Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - Несколько лет в деревне, Страница 2 - Книги

iv align="justify"> - Почему же вы не разделите землю на года?

- Как её разделить? Каждый год новые прибавляются. Мир велик, не один человек, - не сообразишь.

Говоря о причинах неудовлетворительного положения крестьян, для выяснения последующего, я должен коснуться одной, которая имела место только по отношению к таким крестьянам, какими были мои князевцы, т. е. к малоземельным.

Я уже упоминал, что часть князевцев, когда им пришлось жутко, мечтала выселиться; эта возможность выселения твёрдо сидела в головах всех князевцев. Положим, что они никогда не расстались бы с своими местами, но уже одна мысль, что они могут уйти, деморализирующе действовала на них. Сами не замечая, они втянулись в жизнь людей неоседлых. Лишь бы до весны, а с весны лишь бы до осени. К этой возможности выселиться незаметно приспособлялось всё хозяйство; к чему лишний посев, лишний телёнок, лошадь, когда осенью, может быть, все уйдут на новые места?

В силу всего вышесказанного, я пришёл к заключению, что для подъёма материального благосостояния князевцев необходимо, чтобы они согласились на следующие четыре мероприятия:

1) Князевцы должны взять по контракту на 12 лет, за круговою порукой, столько земли, сколько им нужно.

2) Земля должна быть разделена между отдельными лицами раз на все 12 лет совершенно равномерно по качеству, как между богатыми, так и между бедными.

3) Ближняя земля должна удобряться, для чего весь навоз деревня должна вывозить зимой на ближайшие паровые поля.

4) Земля под яровое должна пахаться с осени.

Придя к этим выводам, я через год после моего приезда решил действовать. Предварительные переговоры ни к чему не привели.

Чичков, один из самых богатых мужиков, все силы напрягал, чтобы доказать мне и мужикам неосновательность моих положений. Я прибегнул к силе. Собрав сход, я сказал крестьянам приблизительно следующую речь:

- Вот что, старики. Вижу я, что от хозяйства вы вовсе отбились. Так жить нельзя. Пахать не вовремя, сеять не вовремя, да и сеять-то по какой-нибудь десятинке в поле - и себя не прокормишь, и землю только измучишь. Либо вы принимайтесь за дело, как следует, как отцы ваши принимались, либо отставайте вовсе от земли. Тогда я один буду сеять, а вы у меня в работниках будете.

Толпа зашумела.

- Нам нельзя без земли.

- Ты сегодня здесь, завтра нет тебя, а мы чего станем делать? Нам нельзя отставать от земли.

- Хорошо, господа, вижу, что у вас ещё не совсем пропала охота к земле, и очень рад этому. В таком случае, принимайтесь за дело, как следует.

И я объяснил мои условия. Мужики угрюмо молчали.

- Даю вам три дня сроку, - сказал я. - А теперь ступайте с Богом.

Все три дня, с наступлением вечера, деревенская улица наполнялась народом. Из окон моего кабинета слышен был отдалённый крик и гул здоровых голосов, говоривших все враз.

Накануне назначенного срока, когда собравшаяся, было, на улице толпа уже разбрелась, я сидел у окна кабинета и пытливо всматривался в темнеющую даль деревни. Там и сям зажигались огоньки в избах. "На чём-то порешили?" - думалось мне, и сердце невольно сжималось тоской. Я чувствовал, что из своих условий, взвешенных и обдуманных, я ничего не уступлю, даже если бы пришлось прибегнуть к выселению всей деревни. Я утешал себя, что раз они не пойдут на мои условия, то рано или поздно необходимость всё равно вынудит их искать других мест. Но, рядом с этим утешением, подымался невольный вопрос: имею ли я право ставить их в такое безвыходное положение, как выселение, разрыв со всем прошлым? Я должен признаться, что чувствовал себя очень и очень нехорошо, тем более, что и жена была против крутых мер.

Пришли приказчики: Иван Васильевич и Сидор Фомич.

- Садитесь, господа, - проговорил я, с неохотой отрываясь от своих дум [Мы начали обсуждать, как распределить работы завтрашнего дня.].

- Чичков пришёл, - доложила горничная.

- Зовите.

Вошёл Чичков, огляделся и испуганно остановился.

- Чего тебе?

- Старики, сударь, прислали, - проговорил он, слегка пятясь к двери, по мере моего приближения. Он, очевидно, боялся, чтобы я, как бывало покойный Юматов, как-нибудь не съездил ему в зубы.

- Да ты чего пятишься? - насмешливо спросил я.

Чичков покраснел, тряхнул волосами и, задетый, ответил:

- Я ничего-с.

- А ничего, так и стой, как все люди стоят. Зачем тебя прислали?

- Прислали сказать, что не согласны.

- Почему же не согласны? - угрюмо спросил я.

- Не согласны, и баста!

- Значит, за меня уступают землю?

- Нет, как можно! - испугался Чичков. - Без земли что за мужик! Только на ваших условиях не желают.

- Почему же не желают?

- Да Господь их знает. Стоят на своём: не желаем, и баста! Ведь, сударь, вы нашего народа не знаете, - одна отчаянность и больше ничего. За всю вашу добродетель они вас же продадут. Помилуйте-с! я с ними родился и всех их знаю. Самый пустой народ. Ничего вы им не поможете, - всё в кабак снесут и вас же попрекнут.

Я задумался, а Чичков вкрадчивым голосом продолжал:

- Право, сударь, оставьте всё по-старому, как было при Николае Васильевиче. Забот никаких, денежки одним днём снесут. А этак, узнают вашу добродетель, перестанут платить.

- А ты откуда узнал мою добродетель?

- Да, ведь, видно, сударь, что вы барин милостивый, простой, добродетельный. А с чего бы вам затевать иначе всё это дело? Только ведь, сударь, не придётся. Помяни меня, коли не верно говорю.

- Верно, верно! - умилился Сидор Фомич.

- А ты с чего? - накинулся я на Сидора Фомича. - Тот-то знает, куда гнёт, а ты с чего?.. Вот что, Чичков, - обратился я к Чичкову, - кланяйся старикам и скажи, что я завтра покажу им свою добродетель.

Чичков сперва съёжился, но при последней фразе глаза его злорадно загорелись.

- Не понял что-то, сударь... как передать прикажете?

Но моё терпение лопнуло.

- Ступай! - крикнул я, взбешённый.

По его уходе, я отдал следующее распоряжение:

- Завтра, Иван Васильевич, работ не будет. Вы со всеми рабочими верхами оцепите деревню и ни одну скотину из князевского стада не пропускайте на выпуск до моего распоряжения.

Сидор Фомич тихо вздохнул.

- Не знаю, как и посоветовать вам, - заметил Иван Васильевич.

- Никак не советуйте, - это моё дело. Иначе нельзя.

- Как прикажете.

На другой день меня разбудил страшный рёв скота. Я подбежал к окну, и моим глазам представилась следующая картина. На другой стороне реки, у моста, толпилось князевское стадо. Скотина жадно смотрела на выпуск, расположенный за мостом, и неистово ревела. Иван Васильевич с 15 верховыми стоял на мосту и мужественно отражал отдельные попытки, преимущественно коров, пробиться через сеть конных.

Во дворе толпилась вся деревня. Я поспешил одеться и выйти. При моём появлении, толпа заволновалась.

- Пожалей, будь отцом, - заговорили они все вдруг.

Передние стали опускаться на колени. Картина была сильная, но я, преодолев себя, сурово проговорил:

- Встаньте.

И так как они не хотели вставать, то я сделал вид, что ухожу в комнаты.

Мужики поднялись с колен.

- Нечего валяться, - заговорил я так же сурово. - Хоть землю грызите, ничего не поможет. Или берите землю, или отказывайтесь.

- Нам нельзя без земли.

- Так берите.

- Батюшка, - заговорил Чичков, - дай нам недельку сроку.

- Минуты не дам, - вспыхнул я. - Ты мутишь народ. Ты в контракт не хочешь. Почему не хочешь?

- Не я не хочу, мир не хочет.

- Почему не хочет?

- Неспособно. Первая причина - выпуском обижаются, что работой назначили. Работа разложится по чередам, - иной одинокий, бессемейный, чередов много, а рук нет. Вторая причина навозом обижаются: у кого много скотины, да мало работников, только и будет работы, что навоз весь год возить.

- Теперь же ты вывозишь свой навоз за село, ведь лишних всего-то 100-200 сажень проехать дальше, не дальнее же поле я вам даю. А не хочешь назмить, я неволить не буду, но таким в ближних полях земли не дам, а посажу на дальние.

- На ближних-то сподручнее.

- А сподручнее, так вози навоз.

- Ещё обижаются контрактом. Народ мы бедный, друг по дружке не надеемся. Год на год не состоит; чёрный год придёт, чем станем платить? - вот и опасаемся, как бы по круговой поруке за шабра не пришлось платить.

- Хорошо. Я вот тебе какую уступку сделаю: укажи мне, за кого ты согласен поручиться, за остальных я сам поручусь.

Произошло нечто, чего я сам не ожидал. Чичков стал отбирать тех, на кого он надеялся. Из 50 дворов образовалось две партии: одна ненадёжная, счётом 44 двора, а другая надёжная, счётом 6 дворов. Сам Чичков, видимо, смутился результатом своего сортирования. Дружный смех ещё больше смутил его. За смехом вскоре последовало выражение негодования со стороны ненадёжных, так бесцеремонно забракованных богачами.

- Вы всегда так мутите, - попрекал один.

- Через вас все беды наши, - говорил другой.

- Вы с Беляковым по миру нас пустили, - попрекнул третий.

- Ври больше, - огрызнулся Чичков.

Слова Чичкова попали искрою в порох. Долго сдерживаемое озлобление с силой прорвалось наружу.

Брань на Чичкова и богатых посыпалась со всех сторон:

- Сволочь!

- Мироеды!

- Каштаны!

- Да чего смотреть на них? - выдвинулся из толпы Пётр Беляков. - Надо дело говорить! - Его чёрные глаза метали искры. - Вчера вечером совсем было наладились идти к твоей милости, а кто расстроил? Всё они же. "Постойте, старики, я ещё сбегаю к барину, - поторгуюсь, не уступит ли?" Приходит назад! "Идёт, говорит, уломал барина; стал сомневаться. Как станем дружно, сдастся, некуда деться-то. Землю-то не станет есть".

- Чичков вчера принёс мне отказ от вас, - заявил я.

Это было новым сюрпризом для толпы и новым поводом сорвать на Чичкове накипевшее сердце. Они так насели на него, что я уж стал бояться, как бы они бить его не стали. Кое-как толпа успокоилась, наконец.

- Ах, юла проклятая!

- Ну, и человек!

- Всем бы прост, да лисий хвост!

- Жид, пра, жид!

И всё в таком роде. Чичков, прижатый к стене дома, молчал. Особого страха в лице не было, юркие глазёнки его бегали, с любопытством останавливаясь на каждом говорившем о нём, точно разговор шёл о каком-то совершенно для него чужом.

- А вы будет, - остановил толпу безбоязненный и строгий мужик Фёдор Елесин. - Дело делать пришли, а не лаяться перед его милостью.

- Так чего же, братцы? - заговорил Пётр Беляков. - Надо прямо говорить, барин милость нам оказывает, а мы не знаем, с чего упираемся.

И, обратившись ко мне, решительно проговорил:

- Пиши мне две десятины в поле.

- И мне две.

- И мне!

- Сейчас стол велю вынести.

И, под этим предлогом, я ушёл в комнаты поделиться с женой неожиданною радостью. Жена сидела в спальне и, оказалось, слышала весь разговор. Окна были открыты, но жалюзи затворены. Это давало возможность видеть всё происходившее на дворе, не будучи в свою очередь видимым. Когда я вошёл, жена приложила палец к губам.

Со двора доносился тихий, ровный, спокойный голос Чичкова:

- Залезть-то залезли, а назад-то как?.. Видно, не мимо говорится: живём, живём, а ум а всё нет. Оплёл он вас в чувашские лапти, - с места в неволю повернул. Дали вы ему свою волю, отбирать-то как станете? Хотел миру послужить, облаяли, как пса последнего. Бог с вами. Мне ничего не надо. Уложился, да и съехал, - свет не клином сошёлся. Вам-то как придётся.

Толпа, за минуту перед тем готовая его разорвать, хранила гробовое молчание.

После нескольких секунд молчания опять раздался голос Чичкова:

- Не губите себя, старики! Время есть ещё - опомнитесь, детей своих пожалейте!

Я поспешил во двор.

При моём появлении Чичков смолк и с невинною, простодушною миной смотрел мне в лицо. По наружному виду можно было подумать, что он не только не говорил, но и не шевелился.

- Дьявол ты, а не человек, - обратился я к нему, - слышал я в окно твои подлые речи. О себе только думаешь, тебе бы хорошо было. Да не то время, нет больше Николая Васильевича, не с кем морочить народ; прошло время, когда за пуд ржаной муки тебе по десятине жали, тогда за бутылку водки ты на лучшей земле сидел, а народ бедствовал. Не будешь торговать чумною скотиной. Я за народ - и весь перед Богом. Верой и правдой хочу помочь тем, которые века работали на моих отцов, дедов и прадедов. Тебе не смутить их: за каждое своё слово дашь отчёт людям и Богу. Будет же тебе мутить. Вот тебе моя воля: нет тебе ни земли, ни лесу, ни выпуска - иди на все четыре стороны. Месяц тебе сроку даю, и чтоб через месяц духу твоего не было. Ступай!

Чичков слушал всё время с опущенною головой.

Когда я кончил, он высоко поднял голову, вздохнул всею грудью и проговорил спокойным, уверенным тоном:

- Спасибо, сударь, и на этом.

Он низко поклонился и, держа шапку под мышкой, неспешным шагом пошёл со двора.

Один за другим потянулись за своим коноводом богатеи.

Толпа угрюмо молчала.

- Скатертью дорога, - проговорил вслед уходившим Пётр Беляков. - Добра мало видели от них.

- Господь им судья, - заметил Фёдор Елесин. - Ушли и ладно. Проживём и без них.

- Проживём, - весело согласился Пётр Беляков.

- Сволочь народ, - сказал Андрей Михеев и плюнул.

- А ты будет, - остановил Фёдор.

Я стал записывать, кому сколько десятин.

Стадо выпустили на выпуск. Скотина быстро разбрелась по лугу, жадно хватая по дороге траву.

Народ повеселел.

- Ишь как хватает, - заметил Керов, мотнув головой по направлению выпуска. - Проголодалась.

- Напугал ты нас вовсе, сударь, - сказал, обращаясь ко мне, добродушный Прохор Ганюшев.

- Коли не напугал, - подхватил Керов.

Наступило молчание. Я продолжал записывать.

- А богатеи, мотри, и вправду уйдут, - заметил кто-то.

- А хай им пёс, - отозвался Андрей Михеев.

- А уж вертелся Чичков - и туда, и сюда, - начал опять Керов. - "Старики, я с хозяюшкой посоветоваться сбегаю", а сам забежит за угол, постоит-постоит и назад: "Жена не согласна".

Керов изображал Чичкова очень удачно и комично.

Толпа наградила его смехом.

- Даве бают, - заговорил Андрей Михеев, понижая голос, - богатеи промеж себя: "а он, - это про вашу милость, значит, - как приехал, тогда ещё сказал: не будет у меня богатых".

Толпа насторожилась и пытливо уставилась на меня.

- Я никогда этого не говорил. Я сказал, что у меня бедных не будет. Напротив, богатого мужика я уважаю. Если он богат, значит он не пьющий, заботливый, трудолюбивый, Только не хочу я, чтобы он богател, отнимая у бедного. С земли бери - что больше, то лучше, выхаживай её. Тут ты сразу возьмёшь 40-50 пудов лишних, но не выжимай последней копейки у бедного.

- Видишь, что баит, - заметил добродушный Прохор.

- А сказывают, быдто земля наша не принимает навоз, - сказал Пётр Беляков. - Нужен, ишь, навоз песчаной земле, а наша чёрная.

- Ты вот чёрный, а я русый, у обоих брюхо, и оба мы есть хотим. Так и земля: всякой навоз нужен, только песчаной чистый нужен, а чёрной - соломки побольше, потому что в чёрной силы и без того много, да только не перегорает она, как следует, от навоза же она горит лучше. Для этого же её нужно почаще перепахивать.

- Этак и станем пахать, да пахать, а другие работы?

- Поменьше сей.

- На что уж мало сеем.

- Вот в прошлом году я двоил, - говорил староста, - а Федька Керов в одноразку пахал. У него непрорезная рожь, а у меня вовсе плоха.

- То-то оно и есть, - заметил Фёдор Елесин. - Паши ты её хоть по пяти, раз, а не даст Бог, ничего не будет. А раз вспаши, да с молитвой - откуда что возьмётся.

- Молится-то, ведь, и худой, и хороший, и ленивый, и прилежный, кого же Бог слушает больше? - спросил я.

- Всех слушает, - сурово заметил Фёдор. - Разбойника в последнюю минуту и то послушал.

Я невольно смутился.

- По твоему, что хороший, что худой - одна честь?

- Не по-моему, а по Божьему, - кто как может.

- По-нашему, бают старики, - заметил молодой рябой Дмитрий Ганюшев, - Бог даст - и в окно подаст. Захочет - и на несеянной уродит.

- Ну, так вот не паши свой загон, - заметил я. - Посмотрю, много ли у тебя уродит.

- А что ж? - вступился Фёдор. - Лет пять назад посеял я рожь. Убрал. На другой год не стал пахать - болен был, прихожу на поле, ан, глядь, у меня непролазный хлеб, - падалицу дал Господь.

- То-то вот оно и есть, на всё Божья воля: волос с головы не упадёт без Его святой воли.

- Против этого я не спорю. Только я говорю: Бог труды любит. В поте лица своего добывайте хлеб свой. Для трудов и на землю мы пришли, так и надо. трудиться... Только за труд и награда от Бога приходит, а помрём, тогда и за добрые свои дела награду получим.

- Где уж нам, - заметил Керов, - здесь всю жизнь работаем на бар и там видно...

Керов подмигнул соседям.

Мужики лукаво уставились на меня: знаю ли я, на что намекал Керов?

- Ты что ж не кончаешь? - спросил я. - И там, видно, тоже будете работать; дрова для бар таскать? Так, что ли?

- Я не знаю, - смутился Керов.

- А я тебе на это скажу: какие баре и какие мужики.

- Верно, - согласился Фёдор Елесин. - Богатый, да милостивый - оба царства царствует.

- Верно, - согласилась толпа.

- А вот Власов всё баил, - начал опять Керов: - мне бы одно царство поцарствовать, а в другом мной хоть тын подопри.

Власов - мужик соседней деревни, умерший от запоя.

- Одно уж он царствовал, - вставил Фёдор Керов. - Как другое-то придётся?

- Правда, что его вырыли и в озеро перетащили? - спросил я.

- Правда. Засуха стала, ну, и вырыли. Как опустили в озеро, так и дождь пошёл.

- Экие глупости! - заметил я. - Озеро только изгадили, какая рыба была.

- Рыба ещё лучше станет, жи-и-рная, - заметил Керов.

- Ты, что ль, есть её станешь? - спросил я.

- А хай ей, - отплюнулся Керов.

- Толкуете о Боге, - заметил я, - а делаете дела такие, которые делались тогда, когда истинного Бога не знали, жили как чуваши, на чурбан молились. Тогда и таскали опойцев в пруд, а вы и до сих пор отстать от этой глупости не можете. Грех это, тяжкий грех!

- По-нашему, быдто нет греха.

- По-нашему! - передразнил я, - а ты батюшку спроси.

Перепись кончилась.

- Ну, спасибо, старики, - сказал я, вставая. - Видит Бог, не пожалеете, что согласились на мою волю. Станете, по крайней мере, в одну сторону думать.

- Знамо, в одну. Теперь уж некуда деваться.

- Начинайте с Богом новую жизнь. С Божьей помощью, с весёлым сердцем, принимайтесь за работу. А чтобы веселее было, вот что я вам скажу кстати. Строения ваши ни на что не похожи. Кто желает новые избы или починиться, для тех я назначу в Поляном продажу леса. Против других деревень уступаю вам третью часть, а деньги зимой работой.

Мужики низко поклонились.

- Ну, дай же и тебе Господь всего за то, что ты нас, бедных, не оставляешь. И тебе мы послужим.

- Спасибо вам, идите с Богом.

Мужики нерешительно зашевелились. Я догадался, в чём дело, но промолчал. Андрей Михеев не вытерпел.

- На водочку бы, - заискивающим голосом проговорил он.

Грешный человек, не могу отказать русскому мужику в этой просьбе. Выдал на ведро.

И, Боже, как весело зашумела толпа, сколько пожеланий и благословений посыпалось на меня! Вышла жена, и её осыпали пожеланиями.

- Дети, настоящие дети, - говорил я жене, направляясь с нею в сад.

А на селе весь день не умолкал весёлый говор. Наверное, к моему ведру прибавили несколько своих. Давно наступила ночь, а пьяная песня всё ещё не смолкала в селе. Когда мы собрались уже спать, у самой речки, на селе, какой-то пьяный голос, кажется, Андрея Михеева прокричал:

- Нашему новому барину многие лета!

И другой пьяным басом:

- А ты будет.

Засыпал я с лёгким сердцем. Когда имеется в жизни определённая цель и всё складывается на пути к её достижению благоприятно, чувствуешь себя легко и вольно. Такие минуты переживаются редко, но чтоб их пережить, не жаль годов труда и невзгод.

Засыпая, я переживал такую минуту. Мой дух, как орёл, поднялся на недосягаемую высоту и оттуда обозревал будущее. Мне не жаль было, что я променял своё прежнее поприще на несравненно более скромное. Пусть там ждала меня, может быть, более или менее широкая деятельность в будущем, свидетелями её были бы тысячи людей, служение моё приносило бы пользу миллионам. Зато неизмеримое преимущество моё в этой новой моей деятельности состояло в том, что для служения миллионам есть много других, кроме меня, а для служения этим четырём стам человекам нет, кроме меня, никого.

Ушёл я с прежней своей арены - и на смену мне явились десятки, может быть, более талантливых людей, тогда как здесь уйди я - и некому заменить меня. И если после долгой жизни я достигну заветной цели - увижу счастье близких мне людей - моей семьи и трёх, четырёх сотен этих заброшенных, никому ненужных несчастных, то я достигну того, больше чего я не могу и не хочу желать.

Да простит мне читатель, если я признаюсь ему, что в ту ночь я долго не мог заснуть, и подушка моя местами была мокрая от слёз счастья и высшей радости, какая только есть на земле.

Отрывочные заметки и наблюдения над крестьянами

Отношение их к религии. - Отношения крестьян ко мне, как к человеку и как к помещику. - Старания извлечь из меня возможную пользу. - Соседний священник. - Опыт со свиньями. - Рутинёрство крестьян. - Пётр Беляков.

В своих беседах и общениях с крестьянами я невольно знакомился с их внутренним миром. При этом знакомстве меня поражали, с одной стороны, сила, выносливость, терпение, непоколебимость, доходящие до величия, ясно дающие понять, отчего русская земля "стала есть". С другой стороны - косность, рутина, глупое, враждебное отношение ко всякому новаторству, ясно дающие понять, отчего русский мужик так плохо живёт.

Жили на деревне в одной избе два брата - один женатый, другой холостой. У женатого пятеро детей, хозяйка, он один работник; не женатый брат живёт в семье, но помогает через силу, - он и стар и болен. Заболевает и умирает работник. На руках старика остаётся семья, которую он берётся прокармливать своими слабыми трудами. Сбережений, запасов - никаких. В избе ползают полуголые ребятишки, все простуженные; плачут; изба холодная, грязь, спёртый воздух, телёнок кричит; умерший лежит на лавке, а у старика на лице такое спокойствие, как будто всё это так и должно быть.

- Трудно тебе будет сам-восемь кормиться? - спрашиваю я.

- А Бог? - отвечает он.

Бог всё: голодная смерть смотрит в развалившееся окошко гнилой лачуги; умирает последний кормилец; куча ребятишек, невестка недужная, похоронить не на что, а он себе спокойно на вопрос участия отвечает: "а Бог?" - и вы слышите силу, непоколебимость, величие, не передаваемое словами.

Приходит весна. Давно отсеялись люди, а мой старик всё тянет.

- Ты что же тянешь?

- Да чего станешь делать? Мой-то загон на уклон от солнца, - снег-от и не тает. Стает - дня не упущу.

- Да ты золой его посыпь, как я сделал, - в два дня пропадёт снег.

Мнётся.

- По-нашему, это быдто против Бога. Его святая воля снег поелать, а я своими грешными руками гнать его буду.

Так и дождался, пока снег сам собою сошёл, упустив хорошее время для посева. Урожай вышел, конечно, не завидный.

- Его святая воля!

- Да ты у батюшки спроси: грех это или нет?

- Хоть спрашивай, хоть не спрашивай, это как кому Господь на душу положите.

Природа не терпит пустоты: всё то, что необъяснимо, с одной стороны, что не подходит под понятие о Боге, с другой - заполнено у крестьян ведьмами, русалками, домовыми, лешими и пр.

Кто не слыхал, например, об этом дедушке домовом, этом добродушном, но капризном покровителе всякой семьи. В каждом доме свой домовой. Он сидит в углу, в подполье. Переходишь в другой дом, надо позвать с собой и своего домового. Если старый владелец забыл позвать, обиженный домовой остаётся на своём месте и крайне враждебно встречает нового сотоварища. Между ними затевается страшная война. Посуда летит с печки, ухваты носятся по комнатам; в избе визг, писк. И всё это продолжается до тех пор, пока прежний хозяин не явится и честно не попросит своего дедушку домового к себе на новоселье, - тогда всё прекращается.

Домовой - покровитель семьи и всегда предсказывает будущие радости и горе. В таких случаях, за ужином обыкновенно, в переднем углу несколько дней подряд раздаётся какое-то мычание. Старший в семье спрашивает:

- А что, дедушка, к худу или к добру?

Если к худу, домовой мычит "ху"; если к добру, он мычит "ддд".

Спросишь:

- Что же, по-твоему, домовой - чёрт?

Обидится: зачем чёрт - он худого не делает.

- Ангел, значит?

Плюнет даже.

- Один грех с тобой. Какой же ангел, когда он мохнатый?

* * *

Крестьяне с недоумением и недоверием относились к моей жене и ко мне. Вопрос, с какою целью мы так заботимся о них, долго был для них необъяснимою загадкой. Некоторое время они успокоились на том, что я желаю получить от царя крест. Но так как время шло, а я креста не получал, то остановились на следующем:

- Для душеньки своей делает. О спасении своём заботится.

На том и порешили. Богатые, впрочем, которые вскоре после моего приезда ушли на новые земли к чувашам, не очень-то верили моим заботам о душеньке и, прощаясь, злорадно говорили остающимся:

- Дай срок, покажет он вам ещё куку!

Как бы то ни было, но отношения крестьян к нам со времени приезда постепенно значительно изменялись. Это уже не были те, глядящие исподлобья, неумытые, нечёсаные медведи, какими они показались нам при первом знакомстве. Теперь их открытые, добродушные лица смотрели приветливо и ласково. Их манера обращения со мной была свободная и, если можно так сказать, добровольно-почтительная. В отношениях к нам молодёжи была особенно заметна перемена. Старики всё ж не могли отделаться от некоторого впечатления, получавшегося от слова "барин". У молодых этого слова в лексиконе не было. Сперва они, с открытым ртом без страха, но с большим любопытством смотрели на нас, как на каких-то зверей. Но постепенно любопытство сменялось сердечностью и доверием, очень трогавшим жену и меня. Как на помещиков, князевцы смотрели на нас так, как смотрят вообще все крестьяне. Прежде всего они были уверены, что в самом непродолжительном времени земля от бар будет отобрана и возвращена им, как людям, единственно имеющим законное на неё право. Обыкновенно такое отобрание ожидалось ежегодно к новому году. Крестьяне нередко обращались ко мне за разъяснением по этому вопросу. Мои доводы и убеждения не приводили, конечно, ни к чему. Мне просто не верили, так как не в моих-де интересах было открывать им истину. В силу убеждения, что земля и лес только временно мои, с их стороны не считалось грехом тайком накосить травы, нарубить лесу, надрать лык и проч.

- Не он лес садил, не сам траву сеял, - Бог послал на пользу всем. Божья земля, а не его.

- А деньги-то за землю ён платил?

- Кому платил? - чать Божья земля. Кому платил, с того и бери назад, а Богу денег не заплатишь. Хот лес взять, к примеру. Не видали его, не слыхали николи, вдруг, откуда взялся: "мой лес". А ты всю жизнь здесь маячишься, на твоих глазах он вырос: "не твой, не тронь". Он его растил, что ль? Бог растил! Божий он и, выходит, на потребу всем людям. Ты говоришь: "мой", а я скажу: "мой". Ладно: днём твой, а ночью мой.

Таким образом, помещик в глазах крестьян - это временное зло, которое до поры до времени нужно терпеть, извлекая из него посильную пользу для себя. А извлекать пользу крестьяне большие мастера. Мужик не будет, например, бесцельно врать, но если этим он надеется разжалобить вас в свою пользу, он мастерски сумеет очернить другого так, что вы и не догадаетесь, что человек умышленно клевещет. Как-то, на первых порах после моего приезда, приходит один из крестьян соседней деревни к моей жене полечиться. Пока получал лекарство, он успел рассказать, что женил сына, что батюшка за свадьбу взял у него корову, которая стоит на худой конец двадцать пять рублей, что этим он совершенно разорился, что, вместо лесу, который ему до зарезу нужен был, он должен был купить корову, и как перебьётся теперь в своей ветхой избе - и ума не приложит. Кончилось тем, что нужный лес мы ему отпустили в кредит. Так я и записал, что сосед священник - порядочный взяточник, что и высказал как-то нашему священнику. Наш священник, молодой человек, страшно возмутился:

- Помилуйте, это мой товарищ, я головой отвечаю за него, что больше пяти рублей он за свадьбу не берёт.

Он настоял на том, чтобы проверить заявление мужика. Нечего было делать, оделись мы и поехали к соседнему священнику. Нас встретил молодой, благообразный батюшка. Вся обстановка его немногим отличалась от зажиточной крестьянской. Молодую жену его мы застали за доением коров. Она же поставила нам самовар и подала его.

- Извините, пожалуйста, - объяснил батюшка, - прислуги не держим, не на что.

Познакомившись ближе, я, действительно, убедился, что прислугу держать не на что, так как весь доход священников в наших глухих местах не превышает 300 рублей в год.

Когда батюшка узнал причину нашего приезда, он очень добродушно рассмеялся и объяснил нам, в чём было дело: он сменялся с крестьянином коровами, причём корова крестьянина стоила рубля на 4-5 дороже священниковой. Мы посмотрели и корову и поехали к тому мужику, который наврал. Провожая нас, батюшка сказал на прощанье:

- К крестьянам нельзя строго относиться, что они обижаются на нас за поборы. Как бы они малы ни были, они для них потому тяжелы, что осязательны и ложатся неравномерно. Своему старшине, писарю они платят несравненно больше, но это не ощутительно для них, потому что плата равномерная, а потому сравнительно и незначительная. Необходимость поборов - большое зло; она унижает нас, лишает должного авторитета, и все наши старания на общую пользу в глазах крестьян сводятся на нет.

Мужик, не ожидая нашего визита, очень смутился и чистосердечно покаялся в своей вине. Мы осмотрели корову и должны были сознаться, что с виду разницы между обеими коровами не было никакой. Мужик всё время самым чистосердечным образом кланялся и извинялся. Когда мы сели, он ещё раз чуть не в ноги поклонился нам, проговорив с самым сокрушённым видом:

- Простите, Христа ради, меня окаянного. Леску нужно было во как, а негде взять. Думаю, не пожалеет ли барин. Уж я батюшке послужу за свой грех.

Стремясь к извлечению пользы из временного зла - помещика, и князевцы, а с ними и соседние деревни, старались извлечь из меня всё, что могли. То, что давалось добровольно, они брали, а, сверх этого, старались выпросить ещё. Наверное можно было сказать, что каждый из окружавших меня крестьян, - а их было несколько сот, - наверное, несколько раз в год придумывал какую-нибудь выгодную для себя комбинацию. Я с удовольствием шёл на такие сделки. У меня тёлка, у него бычок; у того жерёбая кобыла, у меня мерин, годный в тяжёлую работу; другому, наоборот, нужна кобыла на племя. Я любил следить в это время за крестьянином: тут он весь, вся его нужда, все его богатые способности, страстное желание и бессилие вырваться из своей безвыходной бедности. Для меня все эти сделки были безразличны. Вырастет и тёлка, вырастет и бычок - оба пойдут или на мясо, или в пашню.

Иногда, со всею своею наукой, я попадал в порядочный просак. Пришёл раз мужик Дмитрий продавать свинью. Завод свиней я завёл случайно, в силу следующих обстоятельств: к храмовому празднику прасолы наезжали из города и за бесценок, зная, что крестьяне к этому дню нуждаются в деньгах, скупали свиней на деревне. Разница в цене получалась значительная: к Рождеству пуд свиного мяса доходил до трёх рублей, а в это время прасолы покупали не дороже одного рубля пятидесяти копеек за пуд. Для противодействия прасолам я решил завести завод и сам скупал у мужиков свиней процентов на шестьдесят дороже против прасолов. Надо признаться, что аферы со свиньями были одни из самых неудачных для меня. Приходилось полагаться на личный опыт, на глазомер, и я всегда ошибался себе в убыток. Наконец, я решил выработать какое-нибудь определённое мерило при покупке свиней, а до выяснения себе этого мерила остановился с покупкой. Поэтому я отказал мужику, предлагавшему мне свинью.

Мужику нужны были деньги, и он, видимо, не располагал уехать от меня, не продав свиньи.

- Ну, цену сбавьте, - приставал он ко мне. - Деньги больно нужны, - сивка оплошал, менять охота, а придачи нет.

- Вот разве как, - согласился я, наконец. - Продай мне свинью по живому весу.

Мужик озадачился, помолчал и, ничего не сказав, ушёл. Я рад был, что отделался от него: смотрю, на другой день гонит свинью.

- Надумал? - спрашиваю.

- Да чего делать, деньги уж больно нужны.

Мне стало немного совестно.

- Ну, Бог с тобой, - говорю я. - Придётся, верно, тебе прибавить.

- Ну, дай тебе Бог здоровья, - говорит мужик, кланяясь, - известно, наше дело тёмное, чего мы знаем?

Стали весить свинью. Каково же было моё удивление, когда свинья, с виду не более четырёх пудов, вытянула семь. Смотрю на мужика, мужик потупился и не глядит.

- Признавайся, свесил свинью прежде, чем пригнал ко мне?

Мнётся.

- Ну, признавайся, от своего слова не отстану.

- Виноват, как пришёл от тебя, первым долгом свесил.

- Да уж говори всё, - с сердцем обратился к нему мой ключник Сидор Фомин. - Солью, чать, кормил, чтобы водицы до отвалу напилась. А свинья тут ведра два выпьет, - сказал он, обращаясь ко мне.

Мужик исподлобья посматривал на меня, но, видя мою благодушную физиономию, решился признаться до конца.

- Грешен. Покормил с вечера маленько солью, а как гнать к тебе, напоил болтушкой.

- То-то болтушкой, - волновался Сидор Фомин. - Поленом бы вас за такие дела.

Заплатил я мужику, утешая себя тем, что за всякую науку платят.

* * *

Крестьянин страшный рутинёр. Много надо с ним соли съесть, пока вы убедите его в чём-нибудь. Пусть будут ваши доводы ясны, как день, пусть он с вами совершенно согласится и пусть даже сделает тут же какой-нибудь сознательный вывод из сказанного вами, не верьте ничему. Пройдёт некоторое время и ваши внушения, как намокшее дерево, бесследно потонули в его голове. И наоборот: всё то, от чего он с виду так легко, кажется, отказывается, очень быстро снова выплывет на поверхность, как пузырь, который до тех пор будет под водой, пока ваша рука тянет его вниз, - пустили, и он снова наверху. Я не хочу сказать, что нельзя убедить, в конце концов, крестьян в истине, - можно; но это надо доказать ему не одними только словами, а и делом, многолетним опытом.

Пристал я весной к одному мужику, Петру Белякову, пахавшему свой загон:

- Почему с осени не вспахал?

- По нашим местам, сударь, осенняя пашня не годится.

- Почему не годится?

- Сырости мало.

- По-твоему, на моей пашне сырости меньше, чем у тебя?

- Как можно, много меньше.

Рассердился я, взял его лошадь за повод, завёл в свой начинавший всходить посев и приказал ему пахать.

- Да что же посев-то гадить?

- Ничего, - отвечал я, - не посев дорог, а правда дорога.

Запустил Пётр соху в мой посев и достал не сырую землю, какой была его, а чистую грязь.

Пётр ничего не сказал, только тряхнул головой и повёл свою лошадь с моего загона. Чрез некоторое время зашёл с крестьянами разговор об осенней пашне.