Горнфельд Аркадий Георгиевич - Новые словечки и старые слова

е органическое, исполинское, многообъемлющее, живет обычно спокойной, степенной жизнью. Он развивается медленно и последовательно, и в каждый данный момент его движения не видно, как непосредственно не видно движения часовой стрелки, хотя она движется. Но и здесь - как во всем на свете - бывают толчки, бывают стремительные переходы. Новые условия разом преобразуют жизнь - поскольку она поддается преобразованию, новые понятия уж не постепенно, а сразу, массами вторгаются в жизнь, новые ощущения повелительно требуют новой формы - и новые слова, новые обороты, новые выражения неудержимым потоком низвергаются на язык. На переломе между XVII и XVIII веками такое вторжение новой западной культуры испытал столь долго невозмутимый стародавний русский быт, и мы знаем, как эта Петровская революция сверху отразилась на русском языке, мы знаем, каким потоком хлынули к нам иностранные слова; в начале XIX века в других формах произошло то же самое. Не было революции политической, бытовой, но напряжение культурного перехода было чрезвычайно. Душевная жизнь высших классов испытывала величайшее напряжение. За век обновленной духовной жизни назрело ощущение, что дело Петрово не доделано, обновление неполно, что не только политической свободы не хватает, но что индивидуальная творческая мысль бьется в тисках стародавних условностей, что осложненная психика должна найти новые формулы для своего выражения, одновременно чрезвычайно простые в сравнении с недавней риторической напыщенностью и в то же время чрезвычайно сложные в сравнении с грубостью, элементарностью чувств и мыслей, выразившихся в этих затейливых и беспомощных формах. Мы знаем, что тот самый Тредьяковский, над корявыми лирическими и анакреонтическими попытками которого мы так весело смеемся до сих пор, писал по французски нежные мадригалы во всяком случае не хуже среднего современного ему салонного птиметра. Так от его карикатурности мы пришли через Державина к Батюшкову и Пушкину, и стремительность этого обновления языка явствует уже из того пыла, с которым Шишков ополчался на Карамзина. Но новизна победила: между Пушкиным и Державиным, между Карамзиным и Радищевым - пропасть. И язык Пушкина остался нашим литературным языком; в течении трех четвертей века мы не замечаем никакой стремительности в обновлении языка, никакой попытки языковой революции. Такие попытки принес опять перелом между двумя веками. Тенденция символистов была, как мы знаем, прежде всего формальная. Мы сводим теперь декаденство к более широким историко-культурным первоосновам, мы видим в нем отображение наростающего - быть может в последней схватке - индивидуализма, мы чувствуем здесь разнообразные проявления отказа от идейного наследства шестидесятых годов, но мы не будем забывать, что в литературе эта смена мироощущения прежде всего пыталась выразиться в смене литературных приемов, в обновлении языка. Правда, новых слов здесь было немного: внимание было больше направлено на новые стихотворные формы, на обогащение ритмов, на обновление метафоры. Новые образы и новые обороты настолько мало отражались собственно на словаре, что, например, один из панегиристов Брюсова (М.Гофман) со всей определенностью заявляет: "нам не попадались "неологизмы" Брюсова". В общей форме это не совсем верно - есть у Брюсова и "предзакатный румянец" и "прерывные речи" и "огневеющий день", достаточно новых слов у Бальмонта, у Вячеслава Иванова; но, несомненно, что в символизме обновление словаря совершалось не посредством изобретения новых слов, но посредством нового их употребления, посредством расширения их подвижности. Достаточно указать хотя бы на новое, необычное пользование множественным числом у Брюсова.

  

  

  Первые дымы встают над домами

  

   или:

  

  

  И вкруг все темно и пустынно

  

  Ни светов, ни красок нет

  

   или:

  

  

  Но кто готов отвергнуть мши

  

   или:

  

  

  Обряд застывший в пышностях старинных

  

   или:

  

  

  Приидут дни последних запустений.

  

   Если стремление к обогащению словаря проявилось в поэзии символистов не в столь сильной степени, то господствующим оно явилось в теории и практике футуристов. "Мы приказываем - говорится в "Пощечине общественному вкусу" - чтить права поэтов; I. На увеличение словаря в его объеме произвольными и производными словами (слово - новшество). 2. На неопреодолимую ненависть к существовавшему до них языку". И, вот, именно пример футуристов с наибольшей очевидностью указывает на ограниченность усилий насильственно обогатить словарь - хоть бы даже только словарь литературного языка. Надо ведь помнить, что литературный язык есть лишь часть общего живого языка; это как бы некое наречие в пределах общей речи, это язык особых форм мысли, особой группы. Попытки новообразований в нем, правда, труднее, потому что он больше связан с устойчивой традицией, больше обращен к прошлому. Но зато язык литературы ведь есть язык письменности, новое слово, сказанное в нем, закрепляется в печати, распространяется, обсуждается, а не уносится ветром, как словечко брошенное в живой речи. И нет нужды напоминать здесь о том, с какой массой разнообразнейших словесных новообразований выступили футуристы всех величин и толков от Бурлюков до Маяковского, от Игоря Северянина до Крученых. Пожалуй, целый новый том Даля могли бы заполнить эти полчища новых слов, таких бойких, таких громких, таких иногда - говорю это без всякой иронии - удачных, ловких, нужных. Но не понадобится этот новый том Даля, потому что словарь Даля есть словарь живого великорусского языка, а эти словечки не очень живые. Ведь и эсперанто тоже и нужный, и удачный, и разумный язык - только не живой. И наиболее явственные, наиболее еретические новшества Бальмонта уже устарели, уже отжили. Каким новым словом казались некоторым разные навязчивые звучности Бальмонта, - и как теперь несерьезны, мелки и пошловаты эти прикрасы. "Чуждый чистым чарам счастья черный челн" или "Я душою ловил уходящие тени". Это звучит теперь... скучно, звучит, как "Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат".

  

   И даже:

  

  

  За пределы предельного

  

  К безднам светлой безбрежности,

  

  К ненасытной мятежности,

  

  В жажде счастия цельного...

  

  

  

   Какая провинция! Это как прокламация: было звонко, было звучно, но отзвучало - и вновь не зазвучит. А Тютчев звучит незаглушимо...

   Не на много успели мы отойти от победоносного набега, который совершили, скажем, словесные неистовства Игоря Северянина на русскую литературную речь. А много ли осталось от них в языке?

  

  

  Я - год назад - сказал: я буду,

  

  Год отсверкал - и вот: я есть.

  

   Но отсверкало еще несколько лет, - что уцелело от словечек Северянина? Разве что действительно превосходное слово бездарь - да и оно, кажется, уже потеряло самое привлекательное в нем - уловление именно собирательности, и обозначает не столько коллективную, массовую, распыленную и, однако, сплоченную бездарность, сколько просто отдельного бездарного человека. Кой что повторяется в шутку: скажут с насмешкой "поэза", вспомнят, что "в стране, где центрит Надсон", "популярил изыски" "оэкраненный" поэт "грезерок" и "сюрпризерок" - и все это с усмешкой, все это не всерьез. Пошутят и забудут, - и забудут прочно. А как много было насочинено новых слов - неужто для того, чтобы так быстро и так безболезненно унесло их забвение? Одни глаголы на о, типа окалошитъ и обрилиантить, у Северянина чего стоят. Нового в этих глаголах нет ничего, в языке их и до Северянина было сколько угодно. Ново было только их количество, пожалуй, их навязчивость и явное отсутствие внутренней необходимости. Здесь и одебренные леса, и опрозаиченная земля, и орозенные язвы, Здесь офиалчен и олилиен озерзамок Мирры Лохвицкой. Но в нашей повседневной речи таких глаголов много больше: мы говорим ожениться и овдоветь, образумить и огородить, обольстить и одеревенеть. И если заглянуть в Даля, то мы найдем колоритнейшие глаголы на о, которые настолько хорошо забыты, что их можно вправду принять за сочиненные Игорем Северянином. Здесь есть обрачить и овельможитъ, озвездитъ и оглавить, онебеситъ и опалачить, обоярить и орабить; здесь о народе, обступившем кого то гурьбой, говорится огурбить, a в смысле сделать кого самостоятельным говорится осамить. Естественно, что, когда надо было Жуковскому, он свободно говорил о ветках ожемчуженных дождем или о луге осеребряемом росою, а Чехов писал, что он оравнодушел ко всему - и никого это не удивляло. Почему же современный читатель до такой степени обалдел (великолепный глагол от слова балда), что один литературный обличитель ставит Северянину в укор слова озверить и отсверкать, хотя слова эти есть в словаре Даля. Это только оттого, что оно ворвалось такой массой, так неоправданно и самодовольно, что Здесь же визжали и лиризм и грациозы, и лилиесердые герцоги, и снегоскалые гипнозы; тут же взметались такие наречия, как негно и улыбно, как майно и грозово, такие глаголы, как качелить и хрусталить, снежить и крылитъ - и прочие мертворожденные ублюдки.

   Эти неологизмы настолько не сходятся с общим стилем Игоря Северянина, по существу склонного к старинке и вообще довольно таки консервативного, что они врезаются в его лирику каким то инородным телом и совершенно определенно всегда портят его стихи, нарушая его забавную пошловатость и милую проторенность его путей.

   Но больше ли останется от новых словечек Маяковского? Он ведь не так поверхностно нов, как Северянин, он искреннее душевно и сильнее литературно, его новизна глубже внешнего стиля, его неологизмы поэтому органичнее, они больше внедрились в самую ткань его произведений, они не нарушают их гармонии или точнее их дисгармонии.

  

  

  Нежные! Вы любовь на скрипки ложите

  

  Любовь на литавры ложит грубый.

  

   Он все ложит на литавры - в этой форме барабанности все его содержание - ложит,. правда, не для улицы, где, действительно, уместны барабаны, а для культурного высоко-литературного общества, для тех нежных, которых, как известно, от пресыщения сластями тянет иногда на капусту, которые иногда чувствуют, что со всеми своими осенними скрипками и сладкогласными виртуозами они уперлись в стену. Надо оговориться: при этом Маяковский груб прежде всего для себя, потому что только в грубости, в яростной гиперболе, в безудерже преувеличения, в исступленной метафоре находит выражение и успокоение его болезненная чувствительность. Маяковский есть порождение не толпы, не демоса, не улицы, а очень развитой, очень тонкой литературы; оттого, и только оттого, он груб. Эмоциональная окраска словечек у Маяковского посвежее: у Северянина они сбиваются на салонный комплимент, у Маяковского больше на площадное ругательство, и внутренней необходимости в его словах больше: его стихов они не портят, его существо выражают. Войдут ли необычайности Маяковского в язык? Станем ли мы говорить ложите, исслезенные веки, испешеходенная грудь, как говорит наш "сегоднешнего дня крикогубый Заратустра". Станем ли употреблять уменьшительное от любовь любеночек и прилагательное от декабрь - декабрый вечер? Станем ли в неистовой тоске обличать ночь в том, что она по комнате тинится и тинится, а небо опять "иудит пригоршнью обрызганных предательством глаз"? В обиходе едва ли, в литературе - возможно. Окончательный приговор принадлежит времени. Во всяком случае, прогноз наш никак не должен исходить из экстравагантности новых словечек. Многое установилось и удержалось на нашей памяти, что при возникновении казалось жалкой и смешной однодневкой.

  

  

   Да и так ли необычайны словечки футуристов? Нет ли в них рядом с кощунственным попранием стародавнего обычая - и некоторой верности этому обычаю? Мы ведь нашли у Даля десятки глаголов, точно сочиненных Игорем Северянином. Легко, конечно, сказать, что эти новшества не войдут в обиход потому, что слишком неожиданны, слишком смелы, слишком оскорбляют традицию грамматики и хорошего вкуса. Но это не вполне верно. Есть здесь, конечно, словесные новинки, которые не могли укорениться в языке; они на это и не рассчитывали, и когда Крученых обратился к пошлому, застывшему миру с своим пламенным и могучим "будетлянским" призывом: "Дыр бул щур", - то и он, конечно, не предполагал обогатить словарь; он был вне этого мелкого желания, он провозглашал новое Слово, а не бросал новые словечки.

  

  

  Немотичей и немичей

  

  Зовет взыскующий сущел,

  

  И новым грохотом мечей

  

  Ему ответит будущел.

  

   Увы, кажется, поэту удалось призвать не столько немотичей, сколько зевотичей; именно потому, что мир состоит не из "немотичей и немичей", он ответил на всю эту отвагу не столько грохотом мечей, сколько тихим равнодушием. Но, вообще говоря, настоящего иконоборства, настоящего разрыва с традицией, настоящей антикультуры и не было по той простой причине, что их и не могло быть. Ибо хочет он этого или не хочет,-всякий созидающий, как Сы революционно, как бы даже нелепо, как бы без-шабашно ни бьыо его созидание, все таки как только входит в это созидание, тотчас должен ощутить, что вне связи с прошлым ничего не создать, что творить - значит примыкать к готовому, к сотворенному. Всякий, кто говорит новое слово - хоть бы он говорил его для самого себя - мы ведь прежде всего говорим и творим для самих себя - должен выковать это новое слово так, чтобы оно было понятно. В этом смысле понятны и немотичи, и именно потому, что хотят быть понятными.

   Ведь вот даже тот самый манифест в "Пощечине общественному вкусу", который так буйно проповедует увеличение словаря производными словами и неопреодолимую ненависть к существовавшему до сих пор языку, не замечает, что производные слова должны от чего-нибудь производиться и что при непреодолимой ненависти к этому первоисточнику - к существовавшему до сих пор языку - ничего не произведешь. И в самом деле, сборник "Пощечина общественному вкусу", который начинается этим манифестом Маяковского и Крученых, заканчивается словарным законопроектом под заглавием: "Образчик словоновшеств в языке". Здесь предложено несколько десятков новых русских слов по части авиации - и, право, некоторые из них недурны, во всяком случае не хуже слова летчик, которое явилось в русском языке вместе с военной авиацией - и, почти окончательно вытеснив слово авиатор, едва ли станет скоро ненужным. Могли бы найти применение, например, летбище вместо аэродром, двулетка, или двукрылка вместо биплан, парило вместо планер, леток - седок на аэроплане и т. д. Есть уродства: летоука - учение о полетах, летеса - дела воздухоплавания, летутные народы - искусные в воздухоплавании, летины - день полета. Но дело не в спорных удачах или неудачах, дело в том, что каждое из этих слов образовано по аналогии с существующим старым словом, и автор сам скромненько ссылается на эти аналогии. Предлагая летун, он в скобках прибавляет бегун, предлагая летоба он напоминает, что есть учоба и так далее: летавица от красавица, летава - держава, лета - бега, лтение - чтение. Таким образом, начав с "непреодолимой ненависти к существовавшему до сих пор языку", "Пощечина общественному вкусу" кончает слабым ученическим подражанием его созданиям. Если бы не было слова веялка, Хлебников не посмел бы сказать реялка, если бы не было белизны, он не сочинил бы летизны. Так какая же это пощечина? Это подобострастие, это задние лапки, а не пощечина.

   Пока что, ничего из этих задних лапок не выходит. Такова уж эта царственная твердыня - язык. Ни бесшабашной отвагой гоголевского поручика, ни рабским преклонением пред его законами в него не проникнешь. Проникают в него больше те, кто об этом просто не думает. Железная печка, которую мы ставим на один зимний сезон - кто то сказал времянка, даже не знал, есть в языке такое слово или он его тут же сочинил - и оно осталось; кто то пошутил при этом: буржуйка - и оно осталось. Шкурник, мешечник - эти новые слова (шкурник, я думаю, останется навеки, великолепное слово) создались так естественно, так самопроизвольно, что и автора не надо было. Беру "Красную Газету" (26. V. 1921. No 92). В ней статья Кузьмина начинается словами: "Я получил анонимку"; думал он над этим новым словом, сочинял его? Конечно, нет. Почему он не сказал по старому "анонимное письмо"? Да он и не сказал, оно само сказалось, стиль места и времени его образовал. Не сказал бы один, сказал бы другой.

   Слово нигилист, которое приписывают Тургеневу (сам Тургенев говорит "выпущенное мной слово нигилист"), имеет, как известно, длинную историю, восходящую к средним векам. У немцев, которые тоже связывают его с именем Тургенева, оно повторялось в разных смыслах с начала XIX века. Но важно не то, кто у кого его взял; наоборот, совершенно основательно указывает Вундт, что никакого заимствования, верно, и не было: всякий раз было самостоятельное новообразование. Есть такие слова - и теперь таких особенно много: они сами родятся, потому что не могут не родиться: просто в насыщенном растворе сами родятся кристалы. Им не нужны авторы.

   Обидно футуристам, обидно имажинистам, обидно поэтам. Люди волнуются, надрываются, пыжатся, мир хотят перевернуть, сочиняют у письменного стола такие удачные словечки, и эти превосходные словоновшества умирают, а шкурник и мешечник танцулька и массовка здравствуют.

  

  

  О, небо,

  

  Где ж правота, когда священный дар,

  

  Когда бессмертный гений - не в награду

  

  Любви горящей, самоотверженных

  

  Трудов, усердия, молений послан,

  

  А озаряет голову безумца,

  

  Гуляки праздного.

  

   И хоть бы безумец, - а то просто улица, скопище ничтожеств, безликая бездарь. Не даром улица есть и излюбленный предмет футуристской поэзии и се словотворческий идеал - увы, недосягаемый.

   Надо утешить поэтов. Прежде всего им должно укрепиться в мысли, что хотя художественная литература вся в творчестве слова, однако создание новых слов не ее основное дело. Она влияет на язык, но влияет не иначе, как хороший садовод на культуру растений: дикое, яблоко он может довести до великолепного кальвиля, но создать дикое яблоко ему не под силу; он может улучшить породу, но не сотворить ее. Меньше всего может сделать поэзия для внедрения нового слова в обиход - гораздо меньше, чем техника, чем наука и даже чем начальство. Ее словотворчество лишено той принудительности, какую имеют слова науки и техники. Там не слова, там термины, а у поэзии нет терминов. Наука находит новое явление, новую категорию, техника изобретает новый механизм, власть создает новое учреждение, и вместе с этими новшествами даны их названия, и названия эти должны войти в употребление. Ученый говорит: это перекись водорода, это предложный падеж, это бином Ньютона, это антисептика, это молекула, это дедукция. Техника создает новые орудия сбережения человеческой силы и называет их: это наковальня, это турбина, это анилин, это аэроплан. Власть создает новые институты и называет их: это проконсул, это боярская дума, это дееспособность, это государственная роспись, это комиссар, это домкомбед. Слово вообще подвижно, неопределенно, ёмко: слово никогда не имеет одного значения, потому что все значущее многозначно. Но здесь - в том виде, как оно дано, в той цели, с которой оно дано, нет никакой ёмкости, никакой многозначности. Термины должны быть определенны, а определение, т. е. ограничение есть отрицание подвижности, беспредельности. За то здесь есть обязательность. Нельзя назвать, кислород, мирового судью, аспирин, водопровод как-нибудь иначе п нельзя не называть их никак: этого повелительно требует обиход, этого требует быт. Но поэзия не отвечает требованиям бытового обихода, она отвечает требованиям мысли и чувства; ее необходимость не так абсолютна, не так повелительна. Ее новые слова не термины; они бесконечно нужны творящему человеку, они нужны участвующему в его работе со-творческому множеству, они нужны писателю и нужны читателю, но их неизбежность есть неизбежность иного порядка, в ней нет ни тени той внешней повелительности, какая присуща новообразованиям технической изобретательности, научной терминологии, политического строительства. Влияние литературного слова сказывается не в том, что оно непременно остается; оно сказано было однажды и, быть может, останется однажды сказанным. Но воздействие его несомненно: оно выразило новое ощущение, оно выразило новую мысль, и эта новая форма нового настроения не пройдет бесследно. Привьется слово поэта или не привьется, это дело не только его силы, его выразительности, его удачности; здесь могут действовать еще десятки привходящих условий; но останется впечатление им произведенное и так или иначе скажется. Может остаться и новый метод, новый принцип. Если потребность в новых средствах поэтического выражения назрела, то эти новые средства неизбежны. Да, быстро умирают отдельные словечки футуристов, но там и сям проскальзывают новые словообразования, за которыми чувствуются новые начала, новое отношение к литературному слову. Сегодня только чувствительный - слишком чувствительный - Андрей Белый поддался Этому влиянию, но влияние это - пока что в лирике - есть, и очень возможно, что язык поэзии воспользуется кой чем из того, что в озорной форме предложено новаторами. Пройдет это первичное озорство, пройдет преднамеренная крикливость, наше ухо привыкнет к рекламному визгу, явятся эклектики, которые смягчат первоначальное впечатление, и новое в поэтическом языке покажется нам обычным, заурядным, пошловатым.

   Надо только помнить, что новые слова творят не литературные творцы, что повседневная речь живет вне гениальных создателей, что оставшиеся в языке новые слова часто остаются не потому, что создатели их были очень талантливы, но потому, что они раздались в подходящий момент, пришлись кстати, а то и просто были сказаны громко. Как долго было необходимой категорией в русской публицистике словечко третий элемент, а удачливым создателем его был не мыслитель, не публицист, а просто действительный статский советник Кондоиди. От усмирителя московского восстания Дубасова осталось за пределами досягаемости, от его высокого повелителя бессмысленные мечтания. Но не высокое творчество сделало эти слова крылатыми, а место с которого они были сказаны.

   И улица творит слова, потому что они громко на ней раздаются. То, что язык обиходный, уличный, городской чем дальше, тем святотатственнее нарушает все правила пристойной грамматики и стилистики, тем тягостнее становится для уха образованного человека, совершенно естественно. Это язык перелома, язык перехода от одних культурно-бытовых форм к другим. Без всякого тяготения к парадоксам можно сказать, что чем народ грамотнее, тем безграмотнее. Ибо всеобщая грамотность есть неизбежно полуграмотность, образование - при широком его разливе - полуобразование. А полуобразование, образование городских низов, редко останавливается в достойных пределах; слишком часто оно вырождается, а это лакейское образование самодовольных и чего то нахватавшихся невежд и есть ведь главный источник оскорбительной новинки.

   Показателем культуры служат не эти новинки - их везде достаточно - но отношение к ним верхов, грамотность этих верхов. Принято обвинять газеты в порче языка; обвинение это не очень тяжко потому, главным образом, что заслуги прессы в создании языка громадны; но русская печать за немногими исключениями была, в самом деле, всегда менее грамотна, чем европейская; теперь же уровень ее в этом отношении понизился до чрезвычайности - и вместо того, чтобы быть школой языка для новых читательских масс, она развращает их стиль и мысль своей неправильностью, неточностью выражения, неспособностью оценить подлинный смысл и удельный вес употребляемого слова. Примеры не трудно найти на каждом газетном столбце. Беру случайный и - намеренно - не слишком грубый пример. Предо мною заметка из "Красной Газеты" (10 марта 1921 г.). Здесь говорится о производстве "работ по электрофикации громадной площади земли", об "усовершенствовании Электрофикации бывшего (sic!) имения кн. Николая Николаевича", о том, что в 18 совхозах Петроградской губернии "устраивается новая электрофикация". Репортер, давший эту заметку, и редакция, ее напечатавшая, очевидно совершенно не ощущают, что электрификация есть процесс перехода от какой-нибудь силы к электрической, а не законченное уже применение электричества к каким-нибудь работам, и что поэтому никак нельзя нашу электрификацию ни усовершенствовать, ни восстановить, ни устроить новую - все это надо выразить иначе. И грамотность здесь будет не педантическая верность каким-то книжным законам стилистики, а отчетливость мысли. Кстати о грамотности в конструкции этого столь употребительного термина. Почему электрофикация, а не электрификация? Откуда это о? Мы говорим: фальсификация, руссификация, мистификация, фортификация, ратификация, квалификация, гратификация и т. д. Чего же ради и на каком основании электрификация будет исключением? Можно и должно говорить электромотор, электродвигатель, электромеханик и т. д. во всех комбинациях, но не в сочетании с производными от facio.

   Но напрасны эти напоминания: они обращены к глухим - сила обычно глуха к таблице умножения и гибнет она от столкновения с таблицей умножения. В недавно опубликованных воспоминаниях Витте рассказывается, что Николай II ненавидел самое слово интеллигенция. "Во время его поездки по Северо-Западному краю как то зашла за обедом речь об интеллигенции. Царь, крайне недовольный темой беседы, гневно сказал: "Я прикажу академии наук вычеркнуть это слово из русского словаря". Академия, верно, послушалась бы, но послушался-ли бы язык? Просто трогательна эта уверенность громадной власти, что всегда и везде стоит только приказать. Цари всегда секут море. Николай II забыл или не знал, что Павел I уже приказал вместо слова отечество говорить государство, вместо гражданин - подданный и т. д. Результат был один.

  

  

   К сожалению, в области, о которой идет речь, сила разумного довода не многим выше силы принуждения, власть разума не выше разума власти. В том то и беда, что ревнителей чистоты и правильности родной речи, как и ревнителей добрых нравов, никто слушать не хочет. Они почтенны для тех, кому не говорят ничего нового, и неслышны тем, кто нарушает их высокие заветы. За них говорят грамматика и логика, здравый смысл и хороший вкус, благозвучие и благопристойность, но из всего этого натиска грамматики, риторики и стилистики на бесшабашную, безобразную, безоглядную живую речь не выходит ничего. Конечно, часто новизна в языке отвратительна, потому что неправильна, поверхностна, безвкусна, потому что свидетельствует о чуждом и неприятном нам строе мысли. Поверхностность - вот что чаще всего оскорбляет нас в новом словечке. Не в том дело, что оно отказывается от почтенной старины, но в том, что отказывается от нее, на наш взгляд, без всякой внутренней необходимости. Лишь бы новое, а какое новое - все равно. Так у дикарей, как известно, словарь претерпевает радикальные изменения на протяжении одного-двух поколений. И чаще всего наше чувство протестует не столько против самых словечек, сколько против того, что за ними. Их неточность и неправильность, их безграмотность и чужеродность не были бы так несносны, если бы не были очевиднейшим выражением внутренней пошлости и кривляния, неискренности и легкости в мыслях необычайной. Иногда они исчезают так же легко, как появляются, иногда остаются, но тревожат нас при появлении неизменно. Это удобрение, которое наваливают пред нашими окнами; возможно, что на нем выростут и благоуханные цветы и полезные овощи. Но пока что дышать тяжело. Минувшей весной - в связи с фабричными волнениями и кронштадтскими событиями - по газетам запестрели словечки: волынка, волынщик, волынить; весьма возможно, что эти более или менее новые обозначения довольно старого российского явления останутся в обиходе. Но туг же выплыли из матросского жаргона жоржики, буза, клёши, клёшная психология, и даже клешная истерика, - и я думаю, что это лингвистическое отражение матросской моды (штаны cloche) русского словаря не обогатит. И, конечно, не потому, что звучит оно гнусно, но потому, что слишком тесно связано с преходящим, с моментом. Это бранное слово ad hominem, на четверть часа. А хорошо оно или не хорошо, о том нас не спрашивают. Доводы от разума, науки и хорошего тона действуют на бытие таких словечек не больше, чем курсы геологии на землетрясение. С течением времени их бессмысленность и безвкусица стираются в обиходе, становясь доступными только изощренному чутью и историческому исследованию, и они рассасываются в мощном организме языка.

   В истории французского языка, столь замечательной именно вниманием и строгостью к чистоте, правильности и пристойности литературной и обиходной речи - десятки примеров того, как входили в употребление слова, решительно отвергнутые знатоками и ценителями. Малерб позволил себе ввести слово insidient. Академия долго не принимала его, находя "неприятным и противным". Создано слово exactitude; "чудовищем было оно для меня при егс рождении, и, однако, к нему привыкли" - говорит Вожла, один из создателей академического словаре Savoir-faire - виднейший знаток, отец Буур говорит: "это новое слово не удержится и, быть может, yie вышло из употребления"; с тех пор прошло два с половиной века, и слово живет и проживет еще много веков. Вольтер отвергал persifler, mystifier, йgaliser. Когда сто лет тому назад французская Академия обсуждала, должен ли войти в ее словарь глагол baser, то философ и политик Ройе-Коллар воскликнул: "если оно войдет, то я выйду!" Но оно вошло. Не даром и политическая партия, руководимая Ройе-Колларом, носила название доктринеры. Пред лицом живых явлений как страшно быть доктринером. Лет двадцать пять тому назад слово "открытка" казалось мне типичным и препротивным созданием одесского наречия; теперь его употребляют все, и оно действительно потеряло былой привкус пошлой уличной бойкости. Этот суффикс знаменует легкое отношение, бесцеремонность, пренебрежение. Совершенно правильно, в духе своих воззрений отвергающие Учредительное собрание говорят учредилка. По этому суффиксу можно представить себе психологию и даже возраст того, кто воспользовался им при словообразовании. Кто впервые сказал курилка, столовка, Мариинка, зажигалка, проколка? Конечно, не пожилой человек с спокойным темпераментом, с охранительным мироощущением, с бережным вниманием к языку, а человек живой, молодой духом, торопливый, бойкий. Но будущее принадлежит молодости, и до какой степени мы зависим от принятого, от обычного, видно, например, из того, что Мариинка нас возмущает, Александринка коробит меньше, к предварилке мы привыкли, а московские улицы - Варварка, Ильинка, Лубянка и даже - сколь неуважительно - Покровка, Сретенка, Воздвиженка кажутся просто незаменимыми. В Москве Знаменка и Владимирка естественны, но дурным тоном показалось бы нам, если бы так назвали в Петербурге Знаменскую и Владимирскую: так условны эти причуды языка, так из бытовых грубостей они становятся психологическими и стилистическими тонкостями.

   Когда перевалишь далеко за середину жизненной дороги, не легко миришься с новшествами, необходимость которых кажется сомнительной и даже, например, слово "выявлять", появившееся в начале нового века, до сих пор не приемлемо для моего словаря. Само по себе оно не плохо и выражает известный оттенок мысли, но оно было и остается не серьезным, оно запечатлено умничающей позой, ложным притязанием на глубину, погоней за модой, теми интеллигентскими "исканиями", за которыми нет никакой жажды истины и чувства ответственности - и меня неизменно коробит это словечко. Я не одинок в этом ощущении, но из этого нашего ощущения ничего не воспоследует: слово прижилось и останется, и облагородится давностью. Останется, верно, и извиняюсь, - но неужто останется пока? Последнее появилось недавно - во время войны - в известных кругах вместо "до свидания" стали говорить "пока", и этот перевод немецкого einstweilen или французского а bientфt ужасает. Но этот эстетический ужас бессилен. С ним совершенно не считается бойкая девица, упоенная своим, бойким туалетом и своим бойким словарем. Лет пять назад извиняюсь вызвало целую полемику. Явилось это выражение на улице, но нашло литературных сторонников, которые ссылались на то, что его употреблял еще чеховский дядя Ваня. С обычным благородством "Новое Время", в арсенале которого лингвистическая демагогия всегда занимала видное место, наряду с доводами от науки, патриотизма и хорошего тона, выдвинуло также аргументы сыскного порядка: ученый противник нового выражения установил, что одного из его сторонников зовут Эдуард Карлович; это было, конечно, существеннее ссылок на этимологию и патетических восклицаний: "Целесообразно ли и достойно ли русского человека, сознательного и себя уважающего, пользоваться выражением, по недоразумению пущенным в ход не русским... Не будем же портить нашего чудного языка. Пусть подобные несуразные искажения речи не идут далее обихода и моды трамвайных кондукторш и прилавка". И с дядей Ваней пурист "Нового Времени" разделался легко: то, что герой Чехова употребляет это выражение, не есть для него доказательство законности его; "разумеется - уверяет он - такая находка свидетельствует только о наблюдательности нашего писателя в сфере воспроизведения характера и контрастов речи в устах разных слоев народа, а отнюдь не есть освящение Чеховым этого выражения для языка литературного". Эти "уста разных слоев народа" (хорош стиль!) бесшабашная передержка. Нововременский пурист, очевидно, пытался внушить мысль, что дядя Ваня принадлежит к этим презренным слоям народа, и речь его столь же мало может служить образцом правильности и литературности, как и речь трамвайной кондукторши, приказчика и т. д. Увы, мы слишком хорошо знаем Чехова и любим дядю Ваню, чтобы забыть, что Иван Петрович Войницкий - дядя Ваня - культурный человек, сын тайного советника и сенатора, коренной русский, прекрасно владеющий родным языком. Если выражение "извиняюсь" - он употребляет его дважды в разговорах с разными лицами - "свидетельствует о наблюдательности" Чехова, то это значит, что двадцать пять лет тому назад просвещенный русский человек, принадлежащий к высшему обществу - по удостоверению достовернейшего свидетеля - употреблял выражение "извиняюсь". После этого, казалось бы, едва ли можно настаивать на том, что словечко это "противно духу русского языка".

   Должен, однако, покаяться: доводы нововременца мне кажутся нечестными, но и свидетельство Чехова - не решающим дела. Погрешности Чехова против чистоты русской речи отмечались не раз. Он вырос на юге в междуплеменном Таганроге, учился в греческой школе, и надо удивляться, что погрешностей этих не оказалось в его речи гораздо больше. Да и у кого из русских классиков - начиная с Пушкина - нет этих погрешностей? Что Чехов говорит "она выглядывает семнадцатилетней" ("Он и она") это еще куда ни шло: классик употребил провинциализм, который может войти в литературную речь; вчера это была погрешность, завтра это канон: ничего не поделаешь. Но что Гаев ("Вишневый сад") старый барин, помещик, помнящий крепостное право, говорит: "Ты, Люба, выглядишь лучше" - это промах художника. Чеховы так говорили, Гаевы - едва ли.

   Чехов родился в мещанской семье, был сидельцем в отцовской мелочной лавчонке, - и, однако, душевной тонкостью и какой то культурной подлинностью запечатлен для нас его облик. По собственному признанию, он "выдавливал из себя раба", - хотя надо помнить, что и вся семья Чеховых, как она выясняется в литературе, бесконечно далека от какой-либо низменной пошлости и грубости. Вот если бы словечко "извиняюсь" - родившись вместе с Чеховым в низах, но преодолев, как он, внутреннего хама, не носило слишком явных следов своего существа, с ним легче было бы примириться. Дело совсем не в том, что оно не соответствует духу русского языка - какой уж это дух, если его и Чехов не чувствовал, - а в том, что оно слишком соответствует духу нашей современности. Слишком очевидно, что в новейшем употреблении это выражение получило новый оттенок смысла. Когда дядя Ваня, взволнованно и задушевно, говорил любимой женщине: "Ну, моя радость, простите, извиняюсь", он в самом деле чувствовал себя виноватым и просил об извинении. Теперь это выражение стало бессознательным, почти междометием, и улица, бросая его, не вкладывает в него былого содержания. Если вам в трамвае говорят "извиняюсь", то это значит только, что толкнув вас однажды, вас толкнут дважды и трижды... Слово произнесено, но смысл в него не вложен. Как же не протестовать против него? Оно победило нас, но не убедило.

  

  

   Так неизбежно мы колеблемся между ощущением, что слово отвратительно, и сознанием, что оно неотвратимо, от убеждения в его беззаконности приходим к утверждению какой то его законности. Правомерны обе наши тенденции: это прогрессивность и консерватизм, это вдыхание и выдыхание человеческой мысли. Оттого неизменно борьбу приходится вести на два фронта, равно непоколебимых. Если иметь в виду непосредственные цели, то, мы знаем, борьба с так называемой порчей языка безнадежна, как борьба с его чистильщиками. Пуризм - как всякий консерватизм - есть вещь почтенная и неистребимая, очень нужная и очень мало творческая. Консерватизм есть некоторое недоверие - недоверие к свободной игре человеческих сил, в которой творчество. Непосредственных целей своих он не достигает. Сколько ни скажи разумных слов против глупых и наглых слов, как ухажер или танцулька, они - мы это знаем - оттого не исчезнут, а если исчезнут, то не потому, что эстеты или лингвисты ими возмущались.

   Но не умрет и сказанное по их поводу разумное слово: сомневаться в этом значило бы сомневаться в человеческой мысли. Оно не подействует непосредственно, но отклики его будут живы. Пуризм естествен - это главное, и нет причин отвергать его; надо только придать ему должную гибкость, надо осознать его пределы и его возможности, надо отказаться от дурной привычки механически ссылаться на свой тонкий вкус, на свое неразложимое чутье. Все это надо сделать осмысленным и жизненным. Мало чуткости к старому, нужна и чуткость к новому. Пусть новое слово, созданное потому, что оно было действительно необходимо, легко убедит нас в этой своей необходимости. Дело человеческое, оно может быть удачно и неудачно, но если в нем есть отзвук его неизбежности, если оно очевидно заполняет какой то пробел, если оно хотя бы своим новым звуком выражает какой то новый - пусть ничтожнейший - оттенок ощущения или мысли, мы не встретим его непримиримым отрицанием. Но, если этого нет, то отвращение к нему неизбежно и борьба с ним правомерна. Ибо это борьба не против слова, а против того, что за ним: против душевной пустоты, против попытки заткнуть словом прорехи мысли и совести. Мы можем помнить, что судьба нового слова не зависит ни от нашего разумного негодования, ни от нашего эстетического одобрения. Но мы не можем и не должны отказываться от себя, от своего здравого смысла, от своего вкуса, от своего пуризма, не педантского, не наступательно-реакционного, не шовинистского, но пуризма культурного, благожелательного, гибкого, связывающего традицию прошлого с творчеством будущего.

   Да, вкус и верность грамматике, уважение к традиции и словесной благопристойности не создали ничего, но не раз они направляли создание. Для того и обороняют границы родной страны, чтобы в ее пределах в свободном проявлении развивались творческие возможности. Пусть бесплодны и даже вредны наши попытки бороться со стихией, мы не бессильны в попытках овладеть ею и подчинить ее высшим целям. Нельзя загородить поток, но можно направить его. Нельзя искоренить ни пошлое тяготение к новым словечкам, ни озлобленную ненависть к новому слову, но можно учить людей разумно и бережно относиться к своему языку.

   Лишь немногие услышат это старое слово в то время, как тысячи соблазнятся новым словечком, но когда этим тысячам нужно будет подлинное новое Слово, они придут за ним к этим немногим.