Главная » Книги

Авилова Лидия Алексеевна - Из дневников, Страница 2

Авилова Лидия Алексеевна - Из дневников


1 2 3

теперь открыла ее...
  
   10/2 1919
   И вот, хочется быть бодрой и веселой. Так надоело мне угнетение, подавленность духа и добровольное заключение в моей тесной комнате среди мокрых стен с температурой 2-3°! Так надоело. Жить этой нищенской жизнью! Сколько месяцев я сплю одетая, под тяжестью одеял и шубы, которые я с трудом натягиваю на себя, так это тяжело, утомительно. Как утомительно, что все, что я беру в руки,- мерзло, сыро, невыносимо! За каждым пустяком, который мне необходим, надо куда-то лезть, что-то разгораживать, отмораживая себе руки. Как ужасно утомительно, что скатерть на моем столе мокрая, спички отсырели, папиросы отсырели, сахар отмокает, сахарин разбухает, хлеб плесневеет, с окна течет под кровать, подушки ледяные, конверты сами собой запечатываются, перья ржавеют, даже книги портятся.
  
   12 февраля 1919
   Вчера выдался необыкновенно счастливый день. Ведь не может быть, чтобы мои горячие молитвы дошли до бога. Ведь это невероятно уже из-за того, что меня-то он не должен бы был слушать.
   Только что я вчера кончила писать и собиралась уйти, как приехал Лодя. Сколько времени я о нем ничего не знала! Приехал, нагруженный провиантом. Чего-чего он не привез! И следом за его приездом... телеграмма от Эли из Хренового: "Получила известие, здорова, благополучно". Значит, известно, где Нинуся, и известно, что она жива, здорова, благополучна. Сегодня утром вернулся Лева. Я могу верить, что мои три все целы. Я могу успокоиться... Я непростительно счастлива, счастливее меня быть нельзя...
  
   февр. 1919
   С. Д. Селезнев12 вел дневник, который мы, тогда еще зеленая молодежь, с хохотом читали после его смерти. Каждая запись начиналась так: "Под сие число сон..." И затем записывался сон. Почему он каждый день видел сны? И почему ему так хотелось их запомнить? <...> Неожиданно солнце проглянуло сквозь тучи, разъяснело, и я вся на солнце, и мне тепло и приятно. Окно мое за эти дни совсем оттаяло, с него даже не течет. Хочется думать о чем-нибудь приятном. Главное, хочется заглушить чем-нибудь свою обострившуюся тоску по Нине. Ах, как она иногда обостряется, эта тоска! В особенности по вечерам. На солнышке легче. И не тянет меня сегодня никуда идти. Такое удовольствие: можно писать без перчаток, без повязки на голове! Мечтается о весне, когда можно будет это окно выставить, открыть, проветрить свежим весенним воздухом просыревшие насквозь стены.
  
   23 февраля 1919
   Приходили Лева и Варя и пили чай. И в прошлое воскресенье заходили вечером. Я люблю, когда они приходят.
   Сегодня у меня 6 1/2 °, a в столовой 8. Но ужасно сыро. В воздухе туман. Все мокрое. Конфеты в шкапчике растаяли и стали как сироп.
  
   25 февр. 1919
   Ночью было 17° мороза. Сейчас солнце, на солнце тает, а у меня в комнате светло и весело.
   Слава богу, у Наташи ничего серьезного не оказалось. Просто засорила желудок. Лева рассказывал, как она страшно обрадовалась сливочному маслу. Это его огорчило, потому что он думает, она чувствовала это лишение, когда масла не было. А мне кажется, что дети могут сильна радоваться тому, чего сознательно не желали и о чем не тосковали.
  
   28/2 1919
   Это 15-е по старому стилю. Это день рожденья моей ненаглядной. Помоги ей бог! Как рвется моя душа к ней, к моей душеньке...
   ...И я вспоминаю с ужасом и бесконечным отчаянием, как Ольга Владимировна13 сказала мне: "Взгляните в окно, посмотрите как Нина садится на извозчика", а я ответила: "Зачем? Все равно я ее больше никогда не увижу!" Как я могла это сказать? Ах, какой это был кошмар - ее отъезд и наше прощанье у Ольги. И Ниночкина бледность и дрожащие губы. О господи! Спаси нас и помилуй!
  
   5/3 1919
   Вчера была на Мясницкой, на Кузнецком, в Газетном. О, что это за вид! Мясницкая в таких сугробах, в которых могли нырять наши предки в своих возках. А Петровка! Все эти заколоченные досками окна магазинов! И всюду, всюду шуршат и скрипят салазки, салазки, салазки... Медленно прополз служебный вагон трамвая с зажженным фонарем, точно в погребальной процессии. Желтый огонь под ярким лучезарным солнцем. Протарахтело несколько автомобилей, тяжело ухая в ухабы. Как злые насекомые промчались мотоциклетки со свистками, с выстрелами, с треском...
   И опять скрип и шуршание по снегу салазок, скрип шагов, негромкие голоса... То, чего раньше на улицах не было слышно...
  
   9/III-19
   Если бы зашли сегодня Варя с Левой, я была бы рада... Может быть, зайдут.
   Натуся сказала матери "черт". Рассердилась, вспылила ужасно и сказала: черт! <...>
   Разве маме сказала? Выразила свою досаду, как выражают ее отец, братья, всякие дяди. Разве у них всегда такие важные причины досадовать, когда они говорят "черт"? Тата отлично знает, что они говорят это по малейшему поводу и так часто и просто, что этого уже никто не замечает. Спичка сломалась: черт! папироса потухла: черт возьми! Про дядю уж и говорить нечего! Он и газету читает и слушает, когда кто-нибудь что-нибудь рассказывает, и все приговаривает: "Вот черт!" И никто не обижается, не огорчается, не плачет. И вот пойми этих старших! И бери с них пример! И верь в справедливость!
   Трудно быть маленькой девочкой! Только маленькие всегда во всем виноваты!
  
   23/III 1919
   Лева притащил l 1/2 пуда картофеля и столько же сухих овощей, да еще мороженой свеклы, луку... Второй день мы пьем морковный чай, и, к моему удивлению, это не только не скверно, а прямо хорошо. Цвет чая естественный, чайный, вкус... просто никакого и поэтому очень легко не заметить, что пьешь. Конечно, запаха чая нет, но нет и другого запаха. Гораздо лучше земляничного, фруктового, черносмородинного. Чая нет, а моркови много. Ко всему можно приспособиться!
  
   25/III 1919
   Какую это я тогда книгу читала? Какой-то дневник московской барыни Марии Ивановны, или даже не дневник, а ее письма к сыну в 1812 году, когда она с семьей бежала из Москвы, когда ее постигло разорение, смерть ее дочери и всякие другие беды14. Я помню, что это было очень интересно. Мы читали вместе с Мишей. И приходило ли нам в голову, что я, как Мария Ивановна, буду писать о своих горестях и нуждах и что у меня, как у нее, "под подбородком образуется сморчок". Я даже ходила смотреть дом, где она жила около Страстного монастыря. Охотно перечла бы эту книгу, если бы помнить ее название или автора. Хорошо тем, что очень просто, очень нелитературно.
   Из моих записок ничего сделать нельзя, и они неинтересны уже тем, что я все сижу в одном и том же кресле и смотрю в одно и то же окно. Нет никакого движения, никакого содержания. Ахи и охи.
   <...> Когда жилец уходит, моя квартира вся проникается родной тишиной, задумчивостью, ласковой грустью. Каждый стул, каждая вещь принимает свой прежний, давно знакомый вид, и мы с ними в ладу, в мире, знаем и любим друг друга. Мне кажется, что они ласковы со мной, как и я с ними. Они, бедные, зазябли, состарились, отсырели и они видят, что и я претерпела то же, что они. Длинная была зима!
  
   27/III 1919
   В прошлом году 31/1 1917 г. я записала, чтобы не забыть: курица - 12 р. Что она стоит теперь? 50 р. Да можно ли купить? Судак - 4 р. Теперь ржавая селедка 8-10 р. Масло сливочное 11-12 р. Теперь - 120. Телятина - 4-5 р. фунт. Теперь конина 15 р. фунт. Ветчина - 8 р. фунт. А теперь - свекла 8 р. фунт. Пшено 27 р. фунт. Мука ржаная - 1000 р.
   Вот когда внукам удивляться, что мы остались живы. Но я, впрочем, совсем не права: цены на продукты очень растут, но параллельно растет и цена за труд. Жалованье в 800 - 900 р.- ничтожно, любая барышня так получает, а то и 1000 р. Просто деньги дешевы... Я не служу и не зарабатываю, а живу на труд сыновей, как жила раньше на труд мужа, а еще раньше на счет родителей. Эксплуатирую третье поколение. В полном смысле паразитическое существование. Надо бы положить ему конец.
  
   28/III1919
   Вчера дома меня ждал сюрприз: Издательство писателей прислало мне уведомление, из которого я узнала, что вышла и продается книжечка дешевой библиотеки "Пышная жизнь"15 и что продано уже 18 302 экземпляра на сумму 10 293 руб. 70 коп., из них уплачено за издание 3640 руб., а за вычетом комиссионных и после какого-то "распределения" я смогу получить 2079 р. 37 коп. А я и не знала, что у меня вышла книжка, и не подозревала, что я ею что-то зарабатываю! Приятный сюрприз! А издание "Образа человеческого" разошлось. В отчете от 8/III оставалось 52 экземпляра. Конечно, с 8 марта эти экземпляры тоже проданы, и у меня остается на память только 3 книги, спрятанные у меня.
   А досадно, что я заупрямилась и не согласилась на издание моей второй книги "Все впереди". Была бы я сейчас богата. Рассказ "Все впереди" неважный, это правда. Но мысль его верная и незатасканная. Мысль, что для всех всегда все впереди. Даже слепой старик, и тот своими незрячими глазами смотрит не в свое прошлое, а вперед, в следующую жизнь, где для него несомненно, что он увидит то, что ему хочется видеть. В жизни всегда все впереди, потому что она всегда начало. Меняется, но не прекращается жизнь. Передается, но не уничтожается. Если это сознавать, то нельзя не чувствовать и не понимать бессмертия. Я поставила этот рассказ в начале книги, чтобы назвать книгу "Все впереди". Первая - образ человеческий, вторая - бессмертие этого человечества. Можно ли хотя дать намек на эту мысль такими незначительными рассказами? Конечно, нет. Ведь именно незначительное явнее всего бессмертно. Муха, цыпленок, галка - до чего всегда и везде бессмертны. Смена их поколений совершенно незаметна. Ни одной черты эти поколения не изменяют. Смерть над ними бессильна. Но у них ничего нет впереди, потому что нет сознания, нет духовной работы. У человека - то же бессмертие, но с сознательностью, с работой, со стремлением вперед. И поэтому перспектива безгранична. "Все впереди"! Ведь невозможно умереть, если смерти нет. А ведь ее нет!
   ...Надя мне вчера сказала: "Хоть бы ты писала детские рассказы, чем писать никому не нужные записки! Заработала бы!.."
  
   30/III 1919
   Федя вчера рассказал: вез он вчера дрова, и его воз сцепился с другим, чужим возом дров, так что несколько поленьев этих чужих дров рассыпались по снегу. Возчик стал ругаться. Федя поднял поленья и только хотел бросить их на место, как возчик выхватил их у него из рук и обругал Федю уже самым отборным способом.
   "За что же вы на меня так сердитесь? - спросил Федя.- Я был виновником того, что дрова рассыпались, я же их и подобрал!" - "Знаем мы! - кричал мужик,- подтибрить хотел?" и т. д. Федя очень огорчился. "И отчего я так расстроился? - рассуждал он вчера,- оттого ли, что мне было жалко себя, что мне так несправедливо досталось, или мне жалко было возчика за его грубость, злость и несправедливость? Как ты думаешь?" - спросил он меня. Я сказала: "Я думаю, что нам беспрерывно и беспрестанно пришлось бы быть огорченными, если бы мы так близко к сердцу принимали грубость и злость других. И если ты раньше не огорчался, а тут огорчился, то только потому, что грубость и злость задели тебя". Федя промолчал. А я грубо и зло думаю и теперь, что Федя надеялся, что дух святой толстовства уже настолько изменил в нем человеческое свойство огорчаться, что в нем и другие уже не должны предполагать обиды, а вместо нее охотно допустят страдание за несовершенство человеческое. В Феде я в первый раз заметила эту черту, но в других толстовцах она проходит красной нитью. Чувство совершенно такое же, как у других, они объясняют совершенно иначе и делают из него ореол. У Феди робкая мечта: уж не достиг ли он такой высоты? Те подавляют собственной уверенностью, что несомненно достигли. Смирение паче гордости. Жаль, если Федя заражается. Он был среди них как белый голубь. Чистил свою душу по мере сил, но не любовался ею и не указывал другим: смотрите! Как хороша!
   Как мне хотелось бы его остеречь! Но я знаю, что это-то невозможно. И я знаю почему. Я знаю, что он никогда не поверил бы, что я могу быть права в моем понимании его. Если я что-нибудь думаю, что ему неприятно, то я не права, а виновата, недодумала, недоразвилась и недоросла. По крайней мере в этой области. А что мне не надо много премудрости, чтобы уловить фальшивую ноту (а для этого достаточно того, что у меня есть),- этого он не допустит.
  
   12 апр. 1919
   Завтра Левино рождение (13/IV н.ст. 1888 г.). Он родился в вербное воскресенье в 4 ч. утра, а в пятницу была гроза. Ровно через месяц мы увезли его в Москву, а оттуда на Караичку. В Москве отдохнули дня два-три и взяли няню, Мавру Агаповну.
   Когда мы подъехали к крыльцу, она встретила нас на лестнице, в белом плоеном чепце, в праздничном платье, приняла Леву на руки и расплакалась. И тут же сразу она его полюбила, раз и навсегда. Помню, что я потом танцевала зачем-то мазурку с Алешей в коридоре, и, вероятно, это-то и положило начало моей болезни, от которой я, в сущности, никогда не избавилась. Люба только что перенесла брюшной тиф. Она была стриженая, еще бледная и худая и очень впечатлительная. Помню, как мы ехали из Алексикова на Караичку в нашем крытом рыдване - ландо с ситцевой обивкой, но на великолепных рессорах, четвериком. От жары всем нам едва не делалось дурно, и Любу вспрыскивали водой. Лева кричал, няня ворчала, Анисья Ильинична, по обыкновению, улыбалась. Вошли в какую-то избу перепеленать Леву и немного отдохнуть. Нам принесли молока в ночном горшке, и хозяева были удивлены, что нам это не понравилось и показалось неаппетитным. Посуда новая, чистая, удобная. Потом опять поехали, и казалось, что путешествию нашему не будет конца. Сорок пять верст!
   И вот с тех пор прошел тридцать один год! Эле тогда было 15 лет, Алеше - 14. А о моей Нинусе я тогда и представления не имела и появления ее не желала. Как это я могла не скучать о ней. Я хотела, чтобы второй номер был тоже сын. И это оказался Лодя. "Ах, какой мой Всеволодушка молодчик!"
  
   17 мая 1919
   С 15 мая мы сидим в темноте. Электричество окончательно бездействует. Свечи стоят 70-80 руб. фунт. Поневоле надо рано ложиться. Но теперь темнота не так страшит, как зимой, хотя весна необыкновенно холодная. Вчера ночью, говорят, было 3° мороза. Днем - 2-3° тепла. Ветер, пасмурно. Опять в квартире сырость, а наши часы, очень чувствительные к сырости, начали бить с дрожанием, охрипшим голосом.
   <...> Я записалась в члены проф. союза писателей. Получила охранную грамоту...
  
   28 июня 1919
   Вчера в квартиру 47 забрались жулики в 5 ч. дня, едва не задушили женщину, но она вырвалась и успела крикнуть в окно. Прибежал Василий, еще кто-то, и жуликов схватили.
  
   28 сент. 1920 года
   Эту тетрадку подарил мне Левушка. Пусть в нее заглянет солнышко. Пусть я занесу в нее не только скорбь и печаль души моей, но еще и возможную мне радость. О, жаждет душа моя радости! Все еще жива и не хочет умереть. Редки ее короткие тусклые праздники, но все, что похоже на праздник, поглощает она с благодарностью и восторгом. И вот вчера было что-то, похожее на праздник.
   Перед самым заходом солнца пошла я в сквер Спасителя, и, когда шла по набережной... ясная и полная луна поднималась над рекой. Еще не угас запад, и оранжевая полоса заката отражалась в окнах домов, в длинных рядах верхних этажей, но отражалась уже не яркими огнями, а теплым мягким светом. Где-то правее, почти над рекой, у Кремля высоко горели три ярких фонаря, три разноцветные огня, один повыше, другие - пониже. И странно было, что небо еще по-дневному голубое и веселое, а на нем уже огни, на нем уже луна, хотя и без лучей, но вся сияющая легким сиянием, радостно молодая, хотя уже полная. Я обернулась и увидала над оранжевой полосой широкую ярко-зеленую. Что праздновала природа? Почему в этот вечер облеклась она так ярко в разнообразно?..
  
   30 сентября 1920 г.
   Анюта ходила на вокзал переносить дрова. 30-го их перевезли на возах на наш двор. Нам пришлось 6/10 сажени, и за перевозку я заплатила 6250 руб. Пилили их вечером в тот же день. На ярко освещенный двор высыпало чуть не все население дома. Начали складывать дрова в сажени. Все спешили, тащили березовые поленья и старались уложить их как можно плотнее. Одна толстая дама в дымчатом платье работала особенно усердно, так как никто ей не помогал, и она одна должна была натаскать сажень. Были ссоры, претензии. Особенно зла была Ираида, которая, прожив в санатории больше полугода, поправилась, но подурнела и постарела до неузнаваемости.
   Лева вернулся домой мокрый до последней нитки. Яркую лампочку на дворе так и не потушили, и двор казался опустевшей бальной залой.
  
   6 октября 1920 года
   <... > Сегодня очень холодно, а у нас в квартире теплынь, кирпичная печка греет великолепно. На рынке пусто: хотела продать что-нибудь, денег нет. Ничего не продашь! Палец у меня опять нарывает. Писать не мешает, а писать нечего. Вся прошлая неделя была неудачная и тяжелая: взломали Машин сундук; Эля пришла взволнованная и обиженная до истерики; был мир, был сбор, нарывал палец, был насморк и ужасно скучно. Не было только денег. Бог с ней, с этой неделей! Сегодня понедельник, и опять нет денег, нет папирос, нет картофеля и нет Лоди со вчерашнего вечера.
   У меня бронхит.
   "При встрече с поэтом он не задавался вопросом: был ли тот у исповеди, а спрашивал лишь одно: "Здоров ли он?" Быть здоровым - в этом все дело. "Если поэт болен,- говорил Гете,- пусть он сперва вылечится". (Ромен Роллан. "Жан Кристоф".)
   Был ли нрав Гете? Разве иногда болезнь не есть источник вдохновения, а следовательно и высшего провидения? Разве Достоевский не был болен и разве ему надо было сперва вылечиться? Разве нервы, мешая устойчивому равновесию, не изощряют слуха, зрения и проникновения в высшем... (не кончено)
   В здоровом теле - здоровый дух, но в больном теле нередко бывает истонченная проникновенная, мудро-больная душа. Не должен ли отчасти прислушаться к ней здоровый дух, чтобы не превратиться в чисто практический или юнкерский. <...> Талант сам так индивидуален, что на него мало влияет даже сама жизнь. Он сам по себе, здоров или болен, силен или слаб, светел или мрачен. Болезнь его не искажает, а убивает, если касается его. Талант легче убить, чем изменить его характер. Ведь и голос пропадает, а не делается контральто из сопрано и обратно, смотря по условиям. Но это я, кажется, написала ерунду. Вот почему-то не могу согласиться с Гете и не могу обдумать возражение. Встану, пойду читать газеты и покупать спички и обдумаю.
   Солнце светит мне на кровать, хорошо! 11 ч. Лева заходил, занес l 1/2 стакана соли. Лодя опять не ночевал и не вернулся. Я съела два яблока вместо утреннего чая или кофе. Я теперь почти всегда так делаю, но ем одно яблоко, а сегодня два по случаю кашля.
  
   17(4) февр. 1921
   Я начала эту книжечку со слов: "Пусть в нее заглянет солнышко", и вот солнышко заглянуло: 25 дек. по ст. ст. я получила письма от моей ненаглядной, от Алеши и Володи. В день рождества, только что ушли священники с крестом и я сидела за кофе с Асей и Васей Живаго, как принесли эти письма. Миша родился 4 декабря, ему минул год. Он уже почти ходит, у него шесть зубов, он начинает лепетать: - Пука, бука... Ангел мой!
   Нина обещает прислать его фотографию. Вот и получила я "возможную мне радость". Теперь опять могу ждать и жду, всегда жду вестей. И сама пишу и воображаю себе, как эти письма идут, доходят, как они их получили, читают...
   Все счастье, которое вы трое могли мне дать, вы мне дали. Не только счастье, но и гордость. И счастье, и гордость - как ужасно много!
   Могло бы быть еще вот что: старческий покой и уют, семейные праздники, баловство внучат... Мои "воскресные обеды", о которых я мечтала с Левушкой. Мирное догорание ушедшей жизни.
   Но почему-то я не умею догорать. Я не состарилась. Я ужасно хочу жизни и рвусь к жизни... За эти годы я привыкла запихивать куда-то вглубь свои чувства и не позволять им говорить. Они кричали бы, а не говорили! И это ужасно! Надо держать их в узде, чтобы жить. Мы с Левушкой умеем молчать и понимать друг друга. Он мне много-много сказал молча одним своим милым прекрасным для меня лицом. Я верю, что он и поймет меня, хотя я промолчу. Вот у меня уже и нет спокойствия! А разве это надо? Боли и печали так много, зачем бередить их и разжигать! Надо быть спокойной, надо запретить им брать верх, надо думать, надо понимать. Надо стараться не страдать, потому что стараются страдать только те, кто не страдает. Надо облегчать друг друга и для этого быть сильным.
   Я где-то прочла, что, когда луна исчезает,- это бог ее крошит на звезды. Если бы я могла раскрошить свою любовь к вам, мои любимые, на вашу взаимную привязанность! Чтобы она спаяла вас навек! Чтобы я в ней осталась с вами!
   <...> Я хотела из своих записок составить книгу. Вряд ли успею. А в том виде, как они есть, они никуда не годятся. Это все сырой материал.
   А все, что я печатала, у меня собрано. Все это в маленьком сундуке у Даниловых16. <...>
  
   5 марта 1921 года
   Есть становится нечего. 1 фунт картофеля - 900 руб., свекла - 700, морковь - 600. Хлеб не меньше 1500, а продают и гораздо дороже.
   Два дня тому назад получила второе письмо от Нинуси. И образчик волосиков Коташки. Все письмо о нем.
   Вчера праздновали Левушкины именины. Были Сережа, Варя и Чиж (Наташа). Чиж вел себя не похвально, ругался. Приехала она на салазках, и на обратном пути Лева ее вывалил. Обед был: борщ с консерв. мясом, пирожки с кашей из пшеницы и пилав. Потом много кофе, и кофе хороший, мокко.
  
   18 марта 1921 г.
   Вчера приехала в санаторию17. Ехала на автомобиле, застряли в яме, Лодя с шофером выталкивали машину за колеса.
   Здесь Георгий Чулков. Я знаю, что он пишет, но не помню ничего из его произведений. Сегодня приезжали Лева с Варей на понурой лошаденке, в розвальнях. Приходил Вася. Взяла книг в библиотеке. Жить можно.
  
   Воскресенье
   Вчера долго ходила вечером по балкону. Вид чудесный. Были сумерки, почти полная луна. На балконе сидела только одна женская фигура, играла на гитаре и тихо пела, покачиваясь. А внизу уходил в сумерки город, начинали зажигаться огни...
   Была лекция Чулкова "Поэзия и жизнь".
  
   24 марта 1921 г.
   Я здесь уже неделю. Скучно. Даже не думается и не читается. Почему-то кажется, что я не только дальше от своих московских, но и от Нинуси. Здесь я вижу людей и чувствую жизнь иначе. Хочется домой. Точно я там оставила много-много хорошего. И молиться здесь не могу. Здесь мне точно говорят: - Кто тебя слышит, глупая? ведь никто!
   Среда на страстной 14 апр. по ст. ст. (27-го) первый холодный день. Цветет черемуха, развертывается дуб. Завтра я должна уехать.
  
   3(16) мая 1921 г.
   Все время сильная жара. Был всего один прохладный день 1-го мая ст. ст.
   Неделю тому назад получила от M [арии] В[ладимировны] Гзовской-Маргулис Коташкину карточку. Это было в среду утром. Надо ее вернуть, она не моя! Удержала ее еще на 2-3 дня наглядеться!
   Продала еще кое-что: у нас нет ничего: ни крупы, ни муки, ни картофеля. Эля сильно помогает хлебом и маслом. Кое-как еще живем.
   Вернувшиеся из путешествий рассказывают о междуусобной на Украине.
  
   Вторник 4(17) мая 1921 г.
   Получила письмо Нинуси с карточкой Коташки. Как же не "возможно, что мне радость" записывала я в этой Левиной книжечке? Коташкину карточку! Она у меня постоянно на глазах и постоянно вызывает во мне радость и бодрость. "Если я, то все, значит, хорошо",- говорит мне его улыбка. Да, милый! Если ты, то все, значит, хорошо. Радость моя. Ненаглядный.
  
   9(22) IV1921
   Сегодня 9-е ст. ст. Жарко ужасно. Третьего дня немного поссорилась с Левой и даже, когда ссорилась, чувствовала, что люблю и жалею его до боли. И в нем чувствовала то же. Не поссорились, а объяснились в любви, и эта любовь переполняет меня эти два дня. Знает ли он, какую нежность и боль вызывает во мне его худое измученное лицо? Но сказать этого я не могла и не могу. И ни Эля, ни Лодя не понимали, что я плачу от нежности, от любви.
  
   28 мая (15) 1921 г.
   Продала Нинины занавески за 200 т[ысяч] и доставляю себе множество удовольствий: купила 24 фунта пшена, картофеля, масла. Два раза покупала белый хлеб. Пшено... 3800-4000 за фунт. Продала я во вторник. С понедельника мне везло, и, кроме того, что я купила, я получила еще от Эли соли, масла, свиного сала, сахара и т. д. У меня 7 ф. рису. Это все. Очень меня все это радует. Обеды у нас всю неделю были сытные и вкусные, и Лева принес колбасы, и мы ее ели и жареной и холодной, и еще ели яйца. Я за эту неделю растолстела. Будущая неделя во всяком случае обеспечена едой. Нет хлеба, но у меня еще есть деньги, значит, будет и хлеб. Надо считать, что две недели обеспечены, т. к. не будем же мы есть каждый день пшено, а картофель тоже есть. А две недели это срок большой, а газеты обещают к этому сроку конец продовольственного кризиса. Вероятно, что Лева скоро получит паек, и Лодя получит. Если бы мука!
  
   7 июня н. ст. 1921 г.
   ...Опять угроза выселения всего дома.
   Читала сейчас Арцыбашева "Жена" и только теперь поняла хорошо, хотя читала и раньше. И возмущение еще острее, чем раньше. И ненавижу еще ярче, чем раньше: ненавижу не свободу, а это легкое оправдание свободой таких вот... (неразб.) всю эту грязь и мерзость, распущенность, грубость и бессмысленность...
   Читать Арцыбашева до невозможности противно.
  
   Июль 1922 года
   Три недели тому назад он позвонил у моей двери18. Я была совсем одна. "Кто здесь?" - "Лидия Алексеевна дома?" Я сразу узнала этот голос. Может быть, надо было быть спокойнее? Может быть, надо было быть холоднее? Но ведь это кто пришел ко мне? И разве я не знала, что если он пришел, то как неспокойно, с каким волнением он назвал мое имя? Это призрак пришел к призраку. Остались имена, остались голоса... Осталось только это из далекого, далекого прошлого. Тридцать семь лет тому назад... Судьба иногда делает маленькие неожиданные подарки. Этот вечер был для меня подарком. Как я за него благодарна!
   Тридцать семь лет тому назад мы разошлись, после того как целый год были женихом и невестой... Ах, это совершенно все равно, как это было, но мы любили друг друга. И вот оказывается, что эта любовь еще оставила какие-то следы в наших шестидесятилетних сердцах, что-то зацепилось, как-то сохранилось, но не живой, не существующей в настоящей жизни, а в прошлом, точно засушенный цветок в прочитанной книге. В настоящем ей места нет, но она настолько жива, что с ней ожило все прошлое, все забытое и тоже стало жизнью и действительностью. От одного голоса, от одного имени! С одного края своей жизни я вдруг переселилась в другой. Разве это тоже не реальность? Разница только в том, что то, что есть,- пройдет, то, что было,- уже прошло. Тридцать семь лет. Время важно только в будущем, в прошлом оно значения не имеет. То, что было тридцать семь лет назад, было вчера, если его хорошо, ярко вспомнить <...> Это воспоминание чувств. Как легко их вызвать, воскресить! И вот три недели я живу в прошлом, и живу только чувством. Мы не успели разглядеть друг друга, какие мы есть, а видели только то, что в нас осталось от прошлого, оттого так ярко вспыхнуло воспоминание.
  
   Июль 1922 г.
   Тридцать семь лет тому назад я испортила жизнь человеку. И вот вчера мне было предложено объяснить, почему и зачем я это сделала. "Скажите мне,- попросил он,- зачем вы написали мне это письмо?" Я невольно засмеялась. "Но ведь оно было написано тридцать семь лет тому назад... Разве я его помню?" - "Вы не можете не помнить, что вы отказали мне в вашем последнем письме". Я не могла не помнить этого и, так как он просил, я ему рассказала, почему я отказала ему. Между прочим, я сказала: "У вас не было воли, у вас не было характера и поэтому у вас было мало любви ко мне..." - "Вы говорите - мало любви, а я всю жизнь только одну вас и любил". И опять этот восторженный взгляд и улыбка, вся душа во взгляде. "Это судьба!" - "Да, судьба, которая сделала для вас - лучше, для меня - ужасно! <...> Но ведь вы обещали мне ждать три года? Вы помните? Я должен был прийти в церковь Неопалимой Купины..." Но этого я решительно не помнила. "Семен Александрович! Но ведь уже прошло тридцать семь лет!" - "Да, и за это время я... мне... мне даже никто не нравился, ни одна женщина, никогда! А вы отказали мне, потому что я вас мало любил..."
   ...Как это должно быть смешно со стороны! Не только смешно, но и глупо. А меня это перевернуло. Я легла спать, и мне хотелось плакать! Конечно, я не допускаю никакого недоразумения. Просто я уже немножко разлюбила его, когда написала это письмо с отказом. Потом совсем забыла. Если бы вышла за него замуж, была бы ему скверной женой. Когда дала слово Мише, даже не думала о назначенном свидании у Неопалимой. Значит, я во всем виновата. Но разве разлюбить - вина?
   <...> Но я отчетливо вспоминаю, почему я отказала ему, почему я "испортила ему жизнь". Ах, умница я была! Все равно, я испортила бы ему жизнь, но испортила бы и свою! Я все вспомнила и обрадовалась. Человека я не убила, глупости я не сделала, легкомысленна и непоследовательна я не была. Все я сделала так, как нельзя было сделать иначе.
   Но он оказал мне большую услугу: он открыл мне забытую дверь туда, где давно все отжило, где нет боли об утратах, и только осталось нежное и светлое воспоминание. Завершился и сомкнулся мой круг жизни, и я могу отдохнуть где-то, где не была так давно-давно, и где ничего не изменилось. Я опять вижу себя девушкой, а эта девушка видит старуху, и мы протянули друг другу руки, удивленные и радостные, что мы так понимаем друг друга, что мы - одно.
   И вот я спокойна. И все объяснилось. И мое волнение от прихода Семена, и мое воскресшее чувство. Я ни перед кем не виновата, мне нисколько не стыдно. Все так как надо, и Миша не мог бы отречься от своих слов, что я "правильная старуха". Так легко стало и просто!
  
   9/VII 1922 г.
   Я еще ни разу не писала о том, что мы с Элей собираемся поехать за границу к Нине. Вот об этом я не могу писать. Не писала и о Нининой предполагаемой болезни. Нет, об этом я не могу писать!
  
   20/VII 1922 г.
   О, как скучно! Попаду я к Ниночке? Мне еще не сказали "нет", и поэтому я думаю "да". Но я боюсь думать. Пусть придет этот день, и тогда я переживу и его. Все, что я переживаю теперь, так сложно! Я жду отъезда как счастья, но если он будет, то разве я буду счастлива? А вы, кого я оставляю здесь? Ведь это опять моя душа. Я променяю одно на другое. Но моя Ниночка больна и грустна, и если нельзя быть всем вместе, то я хочу быть теперь с ней. Как это все трудно передать!
  

Пильщик1

  
   Удивительная вещь: мне без него скучно. Лежа ночью, в тишине, я прислушиваюсь, не слышу его и думаю: - Где ты, маленький? Что с тобой? Отчего ты молчишь? Почему ты не работаешь? Погиб ли ты от голода, потому что все съел, что мог? Зазяб ли ты и заснул? или ушел куда-нибудь потихоньку искать себе нового приюта и пропитания? - Я никогда и не видела тебя. Я не знаю, червячок ли ты или жучок, животное или насекомое; есть ли у тебя глазки, хвостик; светленький ты или темненький... Но уж так давно-давно я привыкла к нашей совместной жизни, к твоим привычкам, к проявлениям твоей индивидуальности, что, когда я перестала слышать тебя, мне кажется, что я стала более одинокой. Я подхожу к углу, где стоят твои дрова, где ты жил и работал, но на коре поленьев уже нет новых следов, на полу нет свежих опилок, и все тихо в твоем осиротевшем маленьком царстве между гардеробом и стеной. Как хотелось бы мне знать, умер ли ты или ушел и заснул на время.
   Десятого июля принесли и поставили сюда эти дрова: четыре кругляка по полтора аршина каждый. Вечером мне показалось, что кто-то осторожно подпиливает замок у нашей двери. Я тихо подошла к ней, но звук прекратился. Через некоторое время опять стали пилить, а потом и стругать, но едва я подходила, звуки прекращались. Всю ночь продолжалась та же история, и так как я уже оглядела дверь и убедилась, что никто не пытается отворить ее, я уже и не пугалась, а старалась объяснить этот непонятный мне шум. На другое утро весь угол у двери, между гардеробом и стеной был засорен опилками. "У нас завелся пильщик!" - сказал Лева. Пильщик? Так вот как зовут тебя. Но что ты за фигура? Какая у тебя внешность?
   Иногда ты работал и днем, но вечер и ночь были твое обычное рабочее время. Ты пилил и строгал так усердно и громко, что, кажется, напугал мышей, и они уже не смели лезть на гардероб за мукой. Анюта иногда кричала мне из кухни: "Работает наш работник!" - "Усердно работает",- отвечала я ей, и мы смеялись.
   Иногда нам хотелось видеть тебя, найти, поймать, не для того чтобы причинить тебе зло, а чтобы познакомиться лично, чтобы составить себе понятие о твоей особе. Но как мы ни старались, видеть тебя нам ни разу не удалось. И ты почему-то представлялся мне крошечным-крошечным человечком, одетым в старенькое, с колпачком на голове, очень близоруким, робким, застенчивым чудачком. Мне было жалко тебя за то, что тебе скучно жить, что ты вечно один, в темном углу, бег друга и без света. Мне казалось, что слишком сурова и безрадостна твоя жизнь в вечной работе.
   Анюта находила, что ты слишком соришь, а я завидовала тебе в том, что ты делал свое дело упорно и уверенно, не прислушиваясь к чужим мнениям и не сомневаясь в своей правоте. Если ты сорил, то, значит, ты не мог поступать иначе и не мучился тем, что не мог. Нам, людям, так мало дано возможности и власти изменить что-либо в том, как мы проявляем свою личность, а нас мучат и мы мучаемся, и все мы укоряем друг друга, что мы слишком сорим, что мы слишком шумим, что мы занимаем в жизни так много места. Глупый маленький пильщик! Ты не огорчался, потому что не понимал, что о тебе говорят, и спокойно продолжал делать то дело, которое предназначено было тебе природой. Но прошел июль, август, прошла часть сентября, может быть даже весь сентябрь, и вдруг ты стал менее энергично, менее бодро работать. Приходила ночь, а в твоем углу царило безмолвие. "А пильщик-то наш бастует, не работает?" - говорила я Анюте. "Сорит еще, только меньше. Что-то заленился",- отвечала она.
   Но скоро ты и совсем перестал сорить, и тихо, скучно стало в углу.
   Как узнать, там ли ты еще? Может быть, забился где-нибудь и спишь, пережидая холод, весь съежившись в крошечный комочек, безжизненный и бесчувственный. Или видишь ты сны о лучшей поре твоей жизни, когда жил ты не в темном углу и не в одиночестве, не в мертвых иссохших дровах, а в лесу или саду, с друзьями-приятелями, с женой и детьми. Если снятся тебе такие сны, не просыпайся от них, маленький! Не надо. Дрова твои сожгут, и ты сгоришь с ними. Это ничего. Это лучше, чем проснуться.
   Но, может быть, ты умер от тоски и голода? Не увидим мы твоего трупика, как не видели тебя живым. Как жалко, что ты страдал, умирая! Тебе некому было пожаловаться, и никто не умел тебя пожалеть. Да и нужно ли было это тебе? Как мне это знать, если я не знаю ничего о тебе, не знаю даже, были ли у тебя глазки, хвостик, лапки.
   Может быть, ты ушел от нас искать себе лучшей доли, но, конечно, ее не нашел и погиб? Но в таком случае ты смолк бы сразу, а не замирал постепенно, заявляя о своем существовании все реже и реже.
   Так или иначе ты исчез, но ты остался в моей памяти, и я вспоминаю о тебе с ласковой печалью. Ты, конечно, не был крошечным человечком в колпачке, близоруким и застенчивым, но потому, что ты жил, жило и это мое представление о тебе, и ты ничем ему не противоречил. Это ты создал для меня коротенькую наивную сказочку в темном сорном углу.
   Прощай, мой безвестный работничек! Признаюсь, я рада, что твои дрова, в которых ты жил, будут гореть не в моей печке! Мне бы могло представиться, что среди пламени вдруг проснулся бы ты от глубокого сна и скорчилась бы от муки твоя маленькая фигурка в старенькой одежде, в колпачке, с близорукими добрыми глазками, полными укора и страдания. Я не хочу такого конца своей сказочке. И, когда уже унесут дрова, я все-таки буду воображать, что ты остался у нас, забился в какую-нибудь щелочку и спишь сладко и крепко, отдыхая от своих трудов. А так как в сказке все возможно, то возможно, что и нас с тобою ждут лучшие дни не в тесном темном углу, не в разлуке с любимыми.
   Но ты не слышишь меня, маленький. Тебя нет. И сказки нет, а если нет сказки, то невозможно невозможное. Как скучно мне, что тебя нет! прощай, глупенький!
  

[Возвращение на родину]

  
   В 1922 году Лидия Алексеевна уехала за дочерью в Чехословакию. Весной 1924 года она вернулась с неизлечимо больной дочерью1 и четырехлетним внуком. В ее бумагах сохранилась запись о возвращении:
   "У подъезда нас встретила целая толпа. Все свои, любимые, родные. И эта большая девочка - Наташа? Анюта приняла Мишу из автомобиля прямо на руки. "Мишенька! Милый ты мой!" - "Миша, это твоя няня!"
   Все наши показались мне такими красивыми. Ася, Вавочка... Таких красивых девушек в Кошице я никогда не встречала. Там таких и быть не может! Но разве может быть, что мы приехали, что мы дома, среди своих? Это не сон?
   На столе кофе, пасха, кулич, слоеные пирожки... Миша стоит между колен у Левы. Варя гладит его по головке и говорит: "Да какой же ты большегла-а-зый!" Анюта хихикает. Аня обняла Ниночку, и они о чем-то шепчутся. Надя рассказывает, что нас встречали уже неделю назад. Сережа чему-то тонко смеется. Наташа притащила свою игрушечную лошадь и поставила перед Мишей: "...это теперь твоя!" Я все вижу, все слышу, но... я еще не верю. Какой-то туман в голове. А если это только яркий сон? Разве бывает такое счастье?"
   Дальнейшая жизнь Лидии Алексеевны в Москве была посвящена дочери (до ее смерти в 1930 году) и внуку, который вырос на ее руках. В. Гзовский, переехавший из Чехословакии в США, просил отдать ему сына, но Лидия Алексеевна отказала: она хотела воспитать и воспитала внука в России.
  

[Из дневников последних лет (1937-1941)
отдельные записи]

   ...1937
   И вот сколько лет прошло! Ах, сколько лет1. Я вся седая, старая. Смерть близких и горячо любимых и другие тяжелые несчастья раздавили меня, обессилили, обезличили. Тяжело жить. Надоело жить. Противно жить. И я уже не живу. Внешний мир вызывает в моей душе только болевые ощущения. Я не живу, я существую, и в этом существовании у меня есть все: и любовь, и радости, и огорчения. Я люблю и очень люблю своих кровных родных, своих друзей, но я иногда замечаю, и меня удивляет: почему это моя любовь какая-то не та, что прежде? Прежде я что-то требовала от тех, кого любила, теперь я не только не требую, но мне ничего не надо. Лишь бы знать, что им всем хорошо, что никто не страдает,- и я совершенно счастлива. Мне от них ничего не надо. Какая-то часть меня перестала существовать. Но до чего я страдаю, если кто-нибудь из них страдает! Значит, люблю. Но все больше и больше люблю одиночество, тишину, спокойствие. И мечту. А мечта - это Антон Павлович. И в ней мы оба молоды и мы вместе. И это чувство молодости во мне так сильно и ярко, что кажется действительностью. И вот опять двойная жизнь: явная и тайная. Я не знаю, у многих ли это так? или я исключение? И если исключение, то какое? счастливое или постыдное? Боюсь, что постыдное, потому что не могла бы я об этом рассказать никому: было бы очень стыдно.
   И вот кончаю жить, а сколько вопросов не разрешила. "Да стоит ли она, эта жизнь, которую мы не знаем, всех мучительных размышлений, на которых изнашиваются наши российские умы? Это еще вопрос" (А. Чехов).
  
   Сент. 1937 г.
   А я еще живу. Когда же конец? И как будто в насмешку я еще здоровею, полнею. У меня даже нет никакой болезни. Одно время я надеялась, что у меня сердце не в порядке, но оказалось, что это сущие пустяки. Еще жить... Зачем? За эту способность [неразб.] я презираю себя. Муха. Всегда я знала, что у моей судьбы желтые глаза. Муха? Но разве мне легко?
   Лева вернулся. Это была громадная радость. Но во что она обратилась! <...> Еще жить. Зачем? Я уже никому не нужна, кроме Эли. Но ведь и это "беллетристика". А мне несносно, что я глуха, глупа. Кто не испытал, что значит быть глухой, тот этого не поймет, как и я раньше не понимала. Это унизительно. Окружающие никто с этим не считаются, забывают. Они забывают, а я обижаюсь. Я хочу не обижаться и не могу, ведь благодаря тому, что я не слышу, я часто задаю неуместные вопросы, смешу или вызываю пожатие плечами: "Где же ты была? Ведь только что об этом говорили!" Это мелочь. Это мелочь, как теснота у стола, из-за которого мне трудно выбраться,

Другие авторы
  • Миллер Всеволод Федорович
  • Украинка Леся
  • Лукин Владимир Игнатьевич
  • Авксентьев Николай Дмитриевич
  • Джунковский Владимир Фёдорович
  • Иванчина-Писарева Софья Абрамовна
  • Тик Людвиг
  • Уоллес Льюис
  • Рачинский Сергей Александрович
  • Гутнер Михаил Наумович
  • Другие произведения
  • Бухарова Зоя Дмитриевна - Избранные поэтические переводы
  • Андерсен Ганс Христиан - Пейтер, Петер и Пер
  • Розенгейм Михаил Павлович - Розенгейм М. П.: биобиблиографическая справка
  • Овсянико-Куликовский Дмитрий Николаевич - Якобсон Л. Овсянико-Куликовский
  • Куприн Александр Иванович - Олеся
  • Опочинин Евгений Николаевич - Григорий Петрович Данилевский
  • Шулятиков Владимир Михайлович - В тоске "по живой жизни"
  • Короленко Владимир Галактионович - В облачный день
  • Вейнберг Петр Исаевич - Виланд Христофор-Мартин
  • Тредиаковский Василий Кириллович - Стихотворения на французском языке
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (26.11.2012)
    Просмотров: 408 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа