Черкасов Александр Александрович - Из записок сибирского охотника

же, мол, так? Откуль же звезды-то появились? Лежу, значит, и ничего сообразить не могу...

   Вот я повернулся на бок и ущупал рукой, что кто-то около меня лежит. Я сначала обрадовался и хотел было спросить, кто, мол, тут? Но как пощупал хорошенько и слышу, что зашурчало такое

   же покрывало, как и на мне, а как повел, значит, рукой-то и хватил холодные, как лед, руки, а потом я и по лицу-то провел, тоже студеное!.. Вот я сел, повернулся налево и ущупал, что с другой стороны лежит около меня такой же холодный и накрытый товарищ!..

   Тут только я понял, где я нахожусь!.. И в эту минуту мне легче бы было, ваше б-ие, умереть сразу, чем пережить эту страсть!.. Сердце у меня захватило, в глазах потемнело; хочу закричать, не могу! Тогда меня бросило в жар, и вот я как безумный соскочил вдруг с полка, да и полетел на пол, а мне помстилось, что упал я в могилу... Тут меня, сударь, чуть из памяти не вышибло, ажио затрясло от страха!.. Давай-ка я творить молитву да креститься, этим только и в чувствие пришел; вижу, что я жив и что упал с полка, а ногами-то запутался в саване...

   Вот я поднялся да и бросился к двери, которую усмотрел только потому, что она сквозила в притворе, а сквозь щели-то белел снег. По счастию моему или велению Господа, была она только приперта, а в пробой-то засунута щепка. Я, значит, как бросился с маху, щепка-то изломалась, и дверь распахнулась настежь.

   Тут я вскочил, почитай, без ума! Смотрю, кругом снег и пустошь какая-то. Вот я бежать, вот я бежать по пробитой дорожке, бегу, бегу да оглянусь, не гонятся ли за мной покойники, и в таком страхе прибежал, значит, прямо к лазарету. Ну, думаю, слава тебе Господи!.. Забежал я на лестницу, хотел отворить дверь, да и не могу. Смотрю, она заперта. Вот я давай стучать, вот я кричать: "Отворите, мол, замерзну!" Слышу, кто-то подошел к двери и спрашивает: "Кто тут?" По голосу я узнал лазаретного сторожа, старика Михеича, дай Бог ему царство небесное!..

   - Отвори, мол, пожалуйста!

   - Да кто ты? - говорит.

   - Да я, дедушка, Смолянский.

   - Как Смолянский? - закричал он. - Что ты, Бог с тобой! Мы сегодня Смолянского хоронить станем, а вчера только в ледянку снесли!..

   - Взаболь Смолянский, отвори, сделай милость.

   - А вот постой, - говорит, - я дежурного спрошу.

   - Да что ты, Михеич! Обумись! Ведь я живой, чего же ты боишься?

   Тут, сударь, я слышал, как старик стал творить молитву и как побежал по коридору. А я, значит, зуб на зуб свести не могу, стал кричать и пуще того стучаться в дверь. На этот грех выскочили откуль-то собаки и полезли на меня, пришлось отбиваться от них ногами...

   Но вот слышу, топочут по коридору и бегут к двери.

   - Батюшки! Отцы родные! Не дайте погибнуть! - кричу я и стучу.

   - Да кто ты? - слышу другой голос и узнал дежурного фер-шала.

   - Ваше почтение! Прикажи отворить! А то погину, - кричу я опять, - ведь я живой!

   - Не отворяй, Михеич! Что ты? Ведь это оборотень! - говорит он.

   - А вот я отворю маленько да погляжу, - шепчет за дверью Михеич.

   Тут, сударь, я услыхал, как щелкнул крючок и отворилась маленько дверь, а в щель показалась свеча и за ней обличье Михеича, а дальше вытаращенные глазищи дежурного и еще кого-то из лазаретных.

   В это время я не обробел, ухватился, знаете, за дверь, отмахнул ее сразу и, бросившись в коридор, вышиб из рук свечку, уронил Михеича на пол и пустился бежать по длинному проходу, потому что так замерз, что зубы зачакали...

   Батюшка мои, тут, сударь, поднялся такой сполох, шум и крик, что я испужался!.. Кто кричит держи, кто лови, кто крестится, кто прячется по палатам, а фершал так тот с перепугу-то заскочил в приемную, да и заперся там на ключ...

   Тут Михеич отдул сальную свечу и пошел ко мне, а сам так и глядит, да молитву творит. Я вижу, что он - ничего, узнал меня, да и говорит:

   - Постой-ка Костя! Я те халат принесу, а ты вот пока иди сюда и ложись на койку, она твоя же была.

   То ли от испуга, то ли от движения, а меня, сударь, опять бросило в жар и я вспотел. Смотрю и Михеич идет с халатом. Вот я надел и лег, а он куда-то вышел.

   Вот я лежу на койке, хоть и потный, а сам так и трясусь, как в лихоманке... То ли от испуга, то ли это от мысли... Бог её знает! Тут полились у меня слезы и стал я молиться, да так, сударь, молиться, что с роду так никогда не маливался!.. Словно сердце-то все трепещет!.. После этого так стало мне легко на душе, что и сказать не умею, а слезы так ручьем и бегут, так и бегут...

   Но вот я слышу, что кто-то идет. Смотрю, свет показался от свечки Михеича, а за ним, значит, фершал из двери выглядывает, да такой бледный, адоли полотно беленое!.. Вот слышу его голос:

   - Смолянский!

   - Я, ваше почтение! - ответил я.

   - Да ты, - говорит, - живой?

   - Живой, батюшка, живой!

   - Ну так иди сюда поскорее, в приемную.

   Я встал с койки, перекрестился и пошел за ним, а Михеич меня за халат сзади подернул, а и помаячил мне пальцем. Пришли мы все трое в приемную.

   - На-тка, - говорит фершал, - пей скорее! - И подал мне стакан чего-то зеленого.

   - Нет, ваше почтение, пить я не стану.

   - Пей! Говорю я тебе! - закричал он на меня.

   - Нет, уж увольте от этого, ваше почтение! А пить я не буду.

   - Ну так пропадешь, как собака, коли не станешь.

   - А на все, мол, воля Господня! Двум смертям не бывать... Тут я услыхал, что по коридору кто-то идет, и Михеич пошел со

   свечою встречать.

   Смотрю, входят в приемную господин управляющий, Антон Иванович Павлуцкий, и господин дохтур.

   - Ну что, Костя? Верно, Бог веку дает! - сказал таково ласково г. управляющий.

   - Точно так, ваше высокоблагородие! Еще он грехам нашим терпит...

   Тут дохтур взял меня за руку и стал пульсу щупать.

   - Ничего! - говорит. - Будет жить! А теперь ему надо успокоиться. - И велел фершалу дать мне какого-то снадобья.

   - Так, ваше высокоблагородие, господин дохтур, он уже мне давал чего-то в стакане, да я виноват, не выпил.

   - Что ты ему давал? - спросил он фершала.

   - Ничего, говорит, не давал, врет он все.

   - Почто же не давали, ваше почтение, а чем же зеленым-то потчевали? - говорю я.

   - У тебя в глазах-то зелено стало! - говорит он, а сам так и трясется.

   Тут Михеич опять подернул меня за халат, и я замолчал, а господин дохтур так грозно посмотрел на фершала и погрозил ему пальцем, а мне велел скорее лечь на койку. Я повернулся и хотел идти, но он потрепал меня по плечу и говорит:

   - Ну, Смолянский, молись Господу! Это он тебя поднял из мертвых, а мы тут бессильны.

   Я ушел на койку. Маленько погодя фершал принес мне каких-то порошков. Я выпил с водой и не помню, как уснул...

   Уже после говорил мне Михеич, что я спал более суток, а что тот стакан фершал успел выплеснуть и сполоскать под краном...

   - А когда же ты, Костя, из мертвых-то ожил? - спросил я его.

   - Да надо полагать, сударь, был час второй ночи. Потому, видите, что когда пришли управляющий и дохтур, то я слышал, как пробило в лазарете три часа.

   - Что же ты, долго еще лежал в больнице?

   - Нет, сударь, недолго. Все как рукой сняло! Была только слабость во всех членах, но я скоро поправился и выписался из лазарета.

   - Все-таки я не пойму, Костя! Как же ты звезды-то видел, когда лежал в леднике?

   - Да видите, сударь! Ледянка-то без потолка, одна только крыша, да и та худая. Вот я в щели-то между тесом и усмотрел звезды царя небесного, они-то и спасли меня от видимой смерти.

   - Это-то верно, а ты, Костя, моли Бога и благодари его за то, что дверь была заперта некрепко.

   - Ох! Ваше благородие, не вспоминайте мне этого! Я уж тысячу раз одумывал эту милость Господню! Потому, значит, покойницкую всегда запирают на ключ, да и на замок, а тут, верно, забыли, то ли так Господу было угодно! Не знаю... "

   Костя после рассказа помолился пред лампадой и по моему приглашению, стесняясь, выпил рюмочку водки, закусил одним кусочком хлеба и тихо отправился, уже ночью, на свой пост.

   Да, читатель! Тяжело слышать такой рассказ из уст самого виновника такого ужасного случая, а каково Человеку на себе испытать подобное происшествие? Об этом боишься и думать, и мысленно падаешь ниц, и сознаешь волю и милосердие Создателя!.. Да, неисповедимы судьбы твои, Господи!..

   Трудно представить себе то чувство, когда Смолянский переживал сначала полусознательно минуты своего бытия, а затем те ужасные секунды, когда он понял свое положение и ощупью убедился, с какими товарищами лежит он не в лазарете, а в страшной покойницкой!.. И это в цветущие годы своей молодости, когда хочется жить и наслаждаться жизнию... И пусть читатель сам перечувствует все это и душевно сознает свое ничтожество в великой, нескончаемой силе природы, всемогуще управляемой тем, кого понять мы не в состоянии...

   С тех пор мы с Костей сделались друзьями. Когда я уезжал с Верхне-Карийского золотого промысла на службу в Алгачинский рудник, он плакал, как ребенок. Живя с Костей более года, я не один раз хаживал с ним на промысел и почти всякий раз убеждался все более и более как в его человеческих достоинствах, так и в его религиозности, доходившей уже до того, что Костя всегда снимал шапку и крестился, если замечал, что с неба сорвется звездочка и исчезнет в пространстве.

   Бывало, спросишь его:

   - Ты что, Костя, крестишься?

   - А вон, сударь, моя спасительница с небеси полетела... Обещанную молитву "От уроков на промысле" Костя мне спи

   сал своей рукой, но я куда-то заложил ее в бумагах и в данную минуту как нарочно не могу найти в своем архиве, но знаю, что она сохранилась и потому обещаюсь когда-нибудь сообщить ее на страницах уважаемого журнала. Она отлично характеризует религиозное творчество и тот внутренний мир, который таится в воззрениях сибирского промышленника, а при неудачах придает ему силу энергии и согревает его за пазухой...

  

  

   В этой серии своих воспоминаний мне пришлось воротиться к "Бальдже" (помещен в январе и февр. мес. жур. "Природа и охота за 1885 год), в которой я намекал о различных курьезах,. встречавшихся в моей жизни. Рассказав случаи из кадетского возраста и первого знакомства с Сибирью, теперь мне хочется побеседовать о дальнейшей или, лучше сказать, последующей своей молодости и, упомянув о "Бальдже", черкнуть о том, что не сказалось в этой статье; а не сказалось потому, что не хотелось ее слишком растягивать, что не совсем удобно в форме журнальных рамок. Как ни стараешься писать коротко, тем не менее статьи выходят порядочными тянигусами, утомительными для читателя, что я и слышал уже от некоторых сотоварищей по оружию. Это, быть может, справедливое сетование заставляет невольно сокращаться в повествованиях и пропускать многие эпизоды из своих скитаний, а тем более умалчивать о тех, кои не подходят под рубрику специальности.

   Коснувшись этого слова, не в перенос будь сказано, мне пришел на ум корпус, в котором при классах был солдат кривой Наумка. Бывало, придут кадеты, а он еще не поправился со своей специальной работой и метет классы.

   - Здравствуй, Наум! Как живешь? Что поделываешь? - спросят кадеты.

   - А что, господа! Видите роблю. Ох, тяжела эта инженерская служба! Особливо по ученой части! - пресерьезно, бывало, ответит Наум.

   Ну, что возьмешь! Похохочут кадеты, да и только, потому что Наумка нисколько не портил специальности заведения.

   Вследствие такого ограничения мне приходится остановиться только на тех курьезах, какие хоть сколько-нибудь подходят к направлению журнала и имеют связь с охотой. А пользуясь этим, я все свои продолжительные командировки в тайгу, как кривой Наумка классы, считаю непрерывной охотой, потому что действительно во все это время едва ли приходилась десятая часть дней, в которые я не охотился в благодатной для этого поприща Сибири.

   Остановившись на этой мысли, мне не хочется умалчивать об одном довольно занимательном обстоятельстве, случившемся со мною в то время, когда я путешествовал из города Читы в отдаленную тайгу, угрюмо и широко раскинувшуюся по речке Бальдже со всеми ее притоками, вытекающими из страшных дебрей и поднебесных высот бесконечного Саяна 1 .

   Дело в том, что, выбравшись из Читы совсем еще юношей, я со своим неизменным денщиком Михайлой Кузнецовым направился к помянутым пределам тайги. Переехав реку Ингоду, нам пришлось путешествовать по таким местам, где тракт более или менее проселочный, движение ограниченно, но тем не менее путь организован весьма недурно и обязательно, особенно в окрестностях областной столицы и по казачьим селеньям.

   Отправившись осенью и без особой задержки минуя одну за другой почтовые станции, мы ехали относительно очень весело, потому что погода стояла хорошая, гостеприимные сибиряки кормили отлично, ямщики везли по-сибирски, а дичи пропасть по всей дороге. Об этом я уже говорил в статье своей "Бальджа" и думаю, что читатель не посетует на меня за то, если я, вспоминая прошлое, еще раз припомню тот путь, на котором приходилось стрелять до пресыщения, а жалея заряды, нередко проезжать без выстрела мимо громадных табунов уток, гусей и каменных рябчиков (сер. куроп.) 2 . В самом деле, трудно поверить тому, в какой массе попадалась нам дичь почти на всем протяжении нашего длинного пути. Но этого мало и необходимо сказать, что попадалась она частенько около самой дороги, перед ногами бойко несущейся тройки.

   Бывало, то и дело ямщик осаживает лошадей, оборачивается и спрашивает:

   - А что, барин! Эвот рябки по дороге, будешь стрелять?

   - Нет, брат, не стану, валяй поскорее!..

   И вот раздается веселый ямщицкий посвист, ухарский покрик на бойко приезженных коней.

   - Э-эх вы, голубчики!.. Ггрррабят!!

   И тут резвые голубчики так подхватят почтовую кибитку, что она точно с чего-то сорвется; колеса запрыгают как бы на воздухе; колокольчики сольются в какой-то хаотический дребезг; сам невольно качнешься всем телом назад; ямщик пригнется на передке, взмахнет над головой бичом, а настигнутый бегущий табун рябчиков, как метляки, полетит в разные стороны...

   Давно уже все это было, а и теперь, вспоминая прошлое, точно что-то родное задевает за сердце и заставляет его и в кабинете, как будто бы без видимой причины, побиться тревожнее... И к чему бы, кажется, ему биться! То ли дело, как оно беззвучно поталкивает кровь и не внемлет заурядным ощущениям своего хозяина. Так нет, не так! А вот точно кто ему скажет, что, мол, смотри, не зевай! И оно не прозевает, а как будто караулит и точно зорко следит за рукой; только начнешь выводить бывалые ощущения, а оно тут как тут! Забьется, затокает, потянет за собой слезы на мокрое место и кончит тем, что прогонит со стула; дескать, поди, прогуляйся! Ну и пойдешь... А к чему все это? Экое бестолковое... Точно будто и не знает холодного света... Глупенькое, право глупенькое!.. А то еще что: послушается иногда устаревшей души, да и пустится в поэзию... Курьез, право, курьез!..

   Уезжая все дальше и дальше от Читы и ближе подвигаясь к тайге, мы прокатили уже много почтовых перегонов, но вот, добравшись до одного богатого селения, мы хорошо закусили и в ранний обед отправились далее.

   Переезд предстоял в 34 версты и преимущественно лесной дорогой. Вековой лес сначала занимал меня своей внушительной громадностью деревьев и местами непроходимой чащей, а затем более или менее однообразная картина принадоела, и я задремал. Но вот слышу сквозь сон голоса ямщика и Михаилы:

   - Барин, барин! Не спи! Эвон, медведь на дороге!..

   - А где? Где? - говорил я спросонья.

   - Да вон у опушки-то, налево!..

   - А, вижу, вижу! Так что я с ним поделаю, ружья заряжены дробью.

   Между нами произошло какое-то замешательство. Ямщик бессознательно стал сдерживать лошадей. Мы с Михайлой схватили ружья и точно не знали, что с ними делается в таких обстоятельствах; а догадливый Мишка, как бы не желая мешать проезжающим, встал за куст на дыбы во весь громадный свой рост, поглядел и, рявкнув два раза во всю свою пасть, точно опрокинулся набок и скрылся в густоту леса; только закачавшаяся своими жиденькими верхушками мелкая поросль сказала нам о его бегстве.

   Но в это время бойкие кони, почуя зверя, вдруг подхватили и потащили по выбитой лесной дороге. Оплошавший ямщик, еще совсем молодой парень, оробел и, потеряв равновесие на подскакивающей кибитке, упал с козел и опустил вожжи. Но, по счастию, они скоро замотались в переднем колесе, и лошади, приворотив к чаще, остановились. Мы тотчас выскочили из экипажа и схватили их под уздцы.

   Благодаря Господу, все кончилось благополучно, и только ямщик ушиб себе ногу.

   Проезжая несколько верст далее, нам попались уже большие кополята (молод, глухари), и мы с Михайлой подняли такую стрельбу, что чертям тошно. В каких-нибудь полчаса мы убили шесть штук, и только один улетел с матерью. Еще глупые, молодые, они подпускали к себе близко, перелетывали недалеко и, как снопы с клади, падали с деревьев от наших выстрелов дробью.

   Крайне довольные удачной охотой, мы подобрали кополят, сели и покатили далее, уже весело разговаривая о встрече с Михайлом Потапычем и неожиданной охоте по такой крупной дичи.

   Когда мы отъехали от станции уже более двадцати верст, нам в лесу встретился небольшой, но топкий лужок. Пришлось остановиться и посмотреть, куда ехать. Торчащие из грязи колья ясно говорили о том, что надо быть осторожнее и что тут уже многие шутники сидели с экипажами в этой топкой трясине.

   Ямщик остановился и гадал, куда проехать.

   - Вороти налево, видишь там место неразбитое и будто покрепче, - сказал я.

   - Да все едино, барин! Что тут, что там, - проговорил парень и, свистнув на коней, поехал туда, где торчали колья.

   По-видимому, грязь и небольшая, каких-нибудь 4 -5 сажен, берега крепкие, тем не менее врезавшаяся тройка запурхалась в няше, выбиться не могла, и мы всей кибиткой (Сибирские почтовые кибитки делаются вроде тарантасов, на длинных дрожинах, очень удобные и покойные.) засели в трясине.

   Как ни бился ямщик, но сделать ничего не мог, потому что коренная и правая пристяжная, выбившись из сил, легли в грязь и затянули намокшую упряжь.

   Ямщик слез с козел и стал выпрягать, но, погружаясь в няшу до колен, он долго возился и едва одолел свою работу, кое-как выпрягши лошадей.

   - Ты что же хочешь делать? - спросил я его.

   - Да что делать, надо ехать на станцию и просить помощи.

   - Далеко ли до станции?

   - Нет, не вовсе!

   - Ну, а как это - не вовсе?

   - Да верст двенадцать, более не будет.

   - Что ты, голубчик! Так ты скоро ли сбегаешь? А вот лучше попробуй поддеть веревкой и потащить конем с крепкого берега.

   - И то ладно, - сказал он, подцепил за передки кибитки веревку, запряг коренника, но тот дернул, оборвал веревку, вырвался из рук ямщика и, как вихорь, полетел назад по дороге домой.

   - Садись скорее на пристяжку да догоняй! - крикнул Михайла.

   - Нет, брат, только и видел! Нетаковский конь. Он, проклятый, и дома-то с грехом пополам, скоро не поймаешь, дичь несуразная!..

   - Ну так попробуй запрячь пристяжных, ведь не сидеть же тут на дороге, - сказал я, порядочно волнуясь.

   - Нет, барин! Этим и двум не вытащить. Я ведь уж знаю, неча и время терять, а я лучше сбегаю.

   - Хорошо, так беги поскорее; да и ты, Михайло, садись на другую пристяжную и скачи с ним, чтоб там не дремали, а поживее прислали лошадей и людей! Слышишь? Да поторопись, пожалуйста! На, вот и подорожную возьми с собой.

   Михайло и ямщик вскочили на лошадей и поскакали по дороге, а я залез в кибитку и думал было уснуть, но, оставшись один на дороге в глухом лесу и живо припоминая встречу с медведем, решил не спать, а на всякий случай быть готовым, потому перезарядил "Мортимера" крупной картечью, за неимением пуль, и, поправившись, сел, закурив папиросу.

   Но не прошло и десяти минут с отъезда моих спутников, как меня немало напугал неожиданный рев гурана (дик. козла), который, вероятно, заметив кибитку, испугался сам. Так как пуганая ворона и куста боится, то и я вообразил, что это ревет медведь, а потому моментально выхватил ружье и высунулся из-под балка кибитки, но этим самым движением еще хуже испугал животное, которое выскочило из опушки леса на дорогу, остановилось не далее как в десяти саженях от меня и затем, в один миг перепрыгнув двумя грациозными скачками дорогу, моментально скрылось в противоположную чащу леса. Веди себя я иначе и будь в то время знаком с криком дикой козы, несколько похожим на рев медведя, да не трусь, а поступи, как опытный охотник, я бы мог убить из тарантаса того красавца, который представлял собой редкую случайность для охотника. Но мне в то время приходилось только краснеть перед самим собой и досадовать на свою оплошность вследствие трусости и необдуманной поспешности. Пришлось раскаиваться и чуть не рвать на себе волосы. Почему я, как мокрая курица, забился в угол кибитки и невольно мечтал о том, что если бы выскочил другой козел, то я бы поступил иначе!.. Но полнейшая лесная тишина навела на меня безотчетное уныние и новую непрошеную робость. Вижу, что так - дело дрянь, и вот я затянул какую-то песню, но не прошло и двух минут, как я ее бросил, и, вспомнив, что дорожный топор с нами, я тотчас сделался пободрее, и у меня родилась мысль: нельзя ли попробовать с помощью стяж-ков вытащить кибитку и подшутить над ямщиком и Михайлой?..

   Опять зудумано, сделано! И вот я отправился в лес вырубить крепкий стяжок и, поддев им под заднюю ось, вытащил из грязи одно колесо. Видя этот успех, я тотчас нарубил в лесу чурочек, принес их к экипажу и, снова вытащив колесо, подбил под него ногой чурочку, а затем и другую, так что поднятое колесо крепко встало на этот помост.

   Такая удача придала мне энергии, и вот я выдернул другое, а потом по жердочкам добрался до передков, вытащил их и все колеса поставил на подбитые под них чурочки.

   Затем нарубил в лесу побольше жердочек, наклал их поперек пути кибитки на грязь, зашел на крепкое место, взялся за оглобли, понатужился, потянул и вытащил всю кибитку на твердое место.

   Такая потеха потребовала не менее часа времени безостановочной, хотя и тяжелой, но шаловливой работы, доставившей мне большое удовольствие подурачиться и потешиться над суеверным людом.

   Солнышко уже закатывалось, и я торопился скрыть следы своей шутки. Вытащив почтовый тарантасик, я тотчас принялся выдергивать и убирать подальше в чащу всю вспомогательную механику. Все чурки и жерди я спрятал с особенным старанием от любопытных глаз, а нарубленные щепочки затоптал в грязь.

   Затем снял одно колесо и прокатил им по нескольку раз по грязи, как бы означив этим колею экипажа, а около оглоблей бросил оборванные ямщиком веревки. Потом, чтоб не было уже никакого подозрения, я отправился к луже и начисто вымыл свои руки и сапоги от налипшей на них грязи и тины. А для вящего замешательства разложил на той стороне топи небольшой огонек, покурил, посидел около него, подсушил сапоги и стал дожидать ямщиков.

   Прошло еще с полчаса, и появившиеся сумерки начали окутывать окружающий меня лес, а несносные комары уже последними кучками сновали около меня и давали себя знать, напоминая о своем существовании, то и дело впиваясь в открытые части моего вспотевшего тела.

   Но вот послышался по дороге отдаленный топот и покрикивание ямщиков, что при лесной тишине доносилось очень ясно до моего слуха и говорило о том, что скоро прибудет уже ненужная помощь. Я тотчас забрался в кибитку, лег, и, закрывшись полушубком, притворился спящим.

   Маленько погодя прискакали верхом два ямщика на новой тройке и мой старый возница на своей паре. Выглядывая вполглаза, я видел, как новые люди сбросили с лошадей привезенные ими веревки и, видя кибитку на сухом месте, остановились, не слезая с лошадей, и только осовело глядели.

   Везший меня парень сделал почти то же самое, он сидел на коне, изумленно смотрел на экипаж и молчал. А затем чмокнул на коня, подъехал к кибитке, заглянул на меня, посмотрел на грязь, тихо снял шапку, стал креститься и боязливо сказал:

   - Ну, едят-те мухи! Это, братцы, чего же такое?

   - То-то, братцы! Да ты, Сенька, в уме аль не в уме? - говорил пожилой ямщик и обернулся к своему товарищу.

   - Да не в уме и есть! - сказал тот.

   - Что вы, ребятушки! Да ведь ехал я оттуль, завяз в грязи, бился, бился... - оправдывался парень и чуть не плакал, видя осерчавших товарищей.

   - Вестимо, оттуль, это, брат, и мы знаем! А вот зачем ты за конями-то бегал да сполох-то сбивал? Паршивый! - проговорил тот же бородатый пожилой ямщик.

   - Да неужели нарочно? Что вы, ребятушки! Побойтесь Бога! Ведь я еще не рехнулся!.. - говорил Сенька сквозь слезы.

   - Диво же, Сенюха, и есть! Это, брат, над тобой нечистый колено ударил! - толковал другой ямщик и соскочил с лошади.

   - А его-то благородие чего делает? - тихо спросил бородатый.

   - Да вишь, спит, - шептал совсем осовевший Семен.

   - Ен, брат, и его оморочил верно, - прошептал другой ямщик и подошел к кибитке.

   - Стой! Не шевель его, а то еще заругается, - проговорил внушительно борода и, стряхнувшись с лошади, отправился осматривать грязь. - Что за диво! Проехано! - утвердительно толковал он и, остановившись, махал руками, хлопая себя по бедрам.

   Но Сенька все еще сидел на лошади и совсем растерялся. Он что-то бессвязно бормотал и по-своему извинялся перед товарищами.

   - Ну, брат, Сенюха! Сидеть нечего, а ты слезай, собирай веревки да, благословясь, отправляйся домой, пока ты цел! Слышал? - уже громко сказал бородатый и пошел к лошадям.

   - Господи Иисусе Христе! С нами крестная сила! - богобоязненно шептал Сенька, слез с лошади и стал собирать и связывать оборванные им веревки.

   - То-то и есть! Вот теперь и замолился, паршивый! А верно, поехал нечистым, да без благословения, вот оттого и подекова-лось! - внушительно говорил бородатый и принялся запрягать лошадей.

   - Сроду ничего не бывало! - сказал поправившийся Сенька.

   - То-то сроду, будто много и жил, пархатый! А туда же - не бывало! Не бывало! - передразнил его другой ямщик и подвел пристяжных.

   Я все время лежал и нарочно похрапывал.

   Семен сел на лошадь и, простившись с ямщиками, просил их о том, чтоб они при первом же случае доставили ему кибитку.

   - Ладно, Сенюшка! Не бойся, доставим, ступай с Богом да не оглядывайся, а то мотри, чтоб снова не околпачил нечистый, - сказал уже ласково бородатый и, посадив с собой на козлы товарища, перекрестившись, поехал.

   Я, будто проснувшись от езды, громко зевнул, сел и закурил папиросу.

   Оба ямщика оглянулись.

   - А, здравствуйте! Ну, что, ребята, поправились? Вытащили? - сказал я, позевывая.

   - Чего, барин, вытащили, сама выехала! -проговорил, полусмеясь, бородатый.

   - Как сама?

   - Да так, кто ее знает как, а выехала! - проговорил другой.

   - Вишь, его язвило, паршивого! Сбил на ноги целую станцию, наделал сполох на всю деревню, а как прибежали, телега-то стоит на сухом, тьфу! Диво - так диво и есть! - рассуждал опять бородатый и пустил тройку.

   Кибитка запрыгала, лес замелькал, а резвые кони едва уносили постромки.

   - Тише, вы! А то еще кибитку поломаете! - закричал я.

   - Тпрру, тпрру, тшш! - сдерживала борода и, обернувшись ко мне, самодовольно сказала: - Нет, барин! Не бойсь! Знаем, а вот ты бы на Сеньку-то поглядел, как его отуманило!..

   - А что?

   - Да вишь, что случилось? - вопросительно и вместе с тем лукаво говорил другой.

   - А что, ребята, случилось? Не понимаю!

   - Да, знать, нечистый оплел Сенюху! Прибежал к нам без ума: давайте, говорит, скорее коней, завязли, барина анженера везу, живей поправляйтесь! Мы тотчас поймали коней, охомутали, да и давай наливать, а прибежали, смотрим, ну, едят-те мухи! А телега-то вся на берегу! Диво! - рассказывал опять бородатый почти то же самое.

   - Гмм! - протянул я и замолчал, тем более потому, что ямщики на мой неопределенный возглас подозрительно посмотрели на меня и многозначительно переглянулись между собою.

   Добравшись до станции уже вечером, я попросил себе закусить и самовар, а явившийся ко мне Михайло, как закусивший ранее, отправился в ямщицкую избу и, придя оттуда, рассказывал, какой шум идет между ямщиками по поводу переданного мною случая.

   - Так что же? Узнали, в чем дело? - спросил я Михайлу.

   - Нет. А бьются же умишком-то и толкуют, что завтра поедут смотреть.

   - Куда?

   - Да на место, где мы затрескались в няшу.

   - Ну так что же они там усмотрят?

   - Как что? Они, барин, доберутся.

   - Добирайся не добирайся, а черта не выследишь.

   - Гмм! Черта! Да разве он есть? А это я вижу чья работа-то! Не представляйся, барин, я ведь не Сенька! - говорил Михайла, улыбался и по обыкновению сложил руки у груди.

   - А если знаешь, так и молчи, пожалуйста! Слышишь?

   - И то, барин, молчу! Пусть их подекуют да шары-то попялят, одно слово, мужичье необразованное, сукманные гачи!..

   - Ну а что же они толкуют?

   - Да что? Говорят, подековалось.

   - Что же по-ихнему, черт, что ли?

   - У одних черт, а другие - нет! К тебе, барин, напирают. Говорят, пойдем и спросим его благородие.

   - Ну нет, Господь с ними! А ты вот что, Михайла! Вели-ка поскорее запрягать, да и поедем с Богом.

   - Я и то велел. А им не скажу, пусть почакают да подекуют хорошенько.

   - А ты отчего же не приехал с ямщиками обратно?

   - Да я, барин, с непривычки-то всю марфутку себе стер; вишь, без седла-то давно уж не ездил.

   Михайло вышел и потребовал лошадей, а я поскорее собрался и расплатился с хозяином, который пристально посматривал на меня, но ни слова не сказал про случившееся, а только напредки просил заезжать к нему.

   Я поблагодарил, пожал ему руку и с миром уехал...

   Тем бы, кажется, и должно кончиться такое дурачество, так нет, вышло не совсем так, после подобного же случая, при переезде небольшой реки, почти в самой деревне, произошла такая оказия.

   Уже поздней осенью, около тех же мест, пришлось переезжать речку вброд, когда на берегах был уже толстый ледок. Некованые лошади, добравшись до гладкого льда, никак не могли выдернуть из воды почтовой кибитки на обрезавшийся льдом берег, а только скользили и непрестанно падали. Жалея животных и боясь подмочить вещи, я тотчас через лошадей выскочил на берег, залез к передку между оглоблями, снял его со шкворня и когда отвели тройку, сдал экипаж сначала несколько назад, а потом вдруг потащил его на руках за переднюю подушку и выдернул на берег.

   Обрадовавшись удачному исходу и не подмочив вещей, я не заметил того, что многие деревчане видели эту проделку, хотя, в сущности, и очень пустую для человека, знакомого с этим и понимающего сноровку.

   Нам тотчас подстегнули лошадей, и мы поехали дальше; но как бы повторившийся фокус скоро разнесся по всему проселочному пути; пошла повсюду огласка, и меня, почему-то, народ прозвал диковинным барином! Одни говорили, что этот барин знает слово, другие приписывали товарищество с нечистым! А третьи не в малую меру называли просто осилком.

   Все бы, кажется, и это ничего, ну что за беда, что народ видит тут что-то необыкновенное, но дело в том, что такая слава пошла снежным комом и дошла до того, что иной раз не успеешь приехать в деревню, как кто-нибудь и явится келейным манером.

   - Ну, что тебе, голубчик, надо?

   - Да до вас, ваше благородие! Нужду, значит, имею.

   - Ну говори.

   - Да у меня вот жену нечистый захватывает и колотит, так нельзя ли способия дать, сделайте таку милость!

   - Что ты, что ты, любезный! Да я ведь не лекарь и не знахарь какой.

   - Что нужды, что не лекарь, так, вишь, говорят, что ты, ваше б-ие, на все дошлый, все, значит, науки произошел...

   Вот кой-как отделаешься от такого субъекта и поскорее уедешь в другую деревню, но глядишь, и там не легче того. Как раз снова заявится какая-нибудь личность и просит, например, либо лихоманку отписать, либо боль какую-нибудь зачертить; а однажды пожаловала еще довольно молодая женщина смазливой наружности и со слезами на глазах просила воротить к ней загулявшего мужа.

   - Да что ты, голубушка! Я ведь человек посторонний, а ты проси об этом общество или старшину.

   - Так, батюшка, просить-то не об чем, ведь он не пьет.

   - Ну так что же?

   - Да, вишь, любить не стал, подругу нашел.

   - А! Вот что! Так ты, верно, сама виновата, худо ласкаешь.

   - Нет, не виновата, видит Бог, не виновата, а злые люди отсу-шили.

   - Как отсушили?

   - Да кто их знает, как? Чем-то напоили, толкуют.

   - Все это вздор, голубушка! А ты, верно, сама задиралась, либо перечила, вот он и бросил тебя.

   - Женщина задумалась, и невольные слезы покатились из ее глаз.

   - Ну, а вот что скажи мне, любимка-то его моложе и лучше тебя?

   - Нет, барин, постарее будет, да и обличием-то не так выход-на, - сказала она и покраснела.

   - Так ты вот что сделай: сходи к нему и скажи, что ты видела меня и говорила, и если он не вернется к тебе, то я сделаю с ним такую штуку, что его никто любить не будет! Поняла?

   - Как не понять, так ведь он не поверит.

   - Поверит, а ты только слушай. Да помни и то, что когда он к тебе вернется, то сама будь поласковее, да и не задирайся, и не перечь ему, а перенеси все любя. Знаешь пословицу: любовь да совет, жена на сто лет. Вот и заживете душа в душу.

   - Вестимо, ваше б-ие, и старые-то люди этак же сказывают.

   - Ну вот, то-то и есть, голубушка! Ты это и помни. А как зовут твоего мужа?

   - Да Василием у купели назвали.

   - Хорошо, так и мы будем знать, что Василий.

   Тут я нарочно вынул из кармана платок и таинственно завязал на нем узелок.

   Женщина, поклонившись и задумавшись, вышла.

   После, уже весною, проезжал я через эту деревню, ко мне

   совершенно неожиданно вошли на станцию мужчина и женщина. Я пил чай и сначала не обратил внимания на вошедших, но лишь только оглянулся в их сторону, как они оба тотчас бросились мне в ноги. Я растерялся, но, соскочив со стула, подхватил за плечи женщину, и когда ее поднял, то вдруг узнал в ней свою знакомку.

   - Аа! Ну что? - спросил я ее и не дал поклониться в другой раз.

   - Спасибо тебе, родимый! Дай Бог здоровья! - говорили они оба.

   - Это твой муж? - снова спросил я женщину.

   - Муж! - ответила она и успела поцеловать мне руку.

   - Живем, ваше б-ие, отлично и век за тебя Бога молим, -сказал еще молодой и красивый мужик.

   - Ну и слава Богу! Благодарите его, а не меня, - сказал я и угостил их чаем.

   Женщина поправилась на вид и дышала здоровьем. Долго мы толковали о разных разностях, но не коснулись ни одним словом неверности...

   Но однажды заявилась ко мне зажиточная старуха, и, никак не подозревая сути ее визита, я вдруг услыхал от нее уморительную жалобу на своего старика, не дававшего ей покоя.

   - Чем бы Богу молиться, старому псу, а он словно петух паршивый! - жаловалась она, крестясь, и высказывала свою немощь.

   Долго не мог я отвязаться от этой старухи и наконец пресерь-езно посоветовал ей взять работницу помоложе себя, которая и помогала бы ее немощи.

   - Верно, что так!.. Пусть он, окаянный, в аду чахнет да на горячих угольях попетушится... - решила она и крайне довольная, отплевываясь в стороны, вышла на улицу, все еще бормоча и причитая какие-то пожелания своему старому псу-мужу!..

   Много было и таких жалоб и просьб, о которых тут и упоминать неловко. А что поделаешь? Назвался груздем, так полезай в кузов! Пришлось расхлебывать такую чашу, о какой мне и в голову никогда не приходило. Бывало, смех и горе, а деваться некуда, строжиться неудобно и отбиться невозможно, ну и беседуешь с мужичками по своей веришке, особенно с молодым и старым прекрасным полом, потеха!..

   Михайло мой нередко участвовал в таких выслушиваниях потешных просьб и жалоб и, спасибо ему, часто помогал своими советами.

   Ту самую женщину, которую захватывал и сколачивал нечистый, мне пришлось увидать осенью же и по моему уму-разуму оказалось, что эта несчастная страдает сильными припадками от солитера.

   Я велел настоять на парном молоке головок крепкого чеснока, но так, чтоб молоко не скислось, и когда этот крепкий настой будет готов, то посоветовал больной сначала напиться отвару александрийского листа, для чего и дал ей этого снадобья, а потом, когда лист окажет свое действие, велел натощак пить как можно более чесночного молока.

   Кончилось тем, что солитер вышел в громадном количестве и женщина совсем выздоровела.

   Однажды, уже поздно вечером, пришли ко мне несколько человек и со слезами умоляли помочь молодой родильнице, первопу-тине (первыми родами), говоря, что несчастная замаялась и совсем ослабела. Что тут делать? А болея сердцем за больную, мне уж самому хотелось помочь ей. Тотчас нашли мы спорыньи (рожки из ржаных семян), натерли из нее порошков и подкрепили силы больной диетой, а затем сделали физические приспособления и стали давать импровизированные порошки... Молодица благополучно родила здорового сына, и мне пришлось быть его восприемником...

   Вот как после таких курьезных случаев не прослыть в народе знахарем!.. Ну и прослыл! И прослыл, как видите, случайно, а многим ли из наших собратов по оружию, да еще в молодые годы, приходилось побабничать?..

   Затем мне пришлось быть однажды зимою сотрудником в доказательстве промышленного мошенничества. В Букукунском казачьем карауле (станице Забайкальской области) пришел ко мне вечерком один зверовщик и просил помочь его горю, в том смысле, что из его козьих пастей вынимает козуль его сосед по промыслу, казак П-в. Он говорил, что знает это воровство наверное, но никак не может уследить за самим воровством и тем более доказать этого подлежащим властям, которым он хоть и жаловался, то те требуют ясных улик, а обиженный якобы поношением грозится на него за оскорбление.

   - Хорошо, - сказал я, - а знаешь ли ты наверное и убежден ли в том, что именно он ворует твоих козуль?