Ильф Илья, Петров Евгений - Золотой теленок

в специальных заповедниках; там будут построены трибуны, и граждане, подготовленные вступительным словом какого-нибудь седого сверчковеда, смогут вдосталь насладиться пением любимых насекомых.

  

  

   Командор пробега, водитель машины, бортмеханик и прислуга за все чувствовали себя прекрасно.

   Утро было прохладное. В жемчужном небе путалось бледное солнце. В травах кричала мелкая птичья сволочь.

   Дорожные птички "пастушки" медленно переходили дорогу перед самыми колесами автомобиля. Степные горизонты источали такие бодрые запахи, что, будь на месте Остапа какой-нибудь крестьянский писатель-середнячок из группы "Стальное вымя", не удержался бы он, вышел бы из машины, сел бы в траву и тут же на месте начал бы писать на листах походного блокнота новую повесть, начинающуюся словами: "Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился..."

   Но Остап и его спутники были далеки от поэтических восприятий. Вот уже сутки они мчались впереди автопробега. Их встречали музыкой и речами. Дети били для них в барабаны. Взрослые кормили их обедами и ужинами, снабжали заранее заготовленными авточастями, а в одном посаде поднесли хлеб-соль на дубовом резном блюде с полотенцем, вышитым крестиками. Хлеб-соль лежала на дне машины, между ногами Паниковского. Он все время отщипывал от каравая кусочки и в конце концов проделал в нем мышиную дыру. После этого брезгливый Остап выкинул хлеб-соль на дорогу. Ночь антилоповцы провели в деревушке, окруженные заботами деревенского актива. Они увезли оттуда большой кувшин топленого молока и сладкое воспоминание об одеколонном запахе сена, на котором спали.

   - Молоко и сено, - сказал Остап, когда "Антилопа" на рассвете покидала деревню, - что может быть лучше! Всегда думаешь; "Это я еще успею. Еще много будет в моей жизни молока и сена". А на самом деле никогда этого больше не будет. Так и знайте: это была лучшая ночь в нашей жизни, мои бедные друзья. А вы этого даже не заметили.

   Спутники Бендера смотрели на него с уважением. Их приводила в восторг открывшаяся перед ними легкая жизнь.

   - Хорошо жить на свете! - сказал Балаганов. - Вот мы едем, мы сыты. Может быть, нас ожидает счастье...

   - Вы в этом твердо уверены? - спросил Остап. - Счастье ожидает нас на дороге? Может быть, еще машет крылышками от нетерпения? "Где, - говорит оно, - адмирал Балаганов? Почему его так долго нет?" Вы псих, Балаганов! Счастье никого не поджидает. Оно бродит по стране в длинных белых одеждах, распевая детскую песенку: "Ах, Америка - это страна, там гуляют и пьют без закуски". Но эту наивную детку надо ловить, ей нужно поправиться, за ней нужно ухаживать. А у вас, Балаганов, с этой деткой романа не выйдет. Вы оборванец. Посмотрите, на кого вы похожи! Человек в вашем костюме никогда не добьется счастья. Да и вообще весь экипаж "Антилопы" экипирован отвратительно. Удивляюсь, как это нас еще принимают за участников автопробега!

   Остап с сожалением оглядел своих спутников и продолжал:

   - Шляпа Паниковского меня решительно смущает. Вообще он одет с вызывающей роскошью. Этот драгоценный зуб, эти кальсонные тесемочки, эта волосатая грудь под галстуком... Проще надо одеваться, Паниковский! Вы - почтенный старик. Вам нужны черный сюртук и касторовая шляпа. Балаганову подойдут клетчатая ковбойская рубаха и кожаные краги. И он сразу же приобретет вид студента, занимающегося физкультурой. А сейчас он похож на уволенного за пьянство матроса торгового флота, О нашем уважаемом водителе я не говорю. Тяжелые испытания, ниспосланные судьбой, помешали ему одеться сообразно званию. Неужели вы не видите, как подошли бы к его одухотворенному, слегка испачканному маслом лицу кожаный комбинезон и хромовый черный картуз? Да, детушки, вам надо экипироваться.

   - Денег нет, - сказал Козлевич, оборачиваясь.

   - Шофер прав, - любезно ответил Остап, - денег действительно нет. Нет этих маленьких металлических кружочков, кои я так люблю. "Антилопа-Гну" скользнула с пригорка. Поля продолжали медленно вращаться по обе стороны машины. Большая рыжая сова сидела у самой дороги, склонив голову набок и глупо вытаращив желтые незрячие глаза. Встревоженная скрипом "Антилопы" птица выпустила крылья, вспарила над машиной и вскоре улетела по своим скучным совиным делам. Больше ничего заслуживающего внимания на дороге не произошло.

   - Смотрите! - закричал вдруг Балаганов. - Автомобиль!

   Остап на всякий случай распорядился убрать плакат, увещевавший граждан ударить автопробегом по разгильдяйству. Покуда Паниковский выполнял приказ, "Антилопа" приблизилась к встречной машине.

   Закрытый серый "кадилак", слегка накренившись, стоял у края дороги. Среднерусская природа, отражавшаяся в его толстых полированных стеклах, выглядела чище и красивее, чем была в действительности. Коленопреклоненный шофер снимал покрышку с переднего колеса. Над ним в ожидании томились три фигуры в песочных дорожных пальто.

   - Терпите бедствие? - спросил Остап, вежливо приподнимая фуражку.

   Шофер поднял напряженное лицо и, ничего не ответив, снова углубился в работу.

   Антилоповцы вылезли из своего зеленого тарантаса. Козлевич несколько раз обошел кругом чудесную машину, завистливо вздыхая, присел на корточки рядом с шофером и вскоре завел с ним специальный разговор. Паниковский и Балаганов с детским любопытством разглядывали пассажиров, из которых двое имели весьма надменный заграничный вид. Третий, судя по одуряющему калошному запаху, исходившему от его резинотрестовского плаща, был соотечественник.

   - Терпите бедствие? - повторил Остап, деликатно прикоснувшись к резиновому плечу соотечественника и в то же время устремив задумчивый взгляд на иностранцев.

   Соотечественник раздраженно заговорил о лопнувшей шине, но его бормотание пролетело мимо ушей Остапа. На большой дороге, в ста тридцати километрах от ближайшего окружного центра, в самой середине Европейской России прогуливались у своего автомобиля два толстеньких заграничных цыпленка. Это взволновало великого комбинатора.

   - Скажите, - перебил он, - эти двое не из Рио-деЖанейро?

   - Нет, - ответил соотечественник, - они из Чикаго. А я - переводчик из "Интуриста".

   - Чего же они здесь делают, на распутье, в диком древнем поле, вдалеке от Москвы, от балета "Красный мак", от антикварных магазинов и знаменитой картины художника Репина "Иван Грозный убивает своего сына"? Не понимаю! Зачем вы их сюда завезли?

   - А ну их к черту! - со скорбью сказал переводчик. - Третий день уже носимся по деревням, как угорелые. Замучили меня совсем. Много я имел дела с иностранцами, но таких еще не видел, - и он махнул рукой в сторону своих румяных спутников. - Все туристы как туристы, бегают по Москве, покупают в кустарных магазинах деревянные братины. А эти двое отбились. Стали по деревням ездить.

   - Это похвально, - сказал Остап. - Широкие массы миллиардеров знакомятся с бытом новой, советской деревни.

   Граждане города Чикаго важно наблюдали за починкой автомобиля. На них были серебристые шляпы, замороженные крахмальные воротнички и красные матовые башмаки.

   Переводчик с негодованием посмотрел на Остапа и воскликнул:

   - Как же! Так им и нужна новая деревня! Деревенский самогон им нужен, а не деревня!

   При слове "самогон", которое переводчик произнес с ударением, джентльмены беспокойно оглянулись и стали приближаться к разговаривающим.

   - Вот видите! - сказал переводчик. - Слова этого спокойно слышать не могут.

   - Да. Тут какая-то тайна, - сказал Остап, - или извращенные вкусы. Не понимаю, как можно любить самогон, когда в нашем отечестве имеется большой выбор благородных крепких напитков.

   - Все это гораздо проще, чем вам кажется, - сказал переводчик. - Они ищут рецепт приготовления хорошего самогона.

   - Ну, конечно! - закричал Остап. - Ведь у них "сухой закон". Все понятно... Достали рецепт?.. Ах, не достали? Ну, да. Вы бы еще на трех автомобилях приехали! Ясно, что вас принимают за начальство. Вы и не достанете рецепта, смею вас уверить. Переводчик стал жаловаться на иностранцев:

   - Поверите ли, на меня стали бросаться: расскажи да расскажи им секрет самогона. А я не самогонщик. Я член союза работников просвещения. У меня в Москве старуха мама.

   - А. вам очень хочется обратно в Москву? К маме? Переводчик жалобно вздохнул.

   - В таком случае заседание продолжается, - промолвил Бендер. - Сколько дадут ваши шефы за рецепт? Полтораста дадут?

   - Дадут двести, - зашептал переводчик. - А у вас, в самом деле, есть рецепт?

   - Сейчас же вам продиктую, то есть сейчас же по получении денег. Какой угодно: картофельный, пшеничный, абрикосовый, ячменный, из тутовых ягод, из гречневой каши. Даже из обыкновенной табуретки можно гнать самогон. Некоторые любят табуретовку. А то можно простую кишмишовку или сливянку. Одним словом - любой из полутораста самогонов, рецепты которых мне известны.

   Остап был представлен американцам. В воздухе долго плавали вежливо приподнятые шляпы. Затем приступили к делу.

   Американцы выбрали пшеничный самогон, который привлек их простотой выработки. Рецепт долго записывали в блокноты. В виде бесплатной премии Остап сообщил американским ходокам наилучшую конструкцию кабинетного самогонного аппарата, который легко скрыть от посторонних взглядов в тумбе письменного стола. Ходоки заверили Остапа, что при американской технике изготовить такой аппарат не представляет никакого труда. Остап со своей стороны заверил американцев, что аппарат его конструкции дает в день ведро прелестного ароматного первача.

   - О! - закричали американцы. Они уже слышали это слово в одной почтенной семье из Чикаго. И там о "pervatsch'e" были даны прекрасные референции. Глава этого семейства был в свое время с американским оккупационным корпусом в Архангельске, пил там "pervatsch" и с тех пор не может забыть очаровательного ощущения, которое он при этом испытал.

   В устах разомлевших туристов грубое слово "первач" звучало нежно и заманчиво.

   Американцы легко отдали двести рублей и долго трясли руку Бендера. Паниковскому и Балаганову тоже удалось попрощаться за руку с гражданами заатлантической республики, измученными "сухим законом". Переводчик на радостях чмокнул Остапа в твердую щеку н просил захаживать, присовокупив, что старуха мама будет очень рада. Однако адреса почему-то не оставил.

   Сдружившиеся путешественники расселись но своим машинам. Козлевич на прощанье сыграл матчиш, и под его веселые звуки автомобили разлетелись в противоположные стороны.

   - Видите, - сказал Остап, когда американскую машину заволокло пылью, - все произошло так, как я вам говорил. Мы ехали. На дороге валялись деньги. Я их подобрал. Смотрите, они даже не запылились. И он затрещал пачкой кредиток.

   - Собственно говоря, хвастаться нечем, комбинация простенькая. Но опрятность, честность - вот что дорого. Двести рублей. В пять минут. И я не только не нарушил законов, но даже сделал приятное. Экипаж "Антилопы" снабдил денежным довольствием. Старухе маме возвратил сына-переводчика. И, наконец, утолил духовную жажду граждан страны, с которой мы, как-никак, имеем торговые связи.

   Подходило время обеда. Остап углубился в карту пробега, вырванную им из автомобильного журнала, и возвестил приближение города Лучанска.

   - Город очень маленький, - сказал Бендер, - это плохо. Чем меньше город, тем длиннее приветственные речи. Посему попросим у любезных хозяев города обед на первое, а речи на второе. В антракте я снабжу вас вещевым довольствием. Паниковский? Вы начинаете забывать свои обязанности. Восстановите плакат на прежнем месте.

   Понаторевший в торжественных финишах Козлевич лихо осадил машину перед самой трибуной. Здесь Бендер ограничился кратким приветствием. Условились перенести митинг на два часа. Подкрепившись бесплатным обедом, автомобилисты в приятнейшем расположении духа двинулись к магазину готового платья. Их окружали любопытные. Антилоповцы с достоинством несли свалившееся на них сладкое бремя славы. Они шли посреди улицы, держась за руки и раскачиваясь, словно матросы в чужеземном порту. Рыжий Балаганов, и впрямь похожий на молодого боцмана, затянул морскую песню.

   Магазин "Платье мужское, дамское и детское" помещался под огромной вывеской, занимавшей весь двухэтажный дом. На вывеске были намалеваны десятки фигур: желтолицые мужчины с тонкими усиками, в шубах с отвернутыми наружу хорьковыми полами, дамы с муфтами в руках, коротконогие дети в матросских костюмчиках, комсомолки в красных косынках и сумрачные хозяйственники, погруженные по самые бедра в фетровые сапоги.

   Все это великолепие разбивалось о маленькую бумажку, прилепленную к входной двери магазина:

  

  

   - Фу, как грубо, - сказал Остап, входя, - сразу видно, что провинция. Написала бы, как пишут в Москве: "Брюк нет", прилично и благородно. Граждане довольные расходятся по домам.

   В магазине автомобилисты задержались недолго. Для Балаганова нашлась ковбойская рубашка в просторную канареечную клетку и стетсоновская шляпа с дырочками. Козлевичу пришлось довольствоваться обещанным хромовым картузом и такой же тужуркой, сверкающей, как прессованная икра. Долго возились с Паниковским. Пасторский долгополый сюртук и мягкая шляпа, которые, по замыслу Бендера, должны были облагородить внешность нарушителя конвенции, отпали в первую же минуту. Магазин мог предложить только костюм пожарного: куртку с золотыми насосами в петлицах, волосатые полушерстяные брюки и фуражку с синим кантом. Паниковский долго прыгал перед волнистым зеркалом.

   - Не понимаю, - сказал Остап, - чем вам не нравится костюм пожарного? Оно все-таки лучше, чем костюм короля в изгнании, который вы теперь носите. А ну, поворотитесь-ка, сынку! Отлично! Скажу вам прямо. Это подходит вам больше, чем запроектированные мною сюртук и шляпа. На улицу вышли в новых нарядах.

   - Мне нужен смокинг, - сказал Остап, - но здесь его нет. Подождем до лучших времен.

   Остап открыл митинг в приподнятом настроении, не подозревая о том, какая гроза надвигается на пассажиров "Антилопы". Он острил, рассказывал смешные дорожные приключения и еврейские анекдоты, чем чрезвычайно расположил к себе публику. Конец речи он посвятил разбору давно назревшей автопроблемы.

   - Автомобиль, - воскликнул он трубным голосом, - не роскошь, а...

   В эту минуту он увидел, что председатель комиссии по встрече принял из рук подбежавшего мальчика телеграмму.

   Произнося слова: "не роскошь, а средство передвижения", Остап склонился влево и через плечо председателя заглянул в телеграфный бланк. То, что он прочел, поразило его. Он думал, что впереди еще целый день. Его сознание мгновенно зарегистрировало ряд деревень и городов, где "Антилопа" воспользовалась чужими материалами и средствами.

   Председатель еще шевелил усами, силясь вникнуть в содержание депеши, а Остап, на полуслове спрыгнувший с трибуны, уже продирался сквозь толпу. "Антилопа" зеленела на перекрестке. К счастью, пассажиры сидели на местах и, скучая, дожидались того момента, когда Остап велит перетаскивать в машину дары города. Это обычно бывало после митинга.

   Наконец, до председателя дошел смысл телеграммы.

   Он поднял глаза и увидел убегающего командора.

   - Это жулики! - закричал он страдальчески. Он всю ночь трудился над составлением приветственной речи, и теперь его авторское самолюбие было уязвлено.

   - Хватай их, ребята!

   Крик председателя достиг ушей антилоповцев. Они нервно засуетились. Козлевич пустил мотор и одним махом взлетел на свое сиденье. Машина прыгнула вперед, не дожидаясь Остапа. Впопыхах антилоповцы даже не сообразили, что оставляют своего командора в опасности.

   - Стой! - кричал Остап, делая гигантские прыжки. - Догоню - всех уволю!

   - Стой! - кричал председатель.

   - Стой, дурак! - кричал Балаганов Козлевичу. - Не видишь - шефа потеряли!

   Адам Казимирович нажал педали, "Антилопа" заскрежетала и остановилась. Командор кувыркнулся в машину с отчаянным криком: "Полный ход!" Несмотря на разносторонность и хладнокровие своей натуры, он терпеть не мог физической расправы. Обезумевший Козлевич перескочил на третью скорость, машина рванулась, и в открывшуюся дверцу выпал Балаганов. Все это произошло в одно мгновение. Пока Козлевич снова тормозил, на Балаганова уже пала тень набегающей толпы. Уже протягивались к нему здоровеннейшие ручищи, когда задним ходом подобралась к нему "Антилопа" и железная рука командора ухватила его за ковбойскую рубаху.

   - Самый полный! - завопил Остап. И тут жители Лучанска впервые поняли преимущество механического транспорта перед гужевым. Машина забренчала всеми своими частями и быстро унеслась, увозя от справедливого наказания четырех правонарушителей.

   Первый километр жулики тяжело дышали. Дороживший своей красотой Балаганов рассматривал в карманное зеркальце малиновые царапины на лице, полученные при падении. Паниковский дрожал в своем костюме пожарного. Он боялся мести командора. И она пришла немедленно.

   - Это вы погнали машину, прежде чем я успел сесть? - спросил командор грозно.

   - Ей-богу... - начал Паниковский.

   - Нет, нет, не отпирайтесь! Это ваши штуки. Значит, вы еще и трус к тому же? Я попал в одну компанию с вором и трусом? Хорошо! Я вас разжалую. До сих пор вы в моих глазах были брандмейстером. Отныне - вы простой топорник.

   И Остап торжественно содрал с красных петличек Паниковского золотые насосы.

   После этой процедуры Остап познакомил своих спутников с содержанием телеграммы.

   - Дело плохо. В телеграмме предлагается задержать зеленую машину, идущую впереди автопробега. Надо сейчас же свернуть куда-нибудь в сторону. Хватит с нас триумфов, пальмовых ветвей и бесплатных обедов на постном масле. Идея себя изжила. Свернуть мы можем только на Гряжское шоссе. Но до него еще часа три пути. Я уверен, что горячая встреча готовится во всех ближайших населенных пунктах. Проклятый телеграф всюду понапихал свои столбы с проволоками.

   Командор не ошибся.

   Дальше на пути лежал городок, названия которого антилоповцы так никогда и не узнали, но хотели бы узнать, чтобы помянуть его при случае недобрым словом. У самого же входа в город дорога была преграждена тяжелым бревном. "Антилопа" повернула и, как слепой щенок, стала тыкаться в стороны в поисках. обходной дороги. Но ее не было.

   - Пошли назад! - сказал Остап, ставший очень серьезным.

   И тут жулики услышали очень далекое комариное пенье моторов. Как видно, шли машины настоящего автопробега. Назад двигаться было нельзя, и антилоповцы снова кинулись вперед.

   Козлевич нахмурился и быстрым ходом подвел машину к самому бревну. Граждане, стоявшие вокруг, испуганно отхлынули в разные стороны, ожидая катастрофы. Но Козлевич неожиданно уменьшил ход и медленно перевалил через препятствие. Когда "Антилопа" проезжала город, прохожие сварливо ругали седоков, но Остап даже не отвечал.

   К Гряжскому шоссе "Антилопа" подошла под все "усиливающийся рокот невидимых покуда автомобилей. Едва успели свернуть с проклятой магистрали и в наступившей темноте убрать машину за пригорок, как раздались взрывы и пальба моторов и в столбах света показалась головная машина. Жулики притаились в траве у самой дороги и, внезапно потеряв обычную наглость, молча смотрели на проходящую колонну.

   Полотнища ослепительного света полоскались на дороге. Машины мягко скрипели, пробегая мимо поверженных антилоповцев. Прах летел из-под колес. Протяжно завывали клаксоны. Ветер метался во все стороны. В минуту все исчезло, и только долго колебался и прыгал в темноте рубиновый фонарик последней машины.

   Настоящая жизнь пролетела мимо, радостно трубя и сверкая лаковыми крыльями.

   Искателям приключений остался только бензиновый хвост. И долго еще сидели они в траве, чихая и отряхиваясь.

   - Да, - сказал Остап, - теперь я и сам вижу, что автомобиль не роскошь, а средство передвижения. Вам не завидно, Балаганов? Мне завидно.

  

   В четвертом часу затравленная "Антилопа" остановилась над обрывом. Внизу на тарелочке лежал незнакомый город. Он был нарезан аккуратно, как торт. Разноцветные утренние пары носились над ним. Еле уловимый треск и легчайшее посвистывание почудилось спешившимся антилоповцам. Очевидно, это храпели граждане. Зубчатый лес подходил к городу. Дорога петлями падала с обрыва.

   - Райская долина, - сказал Остап, - Такие города приятно грабить рано утром, когда еще не печет солнце. Меньше устаешь,

   - Сейчас как раз раннее утро, - заметил Паниковский, льстиво заглядывая в глаза командора.

   - Молчать, золотая рота! - закричал Остап. - Вот неугомонный старик! Шуток не понимает.

   - Что делать с "Антилопой"? - спросил Козлевич.

   - Да, - сказал Остап, - в город на этой зеленой лоханке теперь не въедешь. Арестуют. Придется встать на путь наиболее передовых стран. В Рио-де-Жанейро, например, краденые автомобили перекрашивают в другой цвет. Делается это из чисто гуманных побуждений-дабы прежний хозяин не огорчался, видя, что на его машине разъезжает посторонний человек. "Антилопа" снискала себе кислую славу, ее нужно перекрестить.

   Решено было войти в город пешим порядком и достать красок, а для машины подыскать надежное убежище за городской чертой.

   Остап быстро пошел по дороге вдоль обрыва и вскоре увидел косой бревенчатый домик, маленькие окошечки которого поблескивали речною синевой. Позади домика стоял сарай, показавшийся подходящим для сокрытия "Антилопы".

   Пока великий комбинатор размышлял о том, под каким предлогом удобнее всего проникнуть в домик и сдружиться с его обитателями, дверь отворилась и на крыльцо выбежал почтенный господин в солдатских подштанниках с черными жестяными пуговицами. На бледных парафиновых щеках его помещались приличные седые бакенбарды. Подобная физиономия в конце прошлого века была бы заурядной. В то время большинство мужчин выращивало на лице такие вот казенные, верноподданные волосяные приборы. Но сейчас, когда под бакенбардами не было ни синего вицмундира, ни штатского орденка с муаровой ленточкой, ни петлиц с золотыми звездами тайного советника, это лицо казалось ненатуральным.

   - О, господи, - зашамкал обитатель бревенчатого домика, протягивая руки к восходящему солнцу. - Боже, боже! Все те же сны! Те же самые сны!

   Произнеся эту жалобу, старик заплакал и, шаркая ногами, побежал по тропинке вокруг дома. Обыкновенный петух, собиравшийся в эту минуту пропеть в третий раз, вышедший для этой цели на середину двора, кинулся прочь; сгоряча он сделал несколько поспешных шагов и даже уронил перо, но вскоре опомнился, вылез на плетень и уже с этой безопасной позиции сообщил миру о наступлении утра. Однако в голосе его чувствовалось волнение, вызванное недостойным поведением хозяина домика.

   - Снятся, проклятые, - донесся до Остапа голос старика.

   Бендер удивленно разглядывал странного человека с бакенбардами, которые можно найти теперь разве только на министерском лице швейцара консерватории.

   Между тем необыкновенный господин завершил свой круг и снова появился у крыльца. Здесь он помедлил и со словами: "Пойду попробую еще раз", - скрылся за дверью.

   - Люблю стариков, - прошептал Остап, - с ними никогда не соскучишься. Придется подождать результатов таинственной пробы. Ждать Остапу пришлось недолго. Вскоре из домика послышался плачевный вой, и, пятясь задом, как Борис Годунов в последнем акте оперы Мусоргского, на крыльцо вывалился старик.

   - Чур меня, чур! - воскликнул он с шаляпинскими интонациями в голосе. - Все тот же сон! А-а-а!

   Он повернулся и, спотыкаясь о собственные ноги, пошел прямо на Остапа. Решив, что пришло время действовать, великий комбинатор выступил из-за дерева и подхватил бакенбардиста в свои могучие объятия.

   - Что? Кто? Что такое? - закричал беспокойный старик. - Что?

   Остап осторожно разжал объятия, схватил старика за руку и сердечно ее потряс.

   - Я вам сочувствую! - воскликнул он.

   - Правда? - спросил хозяин домика, приникая к плечу Бендера.

   - Конечно, правда, - ответил Остап. - Мне самому часто снятся сны.

   - А что вам снится?

   - Разное.

   - А какое все-таки? - настаивал старик.

   - Ну, разное. Смесь. То, что в газете называют "Отовсюду обо всем" или "Мировой экран". Позавчера мне, например, снились похороны микадо, а вчера - юбилей Сущевской пожарной части.

   - Боже! - произнес старик. - Боже! Какой вы счастливый человек! Качкой счастливый! Скажите, а вам никогда не снился какой-нибудь генерал-губернатор или... даже министр?

   Бендер не стал упрямиться.

   - Снился, - весело сказал он. - Как же. Генералгубернатор. В прошлую пятницу. Всю ночь снился. И, помнится, рядом с ним еще полицмейстер стоял в узорных шальварах.

   - Ах, как хорошо! - сказал старик. - А не снился ли вам приезд государя-императора в город Кострому?

   - В Кострому? Было такое сновиденье. Позвольте, когда же это?.. Ну да, третьего февраля сего года. Государь-император, а рядом с ним, помнится, еще граф Фредерикс стоял, такой, знаете, министр двора.

   - Ах ты господи! - заволновался старик. - Что ж это мы здесь стоим? Милости просим ко мне. Простите, вы не социалист? Не партиец?

   - Ну, что вы! - добродушно сказал Остап. - Какой же я партиец? Я беспартийный монархист. Слуга царю, отец солдатам. В общем, взвейтесь, соколы, орлами, полно горе горевать...

   - Чайку, чайку не угодно ли? - бормотал старик, подталкивая Бендера к двери.

   В домике оказалась одна комната с сенями. На стенах висели портреты господ в форменных сюртуках. Судя по петлицам, господа эти служили в свое время по министерству народного просвещения. Постель имела беспорядочный вид и свидетельствовала о том, что хозяин проводил на ней самые беспокойные часы своей жизни.

   - И давно вы живете таким анахоретом? - спросил Остап.

   - С весны, - ответил старик. - Моя фамилия Хворобьев. Здесь, думал я, начнется новая жизнь. А ведь что вышло? Вы только поймите...

   Федор Никитич Хворобьев был монархистом и ненавидел советскую власть. Эта власть была ему противна. Он, когда-то попечитель учебного округа, принужден был служить заведующим методологическопедагогическим сектором местного Пролеткульта. Это вызывало в нем отвращение.

   До самого конца своей службы он не знал, как расшифровать слово "Пролеткульт", и от этого презирал его еще больше. Дрожь омерзения вызывали в нем одним своим видом члены месткома, сослуживцы и посетители методологическо-педагогического сектора. Он возненавидел слово "сектор". О, этот сектор! Никогда Федор Никитич, ценивший все изящное, а в том числе и геометрию, не предполагал, что это прекрасное математическое понятие, обозначающее часть площади криволинейной фигуры, будет так опошлено.

   На службе Хворобьева бесило многое: заседания, стенгазеты, займы. Но и дома он не находил успокоения своей гордой душе. Дома тоже были стенгазеты, займы, заседания. Знакомые говорили исключительно о хамских, по мнению Хворобьева, вещах: о жалованье, которое они называли зарплатой, о месячнике помощи детям и о социальной значимости пьесы "Бронепоезд".

   Никуда нельзя было уйти от советского строя. Когда огорченный Хворобьев одиноко прогуливался по улицам города, то и здесь из толпы гуляющих вылетали постылые фразы:

   - ... Тогда мы постановили вывести его из состава правления...

   - ... А я так и сказал: на ваше РКК примкамера есть, примкамера!

   И, тоскливо поглядывая на плакаты, призывающие граждан выполнить пятилетку в четыре года, Хворобьев с раздражением повторял:

   - Вывести! Из состава! Примкамера! В четыре года! Хамская власть!

   Когда методологическо-педагогический сектор перешел на непрерывную неделю и вместо чистого воскресенья днями отдыха Хворобьева стали какие-то фиолетовые пятые числа, он с отвращением исхлопотал себе пенсию и поселился далеко за городом. Он поступил так для того, чтобы уйти от новой власти, которая завладела его жизнью и лишила покоя.

   По целым дням просиживал монархист-одиночка над обрывом и, глядя на город, старался думать о приятном: о молебнах по случаю тезоименитства какойнибудь высочайшей особы, о гимназических экзаменах и о родственниках, служивших по министерству народного просвещения. Но, к удивлению, мысли его сейчас же перескакивали на советское, неприятное.

   "Что-то теперь делается в этом проклятом Пролеткульте?" - думал он.

   После. Пролеткульта вспоминались ему совершенно уже возмутительные эпизоды: демонстрации первомайские и октябрьские, клубные семейные вечера с лекциями и пивом, полугодовая смета методологического сектора.

   "Все отняла у меня советская власть, - думал бывший попечитель учебного округа, - чины, ордена, почет и деньги в банке. Она подменила даже мои мысли. Но есть такая сфера, куда большевикам не проникнуть, - это сны, ниспосланные человеку богом. Ночь принесет мне успокоение. В своих снах я увижу то, что мне будет приятно увидеть".

   В первую же после этого ночь бог прислал Федору Никитичу ужасный сон. Снилось ему, что он сидит в учрежденском коридоре, освещенном керосиновой лампочкой. Сидит и знает, что его с минуты на минуту должны вывести из состава правления. Внезапно открывается железная дверь, и оттуда выбегают служащие с криком: "Хворобьева нужно нагрузить!" Он хочет бежать, но не может.

   Федор Никитич проснулся среди ночи. Он помолился богу, указав ему, что, как видно, произошла досадная неувязка и сон, предназначенный для ответственного, быть может, даже партийного товарища, попал не по адресу. Ему, Хворобьеву, хотелось бы увидеть для начала царский выход из Успенского собора.

   Успокоенный, он снова заснул, но вместо лица обожаемого монарха тотчас же увидел председателя месткома товарища Суржикова.

   И уже каждую ночь Федора Никитича с непостижимой методичностью посещали одни и те же выдержанные советские сны. Представлялись ему: членские взносы, стенгазеты, совхоз "Гигант", торжественное открытие первой фабрики-кухни, председатель общества друзей кремации и большие советские перелеты.

   Монархист ревел во сне. Ему не хотелось видеть друзей кремации. Ему хотелось увидеть крайнего правого депутата Государственной думы Пуришкевича, патриарха Тихона, ялтинского градоначальника Думбадзе или хотя бы какого-нибудь простенького инспектора народных училищ. Но ничего этого не было. Советский строй ворвался даже в сны монархиста.

   - Все те же сны! - заключил Хворобьев плачущим голосом. - Проклятые сны!

   - Ваше дело плохо, - сочувственно сказал Остап, - как говорится, бытие определяет сознание. Раз вы живете в Советской стране, то и сны у вас должны быть советские.

   - Ни минуты отдыха, - жаловался Хворобьев. - Хоть что-нибудь. Я уже на все согласен. Пусть не Пуришкевич. Пусть хоть Милюков. Все-таки человек с высшим образованием и монархист в душе. Так нет же! Все эти советские антихристы.

   - Я вам помогу, - сказал Остап. - Мне приходилось лечить друзей и знакомых по Фрейду. Сон - это пустяки. Главное - это устранить причину сна. Основной причиной является самое существование советской власти. Но в данный момент я устранять ее не могу. У меня просто нет времени. Я, видите ли, турист-спортсмен, сейчас мне надо произвести небольшую починку своего автомобиля, так что разрешите закатить его к вам в сарай. А насчет причины вы не беспокойтесь. Я ее устраню на обратном пути. Дайте только пробег окончить.

   Одуревший от тяжелых снов монархист охотно разрешил милому и отзывчивому молодому человеку воспользоваться сараем. Он набросил поверх сорочки пальто, надел на босу ногу калоши и вышел вслед за Бендером во двор.

   - Так, значит, можно надеяться? - спрашивал он, семеня за своим ранним гостем.

   - Не сомневайтесь, - небрежно отвечал командор, - как только советской власти не станет, вам сразу станет как-то легче. Вот увидите!

   Через полчаса "Антилопа" была спрятана у Хворобьева и оставлена под надзором Козлевича и Паниковского. Бендер в сопровождении Балаганова отправился в город за красками.

   Молочные братья шли навстречу солнцу, пробираясь к центру города. На карнизах домов прогуливались серые голуби. Спрыснутые водой деревянные тротуары были чисты и прохладны.

   Человеку с неотягченной совестью приятно в такое утро выйти из дому, помедлить минуту у ворот, вынуть из кармана коробочку спичек, на которой изображен самолет с кукишем вместо пропеллера и подписью "Ответ Керзону", полюбоваться на свежую пачку папирос и закурить, спугнув кадильным дымом пчелу с золотыми позументами на брюшке.

   Бендер и Балаганов подпали под влияние утра, опрятных улиц и бессребреников-голубей. На время им показалось, что совесть их ничем не отягчена, что все их любят, что они женихи, идущие на свидание с невестами.

   Внезапно дорогу братьям преградил человек со складным мольбертом и полированным ящиком для красок в руках. Он имел настолько взбудораженный вид, словно бы только что выскочил из горящего здания, успев спасти из огня лишь мольберт и ящик.

   - Простите, - звонко сказал он, - тут только что должен был пройти товарищ Плотский-Поцелуев. Вы его не встретили? Он здесь не проходил?

   - Мы таких никогда не встречаем, - грубо сказал Балаганов.

   Художник толкнул Бендера в грудь, сказал "пардон" и устремился дальше.

   - Плотский-Поцелуев? - ворчал великий комбинатор, который еще не завтракал. - У меня самого была знакомая акушерка по фамилии Медуза-Горгонер, и я не делал из этого шума, не бегал по улицам с криками: "Не видали ли вы часом гражданки МедузыГоргонер? Она, дескать, здесь прогуливалась". Подумаешь! Плотский-Поцелуев!

   Не успел Бендер закончить своей тирады, как прямо на него выскочили два человека с черными мольбертами и полированными этюдниками. Это были совершенно различные люди. Один из них, как видно, держался того взгляда, что художник обязательно должен быть волосатым, и по количеству растительности на лице был прямым заместителем Генриха Наваррского в СССР. Усы, кудри и бородка очень оживляли его плоское лицо. Другой был просто лыс, и голова у него была скользкая и гладкая, как стеклянный абажур.

   - Товарища Плотского... - сказал заместитель Генриха Наваррского, задыхаясь.

   - Поцелуева, - добавил абажур.

   - Не видели? - прокричал Наваррский.

   - Он здесь должен прогуливаться, - объяснил абажур.

   Бендер отстранил Балаганова, который раскрыл было рот для произнесения ругательства, и с оскорбительной вежливостью сказал:

   - Товарища Плотского мы не видели, но если указанный товарищ вас действительно интересует, то поспешите. Его ищет какой-то трудящийся, по виду художник-пушкарь.

   Сцепляясь мольбертами и пихая друг друга, художники бежали дальше. В это время из-за угла вынесся извозчичий экипаж. В нем сидел толстяк, у которого под складками синей толстовки угадывалось потное брюхо. Общий вид пассажира вызывал в памяти старинную рекламу патентованной мази, начинавшуюся словами: "Вид голого тела, покрытого волосами, производит отталкивающее впечатление". Разобраться в профессии толстяка было нетрудно. Он придерживал рукою большой стационарный мольберт. В ногах у извозчика лежал полированный ящик, в котором, несомненно, помещались краски.

   - Алло! - крикнул Остап. - Вы ищете Поцелуева?

   - Так точно, - подтвердил жирный художник, жалобно глядя на Остапа.

   - Торопитесь! Торопитесь! Торопитесь! - закричал Остап. - Вас обошли уже три художника. В чем тут дело? Что случилось?

   Но лошадь, гремя подковами по диким булыжникам, уже унесла четвертого представителя изобразительных искусств.

   - Какой культурный город! - сказал Остап. - Вы, вероятно, заметили, Балаганов, что из четырех встреченных нами граждан четверо оказались художниками. Любопытно.

   Когда молочные братья остановились перед москательной лавкой, Балаганов шепнул Остапу:

   - Вам не стыдно?

   - Чего? - спросил Остап.

   - Того, что вы собираетесь платить за краску живыми деньгами?

   - Ах, вы об этом, - сказал Остап. - Признаюсь, немного стыдно. Глупое положение, конечно. Но что ж делать? Не бежать же в исполком и просить там красок на проведение "Дня жаворонка". Они-то дадут, но ведь мы потеряем целый день.

   Сухие краски в банках, стеклянных цилиндрах, мешках, бочонках и прорванных бумажных пакетах имели заманчивые цирковые цвета и придавали москательной лавке праздничный вид.

   Командор и борт-механик придирчиво стали выбирать краски.

   - Черный цвет-слишком траурно, - говорил Остап. - Зеленый тоже не подходит: это цвет рухнувшей надежды. Лиловый - нет. Пусть в лиловой машине разъезжает начальник угрозыска. Розовый - пошло, голубой - банально, красный - слишком верноподданно. Придется выкрасить "Антилопу" в желтый цвет. Будет ярковато, но красиво.

   - А вы кто будете? Художники? - спросил продавец, подбородок которого был слегка запорошен киноварью.

   - Художники, - ответил Бендер, - баталисты и маринисты.

   - Тогда вам не сюда нужно, - сказал продавец, снимая с прилавка пакеты и банки.

   - Как не сюда! - воскликнул Остап. - А куда же?

   - Напротив.

   Приказчик подвел друзей к двери и показал рукой на вывеску через дорогу. Там была изображена коричневая лошадиная голова и черными буквами по голубому фону выведено: "Овес и сено".

   - Все правильно, - сказал Остап, - твердые и мягкие корма для скота. Но при чем же тут наш брат - художник? Не вижу никакой связи.

   Однако связь оказалась и очень существенная. Остап ее обнаружил уже в самом начале объяснения приказчика.

   Город всегда любил живопись, и четыре художника, издавна здесь обитавшие, основали группу "Диалектический станковист". Они писали портреты ответственных работников и сбывали их в местный музей живописи. С течением времени число незарисованных ответработников сильно уменьшилось, что заметно снизило заработки диалектических станковистов. Но это было еще терпимо. Годы страданий начались с тех пор, когда в город приехал новый художник, Феофан Myхин.

   Первая его работа вызвала в городе большой шум. Это был портрет заведующего гостиничным трестом. Феофан Мухин оставил станковистов далеко позади. Заведующий гостиничным трестом был изображен не масляными красками, не акварелью, не углем, не темперой, не пастелью, не гуашью и не свинцовым карандашом. Он был сработан из овса. И когда художник Мухин перевозил на извозчике картину в музей, лошадь беспокойно оглядывалась и ржала.

   С течением времени Мухин стал употреблять также и другие злаки.

   Имели громовой успех портреты из проса, пшеницы и мака, смелые наброски кукурузой и ядрицей, пейзажи из риса и натюрморты из пшена.

   Сейчас он работал над групповым портретом. Большое полотно изображало заседание окрплана. Эту картину Феофан готовил из фасоли и гороха. Но в глубине души он оставался верен овсу, который сделал ему карьеру и сбил с позиций диалектических станковистов.

   - Овсом оно, конечно, способнее! - воскликнул Остап. - А Рубене-то с Рафаэлем дураки - маслом старались. Мы тоже дураки, вроде Леонардо да Винчи. Дайте нам желтой эмалевой краски.

   Расплачиваясь с разго