Забелин Иван Егорович - Домашний быт русских цариц в Xvi и Xvii столетиях

тво в 1637 г. дек. 25.

   Возвышение старшего брата поднимало, конечно, на приличное место и младшего, человека по видимому ничем особенно не замечательного. На Федосье Прокопьевне Глеб женился уже вторым браком. Первая супруга его была Авдотья Алексеевна (из чьего рода, неизвестно), на которой он женился еще в 1619 г. генв. 18 {Тогда, по старому обычаю, на другой день свадьбы, 19 генваря, новобрачные приезжали во дворец к царю Михаилу челом ударить и получили от государя и его матери, иноки Марфы Ивановны "благословение" и подарки.}. С нею он жил более 30 лет.

   Царь "пожаловал стольника Глеба Ивановича Морозова, как приезжал на завтрея своей свадбы государю челом ударить, благословил его: образ Живоначальные Троицы, оклад серебрен золочен басмянной, венцы сканные; да кубок серебрен золочен с кровлею на высоком стоянце, по кубку и по стоянцу ложечки короткия, под пузом у кубка на древе стоит мужик литой в правой руке топор поднял в верх; на кровле у кубка под пузом и по стоянцу травки спускные белы; на кровле травка с нацветы. Весу гривенка 40 золотник. (Взят с поставца у погребново ключника у Федора Красново), - Да 10 аршин бархату червчатого, цена по рублю по 20 алт. аршин. 10 аршин отласу жолтово, цена по рублю по 10 денег аршин; 10 аршин камки куфтерю лазоревого, цена по рублю аршин. Сорок соболей, цена 25 рублев.

   От государыни и великой старицы иноки Марфы Ивановны стольнику Глебу Ивановичу Морозову благословение: образ Бориса и Глеба, обложен серебром, венцы сканные; 10 аршин отласу червчетово по рублю аршин; да сорок соболей цена 20 рублев.

   От государя царя и в. к. Михаила Федоровича в. р. стольника Глеба Ивановича Морозова жене Овдотье Алексеевне благословения: образ Спасов обложен серебром; 10 аршин камки куфтерю червчатого, цена по рублю по 3 алт. по 2 денги аршин; 10 арш. камки адамашки лазоревой, цена по 25 алтын аршин. Сорок соболей, цена 20 рублев.

   От государыни Великия старицы иноки Марфы Ивановны Глебовой жене Морозова Овдотье Олексеевне благословение: образ Пречистые Богородицы обложен серебром; 10 арш. камки адамашки жолтой по 26 алт. по 4 д. аршин; да сорок куниц, цена 12 рублев. (Арх. Ор. Пал. No 909, 7127 года).

   В генваре 1648 г., на свадьбе царя Алексея с Милославскою, Авдотья Алексеевна была посаженою матерью у государя, а сам Морозов в то время, вместе с царским тестем Ильею Данил. Милославсишм, оберегал сенник или спальню новобрачных. Такие свадебные чины ясно указывают, каким доверием и почетом пользовалась чета Морозовых. Вместе с тем они же свидетельствуют, что Морозов, как и его жена, были тогда уже люди не совсем молодые. Неизвестно скороли после того Морозов овдовел. В 1654 г. Февр. 12, женою его была уже Федосья Прокопьевна. В этот день она находилась в числе приезжих боярынь, приглашенных царицею к родинному столу царевича Алексея Алексеевича и занимала в порядке званных пятое место, след. одно из передовых, разумеется соответственно месту своего мужа. Таким образом, замужество Морозовой относится ко времени между 1648 и 1654 гг.

   Но боярыня Федосья Прокопьевна не по муже только была близка к царскому Двору. По всему вероятию она и замуж выдана из Дворца, от царицы, или по крайней мере при особенном ее покровительстве. Она была дочь окольничого Прокопья Федоровича Соковнина, человека очень близкого и бес сомнения родственника царицы Марьи Ильичны. Московский дворянин И. Ф. Соковнин является при дворце в свадьбу царя Алексея с Марьею Ильичною. В это время он вводится в состав свадебных чинов и занимает едва видное, предпоследнее место в числе сверстных, т. е. близких или родственных дворян, назначенных идти для береженья за санями царской невесты. Тогда же и сын его Федор, стольник, находится также предпоследним в числе стольников - поезжан. Другой сын, Алексей, вероятно еще малолетний, определяется вскоре после свадьбы, в стольники к самой царице и занимает после Милославского, Голохвастовых, Фед. Мих. Ртищева и Еропкина, тоже предпоследнее место {Дворц. Разр. т. III, 81, 83.- Арх. Ор. Пол. No 991, расходная записка 1648 г. марта 26. - Что касается Алексея Прокофьевича Соковнина, то известно, что, бывши уже окольничим, в 1697 г., он вместе с Цыклером, поднимал заговор на убийство Петра и за то был казнен на Красной площади.}.

   Через месяц после царской свадьбы мы находим отца Прок. Соковнина уже во дворецких у царицы {Арх. Ор. Пал.; No 990.}. Это значило, что он сидел за поставцем царицына стола, т. е. отпускал для ее особы ествы, - должность весьма важная и влиятельная в домашнем обиходе царей. Через три с половиною месяца, 1650 г. марта 17, в именины царя, он жалуется в окольничие. Сын его Федор идет в своих повышениях за ним следом. Точно также, вероятно по старости или по болезни отца, он садится в 1668 г. за царицын поставец и в 1670 г. получает думное дворянство; но в том же году он теряет это звание, вероятно по случаю царской опалы на сестру. Кроме двух братьев, Федосья Прокоп. имела еще сестру, младшую, Евдокию, которая была за князь Петром Семеновичем Урусовым, тоже весьма приближенным к царю человеком. Он был крайчим (с 1659 г.), т. е. подавал государю за столом питья и ествы {Крайчий, бес сомнения от слова: кроить, резать. Этому чину соответствует теперешнее немецкое название должности, обер-форшнейдер.}.

   Изо всего этого видно, что семейство Соковниных принадлежало к обществу домашних людей царского дворца. Оно сумело воспользоваться своим положением, распространив свои родственные связи и с знатным боярством, каковы были, напр., Морозовы.

   Федосья Прокоп. вышла за муж 17 лет. Мы видели, что Глеб Морозов был уже человеком пожилым, так что при вступлении во второй брак на Соковниной он имел по крайней мере лет 50. Неравенство лет не могло конечно остаться без влияния на жизнь молодой боярыни. Мы не знаем обстоятельств ее замужней жизни, но имея в виду общий склад тогдашнего домашнего быта бояр, можем предположить, что дом такого степенного, богобоязненного и тихого боярина, каким действительно был Глеб Иванович, скорее чем другие, должен был служить наиболее полным выражением идеалов Домостроя. Недаром Глеб Иванович был спальником царя Михаила, недаром он назначен был оберегать и спальню новобрачного царя Алексея. Вместе с тем близость обоих супругов ко дворцу также способствовала, и очень много, к устройству этого дома в порядке и в духе чтимой старины; ибо в дворце упомянутые идеалы, особенно на женской половине, являлись уже неизменными установлениями благообразной и так сказать образцовой жизни. Все поучения: како веровати и како жити богоугодно, во всех своих мелких подробностях соблюдались здесь с неизменною строгостью.

   Но важнее всего было то, что духовником Федосьи Прокопьевны, как и ее сестры Евдокеи, был знаменитый протопоп Аввакум. В свое время он очень близок был к царскому духовнику Стефану Вонифатьевичу. "Тогда (в 1650-х годах) и я при духовнике в тех же полатех шатался, яко в бездне мнозе", свидетельствует он в одном из своих сочинений {Слово плачевно и ответ на крестоборную ересь.}. Не мудрено, что многие из приближенных к этим палатам, и в том числе Соковнины, имели его духовным отцом. Ясно также, какому духовному настройству подчинялись в то время умы дворцового общества.

   Духовная дочь Аввакума, Федосья Прокопьевна, видимо была душа крепкая и верующая и рано обнаружила свою привязанность к добродетельной постнической жизни по тому идеалу, какой тогда господствовал в умах, искавших спасенья. Для нее не были чужды вопросы такой жизни и быть может за то самое ее очень любил знаменитый брат ее мужа, Борис Иванович Морозов. Сказание о ее жизни {Мы пользовались списком этого сказания еще из библиотеки покойного И. И. Царского, принадлежащей теперь гр. Уварову (по каталогу г. Строева No 474, прежний No 392) Г. Тихонравов ознакомил уже читателей с этим сказанием в Русском Вестнике 1865 г. No 9, по списку, ему принадлежащему.} говорит, что Борис многие часы проводил с ней, беседуя духовно, что, когда она приходила к нему, сам встречал ее любезно и говаривал: "прииди друг мой духовный, пойди радость моя душевная"; а провожая после беседы прибавлял: "насладился я паче меда и сота словес твоих душеполезных". Стало быть, боярыня еще в молодую свою пору была уже достаточно знакома с постническим уставом жизни, так что могла вести разумные беседы со одним из разумнейших людей царского синклита. Вообще все показывает, что она была настолько развита, хотя и односторонне, что вопросы жизни для нее не были вопросами только хозяйства или домашней порядни, а были вопросами духовных стремлений найти самую правду жизни, что она вовсе не была способна сделаться "под Фарисейским только видом постницею", каких было довольно в то время. Необходимо заметить, что в это самое время в русском обществе, в его мыслящей или сколько-нибудь знающей, начитанной среде, совершался великий, и нравственный, и социальный поворот от старого Домостроя к новине Петровской, от востока к западу. Имя этому повороту было: Никон; потому что Никон патриарх смелою рукою формально коснулся наиболее заветного начала жизни, именно ее невежественного застоя. И прежде его думали и говорили тоже, как он потом стал делать; не он первый и не он один желал сдвинуться с места. Первым был в этом случае сам государь. Но на Никона все должно было обрушиться по той причине, что его почин касался области, в которой застой невежества был очевиднее и осязательнее, и при том всегда освящался авторитетом святыни, а потому давал широкие средства отстаивать его против малейшего движения умной новины, давал, кому это было нужно, широкие средства авторитетом Веры спутать и замешать понятия общества. И вот имя Никона явилось знамением времени, стало ежеминутно повторяться в домашних беседах, во всяких сборищах, в тишине домашней клети и на шумных стогнах града. В народе поднялось великое и многое размышление и соблазн, а в иных местах и расколы. Судили и рядили о том, где правда. Говорили: "вот поют, вместо: благословен грядый, обретохом веру истинную. И то их нововводное пение на великое поношение и укоризну российскому государствию и православной нашей вере. Будто они никонианцы обрели нам истинную веру, а до сей поры мы и отцы наши и те святые русские чудотворцы, от Владимирова крещения лет 700 будучи, будто истинные веры до них не знали на земле?... Да они же имя Сыну Божию переменили, печатают по новому с приложением излишней буквы Иисус; и тем учинили великий раскол и смуту, и от иных государств вечный понос и укоризну. Будто мы и отцы наши от Владимирова крещения, толико лет будучи, имени Сыну Божию не знали... Ведь, если и в царском имени кто сделает перемену (описку), так того казнят, как же дерзнуть нарушить имя Сына Божия".

   "К сему же и звоны церковные переменили, звонят к церковному пению дрянью, аки на пожар гонят или всполох бьют; и тем велие поругание и православным соблазн и возмущение; и в уставах того, чтоб дрянным обычаем по пожарному звонити, нигде не указано".

   "Иноки ходят в церковь Божию и по торгам без мантий, безобразно и безчинно, как иноземцы или кабацкие пропойцы; и тем своим "безчинием иночеству конечное творят поругание, какого и в мирских отнюдь не бывает; потому что, если и мирянин кто, от благоговейных и честных, так будет творить, что без верхнего одеяния, в ферезях и в полукафтанье, в церковь Божию или посреди торжища дерзнет войти, - не все ли зрящии посмеются ему и пьяницу суща или ума исступивша почтут быти. Если срам есть и безчестие мирским так творить, кольми паче иноком... а они и прочее одеяние иноческое все переменили и возлюбши иных земель платья и обычаи их и нравы. Вместо рясок, носят иноземные широкие кафтаны, а вместо скуфей иноческих, носят черные колпаки... Такоже и вместо клобуков возлагают на главы своя странно некакое их инообразное подобие, соблазна ради и душевные пагубы: нельзя очи иметь нимало непокровенными, паче же юным и безбрачным, до конца соблазнительно и стыдно. А прежде в русской земле этого небывало и странных этих иноземских обычаев вводить несмели..."

   "Попущением Божиим умножися в нашей Русской земле иконного письма неподобного... Пишут Спасов образ Еммануила - лицо одутловато, уста червонныя, власы кудрявые, руки и мышцы толстыя, персты надутые, такоже и у ног бедры толстые и весь - яко немчин, брюхат и толст учинен; лишь сабли-то при бедре не писано... А все то Никон враг умыслил: будто живые писать. А устрояет все до Фряжскому, сиричь по немецкому... Ох! Ох! бедная Русь! Чего то тебе захотелось немецких поступок и обычаев? А Миколе чудотворцу имя немецкое - Николай! В немцах немчин был Николай, а во святых нет нигде Николая..." Далее: перстосложение, аллилуия и очень многое, тому подобное - все это и подверглось великому народному размышлению и рассуждению, особенно между духовными отцами и их детьми. Не смотря однако ж на разнообразие предметов размышления все дело сводилось к одному концу: стоять ли за старое или идти за новым. В обществе произошло разделение, главною причиною которого было крайнее невежество этого самого общества, воспитанного в самой тесной опеке, в среде бесчисленных запрещений, отречений и анафем; у которого отнята была наука, закрепощена мысль, которое, по этому, не имело способов само поверять действия своих руководителей и учителей и по необходимости шло за ними, как бы на привязи. Очень понятно, что в таком обществе всякое наглое, самоуверенное слово, а тем более всякий фанатизм, даже Фанатизм юродивого должен был почитаться за возглашение самой истины.

   Фанатизм всегда и является неизбежным плодом умственной тесноты и умственной ограниченности. И в самом деле, очень трудно было в это время Русскому человеку узнать, на какой стороне правда.

   В самом дворце умы колебались и многие втайне стояли, разумеется, за старое, за уставы Домостроя и помогали всеми дворцовыми путями и средствами своим единомышленникам. Там старое могло приобрести еще большую силу от того, что многие, особенно близкие, к царице, находили в старых порядках точку опоры для борьбы с новыми людьми, которые нередко переступали старым дорогу.

   Само собою разумеется, что старый устав жизни, ее буква, обряд, нигде не должен был иметь такой силы, как именно на женской половине дворца, которая долго и после реформы сохраняла привязанность к старым порядкам быта.

   В таком положении находились дела, когда обычным путем шли лета замужества молодой и знатной боярыни. Бог дал супругам сына Ивана по их молитве и явлению чудотворца Сергия, как говорит сказание о жизни Морозовой, что достаточно свидетельствует о благочестивой ее набожности. Но в 1662 г. Глеб Иванович умирает и она остается вдовою. Случай решительный в жизни Морозовой. С этих пор ее постническое набожное настроение мыслей получает широкий простор для своих действий, для стремлений к заветным идеалам. Должно полагать, что в это время ей было не более 30 лет, ибо всего замужества едва ли было лет 12; тогда и сын остался после отца лет десяти.

   Первые годы вдовства шли однако ж обыкновенным порядком. Она жила, как следует большой и богатой боярыне, выезжала во дворец и к родным и знакомым с подобающею боярскою обстановкою и держала свой дом в подобающем устройстве.

   Об этом времени ее вдовства пусть расскажет нам сам Аввакум, ее духовный отец и учитель. "Знаю, друг мой милый, Феодосья Прокопьевна, пишет он к ней в одном из своих писем, жена ты была боярская, Глеба Ивановича Морозова, вдова честная, в Верху чина царева близь царицы: в дому твоем тебе служило человек с триста, крестьян у тебя было 8000, имения в твоем дому было на 200 или на 250 тысячь; друзей и сродников в Москве множество-много; ездила ты к ним в карете дорогой, украшенной мусиею и серебром, на аргамаках многих, по 6 и 12 запрягали, с гремячими цепями; за тобою слуг, рабов и рабынь, шло человек по 100 и по 200, а иногда и 300, оберегая честь твою и здоровье. Пред ними красота твоего лица сияла, как древле во Израили вдовы Июдифы, победившей Навходносорова князя Олоферна. И знаменита была ты в Москве, как древняя Девора в Израили, Есфирь, жена Артаксеркса".

   Но вдова по понятиям и убеждениям века уже носила в своем положении смысл монахини. Честное вдовство само собою уже приравнивалось к обету иноческому. Поэтому вся жизнь вдовы со всею ее обстановкою естественным и незаметным путем преобразовывалась в жизнь монастырскую. Также точно, естественным и незаметным путём, устраивалась и жизнь честного девства, напр. жизнь царевен. Не первая и не последняя была Федосья Прокопьевна, устроившая свой дом по монастырски. Таков был господствующий идеал для женской личности, свободной от супружества.

   Боярыня строго исполняла правило церковное и келейное, не оставляла его и тогда, когда бывала в Верху, у царицы или сестер государя, ибо и там все правила, т. е. известные церковные службы, молитвы и моления, тоже исполнялись строго. Утром после правила и книжного чтения, обыкновенно святого жития на тот день или поучительного слова, боярыня занималась домашними дедами, рассуждая домочадцев и деревенские крестьянские нужды, заботясь об исправлении крестьянском, иных жезлом наказуя, а иных любовию и милостью привлекая на дело Господне. Это продолжалось до 9-го часу дня и больше, т. е. до полудня и больше, по нашему счету. Остальное время посвящалось добрым, богоугодным дедам, в числе которых, первое и самое важное место принадлежало делам милосердия. В тот век добродетельному и благочестивому сердцу были, как воздух, необходимы нищие, странные, убогие, калеки, юродивые, старцы и старицы. Добродетельное и благочестивое сердце не имело в то время другого, более чтимого, выхода на путь добрых дел. Вот почему, в то время каждый зажиточный, а тем более богатый дом собирал у себя эту братию не только в известные, определенные церковными обычаями, дни, но и давал ей в своем доме местожительство.

   Составитель Домостроя поучает: церковников и нищих, и маломожных и бедных и скорбных и странных пришельцев, призывай в дом свой и по силе накорми и напой и согрей; и милостыню давай, и в дому и в торгу и на пути; тою бо очищаются греси, те бо ходатаи Богу о гресех наших. Чадо! люби мнишеский чин, и странные пришельцы всегда бы в дому твоем питалися, и в монастыри с милостынею и с кормлею приходи; и в темницах и убогих и больных посещай и милостыню по силе давай.

   Федосья Прокопьевна в дому своем держала пятерицу инокинь изгнанных, и радовалась - зря в нощи на правиле себя с ними стоящую и на трапезе их с собою ядущих..." А иных в дому своем гнойных держала - Феодота Стефановича и прочих: им своими руками служила, язвы гнойные измывала и в уста их пищу подавала... Дом ее был отворен юродивым и нищим и сиротам, которые "невозбранно в ее ложницах обитали и с нею ели с одного блюда" {По свидетельству Курбского, знаменитый Адашев десять имел прокаженных в дому своем, тайно питающе и обмывающе их руками своими. (Кар. IX, пр. 20). Он же упоминает о знатной вдове Марии, которая: "во святом вдовстве превоссияюща, яко на преподобном теле ее носити ей вериги тяжкие" (IX, пр. 31). Подобные подвиги и обеты исполнила и боярыня Морозова. Татищев свидетельствует, что "двор царицы Праскевы Федоровны от набожности был госпиталь на уродов, юродов, ханжей и шалунов: между многими такими был знатен Тимофей Архиповичь, сумазбродный подъячий, которого за святого и пророка суеверцы почитали... Он меня не любил, прибавляет Татищев, за то, что я не был суеверен и руки его не целовал". (История Росс. I, 46). Стало быть, целование руки принадлежало к обыкновенным знакам чествования таких юродивых.}.

   В числе юродивых, которые невозбранно приходили в дом к Морозовой, были два ревнителя древнего благочестия Феодор и Киприан. Федор ходил в одной рубашке, мерз на морозе босой, в день юродствовал, а ночь всю стоял на молитве со слезами. Аввакум рассказывает о нем: "много добрых людей знаю, а не видал такого подвижника; зело у него во Христа вера горяча была... не на баснях проходил подвиг... Пожил у меня с полгода на Москве, а мне еще не моглося; в задней комнате двое нас с ним. И много час-другой полежит, да и встанет, тысячу поклонов отбросает, да сядет на полу, а иное - стоя, часа с три плачет. А я таки лежу, иное сплю, а иное не можется. Когда уж наплачется гораздо, тогда ко мне приступит: "долго ли тебе, протопоп, лежать того? образумься, ведь ты поп: как сорома нет?... И мне не можется, так меня подымает, говоря! "встань, миленькой батюшко! Ну таки вытащит как-нибудь меня... сидя, мне молитвы велит говорить, а он за меня поклоны кладет: то-то друг мой сердечной был!" За староверство он отдан был под начало рязанскому архиепископу Илариону, терпел там муки и наконец бежал в Москву. Об этом побеге, облекая его, разумеется, в форму чуда, он рассказывал Аввакуму: был я на Рязани под началом у архиепископа на дворе и зело он, Иларион, мучил меня: редкой день, коль плетьми не бьет, и скована в железах держал, принуждая к новому антихристову таинству. И я уже изнемог. В нощи моляся, плачу, говорю: Господи! аще не избавишь мя, осквернят меня и погибну; что тогда мне сотворишь!... И вдруг, батюшко, железа все грянули с меня и дверь, и отперлась, и отворилась сама. Я, Богу поклонясь, да и пошел. К воротам пришел, и ворота отворены. Я по большой дороге к Москве напрямик... К тебе спроситься прибрел: "туда ли мне опять мучиться пойти или, платье вздев, жить на Москве". Протопоп велел ему вздеть платье и ухоронил его на время у себя. После его сослали на Мезень и там будто бы повесили.

   Об отношениях этого юродивого к Морозовой узнаем нечто из письма к ней Аввакума: "поминаешь ли Феодора? пишет он к ней. Не сердишься ли на него? Поминай Бога для, не сердитуй! он не больно пред вами виноват был. Обо всем мне пред смертию покойник писал: "Стала де ты скупа быть, не стала милостыни творить, и им на дорогу ничего не дала". И с Москвы от твоей изгони съехал, и кое что сказывал. Да уже Бог вас простит; нечево старова поминать. Меня не слушала, как говорил, а после пеняешь мне. Да что на тебя дивить? У бабы волосы долги, а ум короток! прости же меня, а тебя Бог простит во всем".

   Другой юродивый, Киприян известен был даже самому государю, след. мог бывать даже и в царском дворце и тем более, что во дворце, в числе "верховых богомольцев", находились также и юродивые. Киприян не раз и государя молил о восстановлении древнего благочестия; ходил по улицам и по торжищу, свободным языком обличая новины Никоновы. Под конец он был сослан в Пустозерской острог и там казнен за свое упорство.

   Идея юродства не была, конечно, самобытным созданием русской жизни. Она явилась, как неизбежное последствие тех культурных начал, как были принесены к нам из Византии и которые создали и постоянно создавали, произраждали множество соответствующих этому явлений жизни. Византиец Кедрин, объясняя себе юродство, говорит между прочим: "тако повелел Бог и Исаии ходить нагу и необувенну: и Иеремии обложить чресленник о чреслех, и иногда возложить на выю клади и узы, и сим образом проповедывать; и Осия повелел пояти жену блужения и паки возлюбити жену любящую зло и любодейцу; и Иезекиилю возлежать на десном боку четыредесять и на левом сто пятдесят дней, и паки прокопать стену и убежать и пленение себе приписать и иногда мечь изострить и им главу обрить и власы разделить на четыре части. Но да не вся глаголю, смотритель и правитель словес повелел каждому из сих быть того ради да не повинующийся слову, возбудятся зрелищем странным и чудным. Новость бо зрелища бывает довлетельным учения залогом" {Кедрина: Деяния церк. и гражд. Часть I, 97.}. Юродивый, таким образом, в идее своей, всегда носил смысл пророка, обличителя греховной жизни, обличителя всякой ее неправды. Самою выразительною силою его обличений и был его подвиг, всегда исполненный или крайнего цинизма жизни или безграничного отвержения ее мирских требований, вообще подвиг уродства жизни, что как необычайное и чудесное, одно только и могло возбуждать застоявшиеся, неподвижные умы века.

   Собирая около себя такое убогое общество, поучаясь его подвигами и словесами, Морозова и свой досуг употребляла на рукодельные труды также в пользу нищих и убогих. Иногда руки ее "пряслице касались", садилась она за прялку, готовила нити и теми нитями шила рубахи, и ввечеру, с одною из стариц, домочадицею Анною Амосовною, одевшись сама в рубище, ходила по улицам и по стогнам града, по темницам и по богадельням, и оделяла рубахами нищих; раздавала им деньги, овому рубль, а иному 10, а инде 50 рублев и мешок сотной.

   Монах Симонова монастыря, Трифилий, крепкий старовер, происходивший также от благородного корени, указал ей благоговейную инокиню Меланию. Она призвала ее и, слышав ее словеса, очень возлюбила; избрала ее себе матерью, с иноческим смирением отдалась ей под начало, сделалась ее послушницею, и до самой смерти ни в чем не ослушалась ее повелений. С тою Меланиею они также по темницам тайно ходили, пешими ногами, носили милостыню; обтекали чудотворные места, соборы, монастыри и церкви, нося жертвы, как достойно.

   Все это было в то время делом обыкновенным, делом необходимым для благочестивого и богобоязненного жития, все это вполне согласовалось с общими обычаями, с общими потребностями нравственной, добродетельной жизни и особенно с идеалами и стремлениями честного вдовства. Так именно добрая вдова жила в течение всего старого века нашей истории. Но мы заметили, что время, в какое жила Морозова, было особенное время: умы были в размышлении, наставал конец старому веку, наставало светопреставление; почва колебалась, нужно было искать спасения, искать, где правда жизни. Оставаясь в среде Домостроя, дыша его духом, Федосья Пр. конечно не могла очень сочувствовать разным новинам или в сущности разным обличениям и исправлением застаревших и укоренившихся ошибок. Авторитет предания был так велик в ее глазах, был так велик в глазах всех, кто хотел строгого и точного исполнения преданных уставов, что и одно прикосновение к его букве, даже к одной четре этой буквы, казалось своевольным высокоумием, опасным вольнодумством, против, которого, как против антихристовой напасти, следовало бороться всеми силами. Так были и воспитаны и настроены тогдашние убежденные, размышляющие и рассуждающие умы. Но Морозова вдобавок имела руководителем известного юродивого - фанатика Аввакума и постоянную поддержку в обществе своих стариц, нищих и юродивых, особенно матери Мелании или Маланьи, без сомнения такого же Аввакума, только в женском образе, след. с чертами более мягкими; да видимо она не отвергалась в своих мыслях и на женской половине дворца.

   Таким образом, ей очень трудно было увидать истинный путь к правде. Она по необходимости явилась защитницей старой лжи и, как натура крепкая и прямая, провела свою защиту до конца, без колебаний. Для женской личности потребовалось мужественное дело. Ни на какое другое дело эта личность не была приготовлена. Она была воспитана аскетическим идеалом; она и не задумалась отдаться ему вся. Здесь во всей полноте обозначился только положительный вывод учений Домостроя, выразилась неумолимая их последовательность.

   Ревнуя за истину, которую в понятном ослеплении видеть вовсе не могла, Морозова очень горячо принимала тогдашние вопросы дня, - эти размышления общества о перестановке на новые старых обычаев и привычных порядков; и везде, и у себя дома при гостях, и на беседах, где сама бывала, крепко отстаивала старину. "На беседах Никониан мужеска полу и женска безпрестанно обличая - везде им являшеся, яко лев лисицам", говорит Аввакум. Прежде всего конечно обсуждение этих вопросов открывалось между родственниками. Федосья Пракопьевна легко убедила в своих мыслях родную сестру Евдокею, княгиню Урусову, жену царского кравчего кн. Петра Семеновича, которая тоже сделалась духовною дочерью Аввакума. Обе сестры жили как бы "во двою телесех едина душа", и Евдокея точно также отдалась в повиновение и послушание матери Меланьи, умоля ее чтобы попеклась о спасении ее души. Соковнины были в родстве с Ртищевыми; те и другие происходили из Лихвинских городовых дворян, а в это время стали близкими собеседниками дворца. Царский постельничий, а потом окольничий Мих. Алекс. Ртищев, отец знаменитого Фед. Мих. Ртищива, приходился молодой вдове дядею. Ртищевы стояли за Никона, покровительствовали киевским ученым, т. е. вообще науке. Они ближе были к царю, который был исполнен стремлений исправить и украсить жизнь по новым образцам. Соковнины стояли за Аввакума, за старое благочестие, потому что были ближе к царице, в быту которой знали только одни старые уставы и потому крепко за них держались.

   Мих. Ал. Ртищев вместе с дочерью Анною, двоюродною сестрою Морозовой, желая ее поколебать и на свой разум привести, много раз начинали выхвалять Никона и его реформы. Отверзала уста Прокопьевна и говаривала: "поистине, дядюшка, вы прельщены врагом, а потому и похваляете римские ереси и их начальника". Тогда продолжал седовласый старец: "о чадо Феодосия! что ты это делаешь, за чем отлучилась от нас. Посмотри, вот наши дети: об них нам надо заботиться и, смотря на них, радоваться и ликовать, жить общею любовью. Оставь распрю, не прекословь ты великому государю и всем властям духовным. Знаю, прельстил и погубил тебя злейший враг, протопоп (Аввакум). Не могу без ненависти и вспомнить о нем. Сама ты его знаешь". С улыбкою сожаления и тихим голосом отвечала Морозова: Нет, дядюшка, не так; не правду вы говорите, горьким сладкое называете; отец Аввакум истинный ученик Христов, потому что страждет он за закон Владыки своего; а потому, кто хочет Богу угодить, должен послушать его учения". Слова, имеющие глубокий исторический смысл. Вот, стало быть, где должно искать главной причины ослепления Морозовой, главнейшей причины ослепления и помрачения многих, начиная от царского дворца и до убогих крестьянских клетей. И как это совпадает со всеми идеалами, какими был исполнен ум того века, какими было напитано воображение людей, сколько-нибудь коснувшихся тогдашнего книжного учения. Потому что он страдает, потому что его гонят - вот мысль, которая и во всякую другою эпоху всегда возбуждает доброе сердце к сочувствию, а в нашей старине эта мысль по многим историческим, культурным, умственным и нравственным, причинам всегда и неизменно привлекала к себе общее сочувствие, которое, не входило в тонкое разбирательство, за какое дело кто страдает; но, видя страдание, шло за ним; относилось с милосердием ко всякому страждующему. Оттого гонимые, особенно если еще замешивалась тут какая либо государственная или церковная тайна, всегда приобретали у нас необъяснимый успех. Идеалы же Морозовой, доведенные ее фанатизмом до своих последних выводов, должны были даже требовать именно этого последнего акта ее аскетической жизни. Все было готово в идее: оставалось только воплотить эту идею, это слово жизни, в самое дело.

   Однажды Анна Михайловна Ртищева стала ей говорить: "Ох сестрица, голубушка, съели тебя старицы белевки {Старицы из города Белева, а может быть старицы-белицы, ходившие в белецком, мирском платье.}, проглотили твою душу! Как птенца, отлучили тебя от нас. Не только нас ты презираешь, но и о сыне своем не радишь; одно у тебя чадо, а ты и на того не глядишь. Да еще какое чадо-то! Кто не подивится красоте его... Подобало бы тебе и на сонного-то на него любоваться; да поставить бы над красотою его свечи от чистейшего воска, и не вем каковую лампаду возжечь, да и зреть доброты лица его и веселиться, что такое чадо драгое даровал тебе Бог. Ведь сколько раз и сам государь, и с царицею удивлялись красоте его, а ты его ни во что полагаешь и великому государю не повинуешься. Уж когда нибудь за твое прекословие придет на тебя и на дом твой огнепальная ярость царева, и повелит дом твой разграбити. Тогда и сама многие скорби подымешь и сына своего сделаешь нищим, А все будет твоим немилосердием.

   Морозова ответила: "неправду ты говоришь. Не прельщена я, как ты говоришь, от белевских стариц. Но по благодати Спасителя моего чту Бога Отца целым умом; а Ивана я люблю и молю о нем Бога беспрестанно и радею о полезных ему, душевных и телесных. Если же вы думаете, чтобы мне из любви к Ивану душу свою повредить, или своего жалеючи, отступить благочестия и этой руки знаменной (перстосложения), - то сохрани меня Сын Божий от этого неподобного милования. Не хочу, не хочу, любя своего сына, себя губить, хотя он и один у меня: но Христа люблю более сына. Знайте, если вы умышляете сыном меня отвлекать от Христова пути, то ни как этого не сделаете. Вот что прямо вам скажу! Если хотите, выведете моего сына Ивана на Пожар (площадь в Китай городе, где казнили) и отдайте его на растерзание псам, устрашая меня, чтобы отступила от веры... но не помыслю отступить благочестия, хотя бы и видела красоту, псами растерзанную. Я знаю одно: если до конца во Христовой вере пребуду и сподоблюсь вкусить за это смерти, то никто не может отнять у меня моего сына.

   Слышавши это, Ртищева ужаснулась, как грома, этих страшных слов и много дивилась такому крепкому мужеству и непреложному разуму, замечает повествователь жития Морозовой.

   Без всякого сомнения еще больше укрепилось ее мужество и совсем помрачился разум, когда (в 1662 г.) в Москве снова явился из ссылки Аввакум. По его рассказу, он был принят радушно. "Видят они, что я не соединяюсь с ними, вот и приказал государь уговаривать меня Родиону Стрешневу, чтобы я молчал. И я потешил его: царь, то есть, от Бога учинен и добренек до меня. Чаял, либо по маленьку исправится. А се посулили мне Симеонова дни сесть на Печатном дворе, книги править; и я рад сильно: мне то надобно лучше и духовничества. Пожаловал (царь), ко мне прислал 10 рублев денег, царица 10 рублев денег; Лука, духовник (царский) 10 рублев же, Родион Стрешнев 10 рублев же, а дружище наше Феодор Ртищев (двоюродный брат Морозовой), тот и 60 рублев казначею своему велел в шапку мне сунуть; а про иных нечего и сказывать! Всяк тащит да несет всячиною. У света моей Федосьи Прокофьевны Морозовы не выходя, жил во дворе, понеже дочь мне духовная; и сестра ее княгиня Евдокия Прокофьевна дочь же моя. Светы мои мученицы Христовы! А у Анны Петровны Милославские {Вероятно это Анна Ильична Милославская, родная сестра царицы Марьи Ильичны и вдова боярина Бориса Ив. Морозова. Она умерла 26 Сентября 1667 г.}, покойницы, всегда же в дому был, и к Феодору Ртищеву браниться с отступниками (киевскими учеными) ходил, да так-то с полгода жил".

   Если в самом деле таковы были отношения многих знатных москвичей к Аввакуму, хотя, видимо, он много и прибавляет, то каким же образом Морозова могла отстать от своего духовного отца. Равнодушной она не была к вопросам Веры, а прямое и непосредственное влияние на нее имел лишь один Аввакум с своими единомышленниками.

   Естественно, что она все больше и больше укреплялась в истине своих размышлений и мнений и горячо их защищая по беседам, без сомнения научением и словами самого Аввакума или матери Меланьи, обратила наконец на свои подвиги внимание царя. Была к ней присылка по повелению цареву, приходили испытывать ее Иоаким, чудовской архимандрит и Петр, соборный ключарь. Узнав ее крепкое мужество и непреложный разум, и готовность даже умереть за правду, государь повелел отписать у ней на свое имя половину вотчин. Но опала продолжалась, вероятно, не долго. Во дворце у ней была сильная рука. 1 Октября 1666 года государь возвратил ей отписанные вотчины "для прошения государыни царицы Марьи Ильичны и для всемирные радости рождения царевича Ивана Алексеевича" {Тайного приказа записка о всяких делах 175 г.}. Получив, после такого искушения, малую ослабу, Морозова еще деятельнее предалась своим подвигам, "раздавала многую милостыню, многое имение расточила неимущим, многих с правежу (за долги и другие взыскания) выкупала, монастырям довольная подавая, пустынников многих потребными удовлетворяя, прокаженных в дому своем упокоевая... Чем больше теснили эту душу, тем глубже она уходила в свои заветные стремления.

   Федосья Прокопьевна начала мыслию "на большее простираться, т. е. более и более приближаться к цели своего идеала, желая ангельского образа... Она надела власяницу... "под одеянием ношаше на срачице, устроена от скота власов белых, кратко рукава" - и очень печалилась о том, когда этот ее подвиг случайно был замечен ее снохою, женою Бориса Морозова, Анною Ильичною Милославскою, родною сестрою царицы. Аввакум рассудил тогда ее печаль, что "не хотением сотворилось, Бог простит".

   Во дворце, конечно, все знали, что делается у Морозовой; хорошо знали образ ее мыслей и все ее речи и подвиги; но в первое время, когда еще тянулось дело Никона, она могла оставаться в покое, ибо, как видно, и для самого царя не совсем еще было ясно, в чем именно заключался настоящий смысл всей этой смуты умов. Морозова, наконец, приступила к матери Меланьи, лобызая ее руки и поклоняясь на землю, и умоляя, чтобы облекла ее во иноческий чин. Разумная мать отказывала по многим причинам. Невозможно этого в дому утаить и если узнают у царя, многим людям многие будут скорби по случаю розысков и допросов, кто постриг. Если и в дому можно утаиться, то приспеет время сына браком сочетать, тогда необходимо будет много заботиться, хлопотать, уряжать свадебные чины, а инокам это делать не в лепоту. Наконец должно будет уже стать до конца мужески и, откинув и малое это лицемерие и приличие, совсем уже не ходить в церковь. Морозова не оставляла своего намерения - "зело желаше несытною любовию иноческого образа и жития". Когда Аввакумовцы увидели, как твердо и неизменно стоит в своем желании их верная послушница, то решились исполнить ее просьбу. Она была пострижена старовером, бывшим Тихвинским игуменом Досифеем, наречена Феодорою и отдана в послушание той же матери Мелании. Стало быть совершился только торжественный обряд того, что уже существовало на самом деле... Формальное пострижение только дальше подвинуло это дело. Прокопьевна, зря на себе иноческий чин, начала вдаватися большим подвигам, посту и молитве и молчанию, а от домовных дел ото всех начала уклоняться, сказывая себя больною, и все судные дела в доме приказала ведать своим верным людям. По всему вероятию это событие случилось в то время, как умерла царица Марья Ильична (1669 г. март), а с ее смертию потеряла свой вес и значение и партия Милославских с их родичами, вообще сочувствовавшая староверству. 1 Сентября 1668 г. Морозова еще являлась во дворец на праздничный званый обед. Царица очень любила Морозову и очень была к ней милостива да вероятно не совсем чуждалась и ее мыслей,- тем чувствительнее была эта потеря для Морозовой. Весьма понятно, что после того дворец ей опостылел, ибо не осталось уже там корней для поддержки старого "благочестия", а напротив с каждым днем входило туда новое "благочестие". В Генваре 1671 года царь вступил во второй брак с Натальею Кириловною Нарышкиных. Морозовой, по старшинству ее дворского положения, следовало в свадебном чину стоять во главе других боярынь и титлу царскую говорить. Она отказалась от этой чести, отговариваясь, что "ногами зело прискорбна, не могу ни ходити, ни стояти". Царь понял причину ее отказа и прогневался, отозвавшись: "Знаю, она загордилася!" Морозова тоже очень хорошо знала, что царь это дело просто не покинет. Но она шла все дальше и дальше к своим задушевным идеалам и так далеко отошла от прежнего своего мира, что он стад ей казаться нечистым. Она не хотела идти во дворец за тем, что в царском титле приходилось ей наименовать государя благоверным и руку его целовать, да нельзя было избыть и благословений архиерейских... Она решилась лучше страдать, чем с ними сообщаться. Царь до времени оставил ее в покое и только осенью в том же году послал к ней поговорить боярина Троекурова, которого один иноземец характеризует так: "при дворе он играет пустую ролю и назначен более для увеселения царя, чем для совещаний в государственных делах". Вероятно, это был человек недалекий, но набожный. В бояре он пожалован в 1673 г. Таким образом значение посла соответствовало самому предмету посольства. Спустя месяц к ней явился другой посол, более ей близкий, кн. Петр Урусов, царский крайчий и муж ее сестры Евдокии. Этот принес ей выговор, чтоб покорилась и приняла все новоизданные их законы; если же не послушает, то быти бедам великим. "Я не знаю, какое я сделала зло дарю, отвечала Морозова; удивляюсь, почто царский гнев на мое убожество. Если хочет отставить меня от правой веры, - в том бы государь на меня не покручинился, да будет ему известно: до сей поры Сын Божий покрывал меня своею десницею; у меня и в мысли не было, чтоб, оставя человеческую веру, принять Никоновы уставы. В вере христианской, в которой родилась и крестилась, в том хочу и умереть. Подобало бы царю оставить меня в покое, потому что от православной веры мне отречься не возможно". Когда донесли об этом государю, он "множае гневом роспаляшеся, мысля сокрушить ее". - "Тяжело ей бороться со мною, сказал он предстоящим, - один кто из нас непременно одолеет". "И бысть в Верху не едино сидение об ней, думающе, как ее сокрушат".

   Особенно будто бы споспешествовали этой думе архиереи и старцы жидовские и еромонахи римские, т. е. все те достойные ученые, призванные из Киева и Полоцка, которые в то время и были предметом ненависти для людей старого благочестия. Эти ученые ненавидели будто бы Морозову особенно за то, что ревнительница везде, и в дому своем, при гостях, и сама где бывала, на беседах, опровергала и обличала их прелесть, а им в уши вся сия приходиша.

   Гроза царского гнева приближалась. Пятерица инокинь изгнанных, с какою-то Еленою во главе, составлявших домашнюю обитель Морозовой, стала просить ее, чтоб отпустила их, чтоб их тут не захватили. Трудно было расстаться с ними, трудно было разорить этот маленький монастырь-мирок, - где все сложились и шло так правильно, одно за другим, наполняя дни, недели и целые годы мыслью, что неустанно и богоугодно исполняется устав жизни. Морозова остановила своих друзей и держала их недель пять после первого царева выговора. "Нет голубицы мои, не бойтесь! теперь еще не будет ко мне присылки", утешала она их, скорбящих о своем положении.

   Морозова говорила так, потому что знала о ходе своего дела во дворце. Ее сестра княгиня Евдокия Урусова не оставляла ее в это тяжелое время и только на малый час отлучалась в свой дом, затем, без сомнения, чтобы проведать у мужа, что там говорят об них в Верху. Через мужа она и получала надобные сведения. Когда было узнано, что время приближается, Федосья Прокопьевна рассталась с своими старицами: "Матушки мои, время мое пришло", - сказала она им, - идите все вы, может быть Господь вас где сохранит, а мне благословите на Божие дело и помолитесь обо мне, чтоб укрепил меня Господь страдати без сомнения о имени Господни". Тот же князь Урусов, который приходил к Морозовой с царским выговором, предупредил жену, что на бедную ее сестру скорби великие идут, государь неукротимым гневом содержим и решает на том, чтоб скоро ее из дому изгнать. Не высказывая, вероятно из боязни, своего мнения о царской воле, он однако ж прибавил: "Послушай, что я скажу тебе и внимай моим словам. Христос в Евангелии глаголет: предадут бо вас на сонмы и на соборищах их бьют вас; пред владыки же и цари ведены будете, меня ради, во свидетельство им. Глаголю же вам, другом своим, не убойтеся от убивающих тело и потом не могущих больше что сотворити. Слышишь, княгиня, сам Христос глаголет! А ты внимай и памятуй". Княгиня радовалась таким словам мужа {С какою целью говорил так князь Урусов, т. е. возбуждал фанатизм жены, неизвестно. Но все можно думать. Можно думать, что он сам тайно придерживался древнего благочестия, и не обнаруживал своих мыслей с целью сохранить за собою весьма влиятельное при дворе место крайчего, которое он и сохранил до самой смерти царя Алексея, а при Федоре был пожалован даже в бояре. Но, в таком случае, за что же он подводил свою бедную жену под явную опалу. Собеседник царской Думы, он всегда мог спасти жену, выгородить даже в опасных обстоятельствах, не говоря уже о том, что она и не вышла бы из его воли, из его благоразумных советов. Они имели уже детей. Мы увидим, что он нисколько и не заботился выручить жену из беды. Все это заставляет полагать, что или слова Урусова сочинены описателем жития, или Урусов действовал так с тайным намерением избавиться приличным образом от нелюбимой жены, что в боярском быту иногда бывало. Аввакум в своей автобиографии говорит между прочим: а боярыню ту Федосью Морозову и совсем разорили, и сына у нее уморили и ее мучат; и сестру ее Евдокию, бивше батогами, и от детей отлучили и с мужем развели; и его князя Петра Урусова на другой женили, да что ведь делать? пускай их миленьких мучат, небесного жениха достигнут..."} и на утро, когда он поехал во дворец, отпросилась у него опять к сестре. "Или, да не оставайся там долго, ответил муж, я думаю, что сегодня же присылка к ней будет". Княгиня однако ж осталась у сестры до ночи. Они вместе ожидали "гостей".

   Во второй час ночи (т. е. по закате солнца) отворились большие ворота на дворе Морозовой. Ужаснулась Федосья Прокопьевна, понявши, что идут ее мучители. От страху ослабели ее ноги и она приклонилась на лавку. Княгиня подкрепила ее: "матушка, сестрица, дерзай. С нами Христос! не бойся, встань, положим начало". Совершили они семь поклонов приходных, одна у другой благословились свидетельствовать "истину". Морозова в постельной своей комнате легла на свой пуховик, близ иконы Богородицы Федоровской. Княгиня ушла в чулан, род алькова, устроенный в той же спальне для наставницы Мелании, и там легла на постель. Сестры видимо хотели показать, что они собрались уже опочивать. В постельную с великою будто бы гордостью, дерзко, вошел чудовский архимандрит Иоаким в сопровождении думного дьяка Лариона Иванова и, увидев возлежащую Морозову, объявил ей, что послан от царя вопросить ее; чтоб встала и стоя или и сидя, если не может, дала бы ответ противу царских повеленных слов. Морозова не встала. "Како крестишися и как молитву творишь? вопросил ее архимандрит. Морозова, сложа по своему персты, перекрестилась и произнесла молитву! "Тако я крещусь, так же и молюсь". Второе: "старица Мелания, а ты ей в дому своем имя нарекла: Александра, где она теперь, сказывай скорее?" Морозова отвечала: "по милости Божией и молитвами родителей наших, по силе нашей, в убогом нашем дому ворота были отворены для странных рабов Христовых. Когда было время, были и Сидоры и Карпы и Мелании и Александры. Теперь же никого нет из них". Думный дьяк ступил в чулан, но в чулане не было света; разглядев там человека, лежащего на постели, он вопросил: "Кто ты?" "Я князь Петра жена, Урусова, отвечала сестра Морозовой. Дьяк, вовсе не ожидая найди здесь такую знатную особу, испугался своей дерзости и тотчас выскочил из чулана. Удивленный архимандрит воскликнули: "княгиня Евдокия Прокопьевна, князь Петра Урусова! Спроси ее, како крестится". Дьяк отказывался, объясняя, что они посланы только к боярыне Федосье Прокопьевне. "Слушай меня, возразил архимандрит, я тебе повелеваю, вопроси ее". Дьяк повиновался и дал вопрос. Лежа на постели, облокотившись на левую руку, княгиня сложила персты: великий палец со двумя малыми, указательный же с велико-средним, протянувши их и показывая дьяку, произнесла молитву: "Так я верую, сказала. - Неожиданная встреча княгини Урусовой и ее заявление своего староверства заставили архимандрита тотчас же донести об этом царю. Оставив у сестер дьяка, он поспешил во дворец. Царь сидел посреди бояр в Грановитой Палате. Приблизился к государю архимандрит и пошептал ему на ухо, что не токмо боярыня стоит мужес