Чертков Владимир Григорьевич - Студенческое движение 1899 года

ся основы права и гражданской свободы, от которых не может отказываться никакой строй. Но, выйдя с лекции, он узнает о десятках случаев, где эти основы попираются самым беззастенчивым образом по отношению к его сестре, брату, товарищу, знакомому. Для того, чтобы приговорить лавочника к 10 рублевому штрафу или двухдневному заключению, закон и установившаяся практика требуют свидетельских показаний, протоколов, защиты и судебного приговора. Но для того, чтобы держать человека месяцы и годы в крепости, в Кресте, в доме предварительного заключения, в далекой Сибири, не нужно никаких формальностей, - достаточно одного подозрения в "неблагонадежности" и "внутреннего убеждения" жандармского полковника Шмакова или прокурора г-на Кичина.

   Каждое поколение учащейся молодежи в течение своего пятилетнего пребывания в стенах заведений является свидетелем множества этих драм, и две-три из них неизменно вырастают до размеров истинных трагедий, способных оставить далеко позади десятки процессов Дрейфуса. Наша печать молчит; высшее правительство убаюкивается иллюзией таины, а часто и само не знает всей истины. И при этом забывают, что на трагедии, над которыми опущен занавес, глядят десятки тысяч молодых глаз, так как молодежь по самому своему положению видит закулисную сторону этого "административного порядка"... Призовите любого из этой массы молодежи и спросите: известно ли ему о деле Костромина или о смерти Ветровой? - и вы увидите, что эти две трагедии кинули уже свою мрачную тень на всю молодежь, принадлежащую нынешнему учащемуся поколению.

   Нужно ли передавать подробности? М. Ф. Ветрова, молодая девушка, курсистка, была арестована по какому-то подозрению и заключена в крепость. Здесь, 12 февраля 1897 года, она умерла ужасною и таинственною смертью: сгорела, облитая керосином. Князь Мещерский напечатал по этому поводу заметку, в которой сообщил, что причина смерти этой "арестантки" - "тайна между нею и Богом". В обществе говорили об ужасном насилии, совершенном над несчастною девушкой каким-то "низшим служащим". Говорили также о назначении экстренной комиссии для расследования дела под председательством А. Ф. Кони. Но затем все стихло.

   Иллюзия безгласности и тайны опустилась еще над одной драмой, и только потрясенная молодежь сделала попытку отслужить панихиду по погибшей. Но панихиды у нас являются опаснейшими политическими демонстрациями. Последовали новые аресты...

   Через 2 года разразилась новая история: в ночь на 12 марта 1898 года арестован в Петербурге инженер-механик С. С. Костромин, занимавшийся статистикой и успевший приобресть своими работами некоторую известность. Отправляясь в тюрьму и не зная за собой никакой серьезной вины, Костромин говорил жене, что он, наверное, вернется через несколько дней. Зная, что муж ее человек в высшей степени нервный, жена начала хлопотать об освидетельствовании его и об отдаче на поруки или переводе в больницу. 4 апреля Костромин пытался броситься вниз с лестницы в доме предварительного заключения и едва был удержан надзирателем, которому при этом искусал руки, крича: "убейте меня, я не могу больше жить!" Его заперли в камеру и дали бромистого калия. Все это время жена, которая уже во время свидания убедилась в том, что муж ее опасно расстроен, - кидалась в отчаянии от одного представителя власти к другому. Только 6-го апреля явился врач, который нашел Костромина "в состоянии, близком к умопомешательству". Однако, и при этом условии в помещении Костромина в больницу было отказано: "политический арестант" был лишь переведен вниз, в такую же камеру. Вечером надзиратели видели его сидящим и моющим блюдечко, а через несколько времени - он уже найден "спокойно лежащим на кровати": осколками разбитого блюдечка он перерезал себе горло.

   У Костромина были еще свежие связи с недавними товарищами и вообще с молодежыо. Убитая горем жена его металась в напрасных попытках спасти мужа не в глухом лесу, а в столице, где десятки людей были вместе с нею потрясены и взволнованы. Готовилась опять "демонстрация в виде панихиды", но она не состоялась... Говорят, молодежь успокоилась, узнав, что жена подает на действия прокурора Кичина жалобу в законном порядке...

   Теперь вернемся опять к той молодежи, которая в глубоком молчании слушала успокоительные речи г-на Сергиевича. Если бы можно было вскрыть каким-нибудь образом эти молодые головы или снять эти мозги при посредстве каких-нибудь новых рентгеновских лучей, - можно ли сомневаться, что в каждой молодой памяти, в глубине каждой молодой совести - можно бы открыть эти два пятна, воспоминание об этих двух драмах, созданных безответственным полицейским строем... Нужны ли "определенные политические убеждения", чтобы

   чувствовать их давление, чтобы скорбеть, негодовать, возмущаться при рассказах об этих фактах?

   Можно ли сомневаться, что они залегли в глубине каждой души, может быть, даже бессознательно, причиняя тупую боль, как от глубоко засевшей занозы.

   И вот, при этих условиях, молодежь сама в целом подвергается грубому насилию от представителей того же полицейского порядка, у самого порога университета, насилию грубому и беспричинному. Мудрено ли, что она вздрагивает вся целиком, "без различия направлений", точно от электрической искры? Несколько студентов избито на набережной Невы, у дома N 8, - и все высшие заведения всей России остановились...

   Самая непропорциональность между сравнительно мелкой причиной и огромными размерами последствий наводит на размышление, заставляет искать причин глубже, чем простое "школьное товарищество." Начальство в разных учреждениях различно, - но полиция и административная безответственность одинаконы всюду, и всюду молодежь является объектом административного полицейского произвола.

   И вот она ожидает, чтР скажет ей ее ректор, посредник между нею и остальным нашим строем. Вчера еще он слишком беззаботно грозил ей той же полицией, не забыв даже упомянуть "о высылках из столицы", которые она, к сожалению, знает хорошо и без напоминаний. Но теперь, когда она подверглась грубому нападению и насилию, - быть может, она забудет личную обиду и вчерашние свистки; быть может, она вспомнит, что ректор - законный представитель университета, что самое положение обязывает его вернуть молодежи веру в закон и право. Может быть, ои съумеет доказать, что для борьбы с произволом в нашем отечестве есть другие пути, кроме не вполне законных студенческих манифестаций.

   В эту минуту, если бы В. И. Сергиевич сознавал свое положение, если бы он решился рискнуть своим официальным положением для исполнения своих обязанностей, как гражданина, - он мог бы заставить забыть все прежнее и заслужить общее уважение.

   К сожалению, ректор С.-Петербургского университета только чиновник, и он не нашел сказать ничего, кроме банально-официальной морали. Он распространяется о своей обиде, отождествляет себя с верховною властью, говорит о неудобствах парламентаризма и "решения вопросов" скопом, предлагает обдумать положение дел "наедине", пытается острить над "революцией в доме N 8 по Набережной Невы". Мы убеждены, что у г-на Сергиевича были самые благие намерения и что в его лице чиновник учебного ведомства стремился вполне искренно к "водворению порядка во вверенном

   учреждении." Но несомненно также, что его разговор со студентами был настоящей беседой бюрократического мефистофеля с юным взволнованным Вагнером. Трезвый чиновник - он и не пытался реабилитировать "существующий строй" перед идеальными запросами молодежи. Он и не думает указать ей на существование законного исхода ее чувству. Он только высмеивает молодое негодование и обращается к тому, что, к счастью, всего слабее у молодежи, - чувству страха перед последствиями. О, он, конечно, не отрицает возмутительности самого насилия.

   "Повод (беспорядков) действительно прискорбен", - говорит он студентам: - "все о нем знают и все его осуждают." "Вечером (значит, до того, как я беседовал с вами) я был у градоначальника и просил его обратить внимание на происшедшее и подвергнуть наказанию виновных. Затем я был у министра и сообщил ему даже приметы этого поручика"... Но г-ну ректору хорошо известно, что полиция в России судит себя сама, - и на устах мефистофеля играет саркастическая улыбка.

   "Я нисколько не удивлюсь, - продолжает он беззаботно, - если мне сообщат вскоре, что поручик получил чин штаб-капитана!" "Требовать можно всего, вы могли бы требовать даже райских птиц, но какова их судьба в нашем климате!" Правда, молодежь требовала только элементарной неприкосновенности личности, только ответственности полиции перед судом. Но... это, по мнению ректора, "райские птицы" при нашем строе. "Средств борьбы (за эти элементарные права) нет." Поэтому ректор подает благой пример и... зовет ту же полицию уже в самые стены университета!

   Так говорил благонамеренный чиновник, защищающий существующий строй перед молодежью, которую обвиняют в "политическом движении". И замечательно, что в гектографированном ответе на эту речь студенты отвечают своему ректору, что они "далеко не так пессимистичны!" Трудно решить после этого, чтР, в сущности, более разрушительно: - волнующаяся студенческая масса, верящая в возможность добиться права и при "существующем строе", или эти ходячие формулы официальной благонадежности, эта официальная философия низости, рекомендующая подчинять законные чувства негодования не праву, а только существующей силе?

  

  

   20 февраля в N 41 "Правительственного Вестника" напечатано следующее извещение: "Государь Император высочайше повелеть соизволил генерал-адъютанту Ванновскому произвести всестороннее расследование причин и обстоятельств беспорядков, начавшихся 8-го февраля в Императорском С. Петербургском Университете и затем распространивших-

   ся на некоторые другие высшие учебные заведения, и о результатах его расследования представить на Высочайшее благовоззрение. Вместе с тем Его Величеству благоугодно было указать, что принятие мер к восстановлению в упомянутых заведениях обыденного порядка остается на обязанности начальников сих заведений."

   Заявление это сразу внесло ноту значительного успокоения в настроение массы учащейся молодежи, и забастовка почти всюду прекратилась в начале марта. Без сомнения, достижению полного успокоения сильно мешали многие обстоятельства: неопределенность состава "комиссии" генерала Ванновского, ее чисто "административный" характер, неуверенность в правильности приемов ее расследования, и, всего больше, то обстоятельство, что полиция продолжала являться судьей в своем деле: "высланные из столицы" студенты не были возвращены, несмотря на то, что эта мера вытекает с неизбежностью из самого назначения расследования: студенты эти наказаны уже той самой властью, действия которой могут еще быть признаны неосновательными.

   В Москве высылка постигла больше 1000 студентов; в Харькове весь университет оказался уволенным, и студентам предложено подавать новые прошения.

   Как бы то ни было, расследованию генерала Ванновского и имеющему за ним последовать решению - предстоит важная, почти историческая задача: отделить дело административного произвола, осуждаемого всем обществом, от "основ существующего строя", или еще раз засвидетельствовать их солидарность и неотделимость... Расследование, если оно должно быть "всестороннее", не может ограничиться виновностью или оправданием "поручика", за которым стоят, быть может, гораздо более виновные г.г. Кичины, Шмаковы, Пирамидовы, наконец весь строй безответственности. Оно должно выяснить настоящее значение явления, указать, почему, несмотря на перемены в уставах, в программах, в общественных настроениях, - так называемые, студенческие беспорядки проходят через всю историю последних десятилетий, от времени до времени глубоко потрясая все общество. Наконец, никогда еще, даже в разгаре жгучего революционного брожения, - эти волнения не принимали таких грандиозных размеров, как именно в последнее, сравнительно тихое время!..

   Верит ли молодежь в плодотворность миссии генерала Ванновского или сомневается в ней - сказать трудно. Кажется, скорее последнее. Во всяком случае, - она прекратила беспорядки и выжидает результатов.

   Подводя итоги, мы можем сказать, что настоящее движение не было несомненно вызвано никакими политическими партиями, но также несомненно, что оно возбуждено политическими причинами.

  

  

   Молодежь с болезненной чуткостью откликнулась на общее явление, которое называется административно-полицейским произволом и составляет язву нашего гражданского и политического строя.

   Сознают ее все классы общества, но расплачиваться приходится, главным образом, молодежи.

   И, быть может, студенческие волнения - самая тяжелая форма расплаты и для молодежи, и для общества. Лучшая, наиболее энергичная и, пожалуй, наиболее честная часть юношества отбрасывается на житейские бездорожья. Ее чуткость, ее энтузиазм, способность к сильным душевным движениям или теряется для России, или направляется на искание выходов нелегальных. В распоряжении же общества и государства остается разбитое, познавшее стыд, чувствующее свою вину перед погибшими товарищами большинство, которое, еще не вступив в жизнь, уже преклонилось пред мефистофельской мудростью. И если когда-нибудь представителям этого большинства, как ныне Сергиевичу, выпадет на долю защита того строя, которому они служат, - они, как ныне их ректор, не найдут сказать ничего, кроме сарказмов, и пригласят всех к подчинению, потому что... это все-таки сила...

  

   ...Сегодня приступили к высылке, и уже 70 человек вырваны из наших рядов. В настоящем составе мы издаем этот бюллетень в последний раз. Мы позаботились о том, чтобы наши преемники продолжали дело без перерыва. Мы же в своем завещании желаем только еще раз высказать ту основную точку зрения, на которой мы все время стояли, и которую приняли и одобрили собрания студентов 9, 10 и 11 февраля. Настоящий протест - протест человеческой личности, поруганной в самых элементарных правах. Существование высших учебных заведений, при отсутствии человеческого достоинства, является логическим противоречием. Человеческое достоинство несовместимо с казацкою плетью.

   -----

   *) За недостатком места, мы приводим здесь только небольшую часть всего накопившегося у нас материала.

   Поэтому мы закрываем Университет до тех пор, пока не будут даны прочные гарантии личной неприкосновенности и судебной ответственности ее нарушителей.

   Требования наши так скромны, что мы не можем уступить ни в одном слове. И так - закрытие Университета, непрерывно, ежедневно, всеми средствами, которых будут тробовать обстоятельства. Вот программа дальнейших действий.

   Если даже полиция перестанет осаждать Университет, но некоторые профессора начнут чтение лекций, то и тогда нужно держаться прежнего образа действий. После того, чтР присходило, как для студентов, так и для профессоров низко и позорно возвратиться в позорные стены - до удовлетворения наших требований. Пусть снова высылают, пусть разгромят и задавят, но добровольно мы не сдадимся. Те из нас, кто будут удалены с поля борьбы, кроме сознания исполненного долга, найдут нравственную поддержку в не ослабевающих силе, энергии и единодушии движения.

   Мы избрали мирную борьбу для осуществления нашей цели.

   Нашлись люди, которые заставили нас прибегнуть к обструкции.

   Ректор Сергиевич и профессора, читавшие лекции в присутствии городовых, несут ответственность за это. Имена Сергиевича, Фойницкого, Исаева, Ведрова и Георгиевского наши наследники запишут на позорном столбе.

   Эти люди не должны более появляться в университете. Справедливость требует отметить, что среди студентов нашлось только 10-20 человек, решившихся противиться общему решению.

   Товарищи! Многих из нас уже нет, многие оставят строй в эту ночь. Оставшимся мы передаем начатое дело, дело не только студенческое, но и общественное. Один из арестованных сегодня сказал, обращаясь к окружающим товарищам: "Больше стойкости!" Запомним же эти слова! Средство, избранное нами, оказалось действительным. Несмотря на всю силу, русское правительство принуждено считаться с закрытием всех учебных заведений С.-Петербурга - с общим протестом 10.000 человек.

   16-го февраля, С.-Петербург.

  

  

  

   ...В Петербурге существует Коммерческое Училище. До самого последнего времени состояло оно из 6-ти общих классов и 2-х специальных. Два года тому назад был прибавлен III-ий специальный класс. Воспитанники этого класса находи-

   лись на особом положении и пользовались почти неограниченной свободой, - ее они сами завоевали после целого ряда конфликтов с начальством. Как только у нас (я сам был в III-ем спец. кл. в прошлом учебном году) узнали о забастовке в других учебных заведениях, мы присоединились к забастовавшим. Лекции у нас прекратились, мы по утрам ходили к университету, где бывали свидетелями очень интересных сценок: на панели, у набережной, стоит толпа публики - смотрит, как загоняют студентов в манеж. Полиция приглашает публику разойтись - публика начинает гулять. Околоточные и пристава обращались всегда к отдельным лицам с предложением "расходиться", и если эти лица не уходили сейчас же, то их преспокойно забирали в участок. Обращается однажды полицейский к одному из моих товарищей; тот возразил, что публики так много, что пройти через толпу никак нельзя. Вдруг видим мы, как двое городовых тащат самым бесцеремонным образом нашего товарища с высокой панели, сажают его на извозчика с городовым и едут в участок; мы все отправляемся туда-же. В участке видим несколько человек, возмущенных полицейским произволом. Один из них, оказавшийся художником, - обращается к нам: "вы ведь видели, господа, что я буквально ничего не делал. Шел домой обедать, и вдруг такая история." Но освободить ни его, ни товарища нам не удалось, - добились только того, что нас всех в участке переписали.

   Товарища нашего отпустили через несколько часов, и то лишь благодаря энергическому заступничеству со стороны его дяди-генерала, который сам явился в участок и стал разносить полицию совсем по-генеральски. В училище начальство наше было чрезвычайно встревожено нашим поведением, тем более, что волнение начало передаваться в ²-ый и II-ой спец. классы. Про нашу забастовку стало известно и в Ведомстве Учрежд. Импер. Марии, куда принадлежит наше училище. Стали оттуда появляться чиновники. Стали появляться и какие-то полицейские. Кончилось тем, что, как мы узнали впоследствии, нас едва не закрыли и не выслали из Петербурга. Не случилось этого оттого, что нашему начальству не хотелось, чтоб всем стало известным, какого рода направление господствует в училище - в среднем учебном заведении. Потому директор и Ко. упорно отрицали, разговаривая с присланными чиновниками и с полицией, существование у нас забастовки.

   Но нам начальство этого не простило и выпустило с 11-ю баллами по поведению (вм. 12-и) Поэтому всем, кончившим I²²-ий сп. кл. в этом году, чрезвычайно трудно получить место в России. Насколько мне известно, пока только один из всего выпуска получил место. Остальные ищут, но не находят.

  

   Присоединились к движению в первый период:

  

   С.-Петербургский университет 3694 чел. 10 фак.

   Московский университет 4500 чел. 10 фак.

   Киевский университет 2796 чел. 17 фак.

   Варшавский университет - - чел.18 фак.

   Технологический институт 1054 чел. 12 фак.

   Институт Путей Сообщения 888 чел. 12 фак.

   Лесной институт 502 чел. 12 фак.

   Горный институт 480 чел. 12 фак.

   Медицинская Академия 750 чел. 12 фак.

   Электротехнический институт 233 чел. 12 фак.

   Инст. Гражданских Инженеров 353 чел. 13 фак.

   Историко-Филологический институт 90 чел. 15 фак.

   Академия Художеств 258 чел. 14 фак.

   С.-Петербургская Духовная Академия 252 чел. - - -

   Женский Медицинский институт 370 чел. 12 фак.

   Курсы Физич. Восп. (Лесгафта) 200 чел.12 фак.

   Высшие Женские Курсы 960 чел. 13 фак.

   Рождественские Курсы 236 чел. 13 фак.

   Женские Педагогические Курсы 160 чел. 16 фак.

   Московское Техн. Училище 1000 чел. 15 фак.

   Московский институт Инженеров

   Путей Сообщения 18 фак.

   Московский Сельско-Хозяйственный институт 18 фак.

   Киевский политехникум 17 фак.

   Рижский политехникум 1500 чел. 18 фак.

   Институт в Новой Александрии 16 фак.

   Зубоврачебные Курсы

  

   Впоследствии к движению присоединились также университеты: Харьковский, Юрьевский, Одесский, Томский и Казанский.

  

  

  

   Товарищи! До нас дошло известие о вашем благородном протесте против возмутительного гнета и произвола царского правительства и о вашем смелом отстаивании прав свободного университета. Не имея возможности личным участием выказать вам наше горячее сочувствие, мы шлем вам искренний привет.

   Здесь, в стране политической свободы, весь ужас русского бесправия еще виднее. Пред нами, как живая, встает

   родная наша страна с голодающим крестьянством, - страна, где правительство, как гробовая крышка, навалилась на все свободные проявления личности, страна, где лязг цепей и звон кандалов заглушают крики поруганного человеческого достоинства! В такой стране может быть понятен только один призыв, - призыв к активной борьбе. Смелей, товарищи! С вами и за вас все честное и благородное.

  

  

  

   Дорогие товарищи! Мы, бернские студентки и студенты, выражаем наше товарищеское сочувствие вашей мужественной, единодушной борьбе против насилия русских властей, против наложения грубой полицейской руки на науку и ее свободное развитие.

   Мы энергично протестуем против азиатского произвола и тех порядков, которые дают возможность расправляться казацкими нагайками с лучшей, передовой частью нашего интеллигентного общества, давно уже выступившего на борьбу за освобождение русского народа от гнета, убивающего в нем все живое и прогрессивное.

   Мы глубоко убеждены, что наши товарищи не ослабнут в неравной борьбе, пока не добыотся свободы науки и ее учреждений, пока не падет то ярмо, которое тяготеет над всей русской жизнью. Да здравствует русское борющееся студенчество!

  

  

  

   В последнее время в некоторых периодических изданиях стали появляться часто статьи о студенческих волнениях, а равно письма и объявления о прекращении высылки газет, порицающих студенческие беспорядки. Ко вреду учащихся молодых людей, такие публикации не только не способствуют восстановлению нормального порядка в среде воспитанников учебных заведений, но, напротив, поддерживают возбуждение

   молодежи и косвенно поощряют ее к дальнейшей неурядице и тем самым парализуют усилия учебного ведомства к восстановлению нормального порядка в университетах и к умиротворению студентов.

   По приказанию министра внутренних дел, на основании ст. 140 уст., Главное Управление по делам печати предлагает редакциям повременных изданий не касаться более беспорядков, происходящих в среде учащихся в университетах и остальных высших учебных заведениях, и прекратить печатание объявлений о нежелании разных личностей продолжать получение газет, не сочувствующих студенческим беспорядкам.

   Подлинный подписал:

   Начальник Главного Управления по делам печати

   Комиссия Ванновского была назначена 20-го февраля. Но еще до назначения этой комиссии стали высылаться без суда и следствия многие участники движения. Так это было в Петербурге и в других городах. На высылаемых указывала полиции университетская администрация - ректор, инспектор и четыре его помощника (в С. Петербурге), причем нередко в число высылаемых попадали лица совершенно непричастные к движению. Поэтому, назначение комиссии имело двоякое влияние на учащихся.

   Одни, более дальновидные, понимали, что от комиссии ожидать нечего. Это им доказывала, во-первых, высылка товарищей, которые все еще сидели в разных городах и селениях империи и не возвращались даже для свидетельских показаний, а, между тем, в их числе были довольно многие пострадавшие от нагаек 8-го февраля. Доказывали это также состоявшиеся немногие допросы пребывающих в Петербурге студентов, на которых выяснилось, что комиссия носит чисто полицейский характер, допытывается фамилий говоривших на сходках студентов, старается проникнуть в организацию Петербургской Студенческой Кассы Взаимопомощи, расспрашивает о совершенно посторонних делу обстоятельствах (напр., о студепческих вечеринках, обыкновенно справляемых 8-го февраля) и т. д. Кроме того, комиссия заставляла студентов, замешанных в какие-нибудь политические дела, излагать в протоколах эти дела, причем не прови-

   нившимся ни в чем предлагали выразить в протоколе раскаяние и обещание впредь не участвовать в движении. Одним словом, для одной части студентов было ясно, что цель комиссии - выставить на показ, что движение вызвано некоторыми политически неблагонамеренными лицами, и, кроме того, фамильярничанием и любезничаньем с некоторыми из допрашиваемых постараться успокоить умы взволнованной молодежи. "На деле же генерал Ванновский даже категорически заявил, что студенты не останутся без наказания за февральское движение", - говорится в студенческом воззвании "К товарищам" от 18-го марта.

   Но другая, тоже значительная часть студенчества, смотрела на комиссию совсем иначе. Нельзя сказать, чтобы она особенно доверяла комиссии. Нет, этого не было. Но она руководилась в своих действиях более побочными причинами, и назначение комиссии служило ей по большей части прикрытием этих причин. Они громко заявляли, что одно назначение комиссии уже такой успех, что студенчеству больше и желать нечего, что, продолжая беспорядки, студенты выразили бы явное недоверие к монаршему слову и пошли бы против самого государя, лишились бы сочувствия общества и т. д.

   Не малое влияние имели тоже разъезды министров по разным учебным заведениям С. Петербурга, любезничанье с студентами и речи их о том, что, дескать, пошалили уже доволь, пора опять за дело приняться. Наконец, страх за личную карьеру, слухи, что в комиссии будто бы участвуют всеми уважаемые лица, - как академики Бекетов и Фаминцын, и что дадут студентам различные права и привилегии, - довершили остальное.

   На сходке 1-го марта, разрешенной ректором и происходящей в присутствии ректора, неуверенные все-таки еще в себе антиобструкционисты принимали все меры, чтобы провалить обструкцию. При подсчете голосов оказалось, что забастовка отклонена, хотя большинством лишь одного голоса, и что, следовательно, решено уповать на комиссию. К подобному результату пришли другие учебные заведения Петербурга еще до 1-го марта. Среди них особенно усердствовала Военно-Медицинская Академия и Институт Путей Сообщения. Разумеется, что решение, принятое в С.-Петербургском университете, вскоре распространилось и на другие университеты, за исключением Киевского.

   Но спокойствие было чисто внешнее. Недовольство проявлялось уже, во-первых, в требовании возвращения высланных товарищей и принятии их обратно в университет. Были сделаны учебному начальству довольно решительные заявления, что, если до 15-го марта не будут возвращены товарищи, то беспорядки возобновятся На этот раз, начальство, вероятно, испугавшись громадных размеров движения и видя

   бессмысленность самого наказания побитых, поддалось, и еще раньше назначенного студентами срока полиция и учебное начальство попросили вернуться обратно всех тех, которые были высланы из Петербурга, впредь без права проживания в каком бы то ни было университетском городе. На высланных было наложено для виду небольшое наказание (трехдневный карцер), которому вернувшиеся в большинстве случаев не повиновались, считая его неправильным.

   Казалось, что уже полное спокойствие восстановлено, и, может быть, оно и действительно так вышло бы, если бы начальство не поскупилось на амнистию и вернуло бы и всех высланных из провинциальных университетов. Но, вероятно, оно желало наказанием провинциальных университетов отстранить их от вмешательства впредь в подобные движения. Однако расчет оказался не вполне верный.

   Дело обсуждалось на сходке 18-го марта в Петербургском университете, и подавляющим большинством решено было возобновить забастовку и распространить ее также и на экзамены и продолжать ее до тех пор, пока не будут возвращены и приняты без наказания обратно все пострадавшие в этом движении товарищи всех университетов.

   Возобновившееся движение, выходящее на этот раз из Киева, опять очень быстро распространилось на все учебные заведения империи. На этот раз правительством решено было поступать с забастовавшими построже. Ко всем забастовавшим заведениям применили следующую меру: исключали всех с правом подачи прошения об обратном приеме, причем ректоры могли принять или не принять. При прошении присовокуплялось обещание впредь в точности повиноваться всем университетским правилам, не собираться на сходки и т. п.

   Петербургские студенты уже до увольнения знали от киевских товарищей об этой мере, и заблаговременно уже решено было подавать всем прошения с вынужденным заявлением о повиновении правилам, так как большинству казалось, иначе отстаивать свои права было бы невозможно. Надо, впрочем, прибавить, что не во всех учебных заведениях была принята подобная резолюция. Студенты Томского университета, напр., решили вовсе не подавать прошений об обратном приеме до исполнения их требований, и не принудили их к этому даже такие меры, как угрозы местного полицеймейстера неподававших прошение и подлежащих призыву сдать в солдаты.

   Так как март месяц был уже на исходе, то университетское начальство порешило не возобновить для вновь принятых лекций, так как в таком случае им прямо-таки невозможно было бороться против мирной забастовки студентов, а приступить после 2 - 3 недельного чтения (за все полугодие) лекций, прямо к экзаменам. Притом применялась

   такая мера: приглашались на экзамен небольшие группы студентов в разные часы, вход в университет обставлялся полицией, пропускались в университет только особенные избранники, по особым билетам и то в одиночку. Но, несмотря на все меры предосторожности, проникали в университет все-таки забастовщики, дело дошло до объяснений на экзаменах, причем некоторые профессора отказались экзаменовать, и товарищ попечителя обещал хлопотать перед министром о прекращении экзаменов, немыслимых при подобных условиях. Между тем не принятым студентам оставалось только смотреть, как один или два десятка антиобструкционистов, идя рука об руку с готовым на все начальством и некоторыми экзаменаторами, губили общее дело. Конечно, дело долго не могло оставаться в таком положении. И действительно, без всяких сходок, молчаливо было решено привести в исполнение скрытое желание всех забастовщиков выступить более решительно против небольшой группы экзаменовавшихся.

   Встречаясь, в большинстве случаев, в студенческой столовой, забастовщики передавали друг другу, что решено собираться 30-го марта к десяти часам около университета, стараться там переубеждать, в случае надобности не пропускать в университет отдельных, желающих экзаменоваться лиц. На другой день около университета собралось слишком пятьсот студентов, встреченных таким же количеством полицейских. Когда они - на приглашение полицеймейстера барона Нолькена разойтись - отказывались это делать, всех их забрали, отвели в манеж и заставили в этом холодном, сыром сарае оставаться без пищи с 10 часов утра до 3-х часов ночи. Потом развозили всех на извозчиках по разным частям и тюрьмам столицы.

   Помещений оказалось слишком недостаточно для такого громадного количества арестованных. Так напр. около 150 человек были помещены в казармах городовых Александро-Невской части, причем все должны были спать в одной низенькой комнате, - тесно сбитые друг подле друга на грязном полу и столь же грязных тюфяках без подушек, без одеяла. Само собою понятно, что на первое же утро оказалось несколько заболевших от недостатка воздуха и пищи и несколько лишившихся чувств, которых тогда отправили в участковую больницу.

   В этом помещении арестованных держали дня три, и когда, на приглашение разъезжаться из столицы на свой счет, не все этому последовали, то упорствующих перевели в пересыльную тюрьму для отправления этапами, порядком из столицы на разные места жительства.

   В пересыльной тюрьме опять задержка, опять дня три ознакомление со всеми прелестями пересыльных тюрем, и потом, наконец, отправление с конвойным по городу на

   станцию железной дороги. Надо упомянуть, что власти все-таки не решились выслать такое громадное количество этапным порядком и стали выдавать прогонные.

   На станции отправляемых ожидала масса сочувствующей публики. Виднелись заслуженные профессора, много военных, дам, студентов, курсисток. Раздаются песни, анафема Боголеповым, Горемыкиным. Проводы повторяются несколько дней на всех станциях, и толпа достигает нередко громадной цифры нескольких тысяч. Полиции это, конечно, неприятно. Надо же что-нибудь делать, чтобы прекратить подобные, на их взгляд, безобразия. И вот она опять, конная, бросается на мирно расходящуюся толпу, разгоняет ее, производит повсюду беспорядки и смятение. В городах, где полиции недостаточно, как напр. в Киеве, Харькове, объявляется военное положение и призываются войска, так как полиции не справиться с многочисленной толпой. Особенно свирепствовала полиция в г. Риге, где, при мирных проводах высылаемых, полиция тайком арестовала одного студента Штейна, подозреваемого в числе зачинщиков, и, затащив его в темную комнату жандармского отделения, жестоко избила. Но здесь это тоже кончилось не совсем удачно для полиции, так как товарищи арестованного, узнав о случившемся, энергично запротестовали, отправившись ночыо в полицейское управление, где добились освобождения арестованных, потом отправились к замку губернатора, где получили обещание, что дело будет подробно расследовано.

   После таковых массовых высылок из всех университетских городов, движение, конечно, немного затихло, и те из экзаменаторов и экзаменовавшихся, которые окончательно потеряли стыд и совесть, могли под усиленной охраной полиции уже без помехи довершить свое позорное занятие.

   Правительство, вынужденное громадными размерами движения, наконец решилось дать отчет о всем движении. 2-го апреля появилась в Правительственном Вестнике статья, которая довольно безуспешно и часто противоречиво старалась выставить движение, как вызванное усилиями некоторых неблагонадежных лиц, причем неоднократно прибегало к искажению цифр, фактов, касающихся объема и смысла движения.

   После доклада комиссии Ванновского, ничего существенного и всестороннего в себе не заключавшего, последовала царская резолюция: выговор студентам, полиции и обществу!...

   Из распоряжений правительства, последовавших позже и задевающих это движение, упомянем о распоряжении принимать всех обратно, за исключением тех, которые исключены с лишением права вступления в какое бы то ни было высшее учебное заведение. Это распоряжение дает повод надеяться, что беспорядки возобновятся осенью, так как

   требование студентов, помимо первого главного требования, гласит, чтобы были приняты обратно все без исключения пострадавшие в этом движении товарищи, и оно еще не уважено.

   Затем можно указать еще на предполагаемое устроение для студентов чайных вечеров, с прениями и литературными занятиями под ближайшим надзором учебного начальства.

   Не могут успокоиться участники движения такими результатами своих усилий. Не могут успокоиться, вспоминая участь товарищей, тех товарищей, с которыми они так глубоко согласны, которых они считают так глубоко правыми и которые с марта месяца содержались в одиночном заключении за то только, что они на сходках послужили выразителями общего мнения и приняли на себя труд собирать сведения о движении и излагать их письменно. Не могут они успокоиться еще потому, что этих товарищей держали до июля месяца в тюрьме и выпустили только после четырех дней добровольной голодовки и то только часть их.

   Движение, быть может, затихло на время, но только на время, потому что недовольство не успокоится до тех пор, пока не будут исполнены первые требования, пока не будут даны гарантии неприкосновенности личности, пока личность не будет ограждена от дикого произвола самодержавной администрации.

   Июль 1899-го года.

  

  

   Организационный Комитет считает необходимым обратиться к товарищам с последним словом, которое окончательно выяснило бы его программу и его отношение к настоящему движению и рассеяло некоторые возникшие по поводу его последних шагов недоразумения. Этот листок будет служить таким образом, с одной стороны, оправдательным документом деятельности Комитета, а с другой, как мы позволяем себе думать, и заключительным словом настоящему движению. Прежде всего необходимо выяснить происхождение самого Организационного Комитета. На сходках 9, 10 и 11 февраля в университете выяснилось два течения. Предста-

  

  

   вители и ораторы одного стояли за подачу петиции о расследовании события 8-го февраля, в которой они желали поставить и вечный вопрос об изменении устава. Представители второго выставили программу совершенно противоположную; сходки приняли ее подавляющим большинством голосов, уполномочив их осуществить эту программу. Из этих лиц и образовалась первая группа Организационного Комитета в числе семи человек. 15-го числа четверо из них были исключены из университета и после ареста высланы из Петербурга. Их место заняли четверо кандидатов, избранных первой группой на этот случай, и, таким образом, составилась вторая группа Организационного Комитета. Через день и из этой группы был выслан один. Программа, выставленная нами и принятая на сходке, состояла в следующем. Мы исходили из того положения, что люди, человеческое достоинство которых поругано и которые настолько уважают себя, что не могут с этим поруганием примириться, должны прежде всего протестовать и, конечно, требовать не только удовлетворения за случившееся, по и обеспечения на будущее время от возможности повторения подобных фактов. Что же касается петиций о даровании всяких льгот, то мы считали совершенно не совместимым с чувством достоинства пользоваться подобным поводом для выпрашивания этих льгот. Мы протестовали не только против данного события; мы не могли ограничиться требованием его расследования, предполагая даже, что оно будет вестись правильно. Мы рассматривали данное событие, как единичный факт господствующего в России строя, основанного на произволе безгласности и полной необеспеченности или даже отсутствии самых необходимых, скажем более, - священных прав развитой человеческой личности. Протест наш был, таким, образом, протестом против царящего в России произвола, единственную гарантию против которого мы видели в законе и его неприкосновенности. В данном случае мы требовали судебной ответственности полиции. Мы протестовали во имя права и закона против произвола и насилия. Мы прекрасно понимали, что в России на ук