Черкасов Александр Александрович - Из записок сибирского охотника

gn="justify">   - А все-таки это должно быть ваш грех, сознайтесь-ка лучше?

   - Никак нет, ваше вы-ие! - кто-то громко сказал в массе народа.

   - Кто ж это говорит? - строго спросил частный.

   - Я, ваше вы-ие!

   - Кто ты? Иди сюда!

   К приставу подошел молодцеватый солдат и вытянулся в струнку.

   - Это ты говорил в толпе народа? - спросил его частный.

   - Точно так-с.

   - А почему же ты знаешь?

   - Я, ваше вы-ие, все видел своими глазами, как они пришли, как купались, как глядели на пароход, как снова ушли в ванну, как из нее вышел человек господина полковника и бросился в воду, а барич хотели его удержать, но не успели, а затем сорвали с себя рубаху и бросились спасать тонувшего... У меня сердце захватило от страха, вот думаю, утонет и этот! - говорил как по писаному твердо служивый.

   - Гм! Где же ты все это видел? - спросил с иронией частный.

   - А изволите ли видеть, я стоял на часах, вон в эвтой самой амбразуре, и все видел сверху, как на ладони, но сойти с часов не смел, а дать знать было некому.

   - Ну, а ты кричал баричу, когда он плыл: "Что ты делаешь? Что ты делаешь?"

   - Никак нет, ваше вы-ие, я только смотрел и боялся за них.

   - Странно! - сказал пристав.

   - Неужели же на берегу никого не было? - спросил он солдата.

   - Как есть никого, словно вымерло, - отвечал служивый. Слыша эти спасительные для меня речи солдата с нравственной стороны, я требовал, чтоб полиция сделала формальный опрос солдату и попросил об этом настоять дядюшку. Сейчас же потребовали справки, и оказалось, что этот самый солдат действительно стоял на часах в то самое время и мог решительно все видеть из верхней амбразуры берегового форта цитадели.

   Тут я совсем успокоился духом и слышал, как многие в толпе уже оправдывали меня и называли даже молодцом.

   Повеселел и мой дядюшка, хотя ужасное горе давило его душу. Он жалел Степана, и все мысли его снова стремились к тому, чтоб отыскать тело и похоронить его по-христиански. С этой целью дядя опять обратился к рыбакам и просил их поискать; но они уже отказывались, ссылаясь на неуспешность прежних поисков, и толковали о том, что теперь ничего уже не поделать, а что придет время само собой и "река выбросит грешное тело, а держать его в себе не станет"...

   IV

   Полиция уехала довольная мной и в особенности дядюшкой. Лишний народ поразошелся, рыбаки складывали свои сети и, получив за труд и хлопоты, уплыли по Висле.

   Мы ходили по берегу и придумывали всевозможные способы, чтобы обрести тело Степана и предать земле.

   В это время ко мне подошел плюгавенький, мухренький отставной солдатик, уже согнувшийся и совсем поседевший от пережитого времени. Он был босиком, в холщовых "невыразимых" и очень старенькой солдатской шинелишке. Нашитые шевроны на левом рукаве говорили о его долгой и беспорочной службе отечеству. Обернувшись к дядюшке, он снял шапку, вытянулся по-бывалому и сказал:

   - Здравия желаю! Ваше высокоблагородие, господин полковник!

   - Здравствуй, брат! Что тебе надо, служивый? - спросил дядя.

   - Да вот, барича бы мне нужно; надоть с ним потолковать маненько! - как-то тихо и вкрадчиво сказал старичок.

   - Зачем тебе барича?

   - Помекаю, г-н полковник, тело найти, так с ним бы потолковать надоть.

   - Эх, старичок! Уж много, брат, искали и получше тебя, да видишь сам, что ничего поделать не могут, - говорил убитый горем дядюшка.

   - Не так ищут, господин полковник!

   - Как не так? - спросил он, обрадовавшись.

   - Нет, не так, ваше вы-ие! Утопленников ищут не так. Тут надоть другое понятие иметь, это ведь не щука какая! - толковал ободрившийся старичок и делал жесты руками.

   - Значит, ты хочешь попробовать, так, что ли?

   - Точно так, г-н полковник! Хочу отведать, по-своему попытать счастие...

   - Ну, поищи, поищи, старичок! А если найдешь, заплачу тебе щедро, - сказал ободрившийся дядя неожиданной надеждой.

   - Чувствительно благодарим, ваше вы-ие, попытаю! А вот только, чтоб лишних скалозубов тут не было, потому что это дело Божие! Сами знать изволите...

   - Хорошо, хорошо, дедушка, потрудись, пожалуйста, а смеяться тут нечему...

   - Барич! Пожалуйте-ка сюда! - сказал мне старый служивый и пошел к ванне.

   - Саша! Иди за ним! - шепнул мне дядюшка.

   Когда я пришел в ванну, старичок начал расспрашивать меня о том, где и как скакнул Степан? Умел ли он плавать? Где он вынырнул первый раз? Где во второй? А когда я рассказал ему подробно, он сходил на берег, принес три крупные щепки и велел мне бросить их поочередно на воду, в тех примерно местах, где он скакнул, где вынырнул и где показался во второй раз; а сам встал на помостик, соединяющий ванну с берегом.

   - Бросайте, барич! Только не торопитесь, а как махну, тогда и того! - сказал мне дедушка.

   Я взошел на походень, окружающий ванну, откуда скакнул в реку Степан и где я сбрасывал свое белье, и кинул одну щепку, потом по его сигналу другую, а затем и третью. Вышло так, что, когда проплыла первая щепка, я бросил пониже вторую, а когда пронесло водой ту, то кинул еще ниже и последнюю.

   В это время старичок присел на помостик и наблюдал, куда и как несло водой щепки, которые как бы гнались друг за другом, плыли почти в одну линию, и, пронесшись по струе сажень 50 или 60, все они поворотили налево, к берегу, к большому ракитовому кусту и приостановились под ним, тихо покачиваясь на всплесках заворотившейся и мурившей тут струи воды.

   - Вот, Бог даст, и найдем! - сказал старичок и набожно перекрестился, тихо выпрямляясь в свой небольшой рост.

   Потом служивый спустился в свою маленькую лодочку, стоявшую тут же повыше помостика, достал из нее моток толстой бечевки и привязал один конец к слеге мостика, а затем позвал меня и попросил помочь ему перетащить его утлый челночок через помостик, соединяющий купальню с берегом.

   - Вы, барич, не бойтесь! А вот садитесь в лодочку, в корму, и возьмите на вольготе в руку веревку, вот так, и травите ее по мере того, как будет плыть сама собой лодка, она свое дело сделает. А как только скажу вам: "Стоп!" - так вы сейчас закрепите веревку и уже не спускайте лодки. Поняли?

   Спросил меня старичок и так пытливо и вместе с тем простодушно смотрел мне в глаза, что я и теперь помню этот умный, проницательный, серенький взгляд русского простолюдина.

   - Понял, дедушка! Как не понять.

   - Ну, так садись, благословясь, в лодку, и поплывем с Богом! - сказал он, крестясь.

   Я тоже перекрестился и осторожно спустился в челночок, в корму, а служивый, хоть и старо, но привычно стряхнулся с помостика и встал на колени посредине дна лодочки, лицом к ее носу. Усевшись в корме на маленькую дощечку, я положил перед ногами моток бечевки, а старичок взял к себе с правого бока большой багор, насаженный на длинный черен.

   - Ну, спускайте, барич, лодку, пусть сама плывет по течению в свою волю, - сказал он тихо и снова перекрестился.

   Служивый все время что-то шептал и, присевши, видимо, следил за струей воды.

   Мы поплыли. Лодочку несло течением, и только водичка тихо поплескивала в ее низенькие борта. На берегу было так тихо, что ни одного слова не доносилось до моего уха; а между тем за лозняком и на песке, около воды, стояли десятки любопытных глаз и следили за каждым шагом нашего движения. Это была такая минута, на которую невольно обратилось общее внимание присутствующих, все это молчало и только взором следило за утлым челночком, как бы совершающим какое-то таинственное священнодействие. Эти минуты в массе народа имеют особый характер и таят высокое чувство, присущее, кажется, только одному человеку...

   - Травите! Травите! - тихо говорил мне старичок и зорко следил за направлением лодки.

   Я совершенно свободно выпускал из руки бечевку и ждал с каким-то особым чувством, когда скажет старик условленное слово. Тихо покачиваясь, плыла наша лодочка, то как бы останавливаясь, вертя носом, то снова проплывая лозовые кусты. Точно она обдумывала глубокую тайну и колебалась: открыть или не открыть несчастную жертву темной пучины; или точно сомневалась сама в своих поисках и боялась сконфузиться перед сотнями глаз, следящих за ее таинственным движением... Но вот она остановилась против большого ракитового куста, и я вдруг услыхал поспешное произношение слов:

   - Стоп! Стоп!

   Ту же секунду я закрепил бечевку и остановил лодку.

   - Вот так, держите на месте и не спускайте! - сказал мне старик.

   Тут он умело поднялся, встал на ноги, взял длинный багор, спустил концом в реку и начал им тихонько обтыкать около борта лодки.

   Чик-чик! Чик-чик! - редко и ясно слышалось со дна реки от потыкания железного багра о песок.

   - Нет, тут нету! - проговорил тихо старик и перенес багор на другой борт.

   Чик-чик! Чик-чик! - снова доносилось до уха.

   - Нету и здесь! Ну-ка, барич, спусти маненько лодку.

   Я потравил бечевку, и челнок тихо сплыл с того места на всю длину.

   - Будет, будет! Довольно! Вот так, хорошо! - сказал старичок и снова принялся обтыкать багром около лодки.

   Чик-чик! Ттуп! Ттуп! - Потом опять: - Чик! - И опять: - Ттуп!

   Я понял, что значат эти новые тупые звуки, и сердце мое замерло!..

   - Вот здесь! Здесь он, голубчик!.. - радостно сказал служивый и набожно перекрестился.

   При слове "здесь" меня так ударило в маковку, что тотчас же заболела голова, но я помочил ее водой, и стало полегче.

   - Ну что? Что такое? - задыхаясь от радости, картавил милейший дядюшка, стоявший на берегу, недалеко от лодки.

   - А вот здесь он! То ли лежит, то ли сидит, ваше вы-ие! Что-то не разберу, а как будто сидит; вишь багор-то срывается.

   Проговорил старичок и, не вытаскивая багра, стал приготовляться и осторожно ощупывать своим инструментом в воде.

   - Как бы не проколоть несчастного, - сказал он чуть слышно.

   - Ты, дедушка, потихоньку! - прошептал я ему.

   - Вестимо, тихонько, а ты, барич, придержи-ка теперь покрепче, чтоб мне поддеть половчее багром да не вывернуться самим.

   Я укрепил бечевку, она натянулась как струна; а дедушка, тихо обтыкая, сказал:

   - Слава Богу!.. Ну, вот и поддел, кажется! - уже довольно громко проговорил он и стал выбирать багор кверху.

   Тут сердце мое так застучало, что я испугался не на шутку и несколько горстей воды выпил в одну секунду...

   Но вот показалась подернутая илом голова утопленника, а затем и посиневшее его тело, подхваченное багром под мышку... В это время два или три рака свалились с посиневшего тела и, шлепая хвостиками, булькнули в воду...

   Видя, что старику не под силу, я хотел помочь ему ввалить Степана в лодку; но дедка каким-то ловким маневром, опустив тело несколько в воду, так удачно выдернул его кверху, в то же время подсадив лодку ногами, что утопший моментально очутился на дне нашего челночка, так что его борта от прибывшей тяжести и усилий старика чуть-чуть не захлебнулись водою.

   В эту же минуту опять два рака оторвались от желудка утопленника и шлепались на дне лодочки в набежавшей с тела воде. Старик тотчас выбросил их за борт и брезгливо тихо проговорил:

   - Вишь, проклятые, а вы уж успели!..

   - Браво! Браво! - кто-то закричал на берегу, но этот неуместный возглас замер так же скоро, как и родился, потому что все остальные только тихо сняли шапки и набожно перекрестились...

   Трудно забыть ту минуту, когда показалась голова утопшего из воды и потом все его посиневшее тело очутилось в нашей лодочке... Нет, не могу и не стану описывать этой неприятной картины и того чувства, которое тогда через край наполнило наболевшую душу. Помню, что я сильно заплакал и, едва видя сквозь струившиеся слезы, кой-как помогал старику подчалиться к берегу...

   Пусть читатель сам дополнит эту грустную картину и страшную драму из действительной жизни чем ему угодно, но пусть не сетует на меня за прерывание рассказа, кажется и без того утомительного... Не могу и не в силах, потому что и теперь душат меня слезы, а чуткое сердце начинает постукивать сильнее обыкновенного.

   Когда дядюшка увидал тело своего друга, с тиной в окоченелых руках и с илом во рту, он заплакал, как ребенок, тихо помолился и потом, подойдя к старику, крепко поцеловал его в седую голову...

   Степана похоронили со всеми почестями христианского обычая и обряда и, кажется, поставили приличный памятник. Мир его праху, вечный покой!!.

   После этого я долго еще занимал свою спальню и, несмотря на более сильные впечатления из всей этой драмы, ничего не видал подобного, что случилось видеть в первую ночь, хотя я ожидал какого-либо нового видения...

   Однако же ожидания подобной галлюцинации, неспокойное состояние духа, должно быть, так сильно отразились на всем моем организме, что дядя и тетушка смекнули, в чем дело, и перенесли мою спальню рядом со своею...

   Тогда только рассказал я им про все, что случилось со мною в ту ужасную для меня ночь и чем окончилась война с ночным призраком.

   Но все-таки скажу и теперь, что никому не желаю подобных видений, особенно в те годы, которые оставляют ужасные впечатления на всю остальную жизнь, и ничем их не выцарапаешь из глубины потрясенного организма. Это такая печать, которую не стирает и время.

   Что? - Не знаю...

   Пользуясь небольшим местечком в тетради, мне желательно рассказать маленький эпизодик, который объяснить себе не умею.

   Зимою в 1856 году в Забайкалье мне пришлось ехать из Александровского завода в Нерчинский. Поездка эта устроилась для меня совершенно неожиданно и в то самое время, когда меня в первый раз позвали промышленники на козью охоту. Понятно, что при таком случае служебная поездка была не по вкусу, но такая охота устраивалась по пути предстоящей дороги, то я и решился сначала заехать к промышленникам, чтоб с ними потерять один денек в даурских горах, а ночью немедленно ехать по назначению.

   Задумано - сделано! Но, к несчастию, заказанный день охоты был очень ветреный, И мы хоть и ездили в горы верхом, но коз видели только издали, а убить ни одной не могли. Вся наша поездка кончилась тем, что я убил одного зайца и стрелял далеко по лисице, а один из товарищей застрелил из винтовки случайно вылетевшую и усевшуюся на дерево капалуху.

   Искрестив по горам несколько десятков верст и от непривычки к верховой езде, тогда еще новичка в этом деле, меня сильно разбило, так что я едва доехал до селения Пури, где жили соблазнившие меня промышленники.

   Плотно закусив у гостеприимных хозяев, мне подали лошадей в небольшой кошевке, и я уже поздно вечером выехал по дороге Нерчинского прямого горного тракта на громадное казачье село Доно.

   Переезд немаленький, что-то около сорока верст, а лошаденки попались плохонькие, пришлось ехать не по-сибирски, а хуже, чем по-немецки. Между тем очень морозная ночь давала себя знать, и мы с возницей не один раз соскакивали и шли пешком.

   Счастье наше состояло еще в том, что вечером погода совсем стихла, а потому приходилось воевать с одним морозом. Но в Сибири это не беда: привычка - вторая натура.

   Проехав верст десять, я вдруг услыхал какое-то цыканье, уханье ямщика, а потом хлопанье кнутовищем по заколевшей шубе.

   - На кого это ты так строжишься? - спросил я.

   - Да эвот, волк вперед коней бежать не бежит и с дороги не сходит.

   - А где?

   - А вот, вот, тут и есть, стрель его, барин!

   - Не тронь его, пусть так идет, а я вот сейчас поправлюсь.

   С этими словами я сбросил с себя доху, выдернул из чехла "Мортимера", заряженного картечью, и сказал:

   - Ну-ка, дедушка, поверни маленько коней.

   Ямщик взял влево и понужнул, мы побежали рысцой, а волк не сошел с края дороги, поджал хвост и только чакал зубами. Он был никак не далее двух сажен от кошевки, так что старик, проезжая его, подобрал ноги, сидя боком на кучерской беседке. Приходилось стрелять на правую руку, что в экипаже не совсем удобно, почему я привстал на коленки и почти в упор выстрелил в серого кума. С выстрела лошади бросились в сторону и едва нас не вывалили. Но мы их скоро остановили, привернули (Сибиряки, останавливая в упряжке лошадь, чтоб она не ушла, обыкновенно привертывают ее морду вожжей к концу оглобли, а пристяжную на чумбуре (поводом) так, что если и вздумают они идти, то только вертятся на одном месте.) и пошли к волку; он был убит наповал и лежал на том же месте. Из страшной боковой раны кровь бежала ручьем, и мне не хотелось класть его в кошеву, а потому я отдал убоину ямщику, который дотащил волка до зарода и затрусил сеном.

   - С чего это он так близко пустил нас? - спросил я.

   - Что ты, барин, так ведь и часто бывает зимою. Вот случается, поедешь перед утром за сеном, так иной раз бичом отстегиваешься, рад, проклятый, на дровни залезти.

   Пока мы возились, лошади маленько поотстоялись на морозе, старик протер им норки (ноздри), и они побежали побойчее...

   Весь небосклон был усыпан мириадами звезд, однако ж, несмотря на это, ночной мрак окутывал всю окрестность, а в лесных переездах было так темно, что мой ямщик то и дело наезжал на пеньки или камни и несчастная кошевушка трещала от неожиданных ударов.

   К довершению всего удовольствия мы заблудились, попали на какую-то побочную дорожку, околесили верст пять, едва-едва выбрались на тракт и потянулись далее.

   - С нами крестная сила! С нами крестная сила! - повторял старичок-ямщик и поминутно отплевывался.

   - Какая тут, дедушка, сила! Коли сам плох. Век тут живешь и не знаешь дороги!..

   - Гм! Как, барин, не знаю. А это уж место такое проклятое: един раз не проедешь ночью, чтоб тут что-нибудь не подековалось!

   - Мели больше! Заблудился - и только.

   В это время вдруг послышались сзади колокольчики и кто-то бойко нагонял нас.

   - Вороти скорее, а то еще стопчат, - сказал я.

   - И то ворочу, пусть проезжают, - огрызнулся сердито старик.

   Мы отворотили, но вдруг колокольчиков не стало, и я невольно оглянулся. Смотрю, сзади никого нет, и только одна дорога чернеет, уходя из глаз.

   - Это что же такое? Куда же проехали? - сказал я, озираясь.

   - Гм! Проехали! - передразнил меня старик. - Вот то-то и есть, барин, что не проехали...

   - Ну, а что же по-твоему?

   - Да я тебе говорю, что тут декуется!..

   Я невольно засмеялся, но тем не менее не мог решить этой задачи, тем более потому, что сами мы ехали без колокольчиков, тянулись хлынцой, другой дороги вблизи нет, а звуки колокольчиков от набегающего экипажа были так близко, тут и есть, за самой нашей кошевкой!

   Что же это такое? Скажу и теперь то же самое; а я не спал и разговаривал в то время со стариком.

   Эта шутка так сильно меня заинтересовала, что я долго обдумывал все, что только можно было передумать при таком курьезном случае, так что, находясь под этим впечатлением, я ничего не помню, что говорил старик, повествуя различные случаи подобных казусов и ссылаясь на людей весьма почтенных, и в том числе на проезжающего владыку архиерея Евсевия, бывшего иркутского епископа.

   О забавном случае, что-то вроде моего, с владыкой я слышал впоследствии не один раз: но в чем суть, положительно не знаю, а потому и не пишу сейчас. Но говорят, что необыкновенный случай до того поразил просвещенного пастыря, что он выходил ночью из тарантаса, брал в руки крест и что-то "коротенько служил на проклятом месте".

   На том же пункте летнего тракта ( В Забайкалье очень часто зимний тракт не совпадает с летним, ибо его по первому зимнему пути прокладывают обыкновенно там, где ближе и нет гор, чаще всего реками и лугами.), где останавливался преосвященный, кто-то поставил крест, который я видел несколько раз, но всегда думал, что он сооружен по сибирскому обычаю на том месте, где было совершено убийство или произошло какое-нибудь несчастье...

   Подвигаясь далее, мы забрались в сплошной лес и стали подниматься длинным тянигусом на Донинский хребет.

   Лошади шли шагом, и я разговаривал со стариком уже о разных разностях, но дедушка отвечал коротко, как-то неохотно, так что я замолчал, а он стряхнулся с козел и пошел рядом с кошевой, посвистывая и понужая лошадей.

   Длинной просекой тянулась дорога в хребет, и большой темный лес окружал нас с обеих сторон. Было так тихо, что каждый скрип полоза и хруст от дедушкиной походки ясно доносился до уха. При усталых лошадях кошевая как-то неприятно подергивалась, и я, закутавшись в доху, стал задремывать.

   Вдруг опять слышу дедушкины возгласы:

   - О, Господи! Царица небесная! Это чего такое?..

   Я моментально распахнулся и вижу такой ужасный свет сверху, несколько зеленоватого оттенка, что больно смотреть. При этом слышался неопределенный легкий шум, какое-то потрескивание, но очень недолго.

   Старик снял шапку, остановил лошадей и набожно крестился. Я невольно привстал, сдернул чебак (меховая шапка с ушами) и сделал то же самое. Особое чувство человеческого бессилия и его ничтожества, в сравнении с грандиозными силами великой природы, как-то сильнее сознавались в эту минуту и чувствовались всем существом до трепетного состояния души, восторженной этим великим явлением...

   Неблестящий свет был так силен, что в лесу виднелась не только каждая ветка, каждая шишка, но всякая хвоинка на близстоящих деревьях, но мало этого, каждая хвоинка или волос на дохе точно просвечивали...

   Явление это продолжалось несколько секунд, и думаю, что не менее двенадцати или пятнадцати. Потом свет стал ослабевать, как бы сходиться в полосу и вдруг точно замкнулся в небе. После этого нас окутала такая мгла, что мы не видали друг друга.

   - Это что же такое, дедушка? - спросил я, совсем озадаченный и все еще не надевая своего чебака.

   - Это, барин, небеса растворились! - сказал он набожно. - Вот седьмой десяток живу, а вижу только другой раз, но тогда не ярко было, а теперь вишь как!

   - Да, брат, ужасно ярко! А шум-то ты слышал, дедушка?

   - Как не слыхать, слышал. Да и треск-то какой, словно пощипывает! Это, барин, как старики наши сказывают, шибко редко случается, а тут еще зимой! - проговорил он, перекрестился, чмокнул на лошадей, и мы снова тихо потянулись на Донинский хребет.

   Я молчал, но старик что-то шептал про себя, а потом, обернувшись ко мне, таинственно сказал:

   - Вот, барин, в это время надо успевать о чем-либо просить царя небесного, то он и даст!..

   - Что же ты, просил о чем-нибудь сегодня?

   - Нет, батюшка, не просил, сильно уж я испужался, индо сердце-то захватило!..

  

  

   Во время моего управления Верхне-Карийским золотым промыслом (Нерчинского гор. окр. Забайк. об.) в 1858 году в рабочей команде находился старичок Константин Смолянский. Он был до того тих и кроток, что решительно не замечался между рабочим людом, и я знал о его существовании более по списку, чем в натуре, и если б не особый случай, о котором мне приходится вспоминать, я бы, конечно, забыл об этой личности.

   Смолянский был человек среднего роста, не особенно крепкой конструкции и в то время считался уже старичком, хотя его фигура и подвижная натура не говорили об этом. Природный ум и небольшая грамотность отличали его от своей братии, а добрый нрав и уживчивость давали все шансы на общую любовь и уважение. И вот почему эту личность все звали просто Костей.

   Костей он был во всей команде и только под этим именем знал его и я, как ближайший его начальник. Сначала, в мое управление, он работал на прииске, а затем, при открывшейся вакансии, его сделали сторожем при доме управляющего и совместно при промысловой конюшне. Тут я познакомился с этой милейшей личностью поближе и уже знал о том, что Костя страстный охотник ловить зайцев или, как говорят в Забайкалье, ушканов. А прежде, в своей молодости, он ружейничал и считался порядочным стрелком.

   Зная его под общим именем Кости, я, к стыду моему, не знал его фамилии, несмотря на то, что этот добрый старик жил со мной на одном дворе и попадался мне на глаза решительно каждый день.

   Не понимаю, право, когда этот человек спал, потому что днем, с утра до вечера, он постоянно вертелся на дворе и никогда не сидел без дела, а уж непременно что-нибудь да работал. И если нет казенного занятия при дворе или доме, он снаряжал свои охотничьи снасти: то сучил ушканьи петли, то строгал мотыльки (чубучки) или рожни для своих ловушек, то выделывал заячьи шкурки и постоянно в это время мурлыкал какую-нибудь излюбленную песенку.

   Бывало, спросишь его: "Когда же ты, Костя, успеваешь ловить ушканов? Ведь ты всегда на работе!"

   - Ээх, сударь! Да много ли надо на это время? У меня все готово, а сбегать до лесу недолго, ведь он не за горами.

   Таков был почти всегдашний его ответ. И сколько я не спрашивал Костю об этом, он ни разу не ответил мне положительно. Сначала я не понимал подобной уклончивости, а когда познакомился поближе с разными причудами заячьей ловли, то понял, в чем тут суть, и более никогда не делал ему подобных вопросов.

   Замечательно еще и то, что Костя почти никогда не носил пойманных зайцев на глазах людей, а всегда тайком. Точно так же невидимо добывал хорьков (колонков), солонгоев (менын. пор. колон.) и горностаев. Однажды, забыв предосторожность, я спросил его о том, когда он приносит свою добычу, так как мне ни разу не удалось этого видеть.

   - Ээх, сударь! И зачем вы меня спрашиваете? Сами вы охотник, а точно не понимаете!

   И тут его живые, умные глазки так заблестели и забегали, что считаешь неловким продолжать далее. Но раз я как-то не вытерпел и против своих правил спросил:

   - Ну что, Костя, сколько добыл сегодня ушканов?

   - Да принес сколько-то, ваше благородие.

   - Неужели же ты забыл сколько?

   - Зачем забыл, а только ушканий промысел уж очень, знаете, урочливый и не любит этого.

   - Чего этого?

   - Ээх, сударь! Все вы шутить изволите и притворяетесь, будто не знаете.

   - Да ничего, Костя, не знаю.

   - Ну, полноте, сударь! Как вы ученые люди да не знаете?..

   - Вот чудак-то! Да почему же я знаю все наши запуги и охотничьи приметы?

   - У вас, сударь, свой пай, а у меня свой!..

   Так и не сказал ничего, а я окончательно оставил свои вопросы: только, бывало, как увижу его, то и скажу потихоньку:

   - Ну, Костя! Сегодня тебе ни пера ни шерсти!

   - Чувствительно благодарю-с! - ответит он и останется очень доволен таким, по-видимому, неприятным пожеланием...

   Не довольствуясь этим, я все-таки не оставлял Костю в покое и раз попросил его, чтоб он сводил меня посмотреть на его промысел, говоря, что я ведь не озорник какой-нибудь, а такой же, хотя и в другом роде, промышленник. Костя подумал и сказал:

   - Так что же, ваше бл-ие, сходите, коли желаете; только уж, не во гнев вашей милости, извольте встать пораньше, значит, до народа; а то, знаете, неловко, как попадаются встречные, особливо бабы, смерть я их не люблю!

   - Хорошо! Изволь, Костя! Встану хоть с полночи. А когда ты пойдешь?

   - Да пойдемте хоть завтра.

   - Ладно, а в какое время?

   - Да лучше пораньше, ваше бл-ие! Надо до свету, часов в пять.

   - Хорошо, я приготовлюсь, а ты заходи...

   На другой день, в морозное октябрьское утро, я с Костей был уже на месте. При выходе со двора Костя что-то читал про себя и набожно крестился.

   - Ты что шепчешь, Костя?

   - Охрану, барин, читал.

   - Какую охрану? Ну-ка, скажи.

   - А видите, при выходе на промысел я всегда читаю ее про себя для того, чтоб какой-нибудь злой человек не мог меня изуро-чить.

   - Так ты, Костя, научи и меня.

   - Извольте, сударь! Для доброго человека никакого запрета нет. Читается она так: "Чур мои думы, чур мои мысли, чур глаза мои завидущи и товарищевы, во имя отца и сына, и святого духа, и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь".

   - Только?

   - Вот и все, а читается это три раза сряду.

   - Ну, а если испортят или озевают злые люди?

   - Для того есть другая молитва, та длинная. Я вам, ваше б-ие, ее спишу, а то так не запомните.

   - Хорошо, Костя, спасибо!..

   Когда я пришел на место, то увидал, что Костя ловил зайцев простыми петлями на очепах и с чубучками. Кроме того, ставил на заячьих скачках через валежинки обыкновенные рожни из обожженных, крепких и шилом заостренных прутиков, на которых закалывались ушканы. Вот и все премудрости.

   Костя свою охотничью постать всегда обходил с одного места и одной тропой.

   Мы взяли из ловушек двух зайцев и одну лисицу, которая, поднятая очепом, была еще жива. Видно было, что кумушка попалась незадолго до нашего прихода.

   - Вот она, шельма, попалась! - сказал я. а

   - Нет, барин! Это не та!

   Я догадался, в чем дело, и потому не стал спрашивать, что значит слово "не та".

   - Ну и счастливый же вы, барин!

   - А что?

   - Да видите, угодила озорница! А то сколько зайцев попортила она мне, и все не мог ее изловить, а тут уже поставил потайную петлю, тогда только попала, голубушка!

   - Ну хорошо, Костя! Значит, она залезла и без моего присутствия.

   - Ну нет, барин! Это уж ваш фарт, вы и возьмите ее себе.

   - Нет, Костя, ни за что не возьму, да мне и не надо, а это твой пай, ты и хозяин...

   Только что вынули мы лисицу и хотели идти домой, как сзади нас, уже в обойденной меже, закричал заяц.

   - Вон, попал! - сказал я.

   - Ничего, пусть дожидается, а уж сегодня вынимать не стану.

   - Это почему же?

   - Да так, барин! Уж такое наше поверье, назад не ходи! А вот пойду в другой раз, так тогда и возьму.

   - Что ты, Костя! Так ведь его съедят.

   - А пусть едят, значит, не мой.

   Я понял и эту музыку промышленного обычая, а потому не возражал и вместе с Костей пошел домой.

   Не доходя до селения, он спрятал весь свой промысел в укромное место и сказал мне таинственно:

   - Пусть, барин, полежит тут, а то теперь день, народ везде, а это нехорошо...

   Еще по приезде в Сибирь я слышал от кого-то очень забавную историю, случившуюся с каким-то Смолянским в Шилкинском серебряном заводе. И вот просматривая однажды списки рабочих людей, мне попалась на глаза фамилия Смолянский. Посмотрел имя - Константин. Тут я вспомнил, что мой приятель и общий любимец Костя есть именно та самая личность, о которой гласит список рабочих. Вместе с этим мне припомнилась когда-то слышанная мною история, коей я тогда, признаться, не доверял и слушал как анекдот.

   Но тут, остановившись на фамилии Смолянский и сообразив

   время, мне пришла в голову мысль, что наш Костя Смолянский уж не есть ли та самая личность, о которой я слышал курьезную историю.

   Тотчас я крикнул Михайлу (того же самого денщика Кузнецова) и велел ему позвать Костю. Не прошло и десяти минут, как Смолянский явился ко мне в кабинет и недоумевал, зачем его потребовали, да еще так поздно вечером.

   - Послушай-ка, Костя! Ты служил когда-нибудь в Шилкинском заводе? - спросил я.

   - Точно так, ваше б-ие! Служил.

   - Давно?

   - А еще спервоначала, когда был молодым парнем. Этому лет тридцать, сударь, уже будет, а то, пожалуй, и боле.

   - Не с тобой ли была там история в лазарете?

   - Со мной, ваше б-ие! - ответил он и изменился в лице.

   - Я, брат, давно слышал об этом и, признаться, не верил. Неужели это правда?

   - Точно так, сударь! Действительно, со мной случилась такая оказия, что и вспомнить боюсь, так морозом всего и охватит.

   - Ну,. ничего! Согреешься, а ты расскажи мне, пожалуйста, все, как было.

   - На все воля Господня, ваше б-ие; у смерти не бывать, живота не видать! Никому я об эвтом не сказываю, а для вас, сударь, извольте, скажу все, как было, и Господь моим грехам попустит, на это и не прогневается.

   Я подвинул ему стул, велел сесть, и Костя, перекрестившись, прилепился на край стула и принялся рассказывать, неоднократно вздрагивая всем телом.

   Вот почти дословное его повествование, записанное мною тогда же, на свежую память.

   "Нас, сударь, в обязательное время принимали на службу рано, так что ребят 8-9 лет засчитывали уже в подростки и посылали на легкие работы. Так со мной было, я еще небольшим пареньком работал уже в заводе и возил от заводских печей шлаки, а когда стал поболе, то посылали на подвозку дров, кирпичей, руды. Ну, а потом ставили уж на печи, в работники к плавильщикам.

   Строгость была тогда большая. Бывало, чуть чего неладно, глядишь, драть, да так навздают, что дня три и присесть не можешь! Тогда, барин, не то, что теперь, нет, а робишь, да и оглядываешься, как ушкан (заяц), а то, как раз, такую волосянку расчешут, что в глазах потемнеет. Ну и учились, и доходили, значит, до понимания, и порядки все знали. Глядишь, который поумнее да послухмянее, того и начальство отличало; ну, а дураку да зубоеду ничто не впрок, тот, сердечный, и мается чуть не всю жизнь. Оно

   и понятно, что ласковое теля двух маток сосет. А нынче чего? Срам! Молодяжник сам ничему путному не учится, старших не знает, да, почитай, и с отцом да с матерью только в щеть лезет, а с малых лет уж у кабаков бьется, один грех!..

   - Все это верно, Костя! - перебил я его, а ты вот расскажи мне поскорее, что с тобой в лазарете-то случилось?

   - Да вот, сударь, я и хотел дойти до этого, да, вишь, старое-то вспомнишь, оно и тянет не туда, куда следует... А ведь вот я и забыл, да и сбился, что на уме-то было. Перешибли вы мне, сударь! Извините, пожалуйста...

   - Да, брат, это я тебя перебил, я и виноват, а ты рассказывай, что знаешь.

   - Так видите, сударь, я и хотел дойти до лазарета, в который нас принимали со всякой болью, чем бы кто ни хворал, на что бы ни жаловался. А бывало, в пустое время, так и отдохнуть приходили, либо разные болести нарочно подделывали...

   - Как нарочно?

   - Да так, сударь, очень просто: вот, например, глаза известкой растравят, ну и болят, покуль сам не захочет ослобониться, а то так заволоку из волоса проденут да концы-то обрежут и разболят нарочно такие диковины, что и доктора-то ничего поделать не могут.

   - Что ты, Костя! Так ведь эдак он сам себя калекой сделает на всю жизнь?..

   - Нет, барин, не сделает, а как нужно оздороветь, он потихоньку волосок-то выдернет, ну и заживет без дохтура.

   - А как узнают об этом?

   - А узнают, так драть! И так начикварят, что другорядь не задернет, нет, отобьют охоту-то пакостить грешное тело...

   - Ну хорошо, так что же случилось-то?

   - Да видите, сударь, я уже был настоящим работником, как вдруг осенью пришла какая-то боль и давай крошить по всему око-лодку! Сколько тогда народу померло, страсть! Так десятками и хоронили. Сначала-то гроба все делали, а потом уж и не надо гробов стало, а просто выроют большую яму да туда и валят покойников без разбора. И отпевали сообща, страшно вспомнить, ваше благородие!

   - Так что же это было? Тиф, что ли?

   - Ну, вот он самый и был, так его и дохтура называли. Полный лазарет был битком набит, так что одних похоронят, а другие уж готовы. Этих снесут, а в палатах лежат, как поленницы!.. Много тогда успокоилось! Так, верно, уж гнев Господен послался за грехи наши.

   - Неужели же уж никто из больных не выздоравливал?

   - Ну, да, реденько же, ваше б-ие! Как-то способия приискать не могли. И старались, да с волей Господней ничего не поделаешь.

   - И долго так было?

   - Да почитай, до половины зимы хватило. Уж после, другой дохтур приехал, так полегче стало. А то беда! Уж на что Шилкин-ский завод был большой, а тут так обредило, что из других мест народ собирали...

   - Так что же? И ты в это же время хворал? Так, что ли?

   - Точно так, сударь! Меня на работе хватило. Долго я перемогался и все терпел, боялся, значит, в лазарет идти, а тут вдруг так захватило, что меня прямо из фабрики и в больницу-то утащили. Как привезли, как положили, как лечили, худо и помню. Это уж при новом дохтуре случилось...

   Долго ли я лежал, не знаю, ничего не помню, но товарищи сказывали, что я несколько дней в бреду находился... А тут, сударь, и приключилась этакая беда, что и сказать страшно!.. "

   Тут Костя замолчал и встал со стула. Я вообразил, что он раздумал рассказывать и хотел уже снова просить его об этом, но Костя повернулся к образу, сделал три земных поклона, потом вытащил из кармана красненький платочек, утер им глаза и, снова усевшись на стул, все еще не мог начать своего повествования. Я молчал и дал ему полную свободу одуматься, а потому встал и, понимая его душевную тревогу, затеплил лампаду. В это время Костя поднялся снова и тихо шептал, вероятно, молитвы.

   Пройдясь по комнате, я сел, пригласил сесть опять и его.

   - Так вот, сударь! - начал он богобоязненно. - Стану теперь говорить о том, что я хорошо уже помню, о своем смертном часе, но, верно, так Господу угодно было еще продлить мою жисть!..

   Тут он снова перекрестился.

   "Помню, что я как будто проснулся, но мне стало так холодно, что я захотел призакрыться. Вот я потащил на себя покрывало, но оно показалось мне каким-то легким и зашурчало, как бумага. Что же это такое? - подумал я и не мог сообразить; в лазарете, мол, одеяла тяжелые, суконные, а самого так и знобит, согреться не могу! Вот стал я вспоминать, где я нахожусь. И вспомнил, что точно лежу в лазарете. Но, думаю, почему же так тихо и холодно в палате? Что, мол, за диво? Да и темно стало! Мыслю, значит, это и смотрю кверху, смотрю, да и вижу звезды на небе! Это как