Андреевский Сергей Аркадьевич - Книга о смерти

чти повсюду сгладилось. Пред нами остался один цельный, искренний от начала до конца, изумленный человек.

   Я "не смываю строк", набросанных мною в 1908 году. Пусть они останутся, как мое искреннее впечатление от момента юбилея. Впрочем, я отнесся тогда к Толстому несравненно осторожнее, чем, например, Мережковский, беспощадно громивший Толстого в своей "критике" за славолюбие, за раздвоение между его проповедью и жизнью.

   Бегство или, как называют итальянцы, "фуга" Толстого, до сегодня еще не расследована. Едва лишь намечен какой-то смутный раскол в семье.

   Но порыв Толстого бесспорен. При его несомненном добродушии и при сознании им той нестерпимой боли, какую он причинял боготворившей его жене, - его отречение от всей мирской тщеты следует признать "героическим", т.е. превосходящим обыденные человеческие силы. Такую решимость могла ему дать только неотразимая вера в истину его проповеди. И этот подвиг возвел его на высоту основателя новой религии, - быть может, религии будущего.

   Жизнь властно потребовала от него новой Голгофы - и он пошел на нее, как новый Христос. Боюсь, что это сравнение несколько крикливо, но оно здесь невольно напрашивается. Впрочем, думаю, что Льву Толстому его подвиг дался сравнительно легко и совершился без "моления о чаше", по неотразимому велению того Бога, к которому он с такою любовью прислушивался в себе во все периоды своей долгой и переменчивой жизни.

   Он чисто по-детски не думал ни о деньгах, ни об удобствах, оставляя свой дом для какого-то неведомого уголка на земле. Но один из микробов, миллиардами кишащих в природе, тех микробов, над которыми работает Мечников (вероятно, "стрептокок"), - влетел в Толстого, расплодился в его крови, и Толстой умер.

   Так объясняют нам его смерть ученые. Но Толстой отрицал все науки и никакой опасности не боялся. Его последние слова были: "Ну, вот и конец. И ничего". Что значит это "ничего"? Значит ли оно: "От меня больше ничего не остается: я обращаюсь в ничего"? Или же это было то истинно русское, осмеянное Бисмарком "ничего", которое означает: "Не велика беда и смерть. Перенести можно!"

   Так или иначе, Толстой умер с твердостью. И даже после тех прощальных слов он успел сказать окружающим, что следует заботиться не только о нем, но и о миллионах людей, страдающих на земле.

   Дальше он потерял сознание.

   А тут-то и заключается секрет...

   Вся религия Толстого выражается в четырех словах: "Царство Божие внутри нас". Нет Бога вне людей, он существует в каждом из нас. Это - величайший социализм! Я не философ и в особенности плохой теоретик, но я чувствую, что зерно толстовской религии очень живуче... Оно может в будущем искоренить не только казни, но и войны, да и вообще насилие, потому что ведь в каждом человеке Бог, а как же после этого - не то что убивать, но даже мучить Бога?!..

   Теперь, когда миссия Толстого закончена, приходится снять с него все до единого упреки и подозрения. Здесь я лишний раз убеждаюсь, что судить людей вообще, а живых в особенности, невозможно. Оказывается, что переписка со всеми частями света, приемы, беседы и наставления в Ясной Поляне обусловливались не славолюбием Толстого, а неотразимою потребностью распространять свою веру для блага всего человечества. Отрицание почти всех писателей и художников слова было вызвано у Толстого не самомнением, а искренним убеждением, что вся беллетристика вообще ни к чему не ведет. И что же? Изумительная настойчивость Толстого принесла громадные практические результаты. Его добрая, искренняя душа сделалась близкою всем людям. Общелюдская наивность повсюду откликнулась на зов "своего гения". Уже и теперь сделаны великие победы этим, еще невиданным завоевателем. Взять хотя бы нашу церковь! Ведь она, со смертью Толстого, оказалась решительно "на мели". Народ от нее отхлынул. Произошел даже раскол между церковью и государством. Синод запретил молитвы о Толстом, а государь молился за его душу. Тут же, кстати, получили признание и первые в России "гражданские похороны", отныне утвержденные самою жизнью.

   А сколько еще впереди, в "долготе веков", будет звучать загробный голос Толстого? Кажется, до незримой бесконечности будет цитироваться этот вероучитель общежития в судах, в конгрессах мира, будет волновать военных, будет мутить и преображать правителей и т.д., и т.д. Словом, конца-краю не видать живучести среди людей громадной тени этого феноменального человека. Не человек, а "Явление" (выражение, слышанное мною в литературных кружках) - "Глыба!" (тоже кто-то сказал).

   Да, скажу я, Глыба, или гигантская Гора, чистая снежная вершина, на которой, однако, жить все-таки невозможно...

   Вот почему меня никогда не тянуло повидать Толстого. Та истина, которую он думал утвердить своею верою, была слишком чужда моей природе. Спорить с этим силачом было бы бесполезно. Заимствовать же от него я ничего не мог.

   Рассудочность толстовского учения уничтожила для меня его смысл. Толстой верил, главным образом, в Совесть и Разум. Но - Сердце! Его сердце ведало только доброту.

   Но страсть, но самозабвение - привязанности более ценные, чем сама жизнь, бесплотные мечты, неизреченные тайны Красоты, сулящие тот обман, который дороже тысячи истин!.. Да и что такое Истина? Кто ее нашел? И не опустел ли бы сразу весь земной шар, если бы она была найдена?

   Тайна жизни - вот что мнил раскрыть и превозмочь Толстой. Но титанические усилия его необычайного Духа ни на единую черточку не сдвинули с места этого вековечного Запрета...

  

  

   Сентябрь, 1911 г.

   Убили Столыпина. Трагедия сильного, талантливого человека. Удивительна эта карьера, всего за какие-нибудь шесть лет, от Саратовского губернатора почти до Российского императора.

   К открытию первой Думы Столыпин был взят из губернаторов на роль министра внутренних дел. Сквозь крики: "Вон! Вон!" Столыпин предварял первую Думу напряженным голосом: "Я обладаю всею полнотою власти!".

   Он чувствовал в себе эту власть... Вторую Думу он уже в качестве премьера встретил предварением: "Не запугаете"', а в третьей - у него явились "волевые импульсы" и "нажим на закон". Этими четырьмя фразами обрисовывается вся политическая деятельность Столыпина. Сперва усмирение, с наилучшими либеральными надеждами, а затем опьянение своею властью и самоуверенный произвол.

   Политическое значение Столыпина меня мало интересует. Этот вопрос можно разбирать на всякие лады. С одной стороны - успокоитель, патриот, а с другой - вешатель, властолюбец. Не в этом дело. Важнее всего индивидуальность, личность. Человек, во всяком случае, решительный, эффектный и неизбежно трагический от начала до конца. Вначале взрыв на Аптекарском острове, когда погибло столько людей, когда были искалечены дети Столыпина, и в конце: небывалое по своей сценичности поражение пулею на парадном спектакле в Киеве.

   Между этими двумя катастрофами Столыпин развернулся и вырос, как я уже сказал, почти до монарха. Из провинции он вышел и в провинцию вернулся после красивой жизни в царских дворцах Петербурга и красивых речей в обеих Палатах.

   Человек трагический потому, что в его глубине таилось раздвоение, т.е. такое свойство, которое, по справедливому правилу всех учебников, составляет главную основу трагедии. Политика Столыпина была национально-дворянско-земельно-монархическая. А выступил он в разгаре пролетарского, социального бунта. Предстояло неизбежное столкновение прогресса и реакции европейской образованности министра с теми кровными, "исконными началами", которые были заложены в его натуре. И его перетянуло в сторону отживающего абсолютизма.

   Столыпину приписывают "успокоение". Но чем же оно было достигнуто! Среди прочих афоризмов, Столыпин сказал: "Бунт подавляется силою". Но ведь подобное успокоение удалось и Виленскому-Муравьеву, прозванному "вешателем". И действительно, хотя при Столыпине было казнено революционеров несравненно больше, чем при Муравьеве и даже при Грозном, Столыпин как-то совсем этого не чувствовал. Будучи неустрашимым, он не придавал ни своей, ни чужой жизни особой цены.

   Он был увлечен своей "честной" идеей, каким-то благородным культом сильной власти, приносящей несравненные дары "отечеству", сбитому с пути бредом смуты. Всех побеждала личная искренность премьера. После опыта двух первых Дум, Столыпин не поколебался сделать громадный переворот и прорвал зияющую дыру в партии 17 октября: вне закона всеобщая подача голосов была отменена. Создалась заведомо консервативная третья Дума. Вот тут-то, при открытии третьей Думы, Родичев и сказал свою лучшую, разительно сильную речь, поставив премьеру на вид количество виселиц. Народная память заклеймила виселицы Муравьева неизгладимым определением "Муравьевский воротник". И Родичев невольно бросил в аудиторию "Столыпинский галстук"... Поднялся неистовый шум. Столыпин смертельно побледнел. Чуть не произошла дуэль. Родичев как-то загладил свои слова. Но, вероятно, Столыпину хоть на минутку почудилось, что, пожалуй, потомство припишет ему все виселицы, о которых он, в сущности, вовсе не думал. "Карательные экспедиции" и казни были заведены ранее его восхождения на высший пост и продолжали действовать сами собою.

   История создала перед Столыпиным обманчивую обстановку. Он думал, что его сильный характер принесет благо "родине" и что именно его работа способна обуздать революцию. А между тем, все "великие потрясения" разбились вовсе не перед его каменною волею. "Потрясения" эти отхлынули не благодаря Столыпину, а исключительно потому, что физическая сила, решающая судьбу всякого бунта, т.е. армия, осталась на стороне монарха. Ведь за исключением психопата Шмидта и мальчика Никитенко во флоте, все войско, в громадной массе, не поддалось революции.

   Однако по наружному виду революция все еще казалась грозною во время первых двух Дум. И личность бесстрашного премьера, державшегося какой-то своей линии среди еще не заглохшего террора, понемногу крепла в глазах обывателя. Но вот, когда вторая Дума, не запугавшись слов премьера, продолжала пугать общество своею революционною непримиримостью, - Столыпин ее распустил. И совершилось то единственное, что, быть может, было практически удачным со стороны Столыпина: явился незаконный закон 3-го июня об отмене всеобщего избирательного права.

   Уже тогда Столыпин сознавал некоторую преступность этого акта и (как пишет теперь, после убийства, его брат Александр) оставил на имя своего сына пакет для потомства, в разъяснение сделанного им шага. Прогрессист Столыпин, вероятно, оправдывался перед своим сыном побуждениями "патриота". И - странное дело - в этой третьей Думе, перед которою Столыпин ораторствовал как наставник, сверху вниз, - у него оказался неприметный противник, сделавший истинно прогрессивное завоевание. То был Алексеенко, взявший в свои руки народные деньги. Если бы не закон 3-го июня, Алексеенко не прошел бы в Думу. Но когда он в нее попал, то благодаря ему, народное представительство уцепилось за "кошелек" власти. И этим был положен предел фантазиям Столыпина, постепенно клонившимся в сторону абсолютизма.

   Одна могущественная сила - армия - помимо Столыпина, осталась на стороне бюрократии. Зато другая, едва ли не равная ей - капитал - благодаря Алексеенке, - невозвратно перешла во власть народа. Чиновники почувствовали в Алексеенке мудрого и сильного защитника народных средств, превосходно знающего всю технику бюрократических изворотов, прикрывающих произвол и мотовство.

   Государь узнал о трудах Алексеенки только за границей, где его неожиданно поздравили с небывалым улучшением финансов. И у царя осталось убеждение, что народное представительство доказало свои несомненные заслуги.

   Что революция отхлынула сама собою, без всяких заслуг со стороны премьера, лучше всего доказывается обнаруженным после его смерти устройством охраны. Оказалось, что охрана не только была бессильна водворить порядок, но, напротив, благоприятствовала продолжению террора. Однако же, террористические акты постепенно затихли. Значит, не хватило борцов. Значит, по условиям жизни, они выродились. Столыпин был тут ни при чем.

   Между тем, личное бесстрашие Столыпина гипнотизировало и бюрократию, и публику. Царь и царица начали в него верить. Им поневоле приходилось видеть в нем талисман, оберегающий от всяких катастроф. С другой стороны, и Столыпин, видя перед собою государя более смелого, окрепшего в глазах страны, вообразил, что успокоение народа совершается именно потому, что в нем возрождается культ прежнего монарха. И, неприметно для себя, Столыпин стал переделывать конституционного императора в отмененного историею Самодержца. Союз русского народа, Марков 2-й и Пуришкевич, Илиодор, открытие разных мощей - все это им поощрялось.

   Символ неограниченного монарха делался все более и более близким его сердцу. Он неудержимо возвращается к старине. Дворянское "служилое сословие", с которым он был кровно связан "столбовыми" предками, воодушевляло его. Ясная формула Набокова "исполнительная власть да подчинится власти законодательной" сделалась для Столыпина абсурдом. Он усвоил обратный девиз: "законодательная власть да подчинится власти исполнительной". В конфликте с законодательными учреждениями, из-за своей упрямой идеи о земстве в Западном крае, Столыпин скрутил обе Палаты в бараний рог. Правда, он подавал в отставку, но твердо знал, что без него царь не обойдется и подпишет что угодно. И не ошибся. Его противники в Государственном совете подверглись опале. 87-я статья Основных законов была изуродована. Словом, вся конституция полетела к черту! Дальше идти было некуда...

   Но умирал Столыпин как человек с громадною силою воли. Заботился не только о всех близких ему людях, но и еще более - о государственных вопросах, столь узко, но эффектно им намеченных. Театральность не покидала его и в эти страшные часы. Он успел выразить желание, чтобы его похоронили в Киево-Печерской лавре рядом с Искрою и Кочубеем... Это великолепно! И, пожалуй, в смысле исторической памяти, это самое прочное, что он сделал.

  

  

   Последнее заседание Шекспировского кружка собралось у Вейнберга на реферат Мережковского о божественности Христа и бессмертии души. Мережковский говорил с подкупающею искренностью, не допускающею возражений. Его беседа, выслушанная среди общего молчания, в некоторых местах вызывала лишь невольные стоны со стороны Боборыкина, который, однако, в прениях после беседы не участвовал. Спасович кратко возразил: "Для меня вопрос о загробной жизни серое пятно, Я ничего не знаю..." Леонид Полонский заметил: "По-видимому, задача Природы состоит в том, чтобы делать и разделывать..." Больше никто не говорил. Мережковский остался милым одиноким ребенком среди собравшихся судей.

   Много лет после этого собрания Д.В.Философов, читавший почти всю мою книгу, говорил мне: "Интересно было бы видеть, как это вы, так искренно признававший Христа истинным Богом в детстве, впоследствии потеряли эту веру!"

   А вот как.

   Я верил всему, что мне говорили. В поэме "На утре дней" рассказана моя детская вера. В деревенской церкви (в Веселой Горе), на литургии "преждеосвященных даров", я падал ниц, зажмурив глаза, и пока над моей головой раздавались звонки, возвещавшие, что "дары" переносятся, я был убежден, что в храм нисходит легким призраком сам Христос, и я был счастлив от его достоверной близости ко всем нам, здесь, на земле, в эти захватывающие душу мгновения... Моя вера сохранилась до отроческих лет и была еще нетронутою во время смерти сестры Маши. Все, что мне передавали старшие, казалось ясным. Человек отличается от животных тем, что его душа бессмертна. Христос избавил людей от "первородного греха", и каждый, живущий согласно с заповедями Божиими (Отца и Сына), получит райское блаженство.

   Но дальше я узнал науки: астрономия, геология, химия, анатомия... Библейские семь тысяч лет с сотворения мира исчезли. Земля оказалась ничтожною планетою, а не центром Вселенной... Вместо "души" получился "мозг"... Да и почему же на одну только Землю сошел Христос? Или Он нисходил и на все прочие планеты? А какие существа живут в тех мирах и т.д.? Выходила путаница... Мои сверстники по гимназии и, в особенности, по университету, поголовно были чужды религии. Детская вера затуманилась - и отошла от меня...

   Но христианство живуче. Быть может, оно останется на очень долго, если не навсегда - единственною практически возможною религиею в нашем мире. Бог сжалился над человеком, воплотился, пришел на землю и дал вечное утешение людям. Евангелие есть неподражаемая поэма скорби и света. Пусть это будет легенда, но лучшие народы земли уже почти две тысячи лет живут и умирают под обаянием святой сказки. Чего стоит один "Отче наш" - эта исчерпывающая молитва! А заповеди блаженства? А Евангелие от Иоанна, читаемое на погребениях?

   Нужен какой-нибудь конец, какое-нибудь разрешение вопросов, чувств и терзаний, которыми преисполнено человечество. Христианство его дает в пленительных словах, живучих, как истина...

   Однако дожить до чуда, до вожделенного конца, до пришествия на землю Бога, который будет судить "живых и мертвых", никому не удается. И удастся ли?!.. У евреев Мессия всегда еще впереди. У них надежда крепче... Но если Мессия уже был, и ничего не вышло, то закрадывается невольное сомнение на счет Мессии. И все-таки слова Спасителя звучат, как высшая поэзия здешнего мира. В иные минуты каждому хочется им верить...

   Во всяком случае, есть Сила, настолько неизмеримо высшая всех наших понятий и способностей, что самые дерзновенные из нас перед нею совершенно ничтожны. Что это такое?!.. И опять, мне кажется, правы евреи, что они не дерзают даже назвать ее. У них перед этою Силою такой благоговейный трепет, что запрещено обозначать ее каким бы то ни было словом!.. Природа, Судьба, Жизнь, Тайна - все вместе - Бог!

   Замечательно, что ни один из величайших поэтов не воспел Христа, как своего вожделенного Бога. Вам это покажется странным, но я скажу, что лучшие стихотворения о христианстве, какие я знаю, принадлежат Вере Рудич.

   Вот они:

  

                   1

  

   Распростерли кресты придорожные руки молящие

   Над полями, где волнами ходят колосья шумящие,

   Над межою, заросшей полынью и белою кашкою,

   Над зверьком полевым, над веселою пташкою,

   Над безвестной могилой, травою ползучей обвитою,

   Над тропинкой, ногами прохожего люда убитою,

   Над людьми, что куда-то спешат по дороге, тревожные,

   Распростерли молящие руки кресты придорожные.

  

                   2

  

   Нам путь один для всех - вперед и выше!

   И тем путем все сущее идет.

   Смелей вы шли, идут другие тише,

   Но всех равно обитель правды ждет.

   Не бейте ж вы каменьями отсталых,

   Чьи ноги тонут в прахе и грязи:

   Без гнева ждут у Бога запоздалых,

   И там в одну сольются все стези.

  

   Здесь чувствуется умилительное, божественное страдание Христа за все, живущее на земле, с его казнью на кресте, с его распростертыми к небу молящими за землю руками, с его нежностью ко всякой мельчайшей твари... Здесь вера в правосудие Творца.

   Мне всегда были чужды бодрые позитивисты, возглашавшие могущество человека. Изречение: "Человек - это звучит гордо!" - для меня звучит глупо. Напротив, "человек" - звучит трагично. Ему одному суждено на земле работать над ужасами Хаоса. И никто не может сделать большего против того, что ему отпущено Природою. "Мозги" или "Души" отдельных людей созданы тою же Природою, помимо воли и заслуги этих людей.

   Все предопределено помимо нас.

   Возьмите цветочное семечко, крошечное, темное, глянцевитое. Догадайтесь, что из него выйдет? Заройте его в землю. Над ним начинают трудиться разные силы: навоз, дождь, воздух, солнце... Все эти силы действуют слепо. Каждая могла бы думать, что ей принадлежит главная роль, и, однако, ни одна из них не могла бы предсказать, что выйдет в конце. А выйдет именно то, что заложено в семечке. И вот высовывается первая бледно-зеленая ниточка; подымается стебель; отделяются нежные листочки, выкроенные по неожиданному, заранее определенному рисунку; завязываются бутоны - и, наконец, распускается цветок: четыре розовых лепестка, внутри темно-зеленая чашечка, из которой свисают к земле длинные розовые нити с такими же тычинками, - фуксия.

   Так и все в жизни.

   Так и мы, подобно навозу, дождю, воздуху и солнцу, работаем, каждый в отдельности, и думаем, что имеем свою волю, а между тем где-то впереди, из всей нашей суеты, выйдет именно то, что было предначертано заранее. Возникнет то, что едва ли мы увидим... Возникнет - и вновь исчезнет, как увядший и отпавший цветок.

   В одном из своих бесчисленных фельетонов Розанов гениально сказал: "Все непонятно и все необходимо". Здесь найдены удивительные, исчерпывающие слова, выражающие предопределение. Не Промысел Божий, якобы заботящийся о благе людей, а именно - предопределение, т.е. непостижимую Судьбу, Рок... Незаслуженные страдания, гибель Красоты и Добродетели, зверства и подвиги людей - откуда все это берется? Кто может гордиться и кого можно осудить? Каждому все дано от Природы.

   Бог - стихия, Бог - ужас, Бог - Радость и Бог - Красота. И все мы в его власти. Он где-то засел внутри каждого из нас и всем ворочает. Он повсюду - и в живых тварях, и в загадочной материи.

   Скажут - это фатализм. Такой взгляд убивает энергию и ведет к бездействию. Неправда. Сила жизненных велений такова, что самый отчаянный фаталист будет с неутомимым усердием и кажущеюся независимостью исполнять неизбежные предначертания Рока.

   Все непонятно! Действительно. До чего же додумались наши величайшие мыслители? Сократ: что он ничего не знает. Шекспир: "Есть много такого, что и не снилось нашим мудрецам". Кант - что он кое-что невозможное допускает. Да ведь и вообще все наши умственные способности так ограничены.

   Все необходимо. Вдумайтесь - и вы увидите, что все наступившее, как бы оно ни было горестно, - раз оно совершилось, - начинает нам казаться разумно-неизбежным...

   Какая-то необъятная сила всем управляет:

  

   Дух всюду сущий и Единый,

   Кого никто постичь не мог,

   Кому нет места и причины,

   Кого мы называем Бог! (Державин)

  

   Интересно, что Л. Толстой, отрицая вообще все науки, считал глупостью и астрономию! Он так заботился под старость о каком-то вялом, "непротивленческом" добродушии исключительно на земле, что совершенно отделял себя от Вселенной. Притяжение луны, предсказания с точностью затмений - это нисколько не поражало его ум, не удивляло его, не поднимало его взоров к небу. Он, как и Тургенев, любуясь природой, имел в виду леса и поля Тульской или Орловской губернии. Существующая в небесных сферах природа и обитатели иных планет ни того, ни другого нисколько не интересовали. Тургенев, оплакивая грядущее замерзание земли, с отвращением предавал себя хаосу... Я еще возвращусь к вопросу о Вселенной.

   Все непонятно.

   Мы видим на земле чудеса на каждом шагу. Вся природа гораздо фантастичнее всех наших сказок с их крылатыми призраками и загробными тенями. Воплощения нашей фантазии в придуманных фигурах всегда мне казались слабыми. Греческая и римская мифологии создали чудесные, выразительные и глубокие, а в особенности красивые воплощения человеческих идей. Христианские ангелы в венках и женских одеждах или в латах и с мечами тоже недурны в своем роде. Но на всем этом слишком заметен штемпель человеческий, т.е. ясно, что все сверхчеловеческое и непостижимое толкуется и переделывается на наш образец. А подлинная природа куда прекраснее! Солнце, луна, облака, горы, волны, леса, даже отдельные деревья - все это с нами говорит невыразимым языком, и нам кажется, что мы, наедине с природою, вполне понимаем друг друга и можем разговаривать без конца... Поэты и писатели выбиваются из сил, надрываются, чтобы сколько-нибудь ясно поделиться с людьми своими ощущениями от нашептываний и внушений содружественной и исцеляющей близости к нам природы.

   Что же говорит христианская религия?

   Вот церковные тексты, оставшиеся милыми для моей души и поныне: "Всякое дыхание да хвалит Господа". "Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы". "Ни один волос не упадет с головы нашей без воли Всевышнего". "Пути Всевышнего неисповедимы".

   Мы видим, что "всякое дыхание", вся тварь Божия находит в своей жизни какую-то чудесную отраду. Есть рыбки-однодневки: выползет из икры, заиграет хвостиком, резвится, вьется и радуется, а к вечеру уже помирает. Есть мошки, кружащиеся целыми тучами в напряженной суете и живущие всего несколько минут. К чему?! Все непонятно и все необходимо. На то воля Божия. И это общая участь всего живущего... И вот почему все живущее должно соединяться во взаимной любви.

   Что же это? Пантеизм? Слитие с природой и безмолвное растворение в ней? Нисколько! Для меня это дружное соединение всего сущего для обожания Творца или, вернее, того Существа Необъятного, Непостижимого, которого не дерзает назвать наш язык, но которому мы покоряемся не поневоле, а с доверием и любовью. Его веления непонятны, но, очевидно, необходимы.

   Еще, пожалуй, мы можем распознать кое-какие причины того, что нас окружает в нашем обиходе. Но цели всего, нами созерцаемого, для нас непостижимы... Говорят, природа задается только одной целью - "делать и разделывать"! Но, во-первых, это слишком пустое занятие для Божественной Силы, а, во-вторых, - и неверно. Потому, что хотя основные свойства человека как будто остаются теми же во все века, но вместе с тем нечто в "образе нашей жизни" меняется до того, что наши отдаленные предки просто-напросто не узнали бы нашего мира и увидели бы чудеса, которые им и не снились. Значит, творится нечто, идущее вперед и достигающее некоей неведомой нам цели. Но жизнь наша слишком коротка, чтобы вы смогли хотя бы кое-что разгадать в этих планах Творца.

   Возьмите Дарвина с его "Происхождением видов": по его мнению, человек вышел из обезьяны. Но если так, то почему же человек - "венец творения"? Если гады, земноводные и вообще всякая допотопная тварь древнее человека, то ясно, что усовершенствование видов пойдет дальше. Возможно, что и человек, подобно всем предыдущим типам организмов, - заменится чем-либо более совершенным - будет, например, обладать "четвертым измерением" и т.п. И неужели это будет заслугою человека ("человек - это звучит гордо"), а не творчеством природы?!..

   Говорят еще о нашей - "свободной воле". Какое сумбурное "учение"! Где же эта свободная воля, когда помимо нашей воли мы рождаемся и вопреки нашей воле мы должны умирать! И это во веки! И этого не переделаешь... Значит, покоряйся воле Всевышнего.

   А зло? А ужасные и, по-видимому, несправедливые страдания? Неужели и это все от Бога?! Не вдаюсь в наши помыслы о Боге и Дьяволе, о добре и зле. Вижу, что и горести имеют свое тайное значение. Не ценилось бы добро, если бы не было зла; не была бы для нас великим сокровищем радость, если бы мы никогда не знали горя. Всякое однообразие притупляет нашу восприимчивость. Значит, все это вместе дается свыше и почему-то необходимо.

   Самый страшный вопрос: что ждет нас после смерти? Увидим ли мы своих близких и самых драгоценных для нашего сердца? Обнажится ли "на том свете" перед ними наша душа до совершеннейшей глубины, до которой здесь, на земле, не проникал никто из них? И легко ли это нам будет? Не ужасно ли? И уцелеет ли между нами любовь?! И видят ли с того света близкие нам существа нашу измену их памяти? Прощают ли нас? Страдают ли? ("Заклинание" Пушкина, "Любовь мертвеца" Лермонтова).

  

  

   Обращаюсь к нашим представлениям о Вселенной.

   Возьмите Микроскопию и Астрономию. С одной стороны, вокруг и внутри нас невидимые простым глазом живые существа. С другой - над нами, весьма плохо видимые в сильнейшие телескопы нескончаемые планеты, несравненно более интересные и значительные, чем Земля.

   Микробы могут убить человека. Когда горит наша кровь, надо истреблять микробов, то есть спасаться, убивая их. В таких случаях я часто говорил доктору: "Хорошо. Я спасусь. Но ведь они погибнут. Справедливо ли это? Возможно ли? Чем я лучше и важнее их?" Впрочем, про себя я думал: "Если я на этот раз останусь жив, то лишь по воле Божией. А от тех микробов, которым суждено меня в конце концов одолеть, никто меня не спасет". Кстати, Вл. Соловьев отрицал всякое лечение, ибо, как он говорил, "болезни от Бога"...

   Астрономия ведет в другую тайну. Земля - пустяк. Небо бесконечно... Я уверен, что каждый астроном ближе к Богу, чем любой священник. Не допускаю, чтобы Глазенап, пишущий в "Нов<ом> времени", принадлежал к какой-либо политической партии. Однажды, когда я защищал Розанова по литературному делу, в перерыве заседания мы разговорились. Я ему сказал:

   - Недавно Глазенап напечатал у вас поразительную вещь. Вы не заметили? Он пишет, что через 220 тысяч лет звезды "Большой Медведицы" будут видны с Земли на 1/10 более крупными против их теперешней величины. Через двести тысяч лет! Подумайте! Ведь тогда не только Эртелева переулка, но никаких следов России, и даже памяти о ней не будет! Ведь этакое известие, как динамит, взрывает всю "редакцию"!.. - Розанов был ошеломлен и долго смеялся, повторяя с наивным детским смехом: "динамит, динамит!"

   Мои думы о Вселенной невольно подрывают для меня легенду о "сотворении" и о "кончине мира". И вот почему. Уж слишком это похоже на нашу человеческую ограниченность. Выше я назвал Бога Творцом, следуя библейской терминологии. Но для того, чтобы это признать, нужно допустить, что сперва ничего не было, а затем явился Бог и "сотворил". Мы привыкли видеть, что всему есть начало и конец. Нашу природную узость мы переносим на Бога. Мы даже вообразить себе не можем что-либо такое, чему бы не было начала. А ведь Он "Предвечный"! Ему нет начала. И пустоты перед Ним не могло быть. Да и сам Бог не личность. Он - нечто Непознаваемое, без начала и без конца. От одной этой мысли охватывает ужас! Вселенная всегда была, всегда будет!.. Люди сочинили "надзвездный мир" совсем по-своему, - какой-то потолок над Вселенной, за которым помещается "розовый и голубой" рай... Но у Вселенной нет пределов. И это новый непостижимый ужас!

   На крыльях моей мысли, - не нуждаясь ни в тургеневской "Эллис", ни в "аэроплане", - я облетаю Вселенную. Миры мелькают передо мною... Для меня исчезли расстояния между ними... Густая метель звезд... Ни вверх, ни вниз, ни во все стороны концов не видно... Меня охватывает безумие! Я содрогаюсь от своего ничтожества, беспомощности и безнадежности. Нет центра, нет вершины, нигде нет Бога!..

   Не было начала. Нет и не может быть всему этому конца...

   Помню, моя несчастная Маделена бредила "кончиной мира". Ей всюду виделся огонь. Арестанты в цепях казались ей грешниками, отправляемыми в ад. В ее дивных глазах светилось глубочайшее, нечеловеческое страдание. При ней, для успокоения, сидела добрейшая З.А. Венгерова, которая вынуждена была ей поддакивать.

   Она спросила:

   - Alors c'est la fin du monde?

   - Oui, c'est la fin.

   - Alors le monde va finir?

   - Mais oui, il va finir.

   - Et qu'est ce qu'on fera ensuite? {*}

   {* - Значит, это конец света?

   - Да, конец.

   - То есть конец света вот-вот наступит?

   - Да.

   - И что же потом? (фр.).}

   Венгерова говорила мне, что от этого вопроса она совершенно растерялась...

   Где же Бог?

  

  

   Возьмем поэзию, литературу. В моих этюдах о Лермонтове, Достоевском и Толстом приведены глубочайшие исследования о религии. Но уже после моих очерков мне попалось одно письмо Толстого о вере к какому-то священнику - лучшее, что он об этом написал:

   "Получил ваше письмо, любезный брат Иван Ильич, и с радостным умилением прочел его. Все оно проникнуто истинно христианским чувством любви, и потому оно мне особенно было дорого. О себе скажу вам следующее.

   В одной арабской поэме есть такое сказание:

   "Странствуя в пустыне, Моисей, подойдя к стаду, услыхал, как пастух молится Богу. Пастух молился так: "О Господи, как бы мне добраться до Тебя и сделаться Твоим рабом. С какой бы радостью я обувал Тебя, мыл бы Твои ноги и целовал бы их, расчесывал бы Тебе волосы, стирал бы Тебе одежду, убирал бы Твое жилище и приносил бы Тебе молоко от моего стада. Желает Тебя мое сердце".

   Услыхав такие слова, Моисей разгневался на пастуха и сказал: "Ты богохульник, Бог бестелесен, ему не нужно ни одежды, ни жилища, ни прислуги. Ты говоришь дурное".

   И омрачилось сердце пастуха. Не мог он представить существа бестелесной формы и без нужд телесных. И не мог он больше молиться и служить Господу и пришел в отчаяние. Тогда Бог сказал Моисею: "Зачем ты отогнал от Меня верного раба Моего? У всякого человека свое тело и свои речи. Что для тебя не хорошо, то для другого хорошо; что для тебя яд, то для другого мед сладкий. Слова ничего не значат. Я вижу сердце того, кто ко Мне обращается".

   Легенда эта мне очень нравится, и я просил бы вас смотреть на меня, как на этого пастуха. Я и сам смотрю на себя так же. Все наше человеческое понятие о Нем всегда будет несовершенно. Но льщу себя надеждой, что сердце мое - такое же, как и этого пастуха, и потому боюсь потерять то, что имею и что дает мне полное спокойствие и счастие.

   Вы говорите мне о соединении с церковью. Думаю, что не ошибаюсь, полагая, что я никогда не разъединялся с ней - не с той какой-либо одной из тех церквей, которые разъединяют, а с той, которая всегда соединяла и соединяет всех людей, искренно ищущих Бога, начиная от этого пастуха и до Будды, Лаодзе, Конфуция, браминов и многих, многих людей.

   С этой всемирной церковью я никогда не разлучался и более всего на свете боюсь разойтись с ней.

   Очень благодарю вас за ваше любовное письмо и братски жму вашу руку".

   Впрочем, Толстой, как я уже часто говорил, в последние годы своей жизни настолько смешал свой природный мистицизм с общественными и даже революционными задачами, что им залюбовались и к нему невольно примкнули все позитивисты и политики, совершенно чуждые религии.

   Даже Боборыкин и Мечников пред ним по-своему преклонялись.

   Я ставлю Боборыкина гораздо выше Мечникова и беру их вместе лишь как непреклонных служителей "научного миропонимания".

   Боборыкина я знал близко. Всегда пользовался его неопределенною, как бы невольною слабостью ко мне. Les extrêmes se touchent! {Противоположности сходятся! (фр.).} И все же нам пришлось разойтись. Разойтись потому, что в решительную минуту, на его юбилее, я высказал ему правду... Мы слишком чуждые натуры.

   Боборыкин в своем роде поразителен. Еще Тургенев сказал о нем, что даже во время "светопреставления" он будет на обломках дописывать страницы самого современного романа... Так оно и есть. Боборыкин и поныне не боится ни катастроф, ни смерти. Его бодрость, образованность, трудолюбие колоссальны. Его вера в науку столь же фанатична, как вера Галилея в учение о вращении земли вокруг солнца. И, быть может, Боборыкин, один на целом свете, обладает истиной...

   Мне странно только одно. Боборыкин преклоняется перед Пушкиным. Еще бы! Боборыкин слишком "писатель", чтобы не видеть в Пушкине величайшего волшебника слова. Боборыкин заучивает на память "Евгения Онегина"... И вот - на Пушкине я его ловлю.

   Для своего учения он пользуется всего одной цитатой: "Да здравствует разум! Да скроется тьма!"

   Ergo - Пушкин научный позитивист!

   Но, позвольте! В том же "Онегине" сплошь и рядом говорится: "свыше", "воля Провидения" и т.д. А в других произведениях?

  

   Надгробная надпись князю Голицыну

  

   Отрадным ангелом ты с неба к нам явился

   И радость райскую принес с собою нам;

   Но, житель горних мест, ты миром не прельстился

   И снова отлетел в отчизну к небесам.

  

   Эпитафия сыну декабриста Волконского

  

   В сиянии и в радостном покое,

   У трона вечного Творца,

   С улыбкой он глядит в изгнание земное,

   Благословляет мать и молит за отца.

  

   Стихотворения "Ангел", "Пророк", "Монастырь на Казбеке", "Воспоминание" - все мистичны. В последнем прямо говорится "о тайнах вечности и гроба".

   А песня в "Пире во время чумы"?

  

   Все, все, что гибелью грозит,

   Для сердца смертного таит

   Неизъяснимы наслажденья -

   Бессмертья, может быть, залог.

  

   Ясно, что здесь говорится о личном бессмертии, а не в смысле славы, потому что в погибели от чумы, помимо своей воли, нет никакой заслуги.

   Наконец, на упрек Филарета в религиозных сомнениях Пушкин восторженно ответил:

  

   Твоим огнем душа палима

   Отвергла мрак земных сует,

   И внемлет арфе Серафима

   В священном ужасе поэт.

  

   Итак, Пушкин, вопреки Боборыкину, весьма склонен к мистицизму.

   Не знаю, насколько Боборыкин мирится с Богом в произведениях Гёте, Байрона, Лермонтова, Гюго, Достоевского. Но удостоверяю, что сам Боборыкин в слове "Бог" никогда не нуждается и этого слова не признает. Раньше, до юбилея, на котором мы с Боборыкиным разошлись, он даже никогда не писал слова "душа". Впоследствии он его принял - вероятно, не более, как понятие, уже принятое "психиатрией". Но "Бог" - никогда! Атеист беспримерный в том отношении, что он в то же время знаток и поклонник всех искусств, отзывчивый ценитель всего прекрасного.

   Понятно поэтому, насколько Мечников мельче Боборыкина. К беллетристике и поэзии у Мечникова ни малейшего обоняния. Ничто так не преуменьшило Мечникова в его громадной ученой славе, как его статьи о Толстом, отзывы о Гёте, Байроне и Метерлинке. Здесь-то и обнаруживается весьма ограниченный лабораторный труженик, хотя почтеннейший и полезнейший продолжатель работ, созданных Пастером. Идея продлить человеческую жизнь до 250 лет поражает своею, так сказать, бестолковостью. По Мечникову, нужно жить 250 лет, чтобы избавиться от страха смерти, ибо почему-то лишь по истечении этого срока страх исчезнет и человек настолько утомится жизнью, что пожелает смерти. Значит, только в середине третьего столетия этот страх прекратится... Французские публицисты справедливо указывали Мечникову, что его старец едва ли кому нужен и что он будет бременем для общества... Но кроме того, ведь помимо Мечниковской простокваши и ухода за кишечником, для достижения бесстрашной смерти - природа уже давно устроила так, что в любом возрасте и даже при величайшей привязанности к жизни, сама агония доводит каждого до равнодушия к жизни и примирения со смертью. Один мой знакомый, сотрудник южной газеты, присутствовал на казни целого сообщества революционеров и умудрился поместиться за спиною палача. Первые два казненных быстро скончались. Но третий стал метаться в неистовых судорогах, хватая воздух руками... Репортер невольно выругал палача. Но тот спокойно возразил: "Ничего! Ен дойдет!" И действительно, вскоре тело под саваном затихло... Так же "дойдет" и каждый из нас. Я знал трусливейших жизнелюбивых людей, которые в мучениях болезни со страстью прибегали к яду и умерли от жадного глотания всех остатков морфия, прописанного им только для облегчения припадков.

   Да, наконец, ни простокваша, ни кишечная гигиена никого не застраховывают, например, от задавления экипажем (смерть Кюри, открывшего радий) или от убиения камнем, упавшим с шаткой постройки, и т.д.

   Кажется, о "научной философии" Мечникова сказать больше нечего.

   Заканчивая поэзию и литературу прошлого века и не повторяя того, что мною сказано в статье "Приезд Ришпэна", остановлюсь только на Метерлинке.

   В девяностых годах этот бельгиец сразу овладел всеобщим вниманием. Он был особенно близок мне, потому что в новой и чудесной форме коротеньких пьес "L'intruse", "Les aveugles" {"Непрошенная", "Слепые" (фр.).} и др. воспел ту "мистику будней", которая была моей всегдашней верой. Вспомните: "Все непонятно и все необходимо"(Розанов), "Так вот где таилась погибель моя! Мне смертию кость угрожала" (Пушкин), "Где ждет меня судьба с неведомым известьем, Как с запечатанным письмом" (он же).

   При появлении