Энгельмейер Александр Климентович - По русскому и скандинавскому северу

ть такой факт не пришлось. Помнится, о том же утвердительно говорит и Нансен в своем дневнике при описании остановки в Вардё.

  

   3-го (15-го) июля

  

   Когда мы перебрались на норвежский пароход "Хокон ярл", то уже было часа 2 утра 3-го июля, или 15-го июля по новому стилю.

   Недалеко от нашего парохода стоял в гавани еще и "Ломоносов", который мы только вчера покинули. Теперь он был весь изукрашен флагами, так как на нем отправлялся в Архангельск герцог Абруцский.

   Издали я рассмотрел и узнал на пароходе кое-кого из служащих.

   На норвежском пароходе я был неприятно поражен теснотою второго класса. Маленькая общая каюта его была битком набита вещами. Койки были почти все заняты спящими пассажирами. Мы еле поместились со своим скромным багажом.

   Оказалось, что спящие были члены местного атлетического общества. Ехали они на гимнастический праздник в Тромзё.

   Утром, в 4 часа, наш пароход тронулся в путь.

   Теперь-то, наконец, увижу знаменитые, давно желанные фиорды Норвегии.

   Часов в 6 утра ресторатор II класса, он же заведующий койками и бельем в каютах, словом, вроде нашего начальника, даже встал с одной из коек и, умывшись, начал подавать нам кофе. Атлеты, все больше молодые люди и по профессии торговые приказчики из Вардё, пили кофе прямо на койках.

   Оказалось, что помещались у нас в II классе не только наш ресторатор, но и еще один повар. Он теперь вставал и уходил на работу.

   Все это меня, русского человека, начинало немного коробить. Но я утешал себя, что Норвегия зато страна труда, ума и честности, чего так мало у нас дома, в особенности по деревням.

   Дневное пропитание во II классе состояло из чашки кофе утром, из завтрака, обеда, сопутствуемого кофе или чаем, и из ужина. Стоило все это 3 кроны 50 ёр с персоны, но оказалось весьма не вкусным. Особенно иногда казались подозрительными бесчисленные закуски, которые подавались к завтраку, и к обеду, и к ужину.

   Вообще, начиная с Вардё и продолжая далее по Норвегии, пришлось убедиться, что здесь на пароходах все внимание и вся заботливость направлены лишь на первоклассников, т. е. на туристов. Все они едут в нем. Даже из местных жителей те, которые на вид почище, путешествуют в первом классе по морю.

   Бедного второклассника здесь угнетают и ресторатор, и прислуга, и даже нахалы пассажиры из III класса. Несколько раз я замечал, как подобные личности пробирались без всякого права к нам и отвоевывали себе на ночь койки. Раза два и мы с архангельцем находили на своих койках и вещах спавших посторонних.

   Приходилось мириться со всем этим в качестве иностранцев. Но душу подчас и воротило. Между тем, дав себе сначала слово пропутешествовать в эту поездку во II классе, я не хотел изменять своему слову.

   Берега от Вардё к северу делались все пустыннее и мрачнее. Это были скалы темного цвета со срезанными вершинами (конечно, доисторическими льдами). Множество птиц виднелось по ним. Растительности, казалось, совсем не было на них. Погода была мрачна и холодна. Из трещин и долин виднелись снег и лед. Благодаря этим запасам влаги здесь образуется множество горных потоков и водопадов, низвергающихся иногда прямо с высоты берегового обрыва в море.

   С нами опять и на этом пароходе оказались оба мурманские воротила.

   Иногда пароход останавливается у какой-нибудь станции или фактории и забирает пассажиров либо почту. Не стану описывать всех этих мелких станций, каковы Havningberg, Syltefjord, Makur, Baadsfjord, Berlevaag и др.

   Вечером, часов в 6, заходили в огромный своею длиною (около 70 км) Тана-Фиорд. Тут, со станции Vagge, к нам село несколько норвежских лопарей, которые отличаются от наших своим живописным костюмом. Впрочем, на вид норвежские лопари выглядят вообще мизернее наших. На первых вымирание этой расы заметнее.

   Не труднее ли им здесь бороться за существование с более культурными норвежцами, нежели там, в России, с нашими промышленниками?

   Тана-Фиорд взял у нас целых три часа, пока мы дошли до конца его и вернулись опять в океан. Это был собственно въезд в глубь самой страны, горы которой виднелись вблизи и вдали со своими глетчерами. Словом, перед нами была целая альпийская страна, с довольно высокими вершинами и хребтами, - только страна северная, неприветливая и бесплодная. Нигде не видно было ни лесов, ни лугов. Кой-где торчали одинокие жалкие кустики или убогая травка или же мох. Да и те приходится здесь разыскивать с усилием. Ни люди, ни животные не оживляли эту мрачную, угрюмую, но все же красивую страну. Вообще, вся эта панорама вершин и ледников напоминала какую-то страну духов, именно норвежских троллей, или трольдов. И действительно в Скандинавии многие вершины, озера, долины и прочие носят названия, напоминающие о духах, гномах и тому подобном.

   Ночью останавливались у нескольких незначительных станций, которые я, впрочем, проспал, так как постоянное напряжение внимание сильно утомляло нервы. Это были пристани Fingkongkjeilen и Gamvik.

  

   4-го (16-го) июля

  

   Утром, часов в пять, остановились у китоловного завода в Мехавне. Я взглянул с койки через люк и заметил, что это настоящий пункт китового промысла, быть может, даже лучший в Норвегии. Во-первых, как оказалось, он принадлежит Свенду Фойну, изобретателю настоящего огнестрельного боя китов и гарпуна с гранатою. Наконец, достаточно было взглянуть на ту массу ободранных красных гигантских туш, плававших в огороженном затоне, чтобы догадаться, что тут китоловное дело кипит. Этих ободранных туш было здесь по крайней мере штук 40 или 50. на берегу лежало два больших синих кита с ужасными гарпунами в боку. Одна ободранная туша виднелась под навесом завода, вверху, уже около маховика с ножом, готовая быть изрезанной на части и превратиться в порошок.

   Страшно было смотреть на все это колоссальное уничтожение жизни. И я еще раз подумал, что нужно родиться почти богатырем для грандиозного, опасного и героического китового боя. Недаром китоловство считалось всегда отличной школой мореплавания и поощрялось правительствами многих стран.

   Тут мне стало ясно, что всего лучше в Мехавне можно ознакомиться с этим интересным и оригинальным делом. Однако я к этому заранее не приготовился. Между тем, на пароход с завода догружали последние бочки с китовым жиром и с гуано и уже собирались к отплытию. И мне опять пришлось утешить себя, что я уже наверное увижу бой китов в Скорё, как меня обнадеживал наш вице-консул еще в Вардё.

   В огромный Лакс-Фиорд не заворачивали. Нет там значительных станций.

   Берега все возвышеннее и скалистее. Они изорваны трещинами, долинками и промывинами. Притупленность вершин становится менее резкой, определенной.

   С любопытством жду знаменитого Нордкина или севернейшего мыса европейского материка. Наконец, вот он. Это угрюмый, темный угол скалы или, точнее, каменное ребро, выступившее в море, которым оканчиваются горы Скандинавии и весь европейский материк на севере. Сам Нордкин и окрестные скалы почти черного цвета. Черны и море, и небо. Погода пасмурна и туманна. Кой-где пролетают грустно одинокие чайки и буревестники.

   Из пассажиров, кажется, никто не вышел на палубу полюбоваться Нордкиным. Все, конечно, ждали увидеть почему-то более прославленный Нордкап.

   Мне совершенно не понятно то предпочтение, которое весь мир отдает Нордкапу перед Нордкиным, считая почему-то первый даже северною оконечностью Европы; несмотря на то, что это оконечность ведь острова Магерё. Кроме того, по рисункам и описаниям Нордкап и Нордкин чрезвычайно похожи. Тем не менее все туристы стремятся на Нордкап, где для них есть даже подходящий приют. Каждый приехавший туда турист, говорят, считает долгом своим закурить на полуночном солнце сигару и выпить бутылку шампанского, которое имеется на этот случай там, в сторожке для туристов.

   Наши два мурманца сообщили мне, что капитан "Хокон Ярла" обещал им обогнуть Нордкап, если только погода не будет слишком туманной и бурной, т. е. опасной.

   Этому обещанию можно было верить. За обоими мурманцами на норвежском пароходе очень ухаживали, вполне как за пароходными воротилами. Ради их развлечения, например, на пароходе нашем везли и кормили бесплатно 5 трубачей, которые должны были во время обеда и ужина играть на палубе I класса, чтобы услаждать внизу, в столовой, трапезу этих важных пассажиров. Между тем, как потом я убедился, в Норвегии, какие бы то ни было музыкальные банды и даже одинокие наемные музыканты - большая редкость. Настоящих же оркестров нет ни одного во всей стране.

   Мне объясняли это, во-первых, бедностью, во-вторых, слишком большою занятостью всех среди норвежского народа.

   Вот бы удивились наши неистовые меломаны-любители, расколачивающие днями и ночами уши и нервы своим ближним! Здесь людям приходится столько бороться с природою, чтобы только сносно жить, что им некогда заниматься искусствами, как то делают наши бездельницы из дам и девиц, воображая наивно, что они в самом деле совершают что-то похвальное, разбивая неистово фортепиано. Между тем, как пришлось убедиться потом, даже и дилетантское искусство в Скандинавии, как истинная роскошь, тоже не распространено.

   Оказалось, что Григ, знаменитый норвежский композитор, руководил в своем время серией концертов на выставке в Бергене. И туда пришлось выписать оркестр из Голландии.

   Проезжаем мыс Svarholtklubben полуострова Spirte-Njarga, усыпанный чайками, чистиками, гагарами, бакланами и другими морскими птицами. Подавляющее большинство однако представляют чайки. Они здесь плавают по воде, усыпают белыми точками скалы и вьются, как снег в метель, над нами.

   Утесы загажены птицами настолько, что кажется местами, будто там наслоена известь.

   Здесь собирают яйца чаек для пересылки их в Англию. Кроме того, складывают в ямы трупы мертвых чаек и получают из них нечто вроде силоса для кормления рогатого скота. Вероятно, ради добывания всего этого здесь построены кой-где по утесам приставные лестницы из шестов.

   Надо было видеть, сколько чаек поднялось и закружилось в воздухе вокруг, когда на пароходе свистнули, чтобы их спугнуть. Впрочем, многие из них не слетели совсем. Это были, вероятно, или совсем не летающие, или уже умудренные опытом, из старых.

   Останавливались в Repvaag'е, находящемся в огромном Форсангер-Фиорд, в Kjelvik'е и Haaningsvaag'е на острове Magero.

   Туман все сгущался, и капитан не решился огибать Нордкап. Пароход направился проливом Magero-Sund.

   Как ни было обидно, но пришлось мне, вероятно, навсегда отказаться от возможности увидеть прославленный Нордкап.

   Остров Магерё и берега материка - угрюмые, темно-серые скалы. С них ползут к океану облака и сгущают еще более туманы над ним. Мрачно, жутко и угрюмо кругом. Мысль невольно устремляется отсюда. Она рисует себе чудные изумрудно-лазоревые озера под благодатным, ясным небом с зелеными берегами, улыбающимися домиками и красивыми, счастливыми людьми около них...

   Вдруг вижу, несется стая каких-то странных птиц, не похожих на окружающих нас. Всматриваюсь. И что же? Простые наши вороны! Вот что значит - мысль занеслась слишком далеко.

   Я так обрадовался этим дурнышкам, что даже весело засмеялся. Мне припомнилась матушка Москва, напиханная ими зимою. И на душе стало как-то тепло и отрадно. Припомнилось и многое дорогое, оставленное там, и дома, на родимой стороне.

   Оказывается, что и тут, в этой далекой и малолюдной стране, тоже интересуются золотом. Мне рассказывали второклассные пассажиры, что немало норвежцев уехало в Америку, на Клондайк, к богатейшим, недавно открытым там золотым россыпям. Передавали еще анекдот, что один из них добыл будто бы золота на семьдесят миллионов долларов, или что-то еще более. И тут и этот умный, честный и трудолюбивый народ мечтает о золоте как о некоем благе.

   Когда же, когда золото и бриллианты сделаются обыкновенными; когда они станут дешевы и доступны так, чтобы люди не сумасшествовали более из-за них?

   Побольше, побольше бы россыпей, как клондайкские. Побольше бы равнодушия. Пониже бы цена всему этому; чтобы не одни полезные предметы, как хлеб, например, теряли ценность от перепроизводства.

   Наш ресторатор сегодня оставил нас без кофе. На вопросы, что это значит, он отвечал, что у него нет сливок. Однако вечером он взыскал с нас за полное дневное содержание. И никто даже не возразил ему на это.

   Я поразился. И ничем не мог этого объяснить, кроме равнодушия пароходного начальства ко всему, что не касалось I класса.

   Очевидно, что отсутствие всякого контроля здесь развило и некоторую недобросовестность, хотя чрезмерное контролирование и недоверие ведет к худшему, как у нас, в России, где каждый друг другу глядит не только подозрительно в лицо, но еще и старается постигнуть, что делается у другого в душе, и что он замышляет.

   Вспомните, например, как следит у нас за пассажирами лакей на вокзале, опасаясь, конечно, что или за съеденное не заплатят, или унесут тайком что-нибудь со стола.

   Вглядываясь в некоторые порядки парохода и замечая, что там даже никого не принуждают брать билеты, я пришел к убеждению, что некоторые пассажиры, особенно третьеклассники, ездят без них.

   Капитан и тот мне успел солгать. Он уверял меня, что на скорых пароходах (т. е. прямого сообщения), которые не останавливаются у маленьких станций, в каковые заходит "Хокон Ярл", плата за проезд выше, нежели на последнем. Между тем это оказалось неправдой.

   Вообще, роль норвежских капитанов нас, русских, поражала.

   Наш капитан, как говорили два мурманца, только и занимался на пароходе, что одними пассажирами I класса. За табльдотом он старался всячески развлечь и занять их. Один раз, вечером, составил даже на палубе танцы из наших молодых гимнастов и женской прислуги парохода под музыку пяти трубачей. Он предлагал и некоторым из нас принять участие в этом.

   Мы, русские пассажиры, прозвали его предводителем дворянства, видя его склонность к увеселению своих опекаемых.

   Впрочем, наш старый, краснолицый и приземистый капитан, в сущности, был добродушный человек. Он относился и ко мне довольно хорошо.

   Я должен сказать, что и все норвежцы, его подчиненные и даже публика относились ко мне тоже весьма ласково. Только момент признания моей национальности немного как будто охлаждал ко мне иностранцев, но потом опять все сглаживалось.

   Угрюмые, высокие берега и дальние горы внутри страны отражали звуки музыки наших пяти трубачей. Особенно эффектно раздавались там, замирая вдали, свистки парохода. Они улетали туда, в глубь гор и теснин, и замолкали на снеговых высотах, на всех этих Tind'ах, Tor'ах и Spinds'ах* [* Вершины, возвышенности и т. п.].

   11 3/4 часов ночи. Погода чудесная. Солнце светит. Только в стороне океана небо меркнет. Там, в промежутках между островами, виднеется темнеющий горизонт. Быть может, там, в открытом море, и будет ночью неспокойно. Но здесь, в фиордах и под защитою островов и камней, где мы плывем, даже буря не страшна нам.

   Вдруг на пароходе раздалось слово "hvaler! hvaler!" (киты, киты). И один из наших гимнастов, более других занимавшийся мною, прибежал ко мне, чтобы позвать взглянуть на китов. Я обрадовался, надеясь, наконец, увидеть настоящие большие экземпляры, а может быть, даже и целое стадо. Но то был только китоловный пароходик, тащивший за собою несколько убитых китов. Это было почти целое стадо мертвых колоссов. Четыре штуки покачивались сзади судна на канатах, пятый - был подтянут к правому боку его. Вероятно, и с другой стороны был притянут к боку еще один, так как пароходик шел совершенно прямо, т. е. не скрениваясь от неравномерного груза, хотя и очень медленно. Мертвые колоссы были сильно раздуты разорвавшимися в них гранатами. Вся эта группа представляла собою грустную картину. Маленький зеленый пароходик и его колоссальные бело-синие жертвы напоминали собою какую-ту братскую погребальную колесницу. Кто-то сказал: "Точно ягдташ с бекасами".

   Сознание, что мы уже обогнули верхний северный пункт нашего пути и идем теперь к югу, мне казалось приятным. Какое-то странное чувство отрады зарождалось в душе от одной этой мысли. К югу - значит прочь от севера: от его пустынности и смерти, значит, ближе к людям, к жизни, к дому.

   Не на север ли только что рвался я из средней России?

   Из пассажиров, которые здесь были весьма малочисленны, мне запомнились лишь господин и дама, которые казались супругами. Она красивая, отцветающая женщина, постоянно задумчивая и грустная, глядевшая меньше в свою книгу, с которою вечно сидела, чем куда-то вдаль. Она точно грустила или не могла разделаться с какою-то неотвязною мыслью. Ее спутник был маленький человек с проседью, который все время ходил перед нею по палубе, стуча своими невероятными норвежскими подошвами, напоминавшими доски. Он точно усиливался перед нею выглядеть молодцом. Оба они были по-видимому норвежцы. Они ехали в I классе.

   Заинтересовал меня из всех наших пассажиров еще один пожилой англичанин. Оказалось, что он провел на Тане с приятелем своим несколько недель только ради ужения семги. Наловили они что-то несколько сот фунтов этой рыбы! И англичанин был, кажется, очень доволен такими результатами.

   Я выразил ему свое удивление в том, что он не заинтересовался китовым боем, каковой несравненно оригинальнее, нежели ужение семги. Англичанин как-то замялся. Мне пришло в голову, уж не помешал ли ему страх, так как все-таки кит ведь не семга, и можно, пожалуй, иной раз попасть за ним и в глубь океана.

   Я узнал от англичанина-рыболова, что на скалистых берегах Таны он видел гнездо кречетов.

   Товарищ этого рыболова находился в Англии. Тот был еще и соколиным, как оказывается, охотником, каковым и я сам прежде когда-то состоял. И я пожалел, что его нет здесь, что он уже уехал домой. Мистер Хантер, как себя называл мой собеседник, звал меня в Англию посмотреть тамошнюю соколиную охоту.

   В публике рассказывали о гибели французского корабля "Бургонь", который был разрезан и опрокинут другим судном на этих днях в Атлантическом океане. Подробности этой катастрофы были необыкновенно ужасны. Дело в том, что матросы бросились первые в спасательные лодки, отбиваясь от спасавшейся публики ножами и веслами. Капитан и все начальники судна погибли.

   Мы остановились в Gjesvar'е, Maaso и Havo.

   Наконец, приближаемся к знаменитому севернейшему городу мира, к Хаммерфесту. Скоро увидали его, запрятанного в фиорде острова Kvalo.

   На мачтах нашего парохода подняли флаги перед входом в гавань, и наши пять трубачей заиграли. Кой-кто из публики обратил мое внимание на то, что на мачтах поднят русский флаг. Наши спутники, мой архангелец и оба мурманца, заметили тоже. Они попросили меня узнать у капитана о причине такого явления. Оказалось, что на норвежских пароходах имеют обыкновение поднимать при входе в пристань флаги тех национальностей, к которым принадлежат едущие на судне пассажиры.

   - Это для вас, четырех русских, поднят ваш национальный флаг, - пояснил мне начальник пароходной конторы из Вардё, который ехал тоже с нами на "Хокон Ярле".

   Двое мурманцев однако приняли эту любезность исключительно на свой счет и решили распить с капитаном в ответ на его любезность бутылку шампанского.

   Вот наконец показалась группа чистеньких, миловидных деревянных домиков, прилепившихся, казалось, к скале. Это и был знаменитый Хаммерфест.

   Город этот основан в 1787 году. Имеет приблизительно 2200 жителей. Дома его деревянные, как и в Вардё, несмотря на то, что его не раз пожирали пожары. Последний большой пожар был 12-го июля 1890 года, после которого Хаммерфест отстроился заново. Солнце здесь светит, не заходя, с 13 мая по 29 июля нового стиля. Это главный пункт торговли Норвегии с Россией. Отсюда совершаются промысловые и туристские рейсы на Шпицберген. Промышленники ездят отсюда и на Новую Землю. Главный предмет торговли здесь - рыба. Вытапливается из печени трески рыбий жир, запах которого характерен для Хаммерфеста. Солнце покидает здесь горизонт с 18 ноября по 23 января нового стиля. Тогда город освещается электричеством, пользуясь для этого одним ближайшим водопадом.

   Рассказывают, что дети делаются бледными и жалкими на вид в школах Хаммерфеста под влиянием длинной, беспробудной полярной ночи. Но с возвращением светлого здорового полярного лета они быстро оживают, расцветают и превращаются опять в тех маленьких красавцев и красавиц, на которых иной раз в Скандинавии можно положительно заглядеться.

  

   5-го (17-го) июля

  

   Было два часа утра, когда мы с музыкой и под русским флагом стали в Хаммерфесте. В гавани было много судов. Некоторые из них русские. На берегу собралась публика, которая, по-видимому, тут охотно проводит чудные, светлые полярные ночи на воздухе.

   Почти все наши пассажиры, в том числе и гимнасты, решили ехать дальше на пароходе прямого, т. е. скорого, сообщения, или по-норвежски "hurtig". Гимнасты должны были спешить на состязание в Тромзё.

   Наших двух мурманцев ради особого почета капитан отправил на отдельном ялике. И они тут показали себя настоящими толстокожими русаками. С нами, со своими соотечественниками, они не подумали хотя бы только кивком проститься.

   Истинно по-российски и по-биржевому. Я не пожалел, что эти два моржа с нами более не увидятся, и что они уедут вперед на пароходе hurtig, на который их и отвезла особая лодка "Хокон Ярла".

   Я с архангельцем переехал на берег. И мы пустились наскоро обходить крошечный, миловидный городок. Ночь была светлая, как день. Но полуночного солнца здесь не видно, так как Хаммерфест закрыт с востока, севера и юга скалами. Спиною он стоит к востоку.

   Мы направились внутрь городка по его главной улице, идущей вдоль гавани. Всюду нарядные дома, магазины и конторы с зеркальными окнами и с выставкою изящных и доброкачественных на вид предметов торговли. Есть и художественные или, скорее, туристские магазины, как, например, один, некоего Хагена, с местными видами и национальными типами. Особенно интересны были между последними фотографии красивых скандинавских женщин в разноцветных и разнообразных национальных костюмах. Тут же, за стеклами запертых на ночь магазинов, виднелись разные предметы путешествия, фотографические аппараты, обувь, велосипеды и пр. и пр.

   Скоро мы вышли на окраину миниатюрного городка, где находились амбары для хранения рыбы, салотопни и т. п. Направившись в другую сторону, мы тоже скоро очутились за городом. Считая, что Хаммерфест уже нами достаточно осмотрен и чувствуя дремоту и усталость, мы вернулись на свой пароход, чтобы немного вздремнуть до его отхода. Сон охватил меня сразу.

   Но вот застучал драшпиль и цепь якоря, который обсушивали (поднимали), и скоро задрожал пароход от толчков винта.

   Я бросился к умывальнику, заваленному платьями пассажиров, чтобы поскорее умыться и выйти на палубу. Но в эту минуту проснулся и наш деспот-ресторатор. Он без церемонии завладел умывальником и стал методически и тщательно умываться. Окончив свой туалет, он предложил тогда и мне сделать то же. Я должен был смириться перед этими демократическими порядками, хотя они мне и казались довольно грубыми.

   Впрочем, картины пути искупали все, лишь только я вышел на палубу.

   В памяти моей осталось впечатление об этом переезде от Хаммерфеста до Тромзё, куда мы теперь направлялись, как о красивейшей части всего моего тогдашнего путешествия.

   Утро было чудное и настолько теплое, что я с удовольствием оделся в чичунчевую пару. Солнце освещало ярко необыкновенную, поразительную картину. Берега фиордов и многочисленных, часто весьма крупных островов, были чудно хороши. Все это темные, мрачные скалы из глинистого сланца, а иногда и из серого гранита. Выглядели они почти черными. Фасон их был тут остроконечен, как у Альп. Здесь уже почти не заметно срезанных доисторическими льдами вершин, каковые всюду видны по самому северному берегу Скандинавии. На этих высотах здесь масса льда и снега. Лед чист, зелен и прозрачен. Солнце, поднимающееся из-за гор, пронизывает его своими лучами. Эти глетчеры, в нижних своих частях, превращаются в бесчисленные береговые каскады, которые тут и там вьются белыми полосами по черным, мрачным отвесам скал и сползают с них молочною рябью либо мчатся по камням бурными волнами в океан. Растительности здесь почти нет. Кой-где лишь виднеется какая-то зеленоватая поросль - это кустарники, мхи и жалкие травы.

   Вода фиордов, по которым мы плыли, а также зеркало океана, который все реже и реже открывался нам между островами, были цвета берлинской лазури. Можно было даже забыть, что плывешь по полярному морю, а не по каким-нибудь живописным озерам: до того тиха здесь водная гладь, благодаря защите от островов со стороны океана. Я уверен, что во многих из здешних фиордов бури никогда не бывает. И кораблям здесь можно всегда найти спасение и тихий приют, если только они успеют вовремя сюда укрыться с океана.

   Вот она, настоящая Скандинавия, Loklin песен Оссиана! Вот страна тех давнишних кровавых сцен, о которых упоминается в этих чудных поэмах! Сколько в них и здесь, в этой стране, красоты и чудной, несравненной поэзии!

   Только прелестная страна Локлин завоевывает все более и более симпатию людей, меж тем как чудные песни Оссиана в наше время совершенно отвергнуты и позабыты. Ученая критика их признала искусственного, поддельного происхождения и осудила на презрение. Их де сочинил сам издатель Макферсон и выдал за Оссиановы. Но разве же в них не достаточно красоты и своеобразной высокой поэзии, доказывающей, по крайней мере, их народное происхождение? Даже если бы их и сочинил только один человек, то он все же вложил в них много таланта, знания и национального шотландского духа.

   Ученая критика злорадствует, что их уже никак не мог сочинить сам Оссиан - этот мифический кельтский бард, сын еще более мифического и славного короля и барда Фингала. Но ведь эти два поэтических сказочных героя в них стоят, как живые. Но ведь, читая песни Макферсона, и теперь еще у нашего брата, современного трезвенника, иногда голос дрожит, и навертываются слезы.

   А это ли не поэзия, это ли не сила гения?

   О люди, люди! Вечные дети, а подчас даже и дикари, да еще часто бессердечные и кровожадные дикари!

   Но дольно об этом. Оссиан, поруганный Оссиан-Макферсон - моя слабость. И, быть может, я к нему слишком пристрастен.

   Дальше! Дальше! Картины пути обворожительны. От них невозможно отвести глаз, хотя и тянет ко сну после слишком короткого отдыха в продолжение стоянки в Хаммерфесте.

   Останавливались в Haafen, Gaashoven, Hasvik, в Oksfjord и в Lorsnas. Не буду описывать и упоминать все подобные мелкие остановки. Их по пути много, особенно, когда едешь на почтовом пароходе, каков "Хокон Ярл". По всем этим стоянкам забирают или отпускают почту. Иногда на наш пароход почту привозят женщины, - очевидно, служащие. Обыкновенно, во всех пунктах остановок видно одно или два здания, напоминающие собою гостиницы для туристов. И действительно, с пристани великолепного Bergsfjord'а в 5 часов утра село на наш пароход многолюдное семейство англичан. Тут были мать, дочери, начиная с замужней и кончая девочкой, и молодой супруг старшей из них.

   Мать была красивая старушка. Замужняя дочь и одна из девиц тоже были очень не дурны собою. Красив был и их brother-in-law. Вообще это было типичное зажиточное английское семейство, путешествующее сообща. Бедняжка старшая дочь только чем-то страдала и не находила себе места. По тому равнодушию, с которым остальные семейники относились к ее недугу, можно было догадаться, что это была просто беременность (Это были чуть ли не последние англичане, которых я встретил в то мое путешествие. Среди туристов меня поражала их малочисленность. Больше всего я встретил по берегам Скандинавии путешествующих немцев).

   Сегодня воскресенье, и нам подали пятое, т. е. сладкое блюдо за столом.

   Каюта наша сильно опустела после Хаммерфеста, где, как я говорил, многие пересели с нашего парохода на скорый. Этот пароход был того же общества, т. е. Det Nordenfjeldske Dampskibsselskab, к которому принадлежал и наш "Хокон Ярл".

   Среди наших третьеклассников выделялся какой-то слабоумный крестьянин. Один раз он совсем одиноко представлял аукционную продажу нашего парохода. При этом он даже не обращал внимания на окружающих. Он забавлялся сам своим представление, как дитя. Наконец, кто-то его окликнул и увел вниз.

   Вчера он плясал и кривлялся под музыку пяти трубачей.

   Последних однако уже теперь больше не было на пароходе. Важные мурманцы уже покинули его. И трубачи наши остались в Хаммерфесте.

   Из пассажиров III класса обратило на себя внимание своим безобразием или, точнее, видом вырождения одно, по-видимому, крестьянское семейство. Это была безобразная, странная пожилая женщина, ее некрасивая дочь и сынишка. Дочь была молода и, кажется, соблазнила этим одним помощника капитана, мужчину лет пятидесяти. Мне показалось, что и она и сынишка были не совсем нормальны. Только один молодой мужчина, принадлежавший также к этой группе, выглядел совершенно здоровым.

   Безобразная мать оказалась еще ко всему и горькой пьяницей. Она высмотрела двух здоровенных норвежских крестьян, попивавших чайными чашками коньяк на носу парохода. И вот она принялась за ними ухаживать. Бедная уродина спроворила им горячей воды для грога. За это она добилась от них угощения коньком. Выпила она с жадностью, но и с опаскою. Она оглядывалась боязливо на своих сочленов, опасаясь, очевидно, возражений с их стороны. Действительно, дочь скоро заметила неприличное поведение матери и стала ее горько упрекать, стараясь увести прочь. Их молодой спутник тоже подошел, чтобы отвлечь несчастную пьяницу от двух угощавших ее мужиков, которые хитро перемигивались и посмеивались, глядя на эту жалкую сцену.

   Хотя детям и удалось почти силою оттащить свою несчастную мать от пивших, но она нашла еще не раз возможность прокрасться к ним. И те ей опять уделяли несколько раз порцию коньяку, с самым насмешливым видом притом.

   Меня эта сцена, наконец, вывела из себя, и я с досадой упрекнул крестьян, как умел, несколькими норвежскими словами.

   Из разговоров с местною публикою пришлось узнать, что известный норвежский композитор Сведенс живет в Копенгагене, где занимает должность королевского капельмейстера или нечто подобное.

   Некогда знаменитый, теперь уже умерший скрипач Олебул был тоже норвежец. Впрочем, этот меня в детстве поразил исключительно своим фиглярством, а не музыкою. Когда-то, очень давно это было.

   Останавливались в Loppen, в Skjervo, в Karlso.

   Берега островов и материка прелестны по-прежнему. Нисколько не жаль проволочек пути. Просто не насмотришься на всю эту красоту.

   И что только вызвало здесь ее, эту чудную красоту, из бесформенного хаоса мироздания, из первобытного небытия?

   Почему столько красоты именно тут и так мало ее в моей бедной, как будто бы позабытой небом родине?

   Я искренно завидовал проезжаемой мною стране, вспоминая в то же время наши некрасивые, бесплодные и часто даже необработанные равнины, или сплошные, измельчавшие леса, или болота, или мелеющие реки, от одного вида чего пассажир старается поскорее завесить окно вагона или люк парохода и заснуть.

   Но вот с приближением к Tromso, уже в Грот-Зунд этот великолепный, грозный, дикий вид берегов, этот героический пейзаж понемногу смягчается. Скалы становятся не так черны, не так голы и не так обрывисты. На них, кой-где по уступам и в долинах появляется почва с травою и с лесною порослью. При этом пейзаж положительно теряет в красоте.

   Особенно пропадает эта красота в длинном и узком, как коридор, Тромзё-Зунд. Из него красивый вид на скалы и ледники, оставшиеся сзади и освещенные полуночным солнцем, которого здесь, в самом проливе, не видно. Здесь сумерки. А там, сзади нас, остается точно освещенная театральная сцена с горами, с глетчерами на них и с остановившимися облачками, бросающими на белые снеговые поляны тень от себя.

   Наконец, часов в 11-12 ночи бросили якорь в виду Тромзё. Этот небольшой городок состоит преимущественно из красных кирпичных домов, крытых черепицею.

   Тромзё переименован в город в 1794 году. Имеет около 6000 жителей. Это тоже важный торговый пункт Норвегии с заграницей. Конечно, рыба, сушеная, соленая, как то: треска, сельди и рыбий жир составляют здесь главные предметы торговли. Вывозят отсюда во Францию много тресковой икры, которая служит там приманкою при ловле сардинок. Здесь торгуют и пушным товаром, т. е. звериными мехами.

   За поздним временем мы решили с моим спутником переночевать на пароходе.

  

   6-го (18-го) июля

  

   Утром, часов в 7, мы покинули надоевший нам пароход. Сколько мы ни искали своего антипатичного ресторатора, чтобы расплатиться с ним за последний утренний кофе и завтрак, его нигде не оказывалось. Пришлось уехать и здесь, опять не расплатившись, как в Вардё. Я был уверен, что мы встретимся со своим кредитором в городе, так как "Хокон Ярл" должен был отойти еще не скоро.

   Переправившись в ялике на берег, мы зашли по дороге в русское вице-консульство. Там застали секретаря, г-на Хансена Леонхарда, симпатичного, красивого, молодого норвежца, который недурно говорил по-русски. Самого вице-консула звали Конрад Михаель Хольмбё. Его еще не было в консульстве. Зашли мы собственно туда, чтобы получить указания недорогого и приличного жилища, чтобы собрать сведения о китовом промысле на острове Скорё, а также и об его представителе, г-не Жевере.

   Нас проводили в некий Н. Olsius Spiseforretning на Tr. Langes Gaade. Там нам обоим досталась большая комната с четырьмя кроватями. Тут же можно было недурно и недорого прокормиться. Мы, немного отдохнув, пошли опять в консульство. Там был уже сам вице-консул на лицо.

   Меня проводили к брату Жевера, имевшему рядом с русским консульством магазин разных товаров. Оказалось, что его брата - английского консула и представителя китового завода - ждут с часу на час. Наш вице-консул, его помощники и сам брат Жевера обещали мне свое содействие относительно поездки на китов. И я, успокоившись на этот счет, пустился осматривать со своим спутником хорошенький, маленький городок, производивший то же впечатление декорации или большой игрушки, как и Вардё, как и Хаммерфест. Впрочем, он все-таки был больше их и наряднее.

   Здесь много красивых туристических магазинов. Среди выставленных в них предметов особенно интересны ручные изделия лапландцев, именно, ножи, игрушки, ложки из оленьего рога, куклы и т. п. А главное, интересны здесь и красивы, часто вывешенные даже наружу, меха ценных зверей, как, например, цветных лисиц: чернобурых, голубых и песца; шкуры волков, лосей, выдр, росомах, северных оленей и медведей. Особенно эффектны и ценны шкуры белых медведей. Я видел, например, экземпляры в 500 крон. Последних особенно охотно покупают туристы.

   Впрочем, здесь, как и везде, вещи, предназначенные для туристов дешевы. Видно, туристы повсюду на один фасон, и с ними везде обращаются, как с детьми, у которых завелись в кармане деньжонки, каковые им невмоготу удержать.

   Среди фотографических изображений всюду виднелись все те же красивые женские фигурки в местных костюмах, какие мы уже видели в Хаммерфесте.

   По городу проходят целые партии лопарей, живописно одетых и продающих иностранцам свои ручные производства, подобные тем, какие находятся и в магазинах, только, разумеется, у носящих все это дешевле.

   Несчастные дикари эти здесь похожи на тощих, уродливых гномов. Они напоминают собою знаменитых норвежских трольдов. У некоторых из них ноги совершенно кривы и с высохшими икрами.

   Теперешние лопари представляют собою вымирающее племя, остаток некогда многочисленного народа, населявшего Скандинавию, Финляндию и Северную Россию. В настоящее время их не более 30 000 человек, разбросанных лишь по берегу Скандинавии, по Кольскому полуострову и частью по Северной Финляндии. Здесь, в Норвегии, вырождение и вымирание лопарей особенно значительно. Все эти жалкие двуногие - истинная пародия на человеческие существа. Это именно гномы далеких замерзлых пустынь и бесконечных полярных ночей с их метелями, с воем ветров, пустынь, освещенных то луною, то сполохами. Это карлики фантастической страны, с таинственными, невероятными сказаниями, с амулетами и заклинаниями, в лачугах, и с образами и тенями страшных зверей и видений вокруг в грозной и суровой природе.

   Говорят, в окрестностях Тромзё есть целое поселение лопарей со стадами северных оленей, куда отправляются туристы. Находятся лопари в Тромсалде на противоположной стороне пролива, который переезжают на лодке, причаливая к Sorstennaes.

   Из Тромзё есть еще и другие прогулки в окрестности, например, на Floifjeld, на Tromstind. Все это горы, с которых, говорят, открываются чудные панорамы на окрестности, на океан, на острова и на снеговые вершины.

   Мы порешили с моим спутником не переутомляться побочными экскурсиями. Особенно мне нужно было подумать о сбережении энергии в виду предстоящей мне дальней дороги и краткости времени, определенного на нее.

   Мы предпочли ознакомиться получше с городом. Тем более, что мой спутник вдруг заскучал и решил не ехать до Бергена, а вернуться с первым же пароходом домой.

   В виду всего этого на окрестности Тромзё мы только полюбовались в бинокль. Глаза наши, наконец, отдохнули на первых березовых рощицах, которых мы не видали с самого Печенгского залива.

   Внутри города есть несколько больших готических церквей, ратуша, училища, площадь, или Torv по-норвежски. Среди гостиниц есть и здесь Grande Hotel, как, вероятно, и во всех городах мира.

   Встреченные нами на улицах русские из Архангельска рассказывали нам, что вчера в Grand Hotel был танцевальный вечер, и что на нем местные дамы и девицы поражали их легкостью своих нравов.

   Нам бросилось в глаза, что в Норвегии молодежь всюду гуляет одна и без наблюдения, что ее отношения здесь весьма просты и не без заигрывания. При этом надо прибавить, что здешние женщины и, в особенности, девушки часто очень красивы. Есть между ними и северные блондинки, и настоящие южные брюнетки. Все это оживленные, веселые, милые лица, у которых радостно сияют глазки и блестят зубки. Руки и ноги, правда, как и вообще у всех германок, массивны, но зато стройность и рост отличают норвежек весьма выгодно.

   О молодых мужчинах можно сказать только одно, что они у нас все бы показались колоссами или красавцами: столько в них жизненности, силы и мужества.

   Ночи здесь светлы, хотя самое солнце скрывается рано за горы. Оно лишь освещает вершины гор да ледники. Так как днем все заняты, даже и дети, которые нянчат своих младших братьев и сестер, то все население города начинает гулять лишь часов с 8 вечера. Молодежь даже гуляет всю ночь напролет. Здешние горожане любят гулять и сидеть на пристани, или по-норвежски "pa Brygge". Слышатся веселые голоса гуляющих на горах и в лесах, на той стороне залива, т. е. в Sortenaes.

   Старость тут не мешает молодежи наслаждаться на свободе весною жизни. Мне думается, что в отношениях здешней молодежи должен настоящий флирт играть большую роль.

   В первый же день я выкупался, с утра еще, в Зунде Тромзё. Вода была лишь 8 градусов Реомюра. Нашел здесь в море тоже Pecten islandicus, т. е. те же раковины, что мы набрали в Екатерининской гавани. Но эти здесь были гораздо мельче, хотя и красивее цветом. Множество водорослей покрывало дно Зунда и соблазняло их набирать, но боязнь обремениться в дороге багажом удерживала.

   Кроме меня положительно никто в Тромзё не купался. Там даже не существует купален. И надо сознаться, что подобный факт способен немало охладить иностранца относительно местных красавиц. Положим, что бани, наподобие русских, говорят, весьма в ходу в Норвегии. Но, право, всем этим красоткам не мешало бы хоть иногда окунать свои прелести в чистую, соленую и холодную океанскую воду.

   В этот же первый день мы посетили здешний городской музей.

   Это нарядное, каменное небольшое здание. Стоит оно за городом на возвышенном склоне горы, на которой расположен Тромзё.

   Смотритель его, J. Sparre Schneider, милый молодой человек, весьма охотно показал нам и объяснил прелестные коллекции музея, которые сделали бы честь любому подобному большому учреждению. Особенно интересны были здесь зоологические коллекции.

   Внимание на себя обращали, в особенности, местные, т.е северные, экземпляры. Тюлень кожа, губитель будто бы рыбных промыслов на севере, белые лисицы, самый северный грызун - род пеструшки. Интересна огромная, аршина в два длины, плоская и серебристая, как жесть, рыба-луна, с выгибом внутрь брюха. Она здесь редкость. Похожа очень на нее, попадающаяся даже у нас в Белом море, рыба сельди - король.

   Интересны чучела акул, начиная с маленькой, в аршин; затем черно-голубая акула и, наконец, гигантская бурая. Последняя-то и достигает здесь, у берегов Норвегии, 40 футов, о чем я уже упоминал в дневнике своем по Мурману.

   С особым интересов полюбовался я довольно богатою коллекциею соколов и кречетов. Кроме нескольких экземпляров чудного местного кречета Hierfalco gyrfalcon, здесь были еще чучела и гренландских или исландских кречетов, которых натуралисты то соединяют в один вид, то разъединяют на два. Есть в музее чучела и соколов сапсанов в своей северной разновидности. Впрочем, последний на таком севере редок. Есть в коллекциях и дербники.

&