Гиппиус Зинаида Николаевна - Дневники

align="justify">  Бывают счастливые исключения. Например, в доме од­ного писателя - "очень хороший комитет, младший дворник, председатель, такой добрый... Он нас не притесняет, он пони­мает, что все это рано или поздно кончится..." А вот другой, очень известный мне дом: вечные доносы, вечное врывание в квартиры, вечное преследование "буржуазии" - такой, на­пример, как три барышни, жившие вместе, две учительницы в большевистских (других нет) школах и третья - врач в боль­шевистской (других нет) больнице. Эту третью даже не­сколько раз арестовывали, то когда вообще всех врачей аре­стовывали, то по доносу комитетчика, который решил, что у нее какая-то подозрительная фамилия.

   Наш дом около Таврического Дворца был самым сча­стливым исключением из общего правила. И не случайно, а благодаря незабвенному другу нашему, удивительнейшему человеку, И. И.

   На нем я должна остановиться. Он постоянно упоми­нается в моем Дневнике. Он, - и жена его, - люди, с кото­рыми мы действительно вместе, почти не разлучаясь физиче­ски и душевно, переживали годы петербургской трагедии. Слишком много нужно бы говорить о нем, я не буду здесь вспоминать страницы моего зарытого дневника.

   Скажу лишь кратко, что И. И. - редкое сочетание очень серьезного уче­ного, известного своими творческими работами в Европе, - и деятельного человека жизни, отзывчивого и гуманного. Ти­пичные черты русского интеллигента, - крайняя прямота, стойкость, непримиримость, - выражались у него не словесно, а именно действенно. Он жил по соседству с нами, но во время войны мы не были знакомы. Сочувствуя со дней юности партии, нам далекой - социал-демократической, - он сталкивался преимущественно с людьми, с которыми мы уже были в идейной борьбе. Правда и у нас имелась некото­рая связь через Горького: Горького мы знали давно, лет двад­цать, он даже бывал у нас во время войны. Но мы не сходи­лись никогда с Горьким, странная чуждость разделяла нас. Даже его несомненный литературный талант, сильный и не­ровный, которым мы порою восхищались, не сближал нас с ним. Впрочем, окружение Горького, постоянная толпа нич­тожных и корыстных льстецов, которых он около себя терпел, отталкивала от него очень многих.

   Эти льстецы обыкновенно даже не партийные люди; это просто литературные паразиты. Подобный "двор" - не ред­кость у русского писателя-самородка, имеющего громкий ус­пех, если он при том слабохарактерен, некультурен и наивно-тщеславен.

   Паразитов Горьковских И. И. весьма не любил, но по до­броте своей Горькому их прощал; а с партийными людьми горьковского круга вел давнее знакомство.

   И в дни февральской революции, когда вокруг Думы, - вокруг Таврического Дворца, - кипели и подымались чело­веческие волны, когда в нашу квартиру втекали, попутно, люди, более близкие нам - у И. И. собирались другие, иного толка. Казалось, в первые дни, - что смешались все толки, что нет разделения; но оно уже было. И чем дальше, тем дела­лось резче. Во время июльского восстания, определенно с.-д.-большевистского, - у И. И. в квартире скрывались социал-демократы, еще не вполне примкнувшие к большевизму, но уже чувствующие, что у них рыльце в пушку.

   Известный когда-то лишь своему муравейнику литературно-партийный хлыщ - Луначарский, ставший с тех пор литературным хлы­щем "всея Совдепии", - во время июльского бунта жалобно прятался у давнего своего знакомого чуть не под кроватью. И так "дрянно" трусил, так дрожал за свою особу, гадая куда бы ему удрать, что внушил отвращение даже снисходитель­ным его укрывателям.

   Вскоре после этого восстания, когда линия большевиков ярко определилась, когда все честные люди из не потерявших разум ее совершенно поняли, мы встретились с И. И. и его женой. Встретились и сразу сошлись крепко и близко.

   Надвигалась буря. Лед гудел и трещал. Действительно, скоро он сломался на куски, разъединив прежде близких, и люди понеслись - куда? - на отдельных льдинах. Мы очу­тились на одной и той же льдине с И. И. Когда по месяцам нельзя было физически встретиться, даже перекликнуться с давними, милыми друзьями, ибо нельзя было преодолеть чер­ных пространств страшного города, - каким счастьем и по­мощью был стук в дверь и шаги человека, то же самое пони­мающего, так же чувствующего, о том же ревнующего, тем же страдающего, чем страдали мы!

   Деятельная, творческая природа И. И. не позволяла ему глядеть на совершающееся, сложа руки. Он вечно бегал, вечно за кого-то хлопотал, кому-то помогал, кого-то спасал. Он делал дела и крупные и мелкие, ни от чего не отказывался, лишь бы кому-нибудь помочь. При всей своей непримиримо­сти и кипучей ненависти к большевикам, при очень ясном взгляде на них - он не впадал в уныние: он до конца, - до дня нашей разлуки, - таким и остался: жарко верующим в Рос­сию, верующим в ее непременное и скорое освобождение.

  

  Зная все, что мы перенесли, какие темные глубины мы прохо­дили, - я знаю, какая нужна сила духа и сила жизни, чтобы не потерять веру, чтобы устоять на ногах, - остаться человеком. С какой благодарностью обращается мысль моя к И. И. Он помог нам - он и его жена, - более, чем сами они об этом думают.

   Не могу не прибавить, что сильнее чувства благодарно­сти по отношению к этим людям, а также к другим, там ос­тавшимся, там нечеловечески страдающим и погибающим, к миллионам людей с душой живой - сильнее всех чувств во мне говорит пламенное чувство долга. Я никогда не знала ра­нее, что оно может быть пламенным. Мы здесь; наши тела уже не в глубокой, темной яме, называемой Петербургом; - но не ради нашего избавления избавлены мы, нет у нас чув­ства избавления - и не может быть, пока звучат в ушах эти голоса оттуда, - de profundis (из глубины (латинск.) Каждая минута, когда мы не стремимся приблизить хотя на линию, на полмиллиметра ос­вобождение сидящих в яме, - наш собственный провал, если есть эта минута, - не оправдано избавление наше, и да по­гибнем мы здесь, как погибли бы там. Все равно, сколько у каждого сил. Сколько бы ни было - он обязан положить их на дело погибающих - все.

   И это я говорю не только себе, не только нам: говорю всякому русскому в Европе, даже всякому вообще человеку,

   если только он знает или может как-нибудь понять, что сей­час делается в России.

   Я верю, что людям, достойным называться людьми, до­ступно и даже свойственно именно пламенное чувство долга...

   Возвращаюсь, после невольного отступления, к фактам.

   И. И. с самого начала пошел - "спасать квартиры от разграбления, жильцов от унижения". Сначала он был предсе­дателем одного из домовых комитетов, но затем его не утвер­дили - председателем стал старший дворник. Хитрый му­жик, смекавший, что не век эта "ерунда" будет длиться, и что ссориться ему с "господами" не расчет, - охотно уступал И. И. К тому же дворник более думал, как бы "спекульнуть" без риска, и был малограмотен. Остальная "беднота", состоявшая уже окончательно из спекулирующих, воров (один шофер хапнул на 8 миллионов, попался и чуть не был расстрелян), тайных полицейских ("чрезвычайных"), дезертиров и т.д., бла­годаря тому же малограмотству и отсутствию интереса ко всему, кроме наживы - эта "беднота" тоже не особенно вос­ставала против энергичного И. И.

   Надо все-таки видеть, что за колоссальная чепуха - до­мовой комитет. Противная, утомляющая работа, обходы неисполнимых декретов, извороты, чтобы отдалить ограбле­ния, разговоры с тупыми посланцами из полиции... А вечные обыски! Как сейчас вижу длинную худую фигуру И. И. без воротника, в стареньком пальто, в 4 часа ночи среди подозри­тельных, подслеповатых людей с винтовками и кучи баб - новых сыщиков и сыщиц. Это И. И. в качестве уполномочен­ного от "Комитета" сопровождает обыски уже в двадцатую квартиру.

   Как известно, все население Петербурга взято "на учет". Всякий, так или иначе, обязан служить "государству", - за­нимать место если не в армии, то в каком-нибудь правитель­ственном учреждении. Да ведь человек иначе и заработка ни­какого не может иметь. И почти вся оставшаяся интеллиген­ция очутилась в большевистских чиновниках.

   Платят за это ровно столько, чтобы умирать с голоду медленно, а не бы­стро. К весне 19 года почти все наши знакомые изменились до неузнаваемости, точно другой человек стал. Опухшим - их было очень много - рекомендовалось есть картофель с ко­журой, - но к весне картофель вообще исчез, исчезло даже наше лакомство - лепешки из картофельных шкурок. Тогда царила вобла, - и кажется я до смертного часа не забуду ее пронзительный, тошный запах, подымавший голову из ка­ждой тарелки супа, из каждой котомки прохожего.

   Новые чиновники, загнанные на службу голодом и плеткой, - русские интеллигентные люди, - не изменились, ко­нечно, не стали большевиками. Водораздел между "склонив­шимися" и "сдавшимися", между служащими "за страх" и другими "за совесть" - всегда был очень ясен. Сдавшиеся, передавшиеся насчитываются единицами; они усердствуют, якшаются с комиссарами, говорят высокие слова о "народ­ном гневе", но менее ловкие все-таки голодают (я все говорю о "чиновниках", а не об откровенных спекулянтах). Есть еще "приспособившиеся"; это просто люди обывательского типа; они тянут лямку, думая только о еде; не прочь извернуться, где могут, не прочь и ругнуть, за углом, "советскую" власть.

   Но к чести русской интеллигенции надо сказать, что громад­ная ее часть, подавляющее большинство, состоит именно из "склонившихся", из тех, что с великим страданием, со стисну­тыми зубами несут чугунный крест жизни. Эти виноваты лишь в том, что они не герои, т.е. герои, но не активные. Они нейдут активно на немедленную смерть, свою и близких; но нести чугунный крест - тоже своего рода геройство, хотя и пассивное.

   К ним надо причислить и почти всех офицеров красной армии, - бывших офицеров армии русской. Ведь когда офи­церов мобилизуют (такие мобилизации объявлялись чуть не каждый месяц) - их сразу арестовывают; и не только самого офицера, но его жену, его детей, его мать, отца, сестер, бра­тьев, даже двоюродных дядей и теток. Выдерживают офицера в тюрьме некоторое время непременно вместе с родственни­ками, чтобы понятно было, в чем дело, и если увидят, что офицер из "пассивных" героев - выпускают всех: офицера - в армию, родных под неусыпный надзор. Горе, если приле­тит от армейского комиссара донос на этого "военспеца" (как они называются). Едут дяди и тетки, - не говоря о жене с детьми, - куда-то на принудительные работы, а то и запи­раются в прежний каземат.

   Среди офицеров, впрочем, не мало оказалось героев и ак­тивных. Этих расстреливали почти буквально на глазах жен. В моих листках приведены факты; они происходили на глазах близкого мне человека, женщины-врача, арестованной... за то, что у нее подозрительная фамилия.

   Я веду вот к чему. Я хочу в грубых чертах определить, как разделяется сейчас все население России вообще по отно­шению к "советской" власти. Последние годы много дали нам; много видели мы со всех сторон, и я думаю, что не очень ошибусь в моей сводке. Делаю ее но главным линиям и совер­шенно объективно. Они относятся ко второй половине 19 года; вряд ли могло в ней потом что-либо измениться корен­ным образом.

   1) Собственно народ, низы, крестьяне, в деревнях и в красной армии, главная русская толща в подавляющем боль­шинстве - нейтралы. По природе русский крестьянин - ярый частный собственник, по воспитанию (века длилось это воспитание!) - раб. Он хитер - но послушен, внешне, вся­кой силе, если почувствует, что это действительно грубая си­ла. Он будет молчать и ждать без конца, норовя за уголком устроиться по-своему, но лишь за уголком, у себя в уголке.

   Он еще весьма узко понимает и пространство, и время. Ему довольно безразличен "коммунизм", пока не коснулся его са­мого, пока это вообще какое-то "начальство". Если при этом начальстве можно забрать землю, разогнать помещиков и поспекулировать в городе - тем лучше. Но едва коммуни­стические лапы тянутся к деревне, - мужик ершится. Упрям­ство у него такое же бесконечное, как и терпение. Землю, зах­ваченное добро он считает своими, никакие речи никаких "то­варищей" не разбудят его. Он не хочет работать "на чужих ре­бят", и когда большевики стали посылать отряды, чтобы рек­визировать "излишки" - эти излишки исчезли, а где не были припрятаны - там мужики встретили реквизиторов с вин­товками и даже с пулеметами.

   Вскоре мужик сообразил, что спокойнее .вырабатывать хлеба лишь столько, сколько надо для себя, его уж и защищать. И половина полей просто на­чала пустовать. Нахватанные керенки все зарываются да за­рываются в кубышки; и вот, мужик начинает хмуриться: да скоро ли время, чтобы свободно попользоваться накоплен­ным богатством? Он ни минуты не сомневается, что "они" (большевики) кончаются; но когда? Пора бы... И "комму­нист" - уже ругательное слово в деревне.

   Воевать мужик так же не хочет, как не хотел при царе; и так же покоряется принудительному набору, как покорялся при царе.. Кроме того, в деревне, особенно зимой, и делать не­чего, и хлеб на счету; в красной же армии - обещают паек, одевку, обувку; да и веселее там молодому парню, уже при­выкшему лодырничать. На фронт - не всех же на фронт. Посланные на фронт покоряются, пока над ними зоркие очи комиссаров; но бегут кучами при малейшей возможности. Панике поддаются с легкостью удивляющей, и тогда бегут слепо, не взирая ни на что. Веснами, едва пригреет солнышко, и можно в деревню, - бегут неудержимо и без паники: про­сто текут назад, прячась по лесам, органически превращаясь в "зеленых".

   Большевики отлично все это знают. Прекрасно пони­мают своих подданных, свою армию, - учитывают все. Но они так же прекрасно учитывают, что их враги, - европейцы ли, собственные ли белые генералы, - ничего не понимают и ничего не знают. На этой слепоте, я полагаю, они и строят все свои главные надежды.

   2) Рабочие? Пролетариат? Но собственно пролетариата в России почти не было и раньше, говорить же о нем сейчас, когда девять десятых фабрик закрылись, - просто смешно. Российские рабочие - те же крестьяне, и с закрытием заво­дов они расплылись - в деревню, в красную армию. За ос­тавшимися в городах, на работающих фабриках, большевики следят особенно зорко, обращаются с ними и осторожно - и беспощадно.

   Периодически повторяются вспышки террора именно рабочего. И это понятно, ибо громадное большинство оставшихся рабочих уже почти не нейтрально, оно враждебно большевикам. Большевикам не по себе от этой, глухой пока, враждебности, и они ведут себя тут очень нервно: то заискивают, то неистовствуют. На официальных митингах все бродят какие-то искры, и порою, достаточно од­ному взглянуть исподлобья, проворчать: "надоело уже все это...", чтобы заволновалось собрание, чтобы занадрывались одни ораторы, чтобы побежали другие черным ходом к своим автомобилям. Слишком понятна эта неудержимо растущая враждебность к большевикам в средней массе рабочих: бес­просветный голод, несмотря на увеличение ставок ("чего на эти ленинки купишь? Тыща тоже называется! Куча..." сле­дует непечатное слово), беззаконие, расхищение, царящие на фабриках, разрушение производительного дела в корне и, на­конец, неслыханное количество безработных - все это слиш­ком достаточные причины рабочего озлобления.

   Пассивного, как у большинства русских людей, и особенно бессильного, потому что "власти" особенно заботятся о разъединении ра­бочих. Запрещены всякие организации, всякие сходки, сбо­рища, митинги, кроме официально назначаемых. Сколько юрких сыщиков шныряет по фабрикам. Русские рабочие очути­лись в таких ежовых рукавицах, какие им не снились при ца­ре. Вывеска, - уверения, что их же рукавицы, - "рабочее" же правительство - на них более не действуют и никого не обманывают.

   3) Городское обывательское население, полу­интеллигенты, интеллигенты-чиновники, а также верхи и полу-верхи красной армии, ее командный состав - об этом слое уже было упомянуто. Взятый en gros - он в подавляю­щем большинстве непримирим по отношению к "советской власти". Нейтралов сравнительно немного, да и нейтралами они могут быть названы лишь в той мере, в какой было наз­вано нейтральным крестьянство. Под тончайшей пленкой - и у них, у нейтралов, лежит самая определенная враждеб­ность к данной власти, - трусливая ненависть или презре­ние. С каким злорадством накидывается обывательщина, верхняя и нижняя, на всякую неудачу большевиков, с какой жадностью ловит слухи о их близком падении. Не раз и не два мне собственными ушами приходилось слышать, как ждут освободителей: "хоть сам черт, хоть дьявол, - только бы пришли! И чего они там, союзники эти самые! Часок только и пострелять с моря, и готово дело! Уж мы бы тут здешней нашей сволочи удрать не дали, - нет! Уж мы бы с ней тогда сами расправились!" Но этого "часочка стрельбы" настоящей не было, и разочарованные жители Петербурга после взрыва надежды молчаливо злобными взглядами про­вожают автомобиль. (Автомобиль - это, значит, едут боль­шевики. Автомобилей других нет).

   Вот моя сводка. И не моя вовсе - ее, такую, делают все в России, все знают, что в грубых и общих чертах отношение русского населения к большевистской власти именно таково. Я ничего не сказала о чистых спекулянтах. Но это не слои и не класс. Спекулянты, сколько бы их ни было, все-таки от­дельные личности и принадлежат ко всем слоям и классам. Они, конечно, рады, что подвернулись такие роскошные усло­вия - власть большевиков, - для легкой наживы. Но, в це­лом, и на армию спекулянтов большевики не могут рассчиты­вать, как на твердую опору. Происходит та же, приблизи­тельно, история, как с крестьянами. Кучи спекулянтов уже стонут: да когда же? Долго ли? Когда же попользоваться на­грабленным?

   А жить все дороже, грабить надо шире, значит и рисковать больше... Рассчетливый спекулянт с таким же не­терпеливым ожиданием считает дни, как иной чиновник. Да, вот факт, вот правда о России в немногих словах:

   Россией сейчас распоряжается ничтожная кучка людей, к которой вся остальная часть населения, в громадном боль­шинстве, относится отрицательно и даже враждебно.

   Получается истинная картина чужеземного завоевания. Ла­тышские, башкирские и китайские полки (самые надежные) дорисовывают эту картину. Из латышей и монголов соста­влена личная охрана большевиков: китайцы расстреливают арестованных, - захваченных. (Чуть не написала "осужден­ных", но осужденных нет, ибо нет суда над захваченными. Их просто так расстреливают). Китайские же полки или баш­кирские идут в тылу посланных в наступление красноармей­цев, чтобы когда они побегут (а они бегут!), встретить их пу­леметным огнем и заставить повернуть. Чем не монгольское иго?

   Я знаю вопрос, который сам собой возникает после моих утверждений. Вот он: если все это правда, если это действи­тельно власть кучки, беспримерное насилие меньшинства над таким большинством, как почти все население огромной страны, - почему нет внутреннего переворота? Почему хо­зяйничанье большевиков длится вот уже почти три года? Как это возможно?

   Это не только возможно - это даже не удивительно для того, кто знает Россию, русский народ, его историю, - и в то же время знает большевиков. Россия - страна всех возмож­ностей, сказал кто-то. И страна всех невозможностей, приба­влю я. О причинах такой, на первый взгляд, неестественной нелепости - длящегося владычества кучки партийных лю­дей, недавно подпольных, над огромным народом вопреки его воле - об этом я говорю много в моем дневнике. Почти весь он, пожалуй, об этом. Здесь подчеркну только еще раз; мы знаем, что это именно так и должно было быть; но мы знаем еще, - и это страшно важно! - что малейший внешний толчок, малейший камешек, упавший на черную не­подвижность сегодняшней России - произведет оглушитель­ный взрыв. Ибо это чернота не болота, но чернота порохо­вого погреба.

   Никаких тут нет сомнений у большевиков. Никаких нет и не было сомнений у нас, всех остальных русских людей. Отсюда понятно, что переживали мы в мае 19 года, мы - и они, большевики. Они, впрочем, трусы, а у страха глаза велики; при одном лишь том факте, что наступает лето, делается воз­можным удар на Петербург, и все в городе ждали удара, - большевики засуетились, заволновались. А когда началось наступление с Ямбурга - паника их стала неописуема. Мы были гораздо скептичнее. Мы совершенно не знали, кто на­ступает, с какими силами, а главное - есть ли там, на За­паде, какая-нибудь согласованность, есть ли единая воля у идущих, - воля дойти во что бы ни стало. Для внешнего толчка, самого легкого, но вполне достаточного, чтобы опро­кинуть центральную власть, это единство воли необходимо. Паника большевиков, цену которой мы знали, не доказывала еще, что общий удар на Петербург предрешен. Напряжение в городе, однако, все возрастало и ширилось.

   Нельзя передать словами краску, запах, воздух в такие минуты ожидания. Уже потому нельзя, что дни эти особенно тихи, молчаливы, никаких слов никто не говорит, да и зачем слова? Надо ждать и слушать; надо угадать, захватить мгно­вение... не переворота, а то последнее мгновение, когда можно сказать "пора": когда можно встать действенно, за "тех" - против "этих".

   Целые коллективы, по вывеске большевистские, в неу­сыпном напряжении ждали такой минуты. (Меня поймут, мне простят, конечно, мою бездоказательность и неопределен­ность: я пишу это в 20-м году, во время длящегося царства большевиков). Красноармейцы, посылаемые на фронт, были проще и разговорчивее: "мы до первого кордона. А там сей­час - на ту сторону". Помню их весело и глупо улыбаю­щиеся лица.

   События на Красной Горке (почти у самого Кронш­тадта) - неизвестны в подробностях; но по всем вероятиям, это была ошибка, обман момента; слишком измученные ожи­данием люди сказали себе "пора!" - а было вовсе не пора. Да настоящего момента для внутреннего восстания тогда и совсем не было (как не было его и после, осенью, во время на­ступления Юденича). Не было, видим мы теперь, единой воли у идущих, не было ее еще ни разу... Будет ли когда-нибудь?

   Майская эпопея скатилась, как волна, оставив после себя полосы опустошения; нас только сдавили, задушили новыми распоряжениями и декретами, новыми запрещениями и ограничениями, - новые замки повесили на двери тюремные. Да цены сразу удвоились, так что волей-неволей приходилось ду­мать о последней рубашке - когда, сегодня или завтра, сни­мать ее, чтоб послать на рынок.

   Но думалось и об этом как-то тупо. Не уныние, а именно тупость начинала все больше овладевать всеми. Собственно наша внешняя жизнь изменялась так медленно и незаметно, что на первый взгляд, вот тогда, весной 19 года, все было как бы то же: та же квартира, в кухне та же старенькая няня моя, та же преданная нам служанка, деревенская девушка, с отвра­щением и покорностью глядящая на "этих коммунистов". Правда, пустели полки с книгами, унесли пианино, посте­пенно срывались занавесы с окон и дверей, а в кухне бедная моя едва живая старушка тщетно суетилась над полу­пустыми горшками и бранилась с таинственными лично­стями, на ухо обещающими картофель по сто рублей фунт. Кухня была у нас самое оживленное место в квартире. Кого-кого там не приходилось мне видеть! Кухонные митинги по­рою давали нам очень живую информацию.

   Все пустеющая рабочая комната, балкон, с которого, по­верх зеленых шапок Таврического сада, можно видеть главы страшного Смольного, бледнозолотые в белую майскую ночь, - о, какое странное томление, какая - словно предсмертная - тоска.

   Тетрадей моих уже давно не было. Давно уже они покои­лись в могиле. Но вот тогда-то, в начале июня, я и нашла чер­ную книжку, где стала делать не частые, краткие отметки.

   Я их печатаю здесь, как они есть, в редких случаях при­бавляя несколько поясняющих слов. Я не называю почти ни одного имени - причины понятны, о них уже сказано выше.