Екатерина Вторая - Избранные письма

  

   Оцифровка и вычитка - Константин Дегтярев (guy_caesar@mail.ru)

   Впервые опубликовано в сети на сайте "Российский мемуарий" (http://fershal.narod.ru)

   Текст приводится по изданию: Императрица Екатерина II. "О величии России". М., ЭКСМО, 2003

   ООО "Издательство "Эксмо", 2003, Издательство "Око". Текст, 2003

  

  

  

   Убедительно прошу вас не спешить приездом сюда, потому что ваше присутствие при настоящих обстоятельствах было бы опасно для вас и очень вредно для меня. Переворот, который только что совершился в мою пользу, походит на чудо. Прямо изумительно то единодушие, с которым это произошло. Я завалена делами и не могу сообщить вам подробную реляцию. Всю жизнь я буду только стремиться быть вам полезной и уважать и вас, и вашу семью; но теперь здесь все полно опасности, чревато последствиями. Я не спала три ночи и ела только два раза за четыре дня. Прощайте; будьте здоровы.

  

  

   Я отправлю немедленно графа Кейзерлинга[2] послом в Польшу, чтобы сделать вас королем, по кончине теперешнего, и, если ему не удастся это по отношению к вам, я желаю, чтобы им стал князь Адам[3].

   Все умы еще в брожении. Я вас прошу воздержаться от поездки сюда, из страха усилить его. Уже шесть месяцев, как замышлялось мое восшествие на престол. Петр III потерял ту незначительную долю рассудка, какую имел. Он во всем шел напролом; он хотел сломить гвардию, для этого он вел ее в поход; он заменил бы ее своими голштинскими войсками, которые должны были оставаться в городе. Он хотел переменить веру, жениться на Л. В. [Елисавете Воронцовой], а меня заключить в тюрьму. В день празднования мира, нанеся мне публично оскорбления за столом, он приказал вечером арестовать меня. Мой дядя, принц Георг[4], заставил отменить этот приказ.

   С этого дня я стала вслушиваться в предложения, которые делались мне со времени смерти Императрицы. План состоял в том, чтобы схватить его в его комнате и заключить, как принцессу Анну и ее детей. Он уехал в Ораниенбаум. Мы были уверены в большом числе капитанов гвардейских полков. Узел секрета находился в руках трех братьев Орловых; Остен[5] вспомнил, что видел старшего, следовавшего всюду за мною и делавшего тысячу безумств. Его страсть ко мне была всем известна, и все им делалось с этой целью. Это - люди необычайно решительные и, служа в гвардии, очень любимые большинством солдат. Я очень многим обязана этим людям; весь Петербург тому свидетель.

   Умы гвардейцев были подготовлены, и под конец в тайну было посвящено от 30 до 40 офицеров и около 10 000 солдат. Не нашлось ни одного предателя в течение трех недель, так как было четыре отдельных партии, начальники которых созывались на совещания, а главная тайна находилась в руках этих троих братьев; Панин хотел, чтоб это совершилось в пользу моего сына, но они ни за что не хотели согласиться на это.

   Я была в Петергофе. Петр III жил и пьянствовал в Ораниенбауме. Согласились на случай предательства не ждать его возвращения, но собрать гвардейцев и провозгласить меня. Рвение ко мне вызвало то же, что произвела бы измена. В войсках 27-го распространился слух, что я арестована. Солдаты волнуются; один из наших офицеров успокаивает их. Один солдат приходит к капитану Пассеку[6], главарю одной из партий, и говорит ему, что я погибла. Он уверяет его, что имеет обо мне известия. Солдат, все продолжая тревожиться за меня, идет к другому офицеру и говорит ему то же самое. Этот не был посвящен в тайну; испуганный тем, что офицер отослал солдата, не арестовав его, он идет к майору, а этот последний послал арестовать Пассека. И вот весь полк в движении. В эту же ночь послали рапорт в Ораниенбаум. И вот тревога между нашими заговорщиками. Они решают прежде всего послать второго брата Орлова ко мне, чтобы привезти меня в город, а два другие идут всюду извещать, что я скоро буду. Гетман[7], Волконский[8], Панин знали тайну.

   Я спокойно спала в Петергофе, в 6 часов утра, 28-го. День прошел очень тревожно для меня, так как я знала все приготовления. Входит в мою комнату Алексей Орлов и говорит мне с большим спокойствием: "Пора вам вставать; все готово для того, чтобы вас провозгласить". Я спросила у него подробности; он сказал мне: "Пассек арестован". Я не медлила более, оделась как можно скорее, не делая туалета, и села в карету, которую он подал. Другой офицер под видом лакея находился при ее дверцах; третий выехал навстречу ко мне в нескольких верстах от Петергофа. В пяти верстах от города я встретила старшего Орлова с князем Барятинским-младшим[9]; последний уступил мне свое место в одноколке, потому что мои лошади выбились из сил, и мы отправились в Измайловский полк; там было всего двенадцать человек и один барабанщик, который забил тревогу. Сбегаются солдаты, обнимают меня, целуют мне ноги, руки, платье, называют меня своей спасительницей. Двое привели под руки священника с крестом; вот они начинают приносить мне присягу. Окончив ее, меня просят сесть в карету; священник с крестом идет впереди; мы отправляемся в Семеновский полк; последний вышел к нам навстречу к криками vivat. Мы поехали в Казанскую церковь, где я вышла. Приходит Преображенский полк, крича vivat и говорят мне: "Мы просим прощения за то, что явились последними; наши офицеры задержали нас, но вот четверых из них мы приводим к вам арестованными, чтобы показать вам наше усердие. Мы желали того же, чего желали наши братья".

   Приезжает конная гвардия; она была в диком восторге, которому я никогда не видела ничего подобного, плакала, кричала об освобождении отечества. Эта сцена происходила между садом гетмана и Казанской. Конная гвардия была в полном составе, во главе с офицерами. Я знала, что дядю моего, которому Петр III дал этот полк, они страшно ненавидели, поэтому я послала к нему пеших гвардейцев, чтобы просить его оставаться дома, из боязни за его особу. Не тут-то было: его полк отрядил, чтоб его арестовать; дом его разграбили, а с ним обошлись грубо.

   Я отправилась в новый Зимний дворец, где Синод и Сенат были в сборе. Тут наскоро составили манифест и присягу. Оттуда я спустилась и обошла пешком войска, которых было более 14 000 человек гвардии и полевых полков. Едва увидали меня, как поднялись радостные крики, которые повторялись бесчисленной толпой.

   Я отправилась в старый Зимний дворец, чтобы принять необходимые меры и закончить дело. Там мы совещались и решили отправиться, со мною во главе, в Петергоф, где Петр III должен был обедать. По всем большим дорогам были расставлены пикеты, и время от времени к нам приводили лазутчиков.

   Я послала адмирала Талызина[10] в Кронштадт. Прибыл канцлер Воронцов, посланный для того, чтобы упрекнуть меня за мой отъезд; его повели в церковь для принесения присяги. Приезжают князь Трубецкой[11] и граф Шувалов[12], также из Петергофа, чтобы удержать верность войск и убить меня; их повели приносить присягу безо всякого сопротивления.

   Разослав всех наших курьеров и взяв все меры предосторожности с нашей стороны, около 10 часов вечера я оделась в гвардейский мундир и приказала объявить меня полковником - это вызвало неописуемые крики радости. Я села верхом; мы оставили лишь немного человек от каждого полка для охраны моего сына, оставшегося в городе. Таким образом, я выступила во главе войск, и мы всю ночь шли в Петергоф. Когда мы подошли к небольшому монастырю на этой дороге, является вице-канцлер Голицын[13] с очень льстивым письмом от Петра III.

   Я не сказала, что когда я выступила из города, ко мне явились три гвардейских солдата, посланные из Петергофа, распространять манифест среди народа, говоря: "Возьми, вот что дал нам Петр III, мы отдаем это тебе и радуемся, что могли присоединиться к нашим братьям".

   За первым письмом пришло второе; его доставил генерал Михаил Измайлов, который бросился к моим ногам и сказал мне: "Считаете ли вы меня за честного человека?" Я ему сказала, что да. "Ну так,- сказал он,- приятно быть заодно с умными людьми. Император предлагает отречься. Я вам доставлю его после его совершенно добровольного отречения. Я без труда избавлю мое отечество от гражданской войны". Я возложила на него это поручение; он отправился его исполнять. Петр III отрекся в Ораниенбауме безо всякого принуждения, окруженный 1590 голштинцами, и прибыл с Елисаветой Воронцовой, Гудовичем[14] и Измайловым в Петергоф, где, для охраны его особы, я дала ему шесть офицеров и несколько солдат. Так как это было [уже] 29-е число, день Петра и Павла, в полдень, то нужно было пообедать, В то время как готовился обед для такой массы народу, солдаты вообразили, что Петр III был привезен князем Трубецким, фельдмаршалом, и что последний старался примирить нас друг с другом. И вот они поручают всем проходящим, и, между прочим, гетману, Орловым и нескольким другим [передать мне], что уже три часа, как они меня не видели, что они умирают со страху, как бы этот старый плут Трубецкой не обманул меня, "устроив притворное примирение между твоим мужем и тобою, как бы не погубили тебя, а одновременно и нас, но мы его в клочья разорвем". Вот их выражения. Я пошла к Трубецкому и сказала ему: "Прошу вас, сядьте в карету, между тем как я обойду пешком эти войска".

   Я ему сказала то, что происходило. Он уехал в город, сильно перепуганный, а меня приняли с неслыханными восклицаниями; после того я послала, под начальством Алексея Орлова, в сопровождении четырех офицеров и отряда смирных и избранных людей, низложенного Императора за 25 верст от Петергофа, в местечко, называемое Ропша, очень уединенное и очень приятное, на то время, пока готовили хорошие и приличные комнаты в Шлиссельбурге и пока не успели расставить лошадей для него на подставу. Но Господь Бог расположил иначе.

   Страх вызвал у него понос, который продолжался три дня и прошел на четвертый; он чрезмерно напился в этот день, так как имел все, что хотел, кроме свободы. (Попросил он у меня, впрочем, только свою любовницу, собаку, негра и скрипку; но, боясь произвести скандал и усилить брожение среди людей, которые его караулили, я ему послала только три последние вещи.) Его схватил приступ геморроидальных колик вместе с приливами крови к мозгу; он был два дня в этом состоянии, за которым последовала страшная слабость, и, несмотря на усиленную помощь докторов, он испустил дух, потребовав [перед тем] лютеранского священника.

   Я опасалась, не отравили ли его офицеры. Я велела его вскрыть; но вполне удостоверено, что не нашли ни малейшего следа [отравы]; он имел совершенно здоровый желудок, но умер он от воспаления в кишках и апоплексического удара. Его сердце было необычайно мало и совсем сморщено.

   После его отъезда из Петергофа мне советовали отправиться прямо в город. Я предвидела, что войска будут этим встревожены. Я велела распространить об этом слух, под тем предлогом, чтобы узнать, в котором часу приблизительно, после трех утомительных дней, они были бы в состоянии двинуться в путь. Они сказали: "Около 10 часов вечера, но пусть и она пойдет с нами". Итак, я отправилась с ними, и на полдороги я удалилась на дачу Куракина, где я бросилась, совсем одетая, в постель. Один офицер снял с меня сапоги. Я проспала два с половиной часа, и затем мы снова пустились в путь. От Екатериненгофа я опять села на лошадь, во главе Преображенского полка, впереди шел один гусарский полк, затем мой конвой, состоявший из конной гвардии; за ним следовал, непосредственно передо мною, весь мой двор. За мною шли гвардейские полки по их старшинству и три полевых полка.

   В город я въехала при бесчисленных криках радости, и так ехала до Летнего дворца, где меня ждали двор, Синод, мой сын и все то, что является ко двору. Я пошла к обедне; затем отслужили молебен; потом пришли меня поздравлять. Я почти не пила, не ела и не спала с 6 часов утра в пятницу до полудня в воскресенье; вечером я легла и заснула. В полночь, только что я заснула, капитан Пассек входит в мою комнату и будит меня, говоря: "Наши люди страшно пьяны; один гусар, находившийся в таком же состоянии, прошел перед ними и закричал им: "К оружию! 30 000 пруссаков идут, хотят отнять у нас нашу матушку". Тут они взялись за оружие и идут сюда, чтобы узнать о состоянии вашего здоровья, говоря, что три часа они не видели вас и что они пойдут спокойно домой, лишь бы увидеть, что вы благополучны. Они не слушают ни своих начальников, ни даже Орловых". И вот я снова на ногах, и, чтобы не тревожить мою дворцовую стражу, которая состояла из одного батальона, я пошла к ним и сообщила им причину, почему я выхожу в такой час. Я села в свою карету с двумя офицерами и отправилась к ним; я сказала им, что я здорова, чтоб они шли спать и дали мне также покой, что я только что легла, не спавши три ночи, и что я желаю, чтоб они слушались впредь своих офицеров. Они ответили мне, что у них подняли тревогу с этими проклятыми пруссаками, что они все хотят умереть за меня. Я им сказала: "Ну, спасибо вам, но идите спать". На это они мне пожелали спокойной ночи и доброго здоровья, и пошли, как ягнята, домой, и все оборачивались на мою карету, уходя. На следующий день они прислали просить у меня извинения и очень сожалели, что разбудили меня, говоря: "Если каждый из нас будет хотеть постоянно видеть ее, мы повредим ее здоровью и ее делам". Потребовалась бы целая книга, чтобы описать поведение каждого из начальствующих лиц. Орловы блистали своим искусством управлять умами, осторожною смелостью в больших и мелких подробностях, присутствием духа и авторитетом, который это поведение им доставило. У них много здравого смысла, благородного мужества. Они патриоты до энтузиазма и очень честные люди, страстно привязанные ко мне, и друзья, какими никогда еще не был никто из братьев; их пятеро, но здесь только трое было. Капитан Пассек отличался стойкостью, которую он проявил, оставаясь двенадцать часов под арестом, тогда как солдаты отворяли ему окна и двери, дабы не вызвать тревоги до моего прибытия в его полк, и в ежеминутном ожидании, что его повезут для допроса в Ораниенбаум: об этом приказ пришел уже после меня.

   Княгиня Дашкова, младшая сестра Елисаветы Воронцовой, хотя и очень желает приписать себе всю честь, так как была знакома с некоторыми из главарей, не была в чести вследствие своего родства и своего девятнадцатилетнего возраста, и не внушала никому доверия; хотя она уверяет, что все ко мне проходило через ее руки, однако все лица имели сношения со мною в течение шести месяцев прежде, чем она узнала только их имена. Правда, она очень умна, но с большим тщеславием она соединяет взбалмошный характер и очень нелюбима нашими главарями; только ветреные люди сообщили ей о том, что знали сами, но это были лишь мелкие подробности. И. И. Шувалов, самый низкий и самый подлый из людей, говорят, написал, тем не менее, Вольтеру, что девятнадцатилетняя женщина переменила правительство этой Империи; выведите, пожалуйста, из заблуждения этого великого писателя.

   Приходилось скрывать от княгини пути, которыми другие сносились со мной еще за пять месяцев до того, как она что-либо узнала, а за четыре последних недели ей сообщали так мало, как только могли. Твердость характера князя Барятинского, который скрывал от своего любимого брата, адъютанта бывшего Императора, эту тайну, потому что тот был бы доверенным не опасным, но бесполезным, заслуживает похвалы. В конной гвардии один офицер, по имени Хитрово, 22-х лет, и один унтер-офицер, 17-ти, по имени Потемкин, всем руководили со сметливостью, мужеством и расторопностью.

   Вот приблизительно наша история. Все делалось, признаюсь вам, под моим ближайшим руководством, и в конце я охладила пыл, потому что отъезд на дачу мешал исполнению [предприятия], а все более чем созрело за две недели до того. Когда бывший Император узнал о мятеже в городе, молодые женщины, из которых он составил свою свиту, помешали ему последовать совету старого фельдмаршала Миниха[15], который советовал ему броситься в Кронштадт или удалиться с небольшим числом людей к армии, и, когда он отправился на галере в Кронштадт, город был уже в наших руках, благодаря исполнительности адмирала Талызина, приказавшего обезоружить генерала Девьера[16], который был уже там от имени Императора, когда первый туда приехал. Один портовый офицер, по собственному побуждению, пригрозил этому несчастному Государю, что будет стрелять боевыми снарядами по галере. Наконец, Господь Бог привел все к концу, предопределенному Им, и все это представляется скорее чудом, чем делом, предусмотренным и заранее подготовленным, ибо совпадение стольких счастливых случайностей не может произойти без воли Божией.

   Я получила ваше письмо... Правильная переписка была бы подвержена тысяче неудобств, а я должна соблюдать двадцать тысяч предосторожностей, и у меня нет времени писать опасные billets-doux[17].

   Я очень стеснена... Я не могу рассказать вам все это, но это правда.

   Я сделаю все для вас и вашей семьи, будьте в этом твердо уверены.

   Я должна соблюдать тысячу приличий и тысячу предосторожностей, и вместе с тем чувствую все бремя правления.

   Знайте, что все проистекло из ненависти к иностранцам; что Петр III сам слывет за такового.

   Прощайте, бывают на свете положения [очень] странные.

  

   Я могу вам сказать лишь правду: я подвергаюсь тысяче опасностей, благодаря этой переписке. Ваше последнее письмо, на которое я отвечаю, чуть не было перехвачено. Меня не выпускают из виду. Я отнюдь не должна быть в подозрении; нужно идти прямо; я не могу вам писать; оставайтесь в покое. Рассказать все внутренние тайны - было бы нескромностью; наконец, я не могу. Не мучьте вы себя; я поддержу вашу семью. Я не могу отпустить Волконского; у вас будет Кейзерлинг, который будет служить вам как нельзя лучше. Я приму во внимание все ваши указания. Впрочем, я совсем не хочу вводить вас в заблуждение; меня заставят проделать еще много странных вещей, и все это естественнейшим в мире образом.

   Если я соглашусь на это, меня будут боготворить; если нет,- право, я не знаю, что тогда произойдет. Могу вам сказать, что все это лишь чрезмерная ко мне любовь их, которая начинает быть мне в тягость. Они смертельно боятся, чтобы со мною не случилось малейшего пустяка. Я не могу выйти из моей комнаты без радостных восклицаний. Одним словом, это энтузиазм, напоминающий собою энтузиазм времен Кромвеля. <...>

  

   Вы читаете мои письма недостаточно внимательно. Я вам сказала и повторила, что я подвергнусь крайним опасностям с разных сторон, если вы появитесь в России. Вы отчаиваетесь; я удивляюсь этому, потому что в конце концов всякий рассудительный человек должен покориться. Я не могу и не хочу объясняться по поводу многих вещей. Я вам сказала и я вам повторяю, что всю мою жизнь с вашей семьей и с вами я буду в самых дружественных отношениях, в соединении с признательностью и отменным уважением. Хотя я поссорилась из-за курляндских дел с вашим королем, однако я сделаю все рекомендации, каких вы требуете. Я думаю, что Кейзерлинг исполнил бы их лучше, чем Ржичевский[18], который, говорят, не предан вам; но так как вы этого хотите, то они также будут на него возложены.

   Только мое поведение может, несомненно, меня поддерживать. Оно должно быть таким, какого я придерживаюсь. Впрочем, всякие затруднения на свете могут со мною приключиться, и ваше имя и ваш приезд способны произвести самые печальные результаты. Я вам это повторяла и я говорю вам это еще раз; вы хотите быть обнадеженным, - я этого не могу и не хочу; я должна тысячу раз в день [проявлять] подобную твердость. Остен слишком умен; я предпочитаю дурака, с которым слажу; не говорите ему этого. Не давайте отнюдь письма Одару[19]. Дания мне подозрительна, и при том ее двор делает мне кляузы по делам моего сына, на которые я имею все поводы жаловаться; несомненно, я не должна и не могу ни уступать, ни делиться в его делах ни с одною живою душой, и их трактат лишен значения, потому что младший в Германии без своего старшего ничего не может решить. Моисей[20] негодяй, и я уволила его в отставку. Я не могу менять таким образом со дня на день; Кейзерлинг назначен ехать к вам, а мне нужен Волконский. Мое существование состоит и будет состоять в том, чтобы, разве потеряю рассудок, не быть под игом ни у какого двора,- и я, слава Богу, не нахожусь под ним,- заключить мир, привести мое обремененное долгами государство в наилучшее состояние, какое только могу, и это все. Все те, кто говорят вам другое, - большие лжецы. Бестужев - сенатор и занимает свое место в Коллегии иностранных дел; с ним советуются и его чествуют столько, сколько следует. Все спокойны, помилованы, проникаются честными намерениями по отношению к отечеству, и нет другого имени, которое было бы в ходу. Гетман всегда со мною, и Панин - самый искусный, самый смышленый и самый ревностный человек при моем дворе. Ададуров - президент мануфактур-коллегии. Право, если дадут денег моим министрам, то ловко попадутся, потому что, что бы ни говорили, я могу вам поклясться, что они делают только то, что я им диктую. Я их всех выслушиваю, а сама вывожу свои заключения.

   Прощайте. Будьте уверены, что я всегда буду питать особенную дружбу к вам и ко всему, что вам близко, и предоставьте мне выпутываться из моих хлопот. Если все затруднения в течение восемнадцати лет, от которых естественно я должна была бы погибнуть, свелись к тому, что сделали меня тем, что я семь, то чего же я не должна ожидать? Но я не хочу льстить, и не хочу погубить нас. Забыла вам сказать, что Бестужев очень любит и ласкает тех, которые послужили мне с таким усердием, какого можно было ожидать от благородства их характера. Поистине, это герои, готовые положить свою жизнь за отечество, и столь же уважаемые, сколь достойные уважения.

  

  

   Граф Петр Семенович. Не могу я не сказать вам, что доходят до меня неприятные из Москвы слухи о начавшейся по отъезде моем разорительной карточной игре. Вы сами знаете, что такие неумеренные игры ни к чему боле не служат, как только к единственному разорению старых дворянских фамилий и к обогащению деревнями фабрикантов и других людей не рожденных дворянами: ибо промотавшийся дворянин найдется обязанным продавать свои деревни, которых другие дворяне, не имея достаточного числа к покупке денег, купить не в состоянии; а в таком случае и останется покупать одним фабрикантам, кои, чтобы только иметь деревни за собою, всегда лишнее передать могут, отчего и запрещение о непокупке им деревень в неисполнение приходить может. Того ради прикажите накрепко смотреть, чтобы ни в какие большие и азартные игры не играли, и подтвердите в полицию, чтобы публикованные о том указы точно наблюдаемы были. Впрочем, я за поздравление ваше с восшествием моим на престол тем паче вас благодарю, чем больше о вашем ко мне усердии будучи уверена, пребываю вам доброжелательною.

  

   Граф Петр Семенович. Из письма вашего от 21 августа я усмотрела, что вы в добром здоровье и на Москве все благополучно, чему я весьма рада. У нас и по всей земле великая тишина, и даже до Поляков, и те между собою искусством графа Кейзерлинга помирились. Прельстясь на хорошую погоду, взяла намерение для отдохновения ехать на пять дней в Царское Село, но по французскому говорят l'homme propose et Dieu dispose[22]: сего утра сделалось ненастье, которое, однако же, меня не переупрямит; в прочем желаю вам здравствовать.

  

   Граф Петр Семенович. Слышно здесь, что на Москве, у ворот городских, купцов и мастеровых, людей с бородами и в русском платье, ловят и сажают под караулом, якобы для исполнения давнего указа о стрижке бород и ношении немецкого платья; а более, сказывают, то делают гарнизонные солдаты для взятки. А как ныне уже и без того кроме неимущих платье носят по нынешнему обыкновению, того ради имейте старанье, чтобы утеснений таких нескладных никому учинено не было.

  

   Секретно.

   Граф Петр Семенович. Слышу я, что на Москве великое негодование против учреждения инвалидов и говорят, будто комиссия духовная ошиблась, не вычитая, сколько было в монастырях отставных солдат, и великое число оных ныне осталось без хлеба и пропитания и менее половины их вошло в инвалидов. Возьмите, пожалуй, из Коллегии Экономии известий, сколько числом солдат определено было к монастырям, сколько ныне в инвалидах из оных вошло, и сколько осталось сверх того по миру ходящих; также сколько их на Москве ныне. И есть ли действительно там, как эхо до меня дошло, несколько тысяч оных, то прикажите им хотя по два рубля на человека дать на первый случай на счет кабинетный и обнадежьте их, что я о сей ошибке духовной комиссии рассмотреть не оставлю, et du tout ditez moi bien sincerement ce qui en est de tout cela et ce que vous en entendez et repondez moi le plus tot possible[23].

  

   Граф Петр Семенович. Я вам сим препоручаю консула, которого я в Гишпанию для моего купечества сделала и которого при сем послала в Москву и Ярославль, дабы он все наши мануфактуры и фабрики осмотрел и свои примечания об них сделал. А вы не оставьте ему во всем том учинить вспоможение и постарайтесь, чтобы он с московским купечеством ознакомился.

  

  

   Граф Петр Семенович. Писали вы ко мне на прошедшей неделе, что поймана большая воровская шайка; а здесь ныне слышно, будто в той же шайке пойман некоторый дворянин именем Спешнев, бывший уже не единожды атаманом. Если то правда, то прикажите розыскной, исследовав по законам, окончить скорее, оставляя уже изыскания дальнейших прежних сих бездельников дел, что учинить лишь проволочку, дабы они, как прежде часто случалось, между тем не нашли бы способ уйти и новых бедств роду человеческому не нанесли.

  

   Граф Петр Семенович. По присланному от вас реестру о содержащихся в Москве за долги колодниках прикажите на счет кабинетской суммы заплатить за тех, кои в казну меньше двухсот рублев должны, а за партикулярных должников, за таких, кои должны меньше ста рублев, их немедленно освободить. Однако ж в тюрьмах не давайте знать, также и в присутственных местах, что то чинится моим именем, дабы, на то надеючись, впредь от платежа отбывать не стали. Поздравляю вас с праздником.

  

   Граф Петр Семенович. Канцелярия строений требует от меня на исправление и починку Головинского и Кремлевского дворцов с лишком шестьдесят тысяч рублев; в том числе, как вы усмотрите, многое в приложенной при сем ведомости написано для одного только украшения и убранства. А как я в Москву еду не для великолепия, но для пользы государственной, то и в пышности мне нималой надобности нет. И потому я им в сей сумме отказала, а за надежнее почла поручить вам сей труд, чтоб вы под вашим главным смотрением приказали один Головинский дворец исправить так, чтобы только без опасности в него войти и жить можно было, без всяких ненужных украшений и позолот. К чему людей вы определить можете по вашему рассмотрению, из ведомства ли канцелярии строений, или из других мест; також и потребные на то деньги извольте брать из соляной из штатс-конторы пополам и, сколько на оное исправление издержано будет, меня уведомить. Впрочем, пребываю вам, как и всегда, доброжелательною.

  

   Граф Петр Семенович. Дошло до моих ушей, что некто, именем князь Александр Васильевич, сын Хованский, не пропускает случай, чтоб все мои учреждения и всех моих поступков не толковать злодейской дерзостью и дать им вид, совсем моим намерениям противный. Он прежде сего был во Франции, но позабыл, знатно, что в Париже за то сажают в Бастилию, умалчивая о том, что за то прежде сего воспоследовало в России. Но как я склонности к жестокости не имею, а нрав свой для сего бездельника переменить не намерена, того для призовите его к себе и скажите ему от себя, что вы, вышеписанного услыша, оставляете о подлинности того исследовать до времени, а между тем хотите ему дать приметить, чтобы он мог воздержаться впредь; что подобным поведением он доведет себя до такого края, где и ворон костей его не сыщет. И после сей короткой аудиенции отпустите его домой, не принимая много оправдания от сего ябедника. Впрочем остаюсь, как всегда, к вам весьма доброжелательна.

  

   Faites lui bien peur, afm qu'il retienne son abominable langue; car d'ailleurs je serai oblige de lui faire plus de mal que cette peur ne lui en causera[25].

   Граф Петр Семенович. Прикажите созвать всех находящихся здесь архитекторов и им объявить, чтоб они, осмотрев прилежно Успенский, Благовещенский и Архангельский (а наипаче сей последний) соборы, сделали между собой консилиум, каким образом рассуждают они удобнее оные исправить и в прочное и безопасное состояние привести, и послали бы о том по общему согласию или по согласию нескольких между собою, или же каждый порознь, свои проекты и сметы, которые потом вы мне представите.

  

   А Архангельский собор время не терпит.

  

  

   Господин фельдмаршал граф Салтыков. В прошлом году в бытность мою в Москве, заметив в продаже много дынь отвратительного вкуса, я приказала обер-полицмейстеру выписать данных семян лучших сортов из Астрахани, Оренбурга и Новой России и раздавать их даром. Он меня уверял, что в точности исполнил мое поручение и что семена разбирались с отменною охотою. Мне любопытно знать, лучше ли стали продаваемые в городе Москве дыни. Вы, м.г, сделаете мне удовольствие, если о том осведомитесь и мне дадите знать. - Прошедший понедельник была я на море и смотрела на упражнения флота под начальством контр-адмирала Сенявина, и теперь в первый раз могу сказать, что все движения флота происходили хорошо. Я все осмотрела и возвратилась в Петергоф, сделав водою в 36 часов 150 верст. С третьего дня я здесь, в Гатчине, где с удовольствием видела прекрасный дом, воздвигаемый графом Орловым. Вчера был у меня в нем ваш зять, обратно уехавший эту ночь. Из этого вы видите, что он здоров. Прощайте, господин фельдмаршал. Прибывшие из Москвы соколы не первой статьи. Нынешний год вы бываете в Коломенском. Молитесь за нас Богу и развлекайтесь как можно лучше. Я всегда с неизменною к вам дружбою.

  

  

   Граф Петр Семенович. В начале будущей недели отправится в Москву по желанию моему доктор Димсдаль, который столь удачно прививал оспу мне самой и Великому Князю. Намерение мое в посылке его туда не иное, как только, чтоб прививание оспы, столь нужное и полезное для сбережения рода человеческого от опасных следствий сей смертоносной болезни, когда она естественно приходит, в государстве больше и больше распространить чрез открытие счастливо испытанной методы сего в самой Англии славного доктора. Он будет препровождаем флота капитаном-поручиком Волчковым, который здесь чрез все время непрестанно находился и которому тотчас по приезде в Москву приказано будет явиться у вас; вам же чрез сие поручаем не только приготовить для помянутого доктора пристойный дом со всеми нужными уборами, но и в бытность его в Москве содержать во всем на казенном иждивении, точно как он здесь содержан был, о чем вас помянутый офицер уведомит, а сверх того и показывать ему еще от вас, как человеку изведанной скромности и отличных талантов, всевозможные вспоможения и в произведении его практики, и в препровождении остающегося от оной времени.

  

   Граф Петр Семенович. Уведомилась я, что Прокофий Демидов продает все свои заводы и тем лишает сыновей и внучат своих имения. Вы призовите его к себе и скажите ему, что мне угодно будет, когда он каждого из детей своих наградит такою частью, от которой можно себя и семью свою пристойно содержать, причем представьте несправедливость его, Демидова, в сем случае поведения, что он своим поступком лишает невинное потомство имения, ему принадлежащего, и, наконец, что если он не против законов, то он против своей совести поступает. Я благонадежна остаюсь, что вы употребите все ваши старания, дабы его на вышесказанное склонить.

  

  

  

   Граф Петр Семенович. Сегодня приехала в город из Петергофа, чтоб приносить со всем народом вседолжное Богу благодарение за дарованную нам под предводительством графа Румянцева совершенную победу 7 числа сего месяца[27] над врагом имени Христа Спасителя; в какой же силе - при этом был читан лист, при сем прилагаю копию. С сим происшествием, чаю, и кампания кончится в Молдавии; ибо невероятно, чтобы визирь Дунай перешел, не имев более как разве тысяч двадцать, кои и так грозят его оставить[28]. Поздравляя и вас с сим празднеством, остаюсь, как и всегда, к вам доброжелательна.

  

  

  

   М. г. Я только что получила ваше письмо от 22-го декабря, в котором вы решительно даете мне место среди небесных светил. Я не знаю, стоят ли эти места того, чтобы их домогаться, но я, во всяком случае, нисколько не желала бы находиться в числе всего того, чему человечество поклонялось столь долго. В самом деле, как бы ни было крошечно чувство самолюбия, но едва ли можно желать видеть себя в положении, равном с тем, которое принадлежит разным луковицам, кошкам, телятам, ослиным шкурам, быкам, змеям, крокодилам, животным всякого рода и пр., и пр. Ввиду такого перечисления благотворимых предметов, где тот человек, который решится мечтать о воздвигаемых ему храмах?

   А потому, прошу вас, оставьте меня на земле; тут, по крайней мере, я буду в состоянии получать письма ваши и ваших друзей, Дидро и д'Аламбера[30], тут, по крайней мере, я могу быть свидетельницей того участия, с которым вы относитесь ко всему, что служит к просвещению нашего века.

   Горе преследователям! Они вполне достойны быть сопричислены к такого рода божествам. Вот где их истинное место.

   Впрочем, м. г., будьте уверены, что всякое ваше одобрение служит мне весьма сильным поощрением. <...>

  

   М. г. Я получила ваше письмо от 27-го февраля, в котором вы советуете мне совершить чудо, изменив климат моей страны. В былое время город, из которого я вам пишу, был весьма привычен видеть разного рода чудеса, или, вернее сказать, благодушные жители его чаще всего были согласны принимать самые обыкновенные вещи за проявление чудодейственных сил. В предисловии к Стоглавому собору царя Ивана Васильевича читала, что, когда царь свершил свое публичное покаяние, случилось такого рода чудо: ровно в полдень появилось солнце, и лучи его ударяли прямо на него и на головы всех собравшихся духовных лиц. Заметьте, что после открытой исповеди, сделанной громогласно, государь этот кончил тем, что стал упрекать в самых разных выражениях духовенство за его распутство, заклиная при этом весь собор непременно исправить его самого и направить на путь истинный также всех духовных его служителей. Теперь все изменилось. Петр Великий сочинил столько разных формальностей, необходимых для констатирования какого-либо чуда, а святейший Синод следует им с такой неукоснительной точностью, что я, право, боюсь представить на его суд до вашего приезда то, что вам угодно поручить мне. Впрочем, со своей стороны, я сделаю все, что будет только в моей власти, чтобы доставить Петербургу возможность дышать лучшим воздухом. Вот уже три года как заняты там осушением окружающих его болот посредством каналов,- срубкою сосновых лесов, густо покрывающих его каждую часть, и уже в настоящее время существуют три большие участка земли, населенные колонистами, там, где в былое время ни один человек не мог ступить ногой, не оказавшись по пояс в воде; прошлой осенью жители засеяли эти поля впервые рожью.

   Так как вы довольно живо интересуетесь, как мне кажется, тем, что я делаю, то прилагаю к настоящему письму возможно менее плохой перевод на французский язык моего Манифеста, подписанный мною в прошлом году 14-го декабря[31] и появившийся в Голландских газетах в столь жестоко искаженном виде, что в нем едва ли можно было добраться до смысла. В русском тексте эта вещь весьма ценная и удачная, благодаря богатству фактов и силе выражения нашего языка. Тем труднее было ее переводить. В июне месяце начнутся заседания этого великого собрания, которые выяснят нам, что нужно, а затем будет преступлено к выработке законов, за которые, я надеюсь, будущее человечество не наградит нас порицанием. А пока, до наступления этого времени, я собираюсь объехать различные провинции, лежащие вдоль по течению Волги, и тогда, когда вы, может быть, всего менее ожидаете, вы получите от меня письмо, датированное из какого-нибудь отдаленного уголка Азии.

   И там, как и везде, я буду неизменно полна глубокого уважения и почтения к владельцу замка в Ферне[32].

  

  

   Я предвещала вам, что вы получите письмо из какого-нибудь дальнего азиатского угла, - исполняю свое обещание теперь. <...>

   Эти законы, о которых уже так много говорят теперь[33], в конце концов, еще совсем не выработаны. И кто в состоянии ответить теперь, что они окажутся действительно хороши и разумны? В сущности, только потомству, а не нам, будет под силу решить этот вопрос. Вообразите себе только то, прошу вас, что назначение их - служить и Азии, и Европе: а какая существует там разница в климатах, людях, обычаях,- даже в самих идеях!..

   Наконец-то я в Азии; я ужасно хотела видеть ее своими собственными глазами. В городе, здесь население состоит из двадцати различных народностей, совсем не похожих друг на друга. А между тем необходимо сшить такое платье, которое оказалось бы пригодно всем.

   Общие принципы еще могут найтись; но зато частности? И какие еще частности! Я чуть не сказала: приходится целый мир создавать, объединять, сохранять. Я, конечно, не совладею с этим делом, тем более что и так у меня дела по горло.

   А если все это не удастся, какой ужасный вид тщеславия и хвастовства (и Бог знает еще чего?) примут все эти лохмотья моих писем, которые я нахожу цитированными в последнем печатном издании, в глазах людей беспристрастных и моих врагов? <...>

   В заключение, примите, м. г., свидетельство моего глубокого уважения за все доказательства вашего дружеского ко мне расположения; но, при этом, если только возможно, предохраните мои каракули от появления в печати.

  

  

   М. г., я полагаю, что вы должны считать меня до некоторой степени легкомысленной: около года тому назад я просила вас выслать мне все, что только было написано автором, сочинения которого я более всего люблю читать; в прошлом мае месяце я получила желанный тюк, с приложением к нему бюста самого знаменитого человека нашего столетия.

   Присылка того и другого доставила мне равное и приятное удовольствие: и вот уже шесть месяцев, как они составляют самое лучшее украшение моего кабинета и моих ежедневных занятий. Но до сих пор я не уведомляла вас о получении посланного и не благодарила вас за это. И вот, на основании каких соображений: лист бумаги, скверно написанный, плохим французским языком - довольно скудная и пустая благодарность по отношению к такому человеку; благодарить его нужно делом, которое могло бы доставить ему действительно удовольствие. <...>

   Если мне удастся вести войну с турками с тою же легкостью, с какой мне удалось вести у себя оспопрививание, то вы рискуете быть вынужденным, в весьма скором времени, исполнить данное вами мне обещание: посетить меня в той самой поре, про которую говорят, что она неминуемо приводит к погибели всякого, кто задумывал ею овладеть. Однако этого уже достаточно, чтобы избавить от подобного искушения каждого, у кого бы оно появилось. Я не знаю, насколько Мустафа[34] умен, но имею основание думать, что когда он желает затевать беспричинные войны со своими соседями, то, вероятно, он рассуждает таким образом: "Магомет, закрой глаза!" Я в значительной степени буду обязана моим завистникам, если успех этой войны склонится на нашу сторону; это они, стало быть, подготовят мне славу, о которой я и не помышляла. <...>

  

  

   М. г., если вы скажете, что я надоедлива со своими письмами, то будете совершенно правы; но пеняйте за это сами на себя. Вы неоднократно выражали желание получить известие о поражении Мустафы; ну, так знайте же, этот победоносный турецкий император потерял теперь всю свою Молдавию. Яссы взяты; визирь в страшном смятении бежал за Дунай. Вот что привез мне курьер сегодня, поутру, и что заставит, наконец, умолкнуть и "Gazette de Paris", и "Courrier d'Avignon", и папского нунция, пишущего в "Gazette de Pologne".

   Прощайте, будьте здоровы и уверены, что я глубоко ценю вашу дружбу.

  

  

   М. г., я была крайне опечалена, увидав из вашего обязательного письма, от 17 октября, что тысячи разных фальшивых слухов, распространяемых на наш счет, вас сильно огорчили и встревожили. Тем не менее совершеннейшая правда, что нам довелось совершить самую удачную кампанию, какую только можно себе представить. Снятие блокады Хотина, вследствие недостатка фуража, было единственным неуспехом, который нам можно приписать. Но какие последствия оказались из всего этого? Полное поражение тех полчищ, которые Мустафа поставил против нас. <...>

   Я надеюсь, что скоро вы будете в состоянии сообщить мне приятные известия о моем флоте. Я думаю, что он