаясь далее очень быстро, я, однако же, обернулся, чтобы посмотреть на спуск медведя. Дойдя до места пересечения тропинок, медведь остановился, обнюхал мой след и посмотрел на меня, но не повернул на мою тропинку и, не преследуя меня, продолжал свой путь по своей тропинке, значительно ускорив свой спуск и забавно кувыркаясь на крутых местах. Тут я уже мог успокоиться.

   Пересекшие одна другую тропинки, при громадной высоте спуска, должны были разойтись при выходе своём в долину, по крайней мере, на целую версту. Спуск мой в долину продолжался еще не менее часа, но я не терял из виду огней своего бивака, и пока я дошёл до дна долины, то была уже тёмная ночь. Добежав до бивака, я был встречен своими спутниками, уже сильно обо мне беспокоившимися. Поужинав и напившись чая, я вошёл в свою палатку и при свете своей лампады, состоявшей из сухого кизяка, воткнутого в огромный кусок сала бараньего курдюка, записал свой дневник и уложил в пропускную бумагу свои сокровища - сборы редких растений альпийской заилийской флоры.

   18 июня, проснувшись с рассветом в долине, мы снялись с ночлега и стали подниматься вверх долины Шаты. Перейдя на левый оерег реки, мы пошли около небольшого ключика, поднимаясь зигзагом сильно в гору, частью по несколько болотистой почве, частью через большие глыбы сиенита, но, пройдя этот косогор, снова спустились в горную долину, где подъём был уж не так крут, и вошли в густой пихтовый лес, перемешанный с рябиной. Выше этот лес поредел и заменился кустарником, состоявшим преимущественно из можжевельника (Juniperus sabina). Затем исчез и можжевельник, и появились чудные альпийские луга с теми цветами, большинство которых я уже собрал накануне на том гребне, где встретился с медведем, но между ними еще я заметил несметное количество чудных крупноцветных алтайских фиалок (Viola grandiflora) и белых Edelveiss {Leontopodium alpinum).

   Так мы доехали до вершины перевала, для которого гипсометрическое определение дало мне 3 140 метров. Температура воздуха была только °, а весь склон перевала был засыпан снегом. Отсюда мы с Кошаровым и одним казаком поднялись ещё на гору, возвышающуюся шапкой на сотню-другую метров над перевалом, так как мне хотелось, чтобы мой спутник увидел и срисовал тот восхитительный и даже более обширный вид, чем тот, который я видел накануне со своего горного гребня. Спустились мы с горного перевала очень быстро и, отдохнув на привале в нижней части долины, вышли на Кунгей и затем повернули очень быстро к востоку через волнистое пространство, разделяющее выходы из гор рек Шаты и Табульгаты, но здесь, переехав через речку Талды-су, до которой встречали ещё обнажения сиенита, мы неожиданно наткнулись на баранту.

   Мы довольно быстро поднимались на один из находившихся за речкой увалов. В некотором отдалении впереди нас скакали наши богинские проводники, как вдруг я заметил, что они быстро и в испуге повернули назад, предупреждая нас о какой-то опасности. Я пришпорил своего коня и поскакал навстречу этой опасности, а за мной поскакали и все казаки, которых в этой моей экскурсии было всего 15 человек. Когда я поднялся на увал, то увидел преследовавшую двух из наших богинских проводников сарыбагишскую баранту человек 30. Все они имели за спинами свои турхи (кремневые винтовки с их характерными торчащими рожками). Разъехаться нам было уже невозможно. Я снова пришпорил свою бойкую лошадь, и она внесла меня в середину шайки, причём я успел только приготовить свой прославленный среди каракиргизов револьвер. Сарыбагишские всадники сразу остановили и обернули назад своих лошадей, ловко соскочили с них и, сняв свои винтовки с плеч, положили их на землю. Я также остановил свою лошадь. В это время отставшие от меня уже приближались. Я думал, что каракиргизы собираются ставить свои винтовки на рожки для того, чтобы приготовиться к выстрелам, но они, оставив своё оружие на земле, заявили нам, что сдаются. Таким образом, когда мы подъехали к ним, у нас оказалось совершенно для нас неожиданно на руках до 30 пленных. Я объявил им, что, не имев никогда против них никаких враждебных намерений, я отпускаю их, но с тем непременным условием, чтобы они немедленно вернулись домой и ни в каком случае не шли на баранту против богинцев, а в обеспечение исполнения своих требований удерживаю при себе двух заложников, которых отпущу по возвращении моем к Бурамбаю. Сарыбагиши были очень довольны и поспешили ускакать домой, а два аманата присоединились, в качестве проводников, к моему отряду.

   К вечеру мы достигли реки Табульгаты, повернули на север в её долину, поднялись по ней и, дойдя до лесной зоны, расположились там на ночлег в прекрасной еловой роще. Всю ночь шёл дождь.

   19 июня был один из очень удачных дней моего путешествия. Погода к 9 часам утра совершенно разгулялась, и мы принялись за исследование интересной долины и восхождение на высокий Табульгатинский перевал, о котором нам, впрочем, говорили, что он легче только что исследованного мной Шатинского. Около нашего ночлега растительность лесной зоны имела уже горный и даже субальпийский характер, но далее, с исчезновением лесной растительности, она постепенно перешла в высокоальпийскую. При тщательном исследовании перехода этой растительности от лесной зоны к альпийской мне удалось открыть в этот день (19 июня) шесть совершенно новых видов растений: четыре ещё в лесной, а два в альпийской зоне. Растения эти получили впоследствии следующие названия: одно из семейства дымянковых (Fumariaceae) названо моим именем (Coryda-lis semenovi); второе, из рода астрагалов семейства бобовых (Leguminosae), названо Oxytropis heteropoda; третье, из семейства зонтичных (Umbelliferae), названо Peucedanum transiliense; четвертое, также зонтичное, оказалось новым, дотоле неизвестным родом, названным моим именем Semenowia tfansiliensis; пятое, из семейства сложноцветных (Compositae), названо Tanacetum transiliense; наконец, шестое, луковичное, принадлежало к семейству лилейных (Liliaceae) и названо Orithyia heterophylla.

   В этот день я собрал много растений в лесной и в альпийской зонах. Из собранных в лесной зоне: а) четыре вида оказались по своему географическому распространению совершенно местными, так как они были вновь открыты; б) пять видов были уже ранее найденными в Алтае, а отчасти в Тарбагатае {Sanguisorba alpina, Lonicera hispida, Rhinactina limoniifolia, Dracocephalum imberbe, Tulipa altaica.}; в) семь видов распространены по всему алтайско-саянскому нагорью {Lathyrus altaicus, Libanotis condensata, Aronicum altaicum, Saussurea salicifolia. Dracocephalum altaiense, Salix sibirica, Festuca altaica.}; г) пять видов распространены в той же алтайско-саянской системе, но сверх того встречаются еще в на Кавказе {Anemone narcissiflora, Potentilla fragiformis (gelida), Ribes atropurpurea, Aster alpinus, Doronicum oblongifolium.}; д) два вида типичные полярные сибирские, переходящие и в Америку и восходящие на азиатские горные хребты {Potentilla pensylvanica и Bupleurum ranunculoides.}; е) девять видов принадлежат к европейско-сибирским полярным видам, восходящим на азиатские, а отчасти и на европейские горные хребты {Papaveralpinum, Moehringia latexiflora, Cerastium alpinum, Saxifraga hirculus, Erigeron alpinum, Oxyria reniformis, Carex frigida, Eriophorum chamissonis и Phleum alpinum.}; ж) одиннадцать видов принадлежали к довольно обыкновенным формам нашего европейско-русского Полесья" распространенным и в Сибири {Prunus padus, Spiraea oblongifolia, Qeum rivale, Alchemilla vulgaris, Pyrus aucuparia, Androsace villosa, Poligonum bistorta, Salix viminalis, Carex praecox q., Veratrum album, Poa hemoralis.}; з) наконец, три вида оказались степными русскими, достигающими через азиатские степи до Заилийского Алатау {Nepeta nuda, Dracocephalum nutans, Tulipa sylvestris.}. Поднимаясь по долине, мы часа через два достигли предела лесной растительности, а затем во 2-м часу пополудни - и вершины перевала. Здесь я сделал гипсометрическое измерение, которое дало мне для этой вершины 2 750 метров абс. высоты. Термометр в этом часу показывал 7,5° Ц. На перевале, начиная от предела лесной растительности, я сделал чрезвычайно интересный сбор высокоальпийских растений. Из собранных мной в альпийской зоне Курментинского горного прохода 31 вида растений оказалось: а) два местных, вновь открытых в этот день (19 июня); б) один также местный, уже найденный мной за несколько дней в Тянь-шане {Allium semenovi.}; в) пять гималайских форм