Шмелев Иван Сергеевич - Переписка И. С. Шмелева и О. А. Бредиус-Субботиной

ят здесь: "никогда не опоражниваемая"..? И разве можно перевести, найти слова и определения тому, таким понятиям, которых в своем языке, в своей душе нет?? Как переводится наше: обаяние? нега? упоение? И много, много? Как переведено наше "Иван Грозный"? "Грозный" - вовсе не "страшный", не "ужасный". "Грозный" - м. б. царь. А "страшный" - пьяница может быть. И так все! Не знаю хорошо французского языка. Но можно ли передать?

   Вспомни и другое: как понимают они тут все? Сельма Лагерлёф не поняла же, почему Илья от воли отказался! И что покажут они? Русское крепостничество? "Дикость" русскую? Сумасброда-барина (пикантно!)? Или красоты Италии? Душу Ильи и Анастасии Павловны никто не даст. У себя, да! Не сомневаюсь. Когда время придет! А здесь? Очень будь осторожен. Предостерегаю тебя, т.к. боюсь горя твоего от искалечения детища твоего родного. Ты же не перенесешь. Посмотри Паулу в фильмах. Увидишь, что я права. Ты часто не считаешься с моим мнением, я для тебя - ребенок, но тогда спроси других, твое чтущих. Да посмотри же сам! И вообще, для оценки экранщиков на будущее, тебе полезно увидеть то, что тебе предлагают. Я люблю Паулу В[ессели] в ее жанре. Были чудные картины с ней: "Maskerade"⁸⁵, "Episode"⁸⁶, "Der Spiegel des Lebens"⁸⁷ и т.д. Она хороша. Свежа. Не ломака, как Леандер⁸⁸ или Гарбо. Очень проста, естественна, мила. Но не Анастасия Павловна! Никак! Прошу, посмотри и скажи, прав ли Олёк. Очень прошу! - Как я жалею, что не училась, не красива, не могу теперь. Я бы дала Анастасию Павловну. Я ее всю чувствую. Ты знаешь, мне часто советовали идти на экран. Но я уродом себя считала-таю, и потому не пошла. Поищи сам актрису. Походи в кино. Как вспомнишь, какое уродство дала Гарбо в Анне Карениной! - Ужас. Я ей писать хотела, чтобы она стыдилась себя художницей считать. Я топотала в бешенстве. А за твое глаза выдеру. Спроси же хоть "Юлю". Ну, кому ты веришь? Да посмотри сам! Очень прошу! Скажешь тогда, права ли я. Ну, Ванёк, кончаю. Я здорова. Кровь не совсем в порядке, но я не худею и не температурю. Вырвала зубы (2). Ну, их к шуту! Советовалась с дантистом не рвать ли и 3-ий (рядом), но он не нашел нужным. А по первому "зубодеру" надо было! Никаких гранулем не нашел. Вырвали корень от зуба мудрости и рядом, чуть стал чувствителен, без нерва он. Еще опухлая щека капельку. Боль была от 3 ч. дня до 5 утра. Но ничего! Еще достаточно зубов. Пусть дерут, что надо, потерплю. Так хочу быть здоровой! Ванечка, берегись! Не кури, родной. От курения и худеют. Я в ужасе от твоих 49 кило! А я - 62 1/4! Подумай! Прибавила.

   Против зимы - не узнать! - Фасин муж все еще здесь.

   [На полях:] Ну, Христос с тобой! Будь здоров! Собирайся тихонько! Приезжай. Беречь тебя буду. Ванюшенька, я все время с тобой.

   Целую нежно. Оля

   О "семейных делах" не писать лучше. Дружок, ты часто так увлекаешься, что забываешь в отношении меня то, что все же принимаешь во внимание касательно твоих сестер и племянников. Не надо лучше. У меня тоже свое крепко!

   Пиши "Пути" - как чудесно все будет!

   Я тоже хочу работать. Буду! Но и ты пиши! Дай же Дари нам! Напиши: Марина обо мне что-нибудь говорила? Поняла, от кого эти несчастные розы?

  

  

   Ужасно мне послать тебе это, Ваня, - будто признаться в чем-нибудь очень стыдном. Не суди! Прости, забудь эту мазню. Мне физически больно!

   Целую. Оля

  

   По календарю завтра начало поста. Ни служб церковных, ни благовеста грустнозовущего, ни, даже, талого снежку, ни почерневшей дороги весенней, ни капелей... Грустно стало, и вспомнился другой, далекий, мой первый пост.

   - Не шали, говорит мне няня, - сегодня уже готовиться к посту надо, друг у дружки прощенья все просить станем. И ты уже - отроковица и за всякой грех ответ несешь.

   И правда, мне кажется, что сегодня особенное какое-то воскресенье, серьезное. И ждешь торжественного чего-то, необычайного.

   Когда после вечерни в гостиной просят все друг у друга прощенья, а муж Александрушки-кухарки бухается даже всем в ноги, то мне становится так странно-тесно в груди, точно вот: - возьми и полети! С запинкой (совестно-неловко чего-то) я повторяю за прочими: "прости, Христа ради" и "Бог простит!"

   - Ну, прости меня! - берет мама меня за ушки, - и я вдруг нежданно для себя заливаюсь слезами какого-то неописуемого чувства. Обхватываю колени ее и шепчу:

   - Мамочка, за что же?

   - А ты скажи "Бог простит!", дурашка, - наклоняется она ко мне, - а плакать-то нечего... Ну! Говельщица ты этакая!

   И от этого "говельщица" что-то новое, такое радостное заливает сердце. Я вспоминаю, что мама обещала брать меня за все, за все службы в церковь, и даже на рассвете, на погребение Христа и за Светлую Утреню в Пасху.

   - Мамочка, мама, - могу я только шепнуть ей в шейку и швыркаю еще сильнее носом.

   - Простите, барышня, Христа ради, - берет мою ручку Василий...

   - "Барышня", - думаю я, - как вдруг сразу можно стать взрослой! Нас рано ведут спать.

   "Бог простит" - слышится мне сквозь дрему. На другой день - "чистый понедельник", и мы едем в баню. Уроков нет, а только мама читает нам жития Святых, и так это все удивительно и такое все совсем другое. И няня Соня наша совсем уже не та, что прежде. Она не шалит, не выдумывает новые игры, не возит на себе братишку, не смеется. Только вот по дороге в баню не утерпела и рассказала, как вчера за ужином "баба Лиза", доедая рыбу пожадничала и подавилась костью.

   - Посинела, глаза выкатила, ну прямо страсти! Долго ли кончиться! - ни туда - ни сюда кость-то. Да кто-то догадался свечкой ей протолкнуть... Ну и... прошло. А то уж мы подумали, что и по-делом, может, ей! Нам-то все не доверяет, - мамочка ее оставит домовничать, как на дачу уедете, а она все-то баночки с вареньем ниткой перетянет, да заметит, до каких пор съедено. Да... вот, мы только бывало с Катюшкой, возьмем да ложкой все и переболтаем, стенки-то обмажем, а она-то, жадина такая! бесится.

   Мы до смерти жалели, что спали и не видели, как "баба Лиза" давилась костью. Хоть и страшно, а любопытно, - как это свечкой протыкали? Соня обещалась показать и свечку. Но когда мы вернулись, она совсем притихла и не велит нам поминать больше про бабу Лизу, а сама собирается к ней просить прощенья. Соня и с виду стала совсем другая, и волосы у нее блестят, пахнут лампадным маслом, и кажется, что она похожа на гладенькую репку. Соня не пьет в пост чаю, а только кипяток с сушеной земляничкой, которую ей мать привезла из деревни. И сахару Соня не берет, а покупает на копейку каких-то пестрых, душистых "крошек".

   И я тоже не пью чаю, и кажется, будто кипяток куда вкуснее, а кро-шки... Чудо - эти крошки!

   Соня после чаю читает Евангелие и объясняет нам, а потом много рассказывает об Иисусе Христе, и как Его мучили люди, и об Иуде-предателе и много-много... Нам делается так жалко Иисуса Христа, что мы плачем, и Соня тоже сморкается все...

   Сказок не говорит больше Соня, и даже про барсука, что жил в лесу у их деревни, ничего не рассказывает. - "Празднословия не даждь ми!"⁸⁹ - объясняет она. Когда мы хотим гулять теперь, то она водит нас на паперть церкви, где нарисована большая картина Страшного Суда, и показывает всякие грехи и муки.

   И я уже знаю, что на каждом-то шагу стерегут человека бесы, и когда согрешишь, то радуются они, а Ангел-Хранитель {В рассказе сохранено написание оригинала.} отходит и тихонько плачет. Такой красивый.., милый ангел. Знаю тоже, что только до 7 лет детки чисты, и когда умирают, то ангелочками у Бога. А кто старше - должен "ответ нести", и потому вот каяться нужно.

   И все бы слушал и слушал...

   Ах, какие удивительные дни настали. Вся наша жизнь как-то вдруг переменилась. Даже вот, никто не заставляет пить молоко и яйца есть. А новое... - все такое вкусное! И грибки, и разные ягоды, молоко миндальное, яблочки моченые и этот душистый постный сахар! Баранки теплые, позвякивают на мочалочке - прямо из курени! Чудесный какой _о_н, - пост!

   День за днем уходит он, и вот уж скоро пойдем мы к исповеди с мамой. Мы ходим в церковь... и там все иное: грустно как-то, заунывно, и люди-то будто другие, - в темном, в платочках, вздыхают по уголкам. Таинственно и страшно подумать: _и_с_п_о_в_е_д_ь, и замирает сердце!

   Соня говорит, что так и надо - трепетать и страшиться, потому что Сам Господь стоит невидимо и грехи принимает.

   И все-то, все сказать Ему надо, а коли что утаишь, то вдвойне зачтется... Если забудешь, то - ничего, а утаить вот никак нельзя.

   И я молюсь, усердно молюсь Богу, чтобы Он мне все простил и чтобы не было страшно.

   Знакомые молитвы мне кажутся другими, и будто это для меня именно сказано: "и не осуждати брата моего"⁹⁰... А этот "брат мой", с челочкой и светлыми кудряшками, только что вот плакал: расцапались опять с ним! И засыпая, я думаю, что завтра ни за что, ни за что не буду спорить с Сережей. Хочется быть послушной, доброй, чтобы не плакал милый Ангел-Хранитель...

  

  

   И вот... все, все пропало, в один-единственный, ужасный день! Вспомнишь, - сожмется сердце, и нет уже радости от поста.

   Вижу вот все, как было: и детскую, и Сережу перед образом, вот как он ёжится усталый, спать хочет, а все-таки _с_а_м_ читает молитвы. Раньше нарочно встал молиться, чтоб одному, чтоб "не мешали". Так он любит. А помешай ему, - собьется, забудет, заплачет, но не даст себе подсказать. И будет плакать, что не дали ему помолиться и долго еще во сне будет всхлипывать...

   Я знаю все это. Знаю. А вот забыла _т_о_г_д_а, должно быть!? И... пирог с соленьем несчастный этот вижу в руке своей,.. вкусный, самый любимый мой пирог, с желтенькими капельками масла. Нажмешь пухлое тесто - и выступят!..

   И как подскочила к Сереже, вижу!

   - Посмотри, посмотри, - как губка! Пожми-ка!

   - Не мешай!.. "Утешителю⁹¹... утешителю..." - Сережа беспомощно оборачивается на Соню.

   - "Душе истинный", - подсказывает та, но он сбит... Я вижу его, как собирает он носик...

   - Не могу, забыл, - плачет он... - Зачем ты меня соблазнила?! Зачем соблазнила?!

   Он трет глаза кулачками и не может закончить молитву. Соня бьется с ним, уговаривает сегодня уж так идти в кроватку, - смотрит на меня с укоризной.

   Вот, вот... все так и было... И от воспоминания этого мне становится так невыносимо, так сжимает сердце, подступает ком к горлу... Но _т_о_г_д_а, тогда я не поняла, не знала, что я сделала.

   А вчера вот, - все открылось! Вдруг открылось!

  

  

  

   Я уныло брожу, мне не найти себе места. И когда мама утром сказала, чтобы мы недолго гуляли, а то устану я, что за вечерню мы пойдем в кладбищенскую церковь, а не в нашу, и что останемся там исповедоваться, - то у меня сдавило сердце. Гулять не хотелось, но тянуло посмотреть страшную картину на паперти... Не повела Соня, - торопиться к обеду надо.

   - Ну, что же ты не ешь? Не любишь горох, а вот и съешь его, и будь умница!

   - Ах, не от того, что не люблю, а просто не глотается чего-то. Еще несколько часов до исповеди...

   Я бегу в "учебную" комнату и достаю маленькое Евангелие. Тихонько (Соня отвернулась) я вчера зернышками канарейкиными заметила местечко, где читала Соня, чтобы еще перечитать. Вот оно: "И кто примет одно таковое дитя во имя Мое, тот Меня примет. А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня; тому лучше было бы, если бы мельничный жернов повесить ему на шею, и бросить его в глубину морскую. Горе миру от соблазнов: ибо надобно прийти и соблазнам: но горе тому человеку, через которого соблазн приходит"⁹².

   Тоскливо заныло во мне и потянуло в животе даже...

   "Соблазнила"... Так и сказал: "соблазнила". Не было сомнений... - Господи, что же я сделала?!

   Тихо в комнате, - только "кенка" скачет с жердочки на жердочку, сыплет зернышки. - Пи-и, пи-и, позывает она грустно. И от этого еще тоскливей. Со стены смотрят любимые картины... Вот, Христос и дети, и надпись... "Таковых есть Царствие Божие"⁹³. Я взбираюсь на стул, чтобы лучше увидеть все, и стараюсь угадать: _к_а_к_и_е_ детки? Маленькие? Меньше меня?

   Вот, маленькие, совсем маленькие, на руках, а вот побольше... Но сколько лет им? Семь? Меньше?

   - Господи, - горестно шепчу я, складывая на груди ладошку на ладошку, - отчего же не умерла я до 7-ми лет?!

   И жалко и себя, и ангелочка, который плачет, и страшно ужасных жерновов. Мерещится страшная картина на паперти. Я смотрю на доброго Христа с детками, и так мне хочется, чтобы и меня Он погладил и пожалел...

   Меня одевают впервые в драповое пальтецо, и маленькие калошки. Полегче стоять, да и тепло очень.

   Снег в саду сильно стаял и осел, а по дорожкам уже кое-где видно глинку. За день нагрело так, что льет, журчит ручейками, и так приятно было бы пошлепать по лужам!.. Но не радуют ни пальтецо, ни калошки, ни лужи...

   - Свадьба, свадьба! - орут мальчишки вслед перелетающей с альтистым цоканьем стае галок.

   - Им весело! - думается, и я вздыхаю.

   Мы идем мимо лавчонки, где Соня покупает "крошки", мимо аптекарского магазина, где дают в премию какую-нибудь игрушку. Обезьянки, вагончики, куколки.

   А вот и вокзал, а там, за полотном и кладбище^93а. Мне хочется вздохнуть еще, и еще, и все поглубже.

   - Что ты? - спрашивает мама и притягивает к себе мою руку. В один миг мне хочется рассказать ей все, выплакать свое горе и узнать, "простится" ли?

   Но я не могу, не могу и отвечаю: "так!"

   - Ты не бойся, отца Константина ведь знаешь, - ну и поговори с ним!

   Я и не боюсь отца Константина. Старенький, седенький, он все качает головой, будто поддакивает, так похоже на китайскую куколку у мамы на этажерке.

   Нет, его я не боюсь.

   На кладбище очень тихо, только галки гомозятся в березах. В церкви полутемно и тоже тихо. Мы становимся вперед, за каким-то образом. Я помню, стоял там стулик, а около него сухонькая юрконькая старушка. Она оглядела нас, чужих, подергалась плечиками и что-то сказала маме. Видно было, что это - ее место, потому что она меня все _у_с_т_а_в_л_я_л_а: то подвигая вперед, то оттягивая назад, то в сторонку. То и дело оправляла мне косички, разглаживала ленточку на шапочке-матроске. Мне не молилось. Мурашки бегали в ногах и ныло чем-то тоскливым в сердце.

   "Боже, помилуй мя грешного!"⁹⁴ - прорывался порой шепот о. Константина. И он, размашисто крестясь, клал немые поклоны. Крепко сжимая щепоть, я врезывалась ногтями в лобик, шептала и тоже кланялась.

   "Господи, Владыко живота моего..." - раздавалось снова громко... и, повторяя шепотком, я так старалась вникнуть в смысл этих малопонятных, малознакомых слов.

   Старушка рядом чего-то вдруг засуетилась и что-то стала шептать маме.

   - Я уж, матушка, сейчас пройду, дело-то немолодое -, устала. Я всегда уж так, первая иду. А коли деушка-то Ваша устала, дак пускай со мной вместе идет, какие у ней грехи-то, - да и у меня-то ей нечего наслушаться.

   - Пойдешь с баушкой? А? - дышит она мне в ухо.

   - Господи, что же это? - думаю, заливаясь румянцем. - Кто она? Зачем она должна все обо мне услышать?

   И мое горе, мое первое горе давит меня всей своей тяжестью. Я смотрю умоляюще и на нее, и на маму, и ничего не могу сказать.

   - Нет, зачем же, идите Вы первая с Богом, она не устала. Говорит за меня мама.

   Господи, - думаю, - м. б., мама догадывается о моем грехе, м. б., она что-нибудь знает?

   Я не замечаю конца вечерни, даже молитву перед исповедью, вся я в думах о моем грехе.

   И когда о. Константин вышел в ряске и епитрахили на клирос, не поняла даже, что _и_с_п_о_в_е_д_ь_ уже началась. Казалось, что вечность прошла с тех пор, как двинулась к клиросу старушка, еще в последний раз переставив меня и отдернув мое пальтецо.

   Я ничего не могу думать, и кажется, что все, все забыла. Все, кроме _т_о_г_о, страшного, ужасного греха. Старушка кувыркается как-то на колени, и потом, сокрушенно вздыхая и крестясь, направляется к своему стулу.

   - Ну, поди ты теперь, Господь с тобой! - слышу я, и мягкие руки тихонько толкают меня вперед. - Поди к батюшке, не бойся.

   Холодком каким-то, будто ветерком понесло мои ноги, и я, сама не знаю как, очутилась перед о. Константином.

   - В первый раз пришла к исповеди? - подергивает его рука на моей головке. - Ну, что же, вот и расскажи, чем ты Господа огорчила.

   - Ну! -

   Молчу я, начать не знаю как, щиплю до крови пальчик.

   - Ну, папу-маму сердила? Не слу-шалась? Ленилась?

   - Да, - повторяю я чуть слышно и чувствую как мне трудно и говорить, и смотреть.

  

   (13.VII) Ванечка мой родной, я в отчаянии от твоего письма (7.VII). Твоя болезнь, я уверена, от издерганности и недоедания. Умоляю, ради меня хоть:

   1. отмени посетителей!!

   2. ложись рано спать!!

   3. не бери сонное!! (* у меня всегда после снотворных боли ужасные в желудке, без всякой язвы. В больнице прямо всю ночь мучилась.)

   4. лучше нет валерианового [чая].

   Целую. Пишу скоро!

   Приезжай! Я тебя поправлю! Оля

  

  

  

   Светящиеся кружочки теснятся в глазах, сталкиваются друг с другом, застилают, струятся лучиками. Я мигаю, потом таращу глаза и все-таки не вижу больше золотого крестика на епитрахили о. Константина. Он растекается, плывет куда-то, и вот, - исчезает вовсе... Батюшка покрывает чем-то мою голову.

   - Господи, как же! - проносится молнией в голове, - не сказала! Нельзя, невозможно! Но что же делать?

   Я выползаю из-под епитрахили и отчаянно шепчу, глотая слезы:

   - Не все еще, не все, у меня... еще грех.

   И не слыша, что ответил священник, я рассказываю ему все так, как случилось, как врезалось в память за эти последние два дня.

   - Я соблазнила одного из "малых сих", - докончила я, с горестным отчаянием, выговаривая всю суть беды моей...

   Добрая рука гладит мою голову и тихий голос говорит что-то. Но я ничего не слышу, ничего не думаю больше. Слезы застилают глаза, растекаются по щекам, и нет сил удержать их. Я отдаюсь им, и мне легче.

   Но мысль "простится ли?" снова пронзает меня и снова щемит сердце. Я хочу спросить батюшку обо всем, и о страшных жерновах, и о плачущем ангеле, - хочу дотянуться на цыпочках и спросить тихонько... Но в этот момент тяжелая епитрахиль накрывает мою голову и глухо доносятся ласковые слова... Воском, медом, ладаном струится от епитрахили, горят щечки, стукает сердце.

   - Ну, потом спрошу, - замирает во мне что-то, а в душе уже _н_е_т_ муки.

   И вдруг... "И аз, недостойный иерей, прощаю и разрешаю"⁹⁵... Неземным счастьем ликует сердце.

   Когда мы вышли из церкви, слегка морозило и стемнело. В чистом небе светился молодой тонкий месяц. "Прощаю и разрешаю"... звучало в ушах, пело в сердце, мерцало в звездах, хрусталем звенело в тонком рожке высоко в синем небе.

   - Дай-ка подниму воротник тебе, не простуди горло, разогрелась как! - Я не могу ничего говорить и только крепче сжимаю теплую, родную руку. Мы идем задним крыльцом, через кухню.

   - С очищением совести Вас... - ласково поет Александрушка и подхватывает меня подмышки.

   Дрожит что-то в сердце, рвется, смеется и плачет... Я утыкаюсь Александрушке в платочек, у ушка и тихонько ее целую.

   - Как это ты придумала так? "С очищением совести?.." Почему это ты _т_а_к?

   - Да не придумала, а уж так водится, завсегда так! Устала чай?

   - Н-нет, - весело кричу я, - нисколечко не устала...

   - Она у нас настоящая говельщица, - перемигивается мама с ней смеющимися глазами.

   Я стою на широкой кухонной лавке вровень с Александрушкой. Она обсуждает стряпню на завтра и мерно гладит мне спину широкой шершавой рукой, цепляет шелк ленточек.

   Сережа уже уложен спать, и Соня чего-то деловито бегает из детской в "учебную". - Что это она там делает?

   - Уж не будем разговаривать-то, - говорит она тихо, а то... от греха поди-ка сразу спать!

   В детской тоже горит лампадка, как и по всему дому, а сквозь стекло в двери проходит свет из "учебной", и потому не темно, а как-то особенно покойно.

   Вот тихонечко открылась дверь, и Соня осторожно несет что-то, кладет на стул, развешивает на спинку... Что это?

   - Что это, Соня?

   - Не спишь все еще? Ну, ладно, скажу уж, - это платьице тебе новое выгладила к Причастию. Мамочка сделала. Пре-лесть! Белое, на голубом чехле, и ленточки голубые. Завтра увидишь. А сейчас спи!

   Ровно-покойно мерцает лампадка, плавно колышутся на потолке порой какие-то тени... Тихо... плывешь куда-то будто...

   ...Мне видится свежее утро, холодок.., а подмороженная дорога под льдистой корочкой так напоминает бо-оль-шой, бо-ольшой залитой орех... Лужицы затянуты тонким ледком звонким, как стеклышко, а под ним пузыриками ходит водичка. Ах, как весело... и в носиках калошек яркое солнышко шалит зайчиками. Радостно шуршит шелковый чехольчик под новым платьем. Какое оно дивное... все будто в птичках?.. в бабочках? Или это ангелочки? И будто и у самой вырастают крылышки и... вот-вот и полетишь. Оторвалась вот, дрогнула... и... полетела, все выше, выше... "Шу-шу-шу" - свистит как воздух? "Ши-ши-ши" - слышу я, хочу еще выше, выше, вздрагиваю всем телом... и открываю глаза, проснувшись. Темно, - нет ни солнышка, ни лужиц звонких, ни ангелочков...

   - Спи, спи!.. - Я узнаю склонившегося над кроваткой отца и, вскакивая, обвиваю его шею.

   - Папочка, как хорошо, - лепечу, не находя слов, - папочка, ангелочек не плачет, и жерновов не будет... - выдаю я со сна свою тайну.

   - Каких жерновов? - спи-ка, тебе чего-то снится!

   Тонкая, холодная рука ложится на глаза мои, и я, накрыв ее своей ладошкой, нащупываю знакомые жилки, перебираю их пальцами и стараюсь дотянуться, хоть до мизинчика, губами.

   И кажется, что нет счастливее меня на земле человека, и нет ничего прекрасней, как вот жить так безгрешно и ждать чудесного завтра, полного Света, Радости и любви.

  

  

   Я многое выбросила и сократила, т.к. показалось, что от тебя. Например, описание домашнего быта. Прогулка перед исповедью была первоначально тоже длиннее. Я правила сегодня, переписывая. У себя ничего не оставлю, никакой копии. Если ты уничтожишь, то и хорошо. Это только из великой любви к тебе я шлю, но не как произведение, а как доказательство, что перед тобой я не ломаюсь. И еще: чтобы ты увидел, что я не могу!

   Мне легче знать, что ты мне ничего не скажешь об этом рассказе, а то я измучаюсь. Ты не захочешь меня огорчить, - будешь, м. б. хвалить. Я же никаким похвалам не поверю. Знаю, что - бездарь. И все тут! Мне даже цензора стыдно.

   Целую тебя, Ванёк! Оля

   Ради Бога не думай, что я заделываюсь в писательницы! Ничуть, ничуть! Никому, никогда не дам. Не покажу. И молю тебя: сожги!!!!

   Цепенею, когда подумаю, что всю эту ерунду будешь ты читать! У меня _н_е_т_ копии!

   Я все время с тобой и о тебе! Лечись _п_о_к_о_е_м! Ваня, умоляю, отставь пока хоть посетителей! Если ты этого не сделаешь, то вечно будут боли. И я заболею. Мне нужно много сделать анализов - Шахбагов требует. М. б. я сама сделаю, если найду лабораторию и согласие. Тогда будет точно!

   13.VII.42 Вчера были Фася с дочкой (приемыш) и один инженер русский из Утрехта с дочкой, деверь и Сережа. А сегодня не явилась моя "дульцинея"⁹⁶, и потому масса дела. Но скоро пишу! Я очень тревожна твоей тревогой, но не болезнью, т.к. уверена, что все это нервы твои. Мой отчим всегда сваливался после выступлений и всяких волнений. Приезжай к именинам моим! Дорога не длинная, а здесь отдохнешь! Или боишься разочароваться в твоей "мечте"? Мама так думает, что ты боишься увидеть, т.к. создал идеал. Так это?

   Фася увлечена "Путями".

   Целую, люблю. Оля!

   13.VII.42 Ванюша, ты не хочешь приехать. Это я сразу чувствовала. Я знаю это. Поверь, я умею понимать твое "между строк". Ты болен, но еще больше ты не хочешь, ты потому и нервничаешь при думах о поездке. Я не неволю: Бог с тобой! Не требую жертвы твоей. Но я просто говорю тебе: приедешь - поправишься. Я откормлю тебя и обласкаю, согрею. Получила письмо от Шахбагова очень обстоятельное. Зовет меня в Берлин для лечения.

   Жду! Но не неволю, как хочешь. Тогда я, м. б. уеду в Берлин, если ты не хочешь ко мне! Вот тебе! "Кавказец" очень трогательно меня утешает и возмущен как мало меня исследовали. Обещает, что в самый короткий срок распутает мою болезнь. Верю.

  

  

   [Середина июля 1942]

   Милый Ванюша, пишу тебе из салона моего парикмахера, хочу сама отправить письмо из Utrecht'a. Давно от тебя опять нет весточки. Ты здоров? Я постоянно за тебя волнуюсь. Получил ли ты мой "рассказ"? Я страшусь о нем подумать - такая бездарь. Ну, уж послала! Ванюша, я много буду думать о тебе 27-го июля {Описка, имеется в виду 24 июля.}. Этот твой когда-то светлый день, проведи в мире и тишине. Я молюсь всегда за О. А. Не грусти очень сильно. Будь тих и кроток! Я не забуду никогда, как ты писал мне в прошлом году... обо всем этом. И как я плакала, и как тебя любила, не знала этого, но уже таила от самой себя. И потом моя прогулка, дорога в поле, вся в ячменях и... солнце... Помнишь? И письмо тебе... Ах, помню, как его писала. Горело сердце! Чудное было время! Какая тоска, что нет солнца, нет лета... У вас как? Здесь от сырости все гибнет. И люди тоже страдают. Мама себя чувствует разбитой от этой гнетущей погоды. Заболел и А. Что-то с пузырем. Сырость, холод, - он вечно в поле, на ветру, промокший. Удивительно, как часты здесь именно эти заболевания. Сегодня, кажется, чуть лучше. Он не лежит никогда. Мне казалось, что тоже была кровь, пошлю к доктору. Я пока здорова. Пополнела. Вес самый мой большой, даже стыдно. Скоро опять все анализы повторять будут. Вчера, вдруг получили письмо из Гааги, адресовано: О. Bredius, S. Subbotin, A. Owtschinnikova. Смотрю на имя отправителя и глазам не верю: один наш самый лучший друг из Берлина⁹⁷. Читаю - верно, в Гааге по делам. Умоляет отозваться и увидеться. Только вечером смогли найти телефоном друг друга и условились, что в пятницу, 24-го увидимся в Гааге. Если твоя Олька не заболеет, то мы проведем именины совершенно необыкновенным образом. И я сама буду гостьей. Я так жду твоих писем, так тревожусь о тебе, что ничего не могу сама писать. Что ты? Как ты? Как дела с поездкой? Ты ничего об этом не пишешь. Я уж не пристаю к тебе. Ты не хочешь? А порой мне страшно: не случилось бы чего?! Я видела недавно страшный-страшный сон. На Сергеев день. Когда именинник твой Сережик? В сентябре?⁹⁸

   Меня мучает "роман", который я задумала. Или: не задумала, а сам задумался. Порой я ночью даже и в полусне мысленно пишу целые картины. Иногда так ярко, так сложно-жизненно, что мне страшно - можно ли воплотить? Я где-то в себе ощущаю, живу, дышу этим, но смогу ли передать другим? Будет ли это легко, правдиво, тонко? Какая масса ощущений, чувств, переживаний затопляют моих героев, все мое, из жизни, пережитое. И как же трудно. Порой я так увлекаюсь, что сердце начинает биться, я и ревную, и люблю, и отчаиваюсь вместе с ними. Ну, да... душа-то романа - не вымысел. Это - сама жизнь. И пусть это не хроника моей жизни, но именно, в большом и узком - это - душа того, что когда-то пережилось. Это не биография, никак, но я знаю, что я все буду там сама, подлинная, хоть и не хочу этого рассудком. Я не знаю названия, оно даже не приходило мне в голову, - м. б. просто назову именем героини, героя. Какие они? Тоже еще не знаю. Не знаю ее имени... А какие-то дать надо. Подскажи!? Как ее назвать. Похожую на Олю? Не хочу Ольгой. Но как же? Елена? И почему-то напрашивается Вера? И вовсе это не самое любимое мое имя. Он - Владимир, хотя в жизни возьму многое от одного "Евгения". Не люблю "Евгений". Владимир мне поет о чем-то. Знаешь, бабушка меня благословила деревянным резным образком при отъезде с Родины и сказала: "возьми, этот маленький - его удобно брать с собой. - Это, кажется, св. Феодосии, надпись не разберу". Я молилась тогда как Феодосию. Но однажды я нашла и разглядела надпись: "Св. Владимир". Я была очень тогда рада. "Владимир и Ольга" были для меня всегда связаны. Равноапостольные, российские Князья. Но это - отступление. М. б. попробовать писать? А? Ну, - гадость мой рассказ, но это - первый. "Первый блин комом!" Утешаю себя! Или начать с рассказов? У меня есть темы. У меня иногда бывают состояния, когда я буквально осязаю все. Шла однажды: сырь, муть, ветер, вода стальная, холодная. Облака серые, а в просветах, [воющий] какой-то, желтоватый отсвет, холодный, колющий. И так я все это ощутила, что родилась картина целая к моему роману. Будто у меня в руках все это, - только возьми, и вставь в рамку! Ну, довольно! Целую, Ванечек. Оля

   [На полях:] Очень уж неловко писать на коленях. Пиши же, Ванюша, я так жду! Я подумаю о тебе в 12 ч. дня, 27-го. Услышь!

   В 11 ч. вечера думай обо мне всегда!

   Прости кляксы.

  

  

   Ну вот, снова "зигзаг", Олюша...⁹⁹ - и сама, будто, не хотела, и я как просил, а таки вырвала зубы! Что это? зачем?! Грустно. И ко Дню ангела как нагромоздила, чтобы почувствовать себя обиженной. За-чем это?! И так все по-прежнему, хоть и каялась. Чего же стоит такое раскаяние! Как рвалась "определить все в себе", "уяснить себя"... кинулась в Гаагу... - и разве это было серьезно? Зигзаг - и только. И сама знала, что только мелькнет зигзагом. И многое. Когда ты кончишь о "розах за чтение"? Или не надо говорить тебе правды?.. Поздно мне лгать учиться. И эта "агава" к твоему Дню...¹⁰⁰ - или это мне _з_а_ розы?! Почему в таком случае не поднесли тебе кочан в горшке, куст картошки или мозольное дерево - столетник? Знаю эту отвратительную агавку, - на базарах у нас глаза мозолила мне эта розово-голубая ёжистая шишка. И это - на День ангела! Вместо благородной гардении... чистой розы... - а-га-ва... безжизненное. Грустно. Безвкусие, пошлость, вроде коллекции кактусиков, как старые девы или французские монашки заводят, - что-то мелко-мертво-колючее. Я расстроен.

   Кажется, недомогание проходит, уже неделя, как нет тошнотности и прочего. Но сплю плохо. Нарастает душевная разбитость. Ты спрашиваешь, почему не пишу "Пути". Погляди на мои письма... - томы написал за год, и сколько там сил положено, отдано души сколько, се-рдца, Оля..! А ты еще удивляешься. Да разве одни эти письма? А сколько люди теребят, и сколько текущей переписки!.. И за собой ходить... Спасибо верным друзьям... - где бы я без них был теперь! Их заботами и любовью жив.

   О твоем блестящем письме о "Чаше", экране, об исполнительницах... я писал тебе. Почему не получила письма, от 30.VI, заказного, на маму?!¹⁰¹ Писал еще - 30 июля заказное, на маму¹⁰². Там о твоем рассказе. Да, он хорош. Не пишу подробно, надо десяток страниц. Если свидимся - докажу, и почему, и какая нужна правка. В живом обмене за полчаса получишь больше, чем от сотни книг по технике искусства. Олюша, говорю правду, не "комом", а для начала - дала отлично. Ты мо-жешь, ты _д_о_л_ж_н_а_ работать. Вот тебе моя правда. По-мни. Целую, детулька, та-ак целую... о, как я эту ночь тобой жил... до страсти! Если бы ты была..! Ах, Оля... если бы ты явилась..! Я не знаю, достану ли разрешение, - меня заверяют, что _с_е_й_ч_а_с_ это почти безнадежно. Но я не положу рук, пока не получу точного ответа. Еще два-три дня, окрепну, - и все сделаю. Если бы ты попыталась получить - для совета с парижской знаменитостью, о болезни! Оля моя... молю тебя, ты мне так необходима..! - Твое проникновение в Анастасию - глубоко-тонко. Ты _в_с_е_ бы дала. Я ничего не знаю в экране, никаких артисток... - был в синема за последние 15 лет - 5-6 раз. Помни, Ольгунка... твой рассказ очень удался. Как поцеловал бы тебя за него, и как ты меня поцеловала бы, когда я все в нем разобрал бы для тебя... - я терпеть не могу "разбирать"! - но для тебя, раскрыть "приемы"... а ты бы все поняла... - _в_е_с_ь_ для тебя. Оля, я хочу видеть тебя, познавать тебя, всю тихую, открытую, прямую, нежную, всю тебя - правду. Просветленье любовью для меня только в душевной открытости, как сам с собой. Не чинись со мной, будь вся - пряма... - и не смущайся, что надо учиться искусству. Я всегда учусь, до сегодня. Искусство - искус, всегда. Раскрывание тайн его. Они бездонны. Искусство неисчерпаемо, "неупиваемо". В нем - искание и обретение красоты. Красота... - это неопределимо словом, это дается особым чувством - проникновенно. Что такое - _к_р_а_с_о_т_а? Лучшее определение дал, по-моему, Н. Я. Данилевский, автор знаменитой книги¹⁰³ - как современна, хоть писалась 70 лет тому! Шпенглер¹⁰⁴ воспринял идею его "смен" и "циклов". Данилевский определяет красоту: "Красота есть единственная духовная сторона материи, - следовательно, Красота есть единственная связь этих двух основных начал мира..."¹⁰⁵ - т.е., материи и духа. Вот почему люблю тебя, твою душу богатую и твое "земное". Вижу в тебе чудесную гармонию, чувствую. И вот почему для полноты любви необходимо сближение земное... и вот почему в "огнях", в страсти любви не чувствуется дурного, противного _ч_и_с_т_о_т_е_ любви. Это единственное выражение любви на земле, ее полноты. В этом сближении любовь получает оболочку, осязаемую чувствами, материальное выражение Красоты.

   Сколько и _к_а_к_ бы говорил я тебе о Красоте, любви, - во мне столько бьется, но писать у меня нет терпенья, да и не в письмах об этом можно. Олёнок мой, какими бы чудесными огнями зажег я твое сердце, и как осветилось бы в тебе, и нежно, и страстно, и во всей глубине и высоте познание любви-Красоты! Это так во мне бродит, так волнует, такую дает _с_и_л_у! Ночью мечтал о тебе, и осязал всю твою _к_р_а_с_о_т_у - _в_с_ю... и - как..! До вскрика, до изнеможенья. Только в 6-м часу мог успокоиться... и как же любил тебя! Ты не поймешь из слов... - и какую силу познал в себе, и не только мысли-чувства... но и - земного, слишком даже земного... _т_в_о_р_ч_е_с_т_в_а_ в любви... до неуловимого ощущения... до сознания, - вот так вот, вот в этот миг, вот... _э_т_и_м - _д_а_е_т_с_я, создается новая жизнь... - в другом, в дру-гой... Я был в пожаре... - может быть это было близко к тому, что ты передала мне в письме от 4 июля, когда воскликнула... - "о, из... чай..!" Я слышал, как все во мне кричало - звало - тебя! только - тебя! И вдруг выплыло... почти темное... вспомнилась ночь в Капбретоне... когда я увидал "огни" в глазах, в "повадке" женщины... - которая хотела любви... и так все повела, что... один взгляд, только... мое "навстречу" ей... - и... я проклинал бы потом себя. Но она была замужняя, жена одного очень видного человека¹⁰⁶, и я глубоко уважал этого человека... и я - сковал себя. Но то было бы мигом, фейерверком... и все бы исчерпалось этим мигом, и очень грубо исчерпалось бы... - тут не было ни-чего от высшего в любви... а просто - крик животного... но именно этого-то и хотела она... При встрече расскажу. Я никогда не шел на этот "вскрик саморастерзания", на это - "эвое!" - обезумевшей вакханки. До того раз дошло с ней, от нее, от ее намеков заставить меня понять, чего ей надо... что как-то нашел в кармане пиджака... два цветочка фуксии... - ты помнишь этих бело-тонко-ногих (как ниточки) балерин в бело-ало-фиолетовых юбочках..? так я нашел их у себя с "ножками", - несвободными, а связанными петелькой, ножка за ножку, в узелок... - очень тонкая была работа! и какой же ясный намек. И я его _н_е_ _п_о_н_я_л! - для нее не понял. Тогда-то она выбрала иной прием, более ясный "для глупца", - или уж слишком определенный, и... _г_о_л_ы_й.

   Ты все загадками мне пишешь: почему ты была "потрясена", - говорю о встрече в Гааге в День ангела. Что это за друг семьи? Получила духи? Не понравились? Ты ни слова о них, - м. б. не дошли? Серов говорит: "вы меня напугали... я уже хотел вас показать рентгенологу... но вы совсем здоровы теперь!" - это было вчера. Ну, не совсем, конечно, я не спал недели две нормальным сном. Я ослабел. Скучно о сем. Голова пуста, напряжение, должно быть, исчерпалось ночью - жгучим воображением... Ольга, я зову тебя, я мучаюсь, страдаю... Я мог бы сделать мою жизнь легкой, наполнить радостью преходящей... но у меня - "запреты" повелевающие. Тебя полюбил - и все обречено на запрет. Караимочка мне умно-косвенно призналась, как нежна она ко мне... нашла такую форму... - и я благодарственно склонился, "не принимая всерьез", будто. Так мне во всех смыслах легко. Но всего не напишешь. Знаешь, Олюночка... как радостно чувствовать, что силен волею, что есть си-ла, которая помогает этой воле... - это - глубокая любовь, _т_ы_ это!

   Устал, никнут мысли. На многое не ответил. Чем обидела тебя мама? И за-чем Сережа привез тебе этот пошлый "дар от меня"? Для меня даже слово "агава" - отвратительно! Не хочу думать, что _т_а_к_ ты заплатила мне, повинному лишь в правде, за "розы на чтении". Сегодня письмо от Земмеринг, я ей не ответил на ее пасхальное даже! Пишет, что же вы, не хотите ответить издательству относительно - немецкого нового издания "Солнца мертвых"? А я... за-был! А мне же аванс предлагали... Отвечу. Возможно, что выйдет в Швеции еще... - придется написать издательству в Стокгольм. Очень я ленив насчет своих книг, всегда они сами издавались, переводились. Зато _т_а_к_ _п_р_о_ч_н_е_й. Я попытаюсь достать для тебя подлинник "Под горами". М. б. найдется где или отдельным изданием, или в сборнике "Знания"¹⁰⁷. И ты увидишь, насколько все неизмеримо лучше, чем перевод. И глупое дали же название - "Любовь в Крыму". Для заманки? Идиоты. Оля, я думал, что болезнь моя - роковая. Господь смилостивился, я опять - я. Не хотел тебя тревожить, а был момент, когда я был почти уверен, что свезут в госпиталь.

   Целую. Твой Ваня

  

  

   16.VIII.42   6 вечера

   Милый мой, бесценный мой Ольгуньчик, Ольгушоночек, Ольгунок-ангелок... - и зачем только я тебя тревожу! Голубка моя, радость моя ненаглядка, все у меня приходит в порядок, уверяю тебя, - я-то уверен! - и никакой даже язвы нет. Вот уже неделя, как нет тошнот, а все это от нервного столпотворения. Я сегодня даже опыт над собой проделал, - люблю о-пыты! - нарочно придумал самый ядовитый обед: глаза бы вылезли, если бы язва была, - ну, суди, чудесная моя Гиппократочка! Суп на телятине и костях оной, крепчайший бульон-лапша, от одного духу все бы панкреатические {Поджелудочная железа (от фр. pancréas).} гланды заиграли и открыли бы все краны-соки... второе - рыба тон {Тунец (от фр. thon).}, - не "Тоник", не "Тоничка"... а самый жирный тон, - с угрем поспорит! - а я еще его маслом полил постным, для "ожирения"... и на третье - кисель из варенья, кислых - английских - вишен... - и вот, прошло 4 часа, и не только нет болей, нет даже изжоги и прочего, и легко, будто я миндального молока попил с сухариком! Я-то знаю, что такое "бульон" - в былое время я от курицына супа корчился, как угорь, кричать впору, - знаю я биологическую химию, знаю, чтО _т_а_м_ и отчего происходит. И вот, ни-чего. А вчера пришла Маринина тетка¹⁰⁸, сказал ей, что со мною творится - творилось! - а она - "и со мной точь-в-точь... это же "гюпер-асидитэ" {Повышенная кислотность (от фр. hyper-acidité).}, ужасная вещь..." Ну, бром мне, очевидно, помогает, да еще новое лечение - _с_а_м_ решил! - стал принимать - 3-й день - крепящее нервную систему, и еще хлористую магнезию. Милка моя, ведь у меня нервы вниз головой, но теперь принимают горизонтальный вид, а вскоре и вертикаль правильную примут. Я все эти недели не чувствовал усталости, только похудел немного, но и это минет, уверен. И уже стали бока гладкие! Аппетит сильный, а доктор говорит - "благодарите Бога за... крепкое здоровье". Я его выругал, - "какое кре-пкое!? - не глазьте!" - а он свое. "С вашими "опытами" другой давно бы "на сани сел"", - помнишь, как Владимир Мономах писал завещание? - "Седя на санех"...¹⁰⁹ и т.д. В старину возили усопших _т_о_л_ь_к_о_ на санях, хоть бы тебе июль! - о