Шмелев Иван Сергеевич - Переписка И. С. Шмелева и О. А. Бредиус-Субботиной

о. Все эти дни не знаю, куда деть себя, к чему приложиться, - так все не радует, не _б_е_р_е_т! А в таком состоянии я не могу работать. Читаю, бросаю... вожусь с разными пустяками... И хозяйство - о, как это скучно! - требует усилий, беготни. Да еще события... особенно эти "открытия" разных "ям"²⁴⁶ - следы кровавого большевистского разгула. Кипел, хотел писать статью, - о, громовую! - и вижу, что нельзя, как надо. Ибо, кто, кто содействовал всему этому кошмару - вот эти 25 лет?! Сама Европа. Она укрепила бесов, признала их, давала кредиты, укрепляла змеиное гнездо. Теперь - расхлебывает эту кровавую кашу, омывает кровью. Все, все, все... - за одним исключением - святого убиенного короля - Александра!²⁴⁷ И веймарцы²⁴⁸ тоже, и вот через все это ныне приходится лить кровь. Новая Германия в этом не повинна: но ей приходится расплачиваться за грехи старой. А главные-то питатели - англичане и американцы. И - все жиды. Это они, они помогли [развести] эти "фрукты" (Винница и проч.) А сколько таких "charriers" {"Каменоломни" (фр.).} по всему российскому простору!?! Ужас, ужас. Мы, эмиграция, все эти 25 лет кричали во весь [мир], - всячески! - приводили данные, пугали страшной _п_р_а_в_д_о_й, остерегали, оберегали... Сотни книг - и ка-ких! - хотя бы мое "Солнце мертвых" - и др. - были даны миллионам европейцев. Тысячи обращений, воззваний - (Национальный комитет в Париже)²⁴⁹ доходили до власть имущих, до членов парламентов (знали они, читали!!), тысячи связей были использованы. Да и лучшие, понимавшие, _т_о_г_д_а, из влиятельных иностранцев подтверждали _н_а_ш_и_ предостережения... Ничего! Корысть, жадность, радость, что Россия, наконец, скинута со счетов в мире, - все это покрывали русский вопль. И вот - расплата пришла. Если бы в свое время помогли белой армии стереть большевиков, свободная сильная Россия, _н_о_в_а_я, (!) была бы в совете держав, и не было бы допущено этой бойни. Ибо, по всей вероятности, Россия была бы судьей и сдержкой в грозивших мировых сполохах. Мы свою миссию выполнили честно, полно, во всей мере наших возможностей. В_с_е_ было сделано нами. Ты знаешь и мое усилие - писателя: пусть меня судят! Я _в_с_е_ сделал. И все, на своем посту. Неисчислима наша пролитая кровь, в неравной борьбе! Легли _л_у_ч_ш_и_е! А мир... плясал. И доплясался. И обратился против - пусть несколько запоздавших - провидевших, понявших грозящий ужас - молодых сил Германии и Италии. Я _в_с_е, все знаю. На все кладу поправки. Но я знаю, - и _к_т_о_ главный виновник всего: алчба и злоба мира, его ненависть к нам. Мы заплатили за свои грехи, но мир пьет и - _в_с_е_ выпьет.

   Прости эти строки, так неидущие к именинному письму. Но столько накипело в сердце! И вот, я нигде не могу сказать печатно о всей правде... Это меня давит, убивает.

   Родная, дай же мне весточку о себе, о здоровье... - я так исстрадался. Голубка, - через свои скорби-боли - подумай о твоем одиноком Ване!

   Сейчас (9 ч. утра) я должен выехать из Парижа на дачу к Юле. Она меня упросила поехать на эти дни - на дачу, остаться ночевать там с ними. Ходят слухи о возможном налете на Рено (заводы), а это рядом со мной. Будто бы было предупреждение. (?!) Болтовня, но это нервит. И для моих я это делаю. "Камо пойду от Духа Твоего..."?²⁵⁰ Но чувствую, что мои нервы, моя подавленность... требуют воздуха, перемены места. Жара. Все разъехались. Я почти безвыходно сижу дома, не знаю, без сил душевных - за что взяться...

   Завтра или в понедельник пошлю письмо и в нем начало "Под горами"²⁵¹. Пусть это будет моим тебе приношением - тебе, Ангел! Вместо цветов. Но это - _м_о_и_ _ц_в_е_т_ы.

   Целую тебя, дорогая именинница, Олюша моя. Да будет с тобой Господь-Христос, и его Пречистая. Твой Ваня

   Поцелуй от меня маму. Привет Сереже.

   И. Шмелев

  

  

   [10.VII.1943]

   Милый Ванюша!

   Пишу тебе из дома и правой рукой (хоть еще и с трудом). Спасибо тебе за последнее письмо от 25-го, я его только что получила. Ты просишь описать тебе все мое состояние перед операцией, все страдания и трепыхания... И знаешь, как это ни странно, все, что было тяжелого у меня, куда-то все ушло, скрылось за то удивительное состояние духа, в котором я пребываю. Просто говоря - я блаженствую от ясности и необычайного покоя души, у меня такое чувство, точно случилось со мной что-то необычайно светлое, какой-то душевный праздник. Это даже неописуемо. Это какой-то душевный или духовный _о_п_ы_т, о котором я прежде только слыхала.

   Не думаю, что этому способствовала обстановка: из моего выздоровления сделали окружающие (и некоторые даже издалёка, даже с фронта) какое-то торжество, какой-то, я бы сказала, бенефис жизненный вызвала моя болезнь. Мне было дано увидеть людей и чувства их открытыми и ясными. Многие, м. б. впервые, стали откровенны и говорили и писали не то, что "модно", "красиво" и т.д., но то, чем они живут где-то в глубине. Не в отношении меня, но в отношении главных вопросов жизни.

   Ценнейшим вкладом в духовный опыт было для меня знакомство с хирургом и старшей сестрой (* Эта женщина неустанно и уравновешеннейшим образом служит ближнему и дает пример истинно-христианского смирения и покорности Воле Божией. Тонкий и чуткий подход, редкое сердце и юмор, несмотря на ее положение.), - это святые люди. И как же много чудесного в жизни. Как многое я теперь иначе вижу, сколько надо было в себе изменить.

   Где-то я читала, что есть такое наблюдение, что с утратой какого-нибудь физического члена, человек утрачивает и какую-нибудь соответствующую сторону души. Может быть. Не знаю в связи ли с утратой моей физической или по другой причине, но во мне, конечно, что-то изменилось. Как много надо, однако, говорить и как же трудно! - Ну, сначала: "трепыхалась" и очень страдала я, собственно, одни сутки, до визита к врачу. То воскресенье; я думала "незабываемое", но я его уже забыла.

   В приемной доктора, до его прихода, произошло уже "н_е_ч_т_о", что дало мне уверенность в "у_к_р_ы_т_о_с_т_и". Конечно, я не была еще совершенно спокойна, но где-то глубоко, жила уверенность и вера. Мне Ар не смог, (не хватило духу ему) сказать (* После гистологического исследования, в субботу А. был у хирурга (чтобы узнать результат), но мне не сказал, а доктор это очень одобрил и даже домашнего врача исключил, чтобы никаким путем меня не волновать раньше воскресного утра.), как поручил ему доктор, что операция необходима неотложно и радикально (ампутация), с мамой и Сережей они решили мне сказать лишь часть, т.е. только об операции под рукой и сослались на то, что доктор уходит в отпуск (что так и было), потому и срочно, а сообщить об ампутации Ар письмом просил самого доктора. 30-го мая (воскресенье) меня отвезли в лечебницу, где хирург уже сам заказал мне комнату, чудную, и назначил час операции. Формальность требует согласия пациента на всякую ампутацию, потому доктор был у меня в воскресенье вечером "поговорить о том - о сем". Болтал обо всем, а потом исследовал сердце, легкие, вены, почку, т.к. этого хотел Арнольд. Объяснил мне, какой наркоз даст и, вообще, говорил как с коллегой.

   И тут что-то нашло на меня, ту, которая обычно все хочет выведать: смотрю на него и говорю: "Знаете, доктор, я не хочу ничего больше знать, что Вы будете завтра со мной делать, не хочу из Вас выматывать..." - а он подхватил и говорит: "Чудесно, это самое разумное, но давайте условимся: позвольте мне завтра помочь Вам так, как только я умею хорошо, как мне поможет мое знание, мое желание и мои силы?" Я была тронута и дала согласие на все. Уходя, он наказал сестрам дать maximum забот обо мне, т.к. де она заслужила. Произнес даже маленькую речь. Я дивно спала ту ночь, которая из-за приготовления к операции была не очень длинной. Утром тиха. Мне было бы стыдно не быть такой. Почему? Не знаю. Помню, что мне неприятно было, что и так моей соседке по комнате мешают спать приготовлениями. Наркоз приняла легко, без "провалов", а просто ушла в "небытие". Ты знаешь, что во время операции проснулась, не сказав ни звука, кроме "да я проснулась". Я много передумала (но как-то не головой) перед операцией и к чему-то пришла, сама не зная точно к чему. И вот когда проснулась, то и находилась именно в этом состоянии обретенного покоя. Это было что-то новое, не мое. И всех это как-то поразило. Три минуты были ко мне допущены мама, Арнольд и Сережа, говорить я, конечно, не могла. А они смотрели с каким-то благоговейным изумлением, потом, приложив губы к руке, лежавшей поверх одеяла, и вышли. Пришел доктор и _т_о_ же выражение, подошел к изголовью и сказал: "Я помог Вам на всю жизнь и очень рад, поражаюсь Вашей храбростью... все очень хорошо". Боли были адские, давали шприцы {Здесь: делали уколы.}, но ночью я сама сократила на 1 шприц, - не люблю. Мучительны были всякие звуки. Вечером опять был доктор, меня тошнило. Долго не работали почки - почти сутки. Шли дни... физически мучительные ужасно. Перевязка была очень тугая, так что трудно дышать. Поты. Жар. Но я все еще не знала об ампутации. Доктор уехал, а Арнольд сказал, что он сам не знает точно. На 7-ой день сменили бинт, и я услыхала слова сестры одной, что нет груди. Но это была чужая сестра, и мне сказали, что она ничего не знает. Т.к. я лежала в клинической рубашке-распашонке, то не могла видеть себя спереди, а рукой боялась коснуться боли. Накануне моего рожденья сняли швы, и тогда я спросила и узнала все. И тут настали тяжелые дни. Я утратила на время мой покой и пережила нечто очень тяжелое. Но через это нашла еще лучшее и светлейшее. Сестры говорили, что всю 1-ую неделю удивлялись на покой мой, т.к. обычно такие пациентки жестоко страдают. Я же даже на боли не пожаловалась ни разу, только боялась, когда меня неумело поднимали и прямо пытку устраивали. "Утрату" физическую же свою я пережила бурно и тягостно, но затем в несколько дней сломила себя решительно и окончательно. Это было удивительно. В Троицу я была светла и радостна. Не то что кое-как утешена, но просветлена. Это особое что-то.

   Не хочу говорить о всех и всяких физических муках, - их было много. Вставанья первые на 5 мин. были мучительны. Я же очень беспомощна. И проблема одеванья? Платье надеть нельзя, рука то не поднимается. Фигура? И все это прошло. В дни моего упадка меня много поддержали люди. И свои, и чужие. Тогда я ничего не ела. Ничего. Не могла. Какой-то шок. У меня и теперь все время боли и днем и ночью, при всяком движении, но это меня ничуть не смущает. Я и к почке своей отношусь иначе как-то. Это м. б. дико, но у меня прямо какое-то постоянное радование, точно не опасная болезнь была со мной, а что-то удивительно приятное. Такое мое состояние не прошло незамеченным и другими, вот что пишет доктор в одном письме к Арнольду и мне: "...Я должен еще раз сердечно поблагодарить "mevronw" за ее прекрасное поведение в дни ее пребывания в лечебнице. Она дала сестрам и всем нам исключительный пример своей верой в Бога - воистину она держала доброе имя и честь своих предков высоко. Она была милая и симпатичная пациентка, и я для нее особенно рад, что все так хорошо удалось, и что ей не следует иметь ни единой заботы в будущем, и что теперь все снова в порядке". Этот доктор очень верующий, идеалист, живет только для больных, не имея от жизни ничего. Когда мы прощались, то он сказал мне: "Я перенесся в Вас и почувствовал, что сделаю все так, как хотел бы себе получить помощь от той науки, которой отдаю все свои силы. Вы тоже ей служили, и я знаю, что много служили... Я Вас лечил так, как бы лечил члена моей семьи". Глаза его были закрыты тогда, но когда он их открыл, они блестели влагой. Я плакала. Старшая сестра, стоявшая тут же, сказала: "Вот я не люблю в глаза хвалить, но спросите кого хотите, что я говорила всем о Вас... я рада, что случай меня столкнул с Вами, а доктор то же самое говорил, он всех людей сразу видит и Вас он всю понял... Так осторожен он еще ни с кем не был, хотя славится своей мягкостью". Сестре этой около 70 л. Она монахиня. Я, конечно, протестовала и говорила, что я похвал их недостойна, благодарила их и доктора за его поддержку, а тот сказал: "не меня, нет, нет, но Того, Кто Там", - и показал вверх. "А покой Ваш изумительный Вы получили через Вашу веру". Он говорил, что поражен был той мной, которую ему вкатили в операционный зал и после. И все это видели. И это неизреченная милость Божия, а не моя заслуга, дающая такую поддержку в жизни, такую радость. Сережа и Арнольд, каждый порознь, сказали, что они потрясены видом моим в день после операции были, небывалым. А мама сказала... "Ну знаешь, помнишь то выражение у умершего Александра Александровича (отчима) торжественности и покоя, - так вот что-то от этого было и у тебя. Ты была так красива, но не обычной красотой, а какой-то строгостью, почти как судья". Мне было очень тихо. И знаешь, я все думала: "Как рада буду, когда проснусь, узнаю, что жива осталась". А случилось, что когда проснулась, то вспомнила эти думы и... ничего не ощутила. Ничего, кроме покоя. Ну, будь здоров, целую, Оля

   [На полях:] А ты меня не балуешь письмами!

   Сейчас я простужена слегка, но чувствую себя и выгляжу хорошо. Свежа на вид. Но делать ничего не могу и очень трудно писать. А это жаль, т.к. времени у меня много. Но м. б. и лучше пока, т.к. очень устаю. Велено больше лежать и отдыхать.

  

  

   21.VII.43

   Олюночка, еще не отправил тебе продолжение рассказа "Под горами", уже готовое к почте, как в 11 ч. утра - твое чудесное письмо, удивительное, так оно меня осияло, так _у_с_и_л_и_л_о! Рухнула с меня гора, давившая эти дни, вдруг свалилась! О, как благодарю тебя, как я весь закружен счастьем, радостью... - о, как это слабо - "радость" тут! - ты - _ж_и_в_а_я, ты - полна чудесной Жизнью, моя - _н_е_о_б_ы_ч_а_й_н_а_я. Такой-то вот я и чувствовал тебя _в_с_е_г_д_а. Ты не можешь уйти с земли, не выполнив тебе назначенного, а оно - бо-льшое, оно - огромное светом и плодом. Такое во мне чувство. Творчество - ? Да, и оно, и оно, во многих видах, - в слове, мысли, в красках, в чем угодно, что зовет сердце твое и дар твой, но не в этом только, не этим наполнишь свою требовательную душу, все существо свое: а _ж_и_з_н_ь_ю_ в высоком и чарующем этой высотой - _д_е_л_е, так близком тебе, требовательной в жизни духа, души, всего существа твоего - _в_с_е_й_ тебя. Олюгла милая, как я рад, как ты меня подняла, слабенькая еще... еще "бинтушка". Ибо ты - си-льная! Письмо твое - исключительно насыщено мыслью и тонким ее светом. Я все вобрал, все влил, что смог учувствовать в неполноте строк. Понимаю, - обо _в_с_е_м, что тронуто в письме, или ничего не надо писать - не выразят в полноте слова-образы, или уж сказывать сердце к сердцу, и до-лго, долго, - но мне, говорю, все сказалось - несказанное и несказуемое. Ты будешь жить и делать, долго и полно будешь. Сему - назначена. Ты вся - _р_о_д_н_а_я, связанная с _р_о_д_н_ы_м_ и живой кровью, и жарким сердцем, и духом служения в любви, и - _Д_У_Ш_О_Й! Вот все это, и все возможности и преизбытки твои нравственные и творческие, и горенье любви чудесное - к родимому и так истерзанному всем, всем... - я все это давно чувствовал и _в_и_д_е_л_ в тебе, но теперь, после _в_с_е_г_о, теперь, когда ты так выросла духом и душевно, - и вырастешь всей полнотой твоей, и телесно укрепишься, - и будешь в цветеньи полном, - забудь - и ты забыла! - о болезни, ампутации, о болях,.. - так это мало в сравнении с тем, - _к_а_к_а_я_ ты, _к_т_о_ ты, и _Ч_Т_О_ ты будешь выполнять в назначенном тебе от Бога пути. Ты - редкая... я знаю это. Ты из того рода Родины нашей, откуда выходили в жизнь те, кем жива жизнь: наши святые-я, наши подвижники, наши трудники Руси, наши "добрые люди древней Руси", как называл Ключевский²⁵², наши _ч_и_с_т_ы_е_ деятели на путях воспитания, очищения, _п_р_и_м_е_р_а, помощи, просветления, про-све-ще-ния в полном-глубоком смысле. Какое поле _б_е_с_п_р_е_д_е_л_ь_н_о_е! и _ч_т_о ты, _т_а_к_а_я, с таким богатством ума и сердца и даров Божиих - сделать можешь!!! ... - Олюна, я столько вобрал и столько в себе уместил и постиг - из твоего письма! И почувствовал, чуть ли не осязаемо, как ты вся в руце Господа, в Его Лоне, - в Его Путях! И радостно мне, и так легко дышать стало! Знаешь, голубка... одно явление твое людям делает их лучшими! Так это во всем видно, и сколько раз я сознавал это, выхватывая из твоих писем. Ты и не думаешь об этом, ты лишь свою жизнь набрасываешь, - порой, просто, мимоходом, словечком, образом, и не думая, _ч_т_о_ из этого я увижу, - и я вижу самое главное, как ты делаешь людей лучшими. Какая сила дара Господня в тебе! И как же несчастен я, что не дано мне - пока? - увидеть тебя земными глазами, но я _в_и_ж_у_ душой и сердцем... и - рассудком..? Я не умею, я не люблю, как-то не по мне брать рассудком. Так - только вообразить, _ч_т_о_ и _к_а_к_ можешь ты делать среди людей, среди _с_в_о_и_х... - примером, словом, взглядом, вздохом, укором, лаской, - о, больше всего лаской, тихим сердцем. Но ты властна и на гнев, я знаю... - и будут гореть стыдом, будут неметь и трепетать, будут грехи и неправды свои больно слышать, когда увидят властный твой взгляд укора, раздраженья, негодованья, _с_е_р_д_ц_а! Я всегда говорил тебе, что ты из особого состава, сложного... - и на земле не-слу-чай-но явлена. Т_а_к_и_х_ я еще не встречал... не мыслил. Твой хирург лишь чуть постиг - из твоего мира! - многое было бы ему невнятно: он взял очень "запросто", _р_а_с_с_у_д_к_о_м, - что ж, иначе и не мог, иной лепки, хотя и достойнейший человек, пошли ему, Господи, здоровья и радости. Милая, ведь и д-р Га-аз, тюремного замка в Москве, и врач Гинденбург из Минска, о котором говорит Достоевский в "Дневнике писателя"²⁵³ - высоких качеств люди; но они... "от разумного делания", из какой-то своей логики духа, но не - естество, не песня души, не _с_у_щ_н_о_с_т_ь_ во Христе духа, - это у них - нажитое, воспитанное, выхоженное, - не взлет, не сущность, не - свободное дыханье, без чего нельзя жить, как тебе, и тебе подобным святым, редкостям в человечестве! Это у них выработалось в хорошую "привычку". У тебя - рождено с тобой. Но оставлю, а то посмеешься над "размягченностью" всегда унылого - последнее время! - Вани и скажешь - "не пой ты мне, милый, акафиста". - Ах, Олюночка, ну это в следующем письме... я хочу сказать тебе, какие мысли родились во мне от безумной бомбардировки Рима²⁵⁴... - как бы вариация-дополнение "Легенды о Великом Инквизиторе"²⁵⁵. Кипел я - бесплодно горя - эти дни, уходя от _с_е_б_я, - страдал, разглядывая в газетах фотографии "Винницк[ого] фр[онта]" - и проч. Написал бы... но... - "крылья связаны". А тебе напишу о "римском действе" _б_е_с_о_в. Роднуша, родимоч-ка, как я рад, что ты _т_а_к_ написала мне, что ты - воскресаешь! Твое письмо - от 10.VII на штемпеле, заказом, шло... - одиннадцать дней, и я горько думаю, что мои письма тебе - Ангелу - посланные 17-го, придут позже! Целую твои глазки, деточка, мудрица святая... ручки твои целую, боль всю твою чувствую и целую... - да минет все. И минет! ми-нет!! Ми-- нет!!! ... Снова хочу вложиться в "Пути" - "Ныне отпущаеши..." А пока хочу послать тебе продолжение "сада" из "Под горами" {Далее в оригинале перепечатан фрагмент рассказа И. С. Шмелева "Под горами".}.

   [На полях:] Господь с тобой. Крепни, набирай сил. Питайся, заставляй себя. Целую. Ваня

   (Закончу эту сцену завтра.)

  

  

   20. VII.43 г.

   Милый Ванюша!

   Очень волнуюсь за тебя. Как твое здоровье?

   Вышел промежуток в моих письмах²⁵⁶. Много всего. На глазах наших разыгрывается ужасная драма: между нами строго: умирает Валя Розанова от рака позвоночного столба. Накануне моей операции я была в Гааге и причащалась Св. Тайн, видела Валю, которая меня ободряла "по опыту", т.к. самой ей 2 года тому отняли грудь (рак!), а потом "как товарищ по несчастью" писала в клинику мне, будучи уже немного больной. Потом слегла, а вот теперь уж быстро приближается к развязке. Валю я особенно люблю и прямо убита этим горем. Очень много развилось трагизма, представь: ей стало все, до мельчайших подробностей известно. Вся безнадежность ее. Ей сказали!!!! Ужас! Отнять всякую надежду! А она.., чтобы не тревожить мать и Пустошкина, таила эту истину в себе, пока тот, кто сказал, сам не открыл это ее сестре. Она ломает комедию перед матерью, не смея даже плакать. Розановы все очень сильны духом, но Валя - особенная. Хотела я в Ольгин день ехать в храм, но прямо не могу. Да и слаба еще я. Здесь был один доктор, лечивший рак очень успешно. Его затравили коллеги и не дали его теории ходу. Я звонила ему, но не получив ответа, просто позвонила кому-то, проживающим на той же улице. Оказалось, что он умер! А та дама сказала по телефону, что он сущие чудеса творил, массами исцелял. Я-то о нем из русских газет заграничных давным-давно еще читала. Вчера звонила еще одной докторше. Та дала как будто луч надежды, выразив предположение, не инфекционное ли это заболевание, т.к. отсутствие параличей, а по телу появляются затвердения и красные пятна. Кто их знает. Валю исследовали как раз тогда, когда производились аресты врачей^256а, м. б. плохо были сделаны снимки. Хочется верить, но так мало надежды. Прости мне, что ни о чем ином не могу писать, - я в большой печали.

   Лучше Вали я никого из женщин не встречала. Ни на Родине, ни за рубежом. Она - вся обаяние и женственность, очаровательная, светлая Валя.

   Днем и ночью думаю я о ней, а помочь вот никто не может. Христиански говоря: все мы в руке Божией и надо, конечно, всю жизнь свою направлять к достойному ожиданию конца, но все же так тяжело это переживать на близких людях.

   Мое здоровье пока слава Богу. Начинаю втягиваться в жизнь. Пишу тебе кратко, но не сердись, скоро напишу больше. Сейчас же тороплюсь, чтобы дать о себе знать и не томить тебя. Это письмо не в счет!

   Обнимаю тебя! Будь здоров!

   Оля

  

  

   12/25.VII.43

   Милый Ванюша!

   Спасибо тебе за именинное письмо и за вчерашнее, от 12-го²⁵⁷ (простое!). И еще большое, пребольшое спасибо за переписку "Под горами". Наслажусь ими. Отчего же ты так утомлен? Почему не поедешь на дачу? Вероятно Юля тебя звала? Я не все понимаю в отношении твоего племянника... А ты скуп на описания вашей встречи. Ничего не сказал, кроме сообщения о смерти Кати. Оценку твою дяди В.²⁵⁸ я тоже не знаю с какой стороны понимать, ибо не знаю точно, каков он и как себя проявляет, а также не знаю точно и твоих взглядов, т.е. вернее всех оттенков.

   Мои именины мы будем праздновать собственно сегодня, т.к. вчера я безумно устала: ездила в Гаагу в церковь, еще накануне уехала в Утрехт, где и ночевала, чтобы с ранним поездом попасть в церковь. В 7⁵⁴ села в вагон, а вдруг по микрофону сообщают, что путь испорчен и нас повезут через Амстердам. Результат: приехала только к "Милость мира"²⁵⁹... Но все же причастилась, т.к. очень этого хотела. Из храма сразу же поехала навестить Валю. Там меня накормили ее сестра и мать, как на убой, но все наспех, наспех. Еле удалось поговорить с Валей. А дома нахожу письма: ее, ее сестры Оли и Пустошкина^259а (сожженного горем), из коих вижу, как Валя меня ждала, но т.к. я сперва не собиралась в Гаагу, то очень огорчилась. Пустошкин пишет: "Она собирается с Вами отвести душу". А я-то, негодная, быстро укатила. Боялась опоздать к автобусу.

   Еле доехала: с билетом 2-го класса еле втиснулась в 3-й, но когда огляделась, то увидала, что он, собственно, для Wermacht и вот перед самым отходом нас стали выбрасывать, но т.к. все было забито и можно было только выйти через окно, то случилась задержка и поезд тронулся.

   Кое-как доехали. Но при посадке (я еще с чемоданчиком и зеленью из города, т.к. у нас даже шпината не найти, не говоря о салате) так меня толкали и все по больной-то руке и груди. Я чуть не плакала в невыносимой жаре и давке. Какая-то тетя так меня двинула, что даже устыдила ее. Долго не могла отдохнуть. Болит рука, все мускулы. Погода стоит чудная, а до этих дней был холодище, так что я не понимаю, что у тебя жара и завидую. Свидание с Валей меня очень потрясло. Очень жаль бедного Пустошкина. В ней вся его жизнь и радость. И как тонок и чуток он с ней. Говорит: "Не думал, что так будет. Надеялся, что Валя закроет мои глаза". Она лежит вся в цветах, люди ее любят и все балуют. Она роскошно обставлена, чудно питаться могла бы, но... ничего не кушает. Я отвезла ей собственного печенья, умоляла хоть отведать. Нет. Ах, Валя, Валя, какая это огромная сила духа. И как жестока к ней судьба. К чему было рассказывать людям (да еще как!!) о ее безнадежности? Я м. б. грешу, но думаю, что это сделано под косвенным влиянием Натальи, узаконенной цепи жизненной Пустошкина. Я грешница, не могу одолеть отвращения к этой мартышке. Все в ней ломанье и притворство.

   26.VII. Кончаю сегодня. Вышли очень удачные именины: приехал в 1/2 8 ч. вечера мой хирург и было очень уютно. Сперва все "пугал", что ему к пациентам спешить надо, но засиделся до 11 ч. и только-только мог домой добраться. Страшно меня чествовали. Доктор сперва, увидя, что попал на семейное торжество, смутился, - не помешал ли. Всех он очаровал. Угощенье вышло чудное. Меня мучает, что тебе по хозяйству трудно. И что у тебя с рукой? От писанья? Пишешь ли ты "Пути"? Отдохни летом, постарайся уехать к Юле. Ах, Ваня, спроси при случае Елизавету Семеновну, получила ли она деньги. Меня смущает, т.к. до сих пор от нее нет ни строки об этом, а Фася уверяет, что ее муж переслал. М. б. он поручил той же "холере", а та и забыла. Я послала 20 гульденов и просила указать мое имя. У нас стоит тоже жара, пышет как из печки. Цветов в саду у меня масса, дом утопает в цветах. У меня много порывов и писать и рисовать, но все не соберусь. Руку больно. У меня многие буквы не выходят как-то, и до сих пор слаб мускул подбородка и нижней губы. Для посторонних это не видно, но мне трудно, например, плевать или полоскать рот. Со временем стало лучше, но не прошло. Рот был чуточку как-то атрофирован после операции. И все еще болит правое лицо, особенно губы. Причесываться больно, вся? кожа передает ток какой-то. Но это все пустое. Жаль, что правая рука. Ваня, меня очень интересует то, что ты писал будто я ушибла когда-то грудь. Я забыла. Ты это хорошо знаешь? Ответь на этот вопрос.

   [На полях:] Целую тебя и благословляю. Будь здоров. Оля

   Конечно, Валю разуверяют близкие, но это очень трудно, "отрава" дана. Уже и она не верит.

  

   Это те "ландыши", символ коих я послала тебе к Пасхе. А не акварель, как понял ты.

   Продолжение и окончание следуют одновременно.

  

   Давным-давно, в ту пору, когда солнце еще ярче в небе горело, а на земле водились разные диковинные звери, по лугам цвели лазоревые цветочки, а в лесах еще певали райские птицы; - в далеком заморском государстве жил-был Король. Славно жил Король со своей молодой красавицей-Королевой {В оригинале описка: Королевной.}, всего было у него вволю, и народ любил его крепко и верно, хоть и был он правитель строгий. Одна лишь была у Короля кручина, злой змеей она ему легла на сердце, высосала всю из жизни радость: уже седые нити выбиваются у Короля из-под короны, а все нет у него наследника-сына, кому бы передал он все свое славное государство, все свое богатство, славу, величанье. Не оставит он отпрыска славного своего королевского рода. Так кручинился Король втихомолку, становился он все строже, все седее да угрюмей.

   Кручинилась и молодая Королева, - так она молилась, поднимая дивные свои очи к небу: "Ты, Пречистая Матерь Божья, услышь мою грешную к Тебе молитву, дай и мне Ты счастье материнства, дай дитя мне с сердцем добрым, чистым". Дивные смотрели в небо очи, трепетной душой внимала королева пенью райской птички. Сердцем всем своим любила Божий мир и всякое Его творенье. И молила она Творца снова: "Боже, Ты не дашь моему сердцу, полному любви к Твоему великому творенью, отойти в сырую землю и из мира Твоего пропасть бесследно... допусти меня, великий Боже, чистому дитяти передать любовь мою большую, чтоб младенец после нес перед Тобой свой любви светильник". И когда молилась Королева, все лицо ее светилось счастьем, знала, что Господь ее услышит.

   И родился у нее сыночек, красотой своей был всем на диво. Сорок дней палили пушки, сорок дней пировали в Королевстве. Не нарадуется Король на своего наследного сына, планы строит про то, как тот будет править королевством. Не отходит от сына Королева, сама поет ему колыбельные песни, тихие слова ему шепчет: "Ты, дитя мое родное, малое созданье Божье, полюби ты мир Его прекрасный, пожалей ты всякую тварь земную. Сердцем ты своим увидь премудрость Божью, угадай святую тайну в мире и поведай ее ты людям". Прижимала мать дитятю к груди, будто сердце ему свое отдать хотела.

   Вырастал Королевич родителям на радость, людям все на удивленье. А как стал он юношей разумным, стал учить его Король разной мудрости королевской, стал сажать его с собой рядом в высоких своих хоромах.

   Ярко блещет солнышко красное в небе, да не пробиться ему сквозь толстые цветистые стекла в королевских хоромах... звонко птицы поют на ветках, да не слышно их Королевичу в пышных отцовских палатах: звонче их гремят казначеи, золотом пересыпают.

   И затомилась душа Королевича по Божьему дивному миру, заныло его чистое сердце, затуманились его ясные очи. И запросился он у отца своего на волю, с матушкой своей выйти в лес-дубраву, в поле-чистое, в долы дальние, чтобы ветры буйные приносили им песни моря шумного, птицы райские голосисто пели чтобы, и над всем чтобы солнце яркое в небе плавилось.

   Люда бедного Королевич сам разыскивал, по дорогам-тропам, по полям-лугам ходючи. И у каждого Королевич знал нужду-жалобу. И для каждого Королевич был ласковым. Полюбил народ Королевича крепче старого Короля сурового. Отзывался сердцем он на нужду-беду и на радость людскую, забывал тогда он про хоромы отцовы пышные. А Король-отец на сына стал хмуриться, Королеве стал выговаривать: "Не хочу я, чтобы ты мне бабью куклу из сына сделала, сам воспитаю я своего Королевича". И услал он сына в земли заморские, чтобы научился он уму-разуму. А когда вернулся домой Королевич, узнал он, что не стало его родимой. Умерла она тоскуя, его, сына своего призывая. Стало тесно Королевичу в отцовских высоких хоромах, ушел он в поле выплакать свое горе. И как глянул он в синее небо, будто очи родимой ему улыбнулись; речка ласковые слова ее, будто, прожурчала, птичка песенку сердца ее спела, а как кинулся он на траву шелкову, - будто кудри ее золотые рук его коснулись. И узнала его душа в миг тот, что жива душа его матушки любимой, что со всем она Божьим миром слитна. И наполнилось сердце Королевича несказанным светом, - будто матушку он свою увидел. И от полноты своей сердечной сыграл он на свирели песню. Песню, какой доселе не слыхали люди. С той поры стало ему сладко одному встречать-провожать ясные зори, ночью темной глядеть на высокие звезды, в быстрой речке умываться утром. Не вернулся Королевич в замок, а пошел он по велику свету. Вот приходит раз он в чужую землю, там народ весь готовит великий праздник, - выдает царь земли той свою дочку замуж. Проходил однажды Королевич мимо царева сада и увидел он там красавицу-царевну. То не радостная была невеста, не веселья песни она распевала, а кручинилась царевна сердцем, слезы горькие проливая. За немилого выдавал ее отец замуж. Так она была прекрасна в своей скорби, что пожалел ее Королевич от всего сердца. Полюбилась душе его царевна, полюбилась, хоть даже и до смерти.

   И сказал в себе Королевич: "Как скажу ей про то, что во мне родилось, как всю душу ей мою открою, мало слов мне в языке нашем богатом, чтобы выразить любовь мою к прекрасной... любовь мою больше жизни..." И сыграл тогда юноша царевич песню, песню лучше всех песен в мире... Затаили буйны ветры свое дыханье, быстра речка замерла-затихла, птичка райская умолкла, потому что слушали они, как пело сердце человека. А когда окончил Королевич, подняла на него Царевна свои небесные очи и тихо-тихо ему сказала: "Кто ты, юноша неизвестный, и откуда ты сюда явился?" Как увидел Королевич те ясные очи, будто светом его озарило, краше матушки его родимой стояла перед ним Царевна, всю бы душу он за нее отдал... И ответил он ей так же тихо: "Я пришел сюда из стран далеких, странник я, простой прохожий в мире, твой слуга, царевна, до могилы, а зовут меня люди Ланом". Встрепенулась тут царевна-Елена, дивное слово ему сказала: "Я не знаю тебя Лан милый, но когда играл ты свою песню, вспомнила душа моя ее напевы, будто я сама ее давно играла, будто уж давно тебя я знаю, будто душенька у нас с тобой едина, только живет она у двух разных человек". Изумился такому слову Королевич, потому что сам свою в ней почуял душу. И сказал он Елене: "Нет у меня ни богатства, ни славы, царевна, есть в груди лишь сердце полное любви и песен, и его отдать тебе почту за счастье. Прости мне безумное слово, но коль хочешь, будь мне подругой-спутницей в жизни... приходи ко мне моя голубка, буду ждать твоего я решенья три дня и три ночи". Посмотрела в глаза ему царевна и увидела в них свое отраженье, не сказка ему ни слова и ушла в свои хоромы... День прождал Королевич в роще и другой уж вот на исходе. Ночью темной Королевич томится, про Елену ничего не знает. А на третье утро пошел он к царевым хоромам. Под окном притаился, горькие речи слышит. Пред отцом стоит его Царевна, милости у родителя просит. "Милости твоей просить пришла я, дорогой родитель, не прогневайся, вели слово молвить!" - "Что ты, дочка, и в уме ль ты, что ведешь такие речи, в чем тебе я отказывал прежде? Али мало я тебя холил? Али слуги тебе плохи, - дочка служат, али гусляры плохо играют песни, аль каменьев у тебя мало самоцветных?.. Жениха ли я тебе сыскал плохого, дочка? Иль полцарства тебе моего мало?? - Нет, родимый, всего у меня довольно, только нету у меня воли, - отпусти ты меня, батюшка по белу-свету, тесно мне в моем терему высоком..."

   Улыбнулся царь боком, бороду в кулаке крутит.

   "- Погоди, голубка, скоро ты пойдешь в просторные хоромы, сама ты будешь царицей державной, через 3 дня сыграем мы на славу твою свадьбу, царство мы с зятем наше удвоим, заживем мы на славу..." Упала Царевна отцу в ноги, и в слезах она его просит-молит: "Ты, родитель мой, батюшка родимый, не губи меня, не отдай за постылого замуж, отпусти ты меня на волю, а царицей {В оригинале описка: царевной.} сделай мою сестру меньшую, завидует она моей доле. Не нужные мне, батюшка, царские хоромы - чисто поле краше их и шире, самоцветных камней ярче звезды, гуслярам твоим не спеть той песни, что слыхала я у юноши-Лана".

   Тут нахмурился царь черной тучей, крепче бороду ухватил рукою и сказал-отрезал слово: вот что, дочка, как скажу я, так и будет, - за тебя я дал свое царское слово, жениху твоему обещал я тебя дочка, невозможно мне идти на попятный, невозможно мне опорочить свое слово, все равно, что в лик дать себя холопу ударить. Не проси у меня, чего ты не разумеешь. Через 3 дня будешь ты царицей!.. стерпится и... гляди... полюбишь!

   А когда ушла к себе в терем Елена, приказал ее старухе-мамке запереть ее ключом тяжелым.

   Третий день тоскует Королевич, нет у него никакой надежды. На заре собрался снова к царевым хоромам, захотелось ему, хоть издали повидать Царевну... Вот идет он полем, - в поле цветики цветут один краше другого, а все нет такого, что достоин был бы украсить Красавицу-Елену. А как выйти ему на дорогу, увидал он лазоревый цветок - волшебный, красоты он был необычайной, и сорвал его Лан для своей любы. К сердцу прижимает он цветочек, а на сердце у него черная кручина. Ночью пришел он под окно царевны, не видать в нем милой тени. Песню он хотел сложить ей, да не смог от горя. От кручины онемело сердце... так и ушел Лан один обратно.

   А идет одиноко прижимая он к груди своей тот лазоревый цветочек, прижимая его к своему сердцу, душенька в нем тоской черной тосковала. Высохли-иссякли у Лана с горя слезы, показалась жизнь ему горше полыни. Переполнилось его ретивое сердце скорбью-печалью, не могла из него выйти ни едина песня. Задыхался Лан-Королевич, захлебнулся горем, сперлась в сердце тоска, и не выйти ей ни слезьми, ни песней. И случилось тут великое диво: почернел у Лана тот цветочек, что холодными руками к жаркой груди прижимал он. Посмотрел на него Королевич, пожалел творенье Божье,.. отогрелось жалостью этой его сердце, и тогда услышал Лан тихо пенье, будто на груди у него кто-то плакал. А в руках у него шевелился цветочек, распускал свои лепесточки, словно перья пестик вырос в тонкую головку, птичкой малой обернулся лазоревый цветочек.

   Продолжение и окончание²⁶⁰

  

   И за песней той рыдать начал Королевич - горьки были его слезы, горьки были они и сладки - выплакал до дна он свое сердце, сердце, что само уже петь не умело. А к утру завял цветочек-птичка, - к утру же не стало и Лана. Вот Елена в тереме тужит, в двери напрасно она стучится. А как заснул отец ее в своей опочивальне, порвала она свое покрывало, крепкие жгуты из него скрутила и сползла по ним через окошко. Темной ночью искала она пути-дороги, к милому спешила через рощи. Только к утру нашла она Лана, - он лежал под дубом бездыханен. На груди у него птичка - лазоревый цветочек засох перышками-лепестками. А где падали Лановы слезы ключиком вода из земли пробивалась. Шел от ключика того дух прекрасный, были в нем и сладость-горечь жизни, любви и смерти. Сердцем своим Елена слезы Лановы в нем угадала. Бросилась она к нему на сердце, руками голову его обнимает. Вот взяла она из ключика водицы, брызгает в лицо Лана. - "Оживи, встань мой любимый, Лан - дыши же! Лан - дыши же!" Но не встал Королевич-Лан к жизни этой, не ожил он для разлуки с милой. Плачет Елена над Ланом, а Царь-отец выслал уж за ней погоню, приказал связать, как пленницу свою дочку.

   Слышит топот коней Елена, зовет она, кличет друга... "Лан - дыши же!.. а коль нет, возьми меня с собой, любимый". Брызжет Елена из ключика водицей, дышит ее ароматом, а куда падали те капли, вырастали там белые цветочки. Слезами на стебельках они повисли, сладкой горечью напоили воздух, сладкой горечью жизни, любви и смерти. Дышит-пьет Елена этот воздух, будто милого ловит она дыханье... а когда прискакали царевы слуги, лежала сама бездыханна.

   И с тех пор каждую весну расцветают в рощах те цветы-слезы. Лечат люди ими больное сердце, девушки-невесты несут к алтарю их букеты, духом дивным манят те цветы, чаруют - томят они и старого и молодого, только кто дышит ими много, засыпает сладко навеки. "Лан-дыши" зовут их люди.

   29.VII.43

   Ванечка, вот моя тебе безделка. Помнишь, я тебе еще к Пасхе хотела послать? Ты понял, что акварель ландышей. Но у меня эта сказка уже была в думах. Только всяческие дела, суета и болезни меня отвлекли.

   Собственно, она вся была написана в мае, а теперь я ее лишь выправила. Вчера читала маме, сказав, что я ее нашла в старом журнале. Не решилась выдать свое. Прочла потому свободней. Маме, кажется, понравилось.

   А тебе? Распуши меня в пух и прах. Эта тема - мой сон. Помнишь? Только я стилизовала. У меня много снов - тем. Еще один есть - дивный. Собственно скорее тема для картины, но... "слово все может охватить"! Твои слова! Хочу писать. Безумно жаль, что правая рука болит, сегодня спать не могла от боли, т.к. вчера переписывала тебе. Как бы машинку! У нас только латинская. Целую тебя, мой критик! Будь милостив. Но больше всего: справедлив. Не жалей! Ругай, коли надо.

   Оля

   P.S. У меня копии нет; то с чего переписала - не исправлено. Очень скучно переправлять в 2-х экземплярах.

  

  

   4.VIII.43

   Милая моя Олюша, ты опять ходишь на голове! Двух месяцев не прошло с тяжелой операции, а ты скачешь, подвергаешь себя непосильным и для здорового человека подвигам! Чего ты добиваешься? Свалиться снова?.. К чему это?! Я понимаю - у тебя потребность причаститься, но нельзя же себя убивать для этого. Надо набираться сил, а ты и остаток их мечешь на тормохню и давку в пути. Безумие. Как близкие не удержали тебя?! Не подвиг это, а какое-то подрывное самоистязание. Ничего не понимаю, очень этим подавлен.

   Да, Валя Розанова - Боже, какая она несчастная! И что за подлец-доктор, как он смел бросить ее в отчаяние, сказав ей - хотя бы - правду о ее болезни! Таких судить надо и лишать права лечить. Вот то, что она не принимает пищи, это плод этой _п_р_а_в_д_ы: она каждый миг теперь знает-думает - казнь моя приближается. У нервных людей при этом совсем пропадает желание принимать пищу. Она убивает себя голодовкой. Ах, подлец - подлец!

   А ты, ты-то хороша! - не могу отделаться от видений, как тебя толкали в дороге, давили, а ты еще с этими пожитками! Тебе - пойми же! - еще неделями надо бы лежать, (у тебя, ведь, почка больная!) а ты скачешь, как одержимая! Я раздражен, и у меня пропадает воля писать тебе.

   Да, я отлично помню, что ты мне писала (с год тому) что "сильно" ("больно" или "очень больно") ушибла грудь. Я тебя не раз спрашивал, как ушиб, прошла боль... - но ты мне, кажется (?) так и не ответила. Постараюсь отыскать в письмах, когда это было, но это нелегко при твоем мелком почерке - надо перечитать груду. А мне иные письма твои и тяжело читать. Но я постараюсь.

   Елизавета Семеновна - на даче (не у сестры, там очень сыро), и я ее запрошу, получила ли она твой должок. Почему ты так много послала (поручила послать этому дубине!), Е[лизавета] С[еменовна] сказала мне, когда я отдавал деньги, что все стоило (елка с украшениями) 250 фр. Я еще ее переспросил - и она сказала - 250! Думаю, что она не получила через дубину или его знакомого Holer, (холеру!), иначе бы она мне сказала и вернула деньги: она очень в этом отношении щепетильна, знаю. Спрошу.

   Жара (с неделю) меня извела, охота есть пропала совсем. Сегодня, после большой грозы, свежей стало, и спал я лучше. Не люблю "гостить", привык к своему укладу, а его нарушение действует на все во мне. Юля все зовет, но я, переночевав у них две ночи, поразбился. М. б. одноденкой побываю. Мне не хватает той или другой книги, того-сего... Да и пищевой режим не тот, при всем ее попечении о моих удобствах. Да и события мешают, всячески. Отдыхаю я - когда в работе.

   О племяннике нечего писать мне. Много говорили, но этого не упишешь. Существенного и не коснулись, как всегда, когда встречаешься после годов (20!) отсутствия. Главное - я написал тебе. Жду чего-то определенного. С 18-го апреля я не получил от него ни строчки. Где он - не знаю. Знаю одно: 10-го мая был он в Берлине, у моих знакомых. 11-го должен был видеться с кем-то крупным. Вот и все.

   Мне очень хочется послать тебе "Душистый горошек" хотя бы. Подумай, нельзя ли мне переслать его в Берлин (бывают оказии). Почему ты не дашь имя-адрес друга вашей семьи, который бывает у вас? Или его нет теперь в Берлине? Он мог бы найти случай переслать тебе духи. Ты же - больная, он это охотно сделает.

   Рука моя почти прошла. Временами опять чувствую "намеки" давней болезни, - тогда принимаюсь за "покрышку" глинкой или вроде. Болей нет. Пищеварение нормальное. Нет ни изжоги, ни отрыжки, ни - кислотности.

   Кажется, ответил на все - второстепенное.

   Теперь о твоей сказочке. Работа меня не удовлетворила. Дарование твое ясно, оно и здесь бесспорно, но... - ты не умеешь работать, ты - торопишься, ты делаешь с запалом. Нельзя так. Все это - сырьё. Во-первых, - надуманность, - режет ухо! - с этим "Лан-дыши!.." - режет. 2-ое, сказка, как сказка, должна быть проста, без нагромождений. 3-ье, положения очень избиты, захватаны. 4-ое, ты связала себя "стилизованием", лишив себя свободы; не выдерживаешь (очень часто!) размера, получается "хроманье". Помни: в художественном произведении каждое слово должно быть на месте, - его появление должно быть оправдано. У тебя слишком многословно, растянуто, - в конце концов, наскучивает. Я читал безо всякого захвата, лениво, хоть это и твое. Но "ты" - для меня - в искусстве - уже не "ты", а автор. Отдельные места, слова, абзацы - хороши, удачны. Можно _с_д_е_л_а_т_ь_ сказку, но... не стоит тр