Ильф Илья, Петров Евгений - Золотой теленок

бкались на холм со стороны Гремящего Ключа, с противной стороны на холм в треске пропеллеров надвигался рассвет. Вниз с холма Бендер и Корейко уже бежали, боясь, что самолет улетит без них.

   Под высокими, как крыша, рифлеными крыльями самолета ходили маленькие механики в кожаных пальто. Три пропеллера слабо вертелись, вентилируя пустыню. На квадратных окнах пассажирской кабины болтались занавески с плюшевыми шариками. Пилот прислонился спиной к алюминиевой ступеньке и ел пирожок, запивая его нарзаном из бутылки.

   - Мы пассажиры, - крикнул Остап, задыхаясь, - два билета первого класса!

   Ему никто не ответил. Пилот бросил бутылку и стал надевать перчатки с раструбами.

   - Есть места? - повторил Остап, хватая пилота за руку.

   - Пассажиров не принимаем, - сказал пилот, берясь за лестничный поручень. - Это - специальный рейс.

   - Я покупаю самолет! - поспешно сказал великий комбинатор. - Заверните в бумажку.

   - С дороги! - крикнул механик, подымаясь вслед за пилотом.

   Пропеллеры исчезли в быстром вращении. Дрожа и переваливаясь, самолет стал разворачиваться против ветра. Воздушные вихри вытолкнули миллионеров назад, к холму. С Остапа слетела капитанская фуражка и покатилась в сторону Индии с такой быстротой, что ее прибытия в Калькутту следовало бы ожидать не позже, чем через три часа. Так бы она и вкатилась на главную улицу Калькутты, вызывая своим загадочным появлением внимание кругов, близких к Интеллидженс-Сервис, если бы самолет не улетел и буря не улеглась. В воздухе самолет блеснул ребрами и сгинул в солнечном свете. Остап сбегал за фуражкой, которая повисла на кустике саксаула, и молвил:

   - Транспорт отбился от рук. С железной дорогой мы поссорились. Воздушные пути сообщения для нас закрыты. Пешком? Четыреста километров. Это не воодушевляет. Остается одно - принять ислам и передвигаться на верблюдах.

   Насчет ислама Корейко промолчал, но мысль о верблюдах ему понравилась. Заманчивый вид вагон-ресторана и самолета утвердил его в желании совершить развлекательную поездку врача-общественника, конечно без гусарства, но и не без некоторой лихости.

   Аулы, прибывшие на смычку, еще не снялись, и верблюдов удалось купить неподалеку от Гремящего Ключа. Корабли пустыни обошлись по сто восемьдесят рублей за штуку.

   - Как дешево! - шепнул Остап. - Давайте купим пятьдесят верблюдов. Или сто!

   - Это гусарство, - хмуро сказал Александр Иванович. - Что с ними делать? Хватит и двух.

   Казахи с криками усадили путешественников между горбами, помогли привязать чемодан, мешок и провизию на дорогу-бурдюк с кумысом и двух баранов. Верблюды поднялись сперва на задние ноги, отчего миллионеры низко поклонились, а потом на передние ноги и зашагали вдоль полотна Восточной Магистрали. Бараны, привязанные веревочками, трусили позади, время от времени катя шарики и блея душераздирающим образом.

   - Эй, шейх Корейко! - крикнул Остап. - Александр Ибн-Иванович! Прекрасна ли жизнь?

   Шейх ничего не ответил. Ему попался ледащий верблюд, и он яростно лупил его по плешивому заду саксауловой палкой.

  

   Семь дней верблюды тащили через пустыню новоявленных шейхов. В начале путешествия Остап веселился от души. Все его потешало: и барахтающийся между верблюжьими кочками Александр Ибн-Иванович, и ледащий корабль пустыни, старавшийся увернуться от своих обязанностей, и мешок с миллионом, ударами которого великий комбинатор иногда подбадривал непокорных баранов. Себя Остап называл полковником Лоуренсом.

   - Я - эмир-динамит! - кричал он, покачиваясь на высоком хребте. - Если через два дня мы не получим приличной пищи, я взбунтую какие-либо племена. Честное слово! Назначу себя уполномоченным пророка и объявлю священную войну, джихад. Например, Дании. Зачем датчане замучили своего принца Гамлета? При современной политической обстановке даже Лига наций удовлетворится таким поводом к войне. Ей-богу, куплю у англичан на миллион винтовок, - они любят продавать огнестрельное оружие племенам, - и маршмарш в Данию. Германия пропустит - в счет репараций. Представляете себе вторжение племен в Копенгаген? Впереди всех я на белом верблюде. Ах! Паниковского нет! Ему бы датского гуся!..

   Но через несколько дней, когда от баранов остались только веревочки, а кумыс был весь выпит, даже эмир-динамит погрустнел и только меланхолически бормотал:

   - В песчаных степях аравийской земли три гордые пальмы зачем-то росли.

   Оба шейха сильно похудели, оборвались, поросли бородками и стали похожи на дервишей из небогатого прихода.

   - Еще немного терпения, Ибн-Корейко, - и мы приедем в городок, не уступающий Багдаду. Плоские кровли, туземные оркестры, ресторанчики в восточном вкусе, сладкие вина, легендарные девицы и сорок тысяч вертелов с шашлыками карскими, турецкими, татарскими, месопотамскими и одесскими. И, наконец, железная дорога.

   На восьмой день путники подъехали к древнему кладбищу. До самого горизонта окаменевшими волнами протянулись ряды полуциркульных гробниц. Покойников здесь не зарывали. Их клали на землю, обстраивая каменными колпаками. Над пепельным городом мертвых сверкало страшное солнце. Древний Восток лежал в своих горячих гробах.

   Комбинаторы стегнули верблюдов и вскоре въехали в оазис. Далеко вокруг озаряли город зеленые факелы тополей, отражавшиеся в залитых водой квадратных рисовых полях. Одиноко стояли карагачи, точно воспроизводящие форму гигантского глобуса на деревянной ножке. Стали попадаться ослики, несшие на себе толстых седоков в халатах и вязанки клевера.

   Корейко и Бендер ехали мимо лавочек, торгующих зеленым табаком в порошке и вонючим коническим мылом, похожим на головки шрапнелей. Ремесленники с белыми кисейными бородами возились над медными листами, свертывая их в тазы и узкогорлые кувшины. Сапожники сушили на солнце маленькие кожи, выкрашенные чернилами. Темно-синие, желтые и голубые изразцы мечетей блестели жидким стеклянным светом.

   Остаток дня и ночь миллионеры тяжело и бесчувственно проспали в гостинице, а утром выкупались в белых ваннах, побрились и вышли в город. Безоблачное настроение шейхов портила необходимость тащить с собою чемодан и мешок.

   - Я считаю первейшей своей обязанностью, - сказал Бендер хвастливо, - познакомить вас с волшебным погребком. Он называется "Под луной". Я тут был лет пять тому назад, читал лекции о борьбе с абортами. Какой погребок! Полутьма, прохлада, хозяин из Тифлиса, местный оркестр, холодная водка, танцовщицы с бубнами и кимвалами. Закатимся туда на весь день. Могут же быть у врачей-общественников свои миниатюрные слабости? Я угощаю. Золотой теленок отвечает за все.

   И великий комбинатор тряхнул своим мешком. Однако погребка "Под луной" уже не было. К удивлению Остапа, не были даже той улицы, на которой звучали его бубны и кимвалы. Здесь шла прямая европейская улица, которая обстраивалась сразу вовсю длину. Стояли заборы, висела алебастровая пыль, и грузовики раскаляли и без того горячий воздух. Посмотрев минутку на фасады из серого кирпича с длинными лежачими окнами, Остап толкнул Корейко и, промолвив: "Есть еще местечко, содержит один из Баку", повел его на другой конец города. Но на местечке не было уже стихотворной вывески, сочиненной лично духанщиком из Баку:

  

  

   Вместо того глазам шейхов предстал картонный плакат с арабскими и русскими буквами:

  

  

   - Войдем, - печально сказал Остап, - там по крайней мере прохладно. И потом посещение музея входит в программу путешествующих врачей-общественников!

   Они вступили в большую, выбеленную мелом комнату, опустили на пол свои миллионы и долго отирали горячие лбы рукавами. В музее было только восемь экспонатов: зуб мамонта, подаренный молодому музею городом Ташкентом, картина маслом "Стычка с басмачами", два эмирских халата, золотая рыбка в аквариуме, витрина с засушенной саранчой, фарфоровая статуэтка фабрики Кузнецова и, наконец, макет обелиска, который город собирался поставить на главной площади. Тут же, у подножия проекта, лежал большой жестяной венок с лентами. Его привезла недавно специальная делегация из соседней республики, но так как обелиска еще не было (ассигнованные на него средства ушли на постройку бани, которая оказалась гораздо нужнее), делегация, произнеся соответствующие речи, возложила венок на проект.

   К посетителям тотчас же подошел юноша в ковровой бухарской тюбетейке на бритой голове и, волнуясь, как автор, спросил:

   - Ваши впечатления, товарищи?

   - Ничего себе, - сказал Остап. Молодой человек заведовал музеем и без промедления стал говорить о затруднениях, которые переживает его детище. Кредиты недостаточны. Ташкент отделался одним зубом, а своих ценностей, художественных и исторических, некому собирать. Не присылают специалиста.

   - Мне бы триста рублей! - вскричал заведующий. - Я бы здесь Лувр сделал!

   - Скажите, вы хорошо знаете город? - спросил Остап, мигнув Александру Ивановичу, - Не могли бы вы указать нам некоторые достопримечательности? Я знал ваш город, но он как-то переменился.

   Заведующий очень обрадовался. Крича, что все покажет лично, он запер музей на замок и повел миллионеров на ту же улицу, где они полчаса назад искали погребок "Под луной".

   - Проспект имени Социализма! - сказал он, с удовольствием втягивая в себя алебастровую пыль. - Ах! Какой чудный воздух! Что здесь будет через год! Асфальт! Автобус! Институт по ирригации! Тропический институт! Ну, если Ташкент на этот раз не даст научных сил... Вы знаете, у них есть столько костей мамонта, а мне они прислали только один зуб, в то время как в нашей республике такая тяга к естествознанию.

   - Вот как? - заметил Корейко, с укором глядя на Остапа.

   - И вы знаете, - зашептал энтузиаст, - я подозреваю, что это не зуб мамонта. Они подсунули слоновый!

   - А как у вас с такими... с кабачками в азиатском роде, знаете, с тимпанами и флейтами? - нетерпеливо спросил великий комбинатор.

   - Изжили, - равнодушно ответил юноша, - давно уже надо было истребить эту заразу, рассадник эпидемий. Весною как раз последний вертеп придушили. Назывался "Под луной".

   - Придушили? - ахнул Корейко.

   - Честное слово! Но зато открыта фабрика-кухня. Европейский стол. Тарелки моются и сушатся при помощи электричества. Кривая желудочных заболеваний резко пошла вниз.

   - Что делается! - воскликнул великий комбинатор, закрывая лицо руками.

   - Вы еще ничего не видели, - сказал заведующий музеем, застенчиво смеясь, - Едем на фабрику-кухню обедать.

   Они уселись в линейку под полотняным навесом с фестонами, обшитыми синей каймой, и поехали. По пути любезный проводник поминутно заставлял миллионеров высовываться из-под балдахина и показывал им здания уже возведенные, здания возводящиеся и места, где они еще только будут возводиться. Корейко смотрел на Остапа злыми глазами. Остап отворачивался и говорил:

   - Какой чудный туземный базарчик! Багдад!

   - Семнадцатого числа начнем сносить, - сказал молодой человек, - здесь будет больница и коопцентр.

   - И вам не жалко этой экзотики? Ведь Багдад!

   - Очень красиво! - вздохнул Корейко.

   Молодой человек рассердился:

   - Это для вас красиво, для приезжих, а нам тут жить приходится.

   В большом зале фабрики-кухни, среди кафельных стен, под ленточными мухоморами, свисавшими с потолка, путешественники ели перловый суп и маленькие коричневые биточки. Остап осведомился насчет вина, но получил восторженный ответ, что недавно недалеко от города открыт источник минеральной воды, превосходящей своими вкусовыми данными прославленный нарзан. В доказательство была потребована бутылка новой воды и распита при гробовом молчании.

   - А как кривая проституции? - с надеждой спросил Александр Ибн-Иванович.

   - Резко пошла на снижение, - ответил неумолимый молодой человек.

   - Ай, что делается! - сказал Остап с фальшивым смехом.

   Но он действительно не знал, что делается. Когда встали из-за стола, выяснилось, что молодой человек успел заплатить за всех. Он ни за что не соглашался взять деньги у миллионеров, уверяя, что послезавтра все равно получит жалованье, а до этого времени какнибудь обернется.

   - Ну, а веселье? Как город веселится? - уже без экстаза спрашивал Остап. - Тимпаны, кимвалы?

   - Разве вы не знаете! - удивился заведующий музеем. - На прошлой неделе у нас открылась городская филармония. Большой симфонический квартет имени Бебеля и Паганини. Едем сейчас же. Как это я упустил из виду!

   После того, что он заплатил за обед, отказаться от посещения филармонии было невозможно из этических соображений. Выйдя оттуда, Александр Ибн-Иванович сказал дворницким-голосом:

   - Городская фисгармония! Великий комбинатор покраснел. По дороге в гостиницу молодой человек неожиданно остановит возницу, высадил миллионеров, взял их за руки и, подымаясь от распиравшего его восторга на Цыпочки, подвел к маленькому камню, отгороженному решеточкой.

   - Здесь будет стоять обелиск! - сказал он значительно. - Колонна марксизма!

   Прощаясь, молодой человек просил приезжать почаще. Добродушный Остап пообещал обязательно приехать, потому что никогда не проводил такого радостного дня, как сегодня.

   - Я - на вокзал, - сказал Корейко, оставшись наедине с Бендером.

   - Поедем в другой город кутить? - спросил Остап. - В Ташкенте можно весело провести дня три.

   - С меня хватит, - ответил Александр Иванович, - я поеду на вокзал сдавать чемодан на хранение, буду здесь служить где-нибудь в конторщиках. Подожду капитализма. Тогда и повеселюсь.

   - Ну и ждите, - сказал Остап довольно грубо, - а я поеду. Сегодняшний день - это досадное недоразумение, перегибы на местах. Золотой теленочек в нашей стране еще имеет кое-какую власть!

   На вокзальной площади они увидели толпу литерных корреспондентов, которые после смычки совершали экскурсионную поездку по Средней Азии. Они окружали Ухудшанского. Обладатель торжественного комплекта самодовольно поворачивался во все стороны, показывая свои приобретения. На нем была бархатная шапка, отороченная шакальим хвостом, и халат, скроенный из ватного одеяла.

   Предсказания плюшевого пророка продолжали исполняться.

  

  

   В тот печальный и светлый осенний день, когда в московских скверах садовники срезают цветы и раздают их детям, главный сын лейтенанта Шмидта Шура Балаганов спал на скамье в пассажирском зале Рязанского вокзала. Он лежал, положив голову на деревянный бортик. Мятая кепка была надвинута на нос. По всему было видно, что бортмеханик "Антилопы" и уполномоченный по копытам несчастлив и нищ. К его небритой щеке прилипла раздробленная яичная скорлупа. Парусиновые туфли потеряли форму и цвет и напоминали скорее молдаванские постолы. Ласточки летали под высоким потолком двухсветного зала.

   За большими немытыми окнами виднелись блокировка, семафоры и прочие предметы, нужные в железнодорожном хозяйстве. Побежали носильщики, и вскоре через зал потянулось население прибывшего поезда. Последним с перрона вошел пассажир в чистой одежде. Под расстегнутым легким макинтошем виднелся костюм в мельчайшую калейдоскопическую клетку. Брюки спускались водопадом на лаковые туфли. Заграничный вид пассажира дополняла мягкая шляпа, чуть скошенная на лоб. Услугами носильщика он не воспользовался и нес чемодан сам. Пассажир лениво шел по опустевшему залу и, несомненно, очутился бы в вестибюле, если б внезапно не заметил плачевной фигуры Балаганова. Он сощурился, подошел поближе и некоторое время разглядывал спящего. Потом осторожно, двумя пальцами в перчатке приподнял кепку с лица бортмеханика и улыбнулся,

   - Вставайте, граф, вас зовут из подземелья! - сказал он, расталкивая Балаганова.

   Шура сел, потер лицо рукою и только тогда признал пассажира.

   - Командор! - закричал он.

   - Нет, нет, - заметил Бендер, защищаясь ладонью, - не обнимайте меня. Я теперь гордый.

   Балаганов завертелся вокруг командора. Он не узнавал его. Переменился не только костюм. Остап похудел, в глазах появилась рассеянность, лицо было покрыто колониальным загаром.

   - Забурел, забурел! - радостно вскрикнул Балаганов. - Вот забурел!

   - Да, я забурел, - сообщил Бендер с достоинством. - Посмотрите на брюки. Европа - "А"! А это видели? Безымянный палец моей левой руки унизан брильянтовым перстнем. Четыре карата. Ну, каковы ваши достижения? Все еще в сыновьях?

   - Да так, - замялся Шура, - больше по мелочам. В буфете Остап потребовал белого вина и бисквитов для себя и пива с бутербродами для бортмеханика.

   - Скажите, Шура, честно, сколько вам нужно денег для счастья? - спросил Остап. - Только подсчитайте все.

   - Сто рублей, - ответил Балаганов, с сожалением отрываясь от хлеба с колбасой.

   - Да нет, вы меня не поняли. Не на сегодняшний день, а вообще. Для счастья. Ясно? Чтобы вам было хорошо на свете.

   Балаганов долго думал, несмело улыбаясь, и, наконец, объявил, что для полного счастья ему нужно шесть тысяч четыреста рублей и что с этой суммой ему будет на свете очень хорошо.

   - Ладно, - сказал Остап, получите пятьдесят тысяч.

   Он расстегнул на коленях квадратный саквояж и сунул Балаганову пять белых пачек, перевязанных шпагатом. У бортмеханика сразу же пропал аппетит. Он перестал есть, запрятал деньги в карманы и уже не вынимал оттуда рук,

   - Неужели тарелочка? - спрашивал он восхищенно.

   - Да, да, тарелочка, - ответил Остап равнодушно. - С голубой каемкой. Подзащитный принес в зубах. Долго махал хвостом, прежде чем я согласился взять. Теперь я командую парадом! Чувствую себя отлично.

   Последние слова он произнес нетвердо. Парад, надо сказать правду, не ладился, и великий комбинатор лгал, утверждая, что чувствует себя отлично. Справедливее было бы сказать, что он ощущает некую неловкость, в чем, однако, не хочет сознаться даже самому себе.

   С тех пор как он расстался с Александром Ивановичем у камеры хранения ручного багажа, куда подпольный миллионер сдал свой чемоданишко, прошел месяц.

   В первом же городе, в который Остап въехал с чувствами завоевателя, он не смог достать номера в гостинице.

   - Я заплачу сколько угодно! - высокомерно сказал великий комбинатор.

   - Ничего не выйдет, гражданин, - отвечал портье, - конгресс почвоведов приехал в полном составе осматривать опытную станцию. Забронировано за представителями науки.

   И вежливое лицо портье выразило почтение перед конгрессом. Остапу захотелось закричать, что он главный, что его нужно уважать и почитать, что у него в мешке миллион, но он почел за благо воздержаться и вышел на улицу в крайнем раздражении.

   Весь день он ездил по городу на извозчике. В лучшем ресторане он полтора часа томился в ожидании, покуда почвоведы, обедавшие всем конгрессом, не встанут из-за стола. В театре в этот день давался спектакль для почвоведов, и билеты вольным гражданам не продавались. К тому же Остапа не пустили бы в зрительный зал с мешком в руках, а девать его было некуда. Чтобы не ночевать в интересах науки на улице, миллионер в тот же вечер уехал, отоспавшись в международном вагоне.

   Утром Бендер сошел в большом волжском городе. С деревьев, вертясь винтом, слетали желтые прозрачные листья. Волга дышала ветром. Номеров не было ни в одной гостинице.

   - Разве что через месяц, - с сомнением говорили отельные заведующие с бородками, и без бородок, и усатые, и просто бритые, - покуда на электроцентрали не смонтируют третий агрегат, и не надейтесь. Все под специалистов отдано. И потом - окружной съезд комсомола. Ничего не можем поделать.

   Пока великий комбинатор торчал у высоких конторок портье, по гостиничным лестницам торопились инженеры, техники, иностранные специалисты и комсомольцы. - делегаты съезда.

   И снова Остап провел день на извозчике, с нетерпением дожидаясь курьерского поезда, где можно умыться, отдохнуть и почитать газетку.

   Великий комбинатор провел пятнадцать ночей в разных поездах, переезжая из города в город, потому что номеров нигде не было. В одном месте воздвигали домну, в другом - холодильник, в третьем - цинковый завод. Все было переполнено деловыми людьми. В четвертом месте Остапу поперек дороги стал пионерский слет, и в номере, где миллионер мог бы нескучно провести вечер с подругой, галдели дети. В дороге он обжился, завел чемодан для миллиона, дорожные вещи и экипировался. Уже Остап замышлял долгие и покойное путешествие во Владивосток, рассчитав, что поездка в оба конца займет три недели, когда вдруг почувствовал, что если сейчас же не осядет на землю, то умрет от какой-нибудь загадочной железнодорожной болезни. И он сделал то, что делывал всегда, когда был счастливым обладателем пустых карманов. Он стал выдавать себя за другого, телеграфируя вперед, что едет инженер, или врач-общественник, или тенор, или писатель. К его удивлению, для всех людей, приезжавших по делу, номера находились, и Остап немножко отошел после поездной качки. Один раз для получения номера ему пришлось даже выдать себя за сына лейтенанта Шмидта. После этого эпизода великий комбинатор предался невеселым размышлениям.

   "И это путь миллионера! - думал он с огорчением. - Где уважение? Где почет? Где слава? Где власть?"

   Даже Европа - "А", которой Остап хвастался перед Балагановым, - костюм, туфли и шляпа - были куплены в комиссионном магазине и при всей своей превосходной доброте имели изъян - это были вещи не свои, не родные, с чужого плеча. Их уже кто-то носил, может быть час, минуту, но все-таки таскал кто-то чужой. Обидно было и то, что правительство не обращает никакого внимания на бедственное положение миллионеров и распределяет жизненные блага в плановом порядке. И вообще было плохо. Начальник станции не брал под козырек, что в былые времена проделывал перед любым купчиной с капиталишком в пятьдесят тысяч, отцы города не приезжали в гостиницу представляться, пресса не торопилась брать интервью и вместо фотографий миллионеров печатала портреты каких-то ударников, зарабатывающих сто двадцать рублей в месяц.

   Остап каждый день считал свой миллион, и все был миллион без какой-то мелочи. Он прилагал все усилия, обедал несколько раз в день, пил коллекционные вина, раздавал непомерные чаевые, купил перстень, японскую вазу и шубу на хорьках. Шубу и вазу пришлось подарить номерному, потому что Остап не любил возиться в дороге с громоздкими вещами. Кроме того, в случае надобности он мог накупить еще множество шуб и ваз. За месяц, однако, истрачено было только шесть тысяч.

   Нет! Парад решительно не удавался, хотя все было на месте. Вовремя были высланы линейные, к указанному сроку прибыли части, играл оркестр. Но полки смотрели не на него, не ему кричали "ура", не для него махал руками капельмейстер. Однако Остап не сдавался. Он крепко надеялся на Москву.

   - А как Рио-де-Жанейро, - возбужденно спросил Балаганов. - Поедем?

   - Ну его к черту! - с неожиданной злостью сказал Остап. - Все это выдумка, нет никакого Рио-деЖанейро, и Америки нет, и Европы нет, ничего нет. И вообще последний город-это Шепетовка, о которую разбиваются волны Атлантического океана.

   - Ну и дела! - вздохнул Балаганов.

   - Мне один доктор все объяснил, - продолжал Остап, - заграница - это миф о загробной жизни. Кто туда попадает, тот не возвращается.

   - Прямо цирк! - воскликнул Шура, ничего не поняв. - Ух, как я теперь заживу! Бедный Паниковский! Он, конечно, нарушил конвенцию, но бог с ним! Вот радовался бы старик!

   - Предлагаю почтить память покойного вставанием, - сказал Бендер.

   Молочные братья поднялись и минуту простояли молча, глядя вниз, на переломленные бисквиты и недоеденный бутерброд. Тягостное молчание прервал Балаганов.

   - Знаете что с Козлевичем? - сказал он. - Прямо цирк! Он все-таки собрал "Антилопу" и работает в Черноморске. Письмо прислал. Вот... Бортмеханик вынул из кепки письмо. "Здравствуйте, Шура, - писал водитель "Антилопы", - как живете? Все ли вы еще сын л. Ш.? Мне живется хорошо, только нету денег, а машина после ремонта что-то капризничает и работает только один час в день. Все время ее чиню, прямо сил никаких нет. Пассажиры обижаются. Может, вы, дорогой Шура, пришлете мне маслопроводный шланг, хоть не новый. Здесь на базаре положительно нельзя достать. Поищите на Смоленском рынке, там, где продают старые замки и ключи. А если вам плохо, то приезжайте, какнибудь перебьемся. Я стою на углу улицы Меринга, на бирже. Где теперь О. Б.? Ваш с уважением Адам Козлевич. Забыл написать. Ко мне на биржу приходили ксендзы, Кушаковский и Морошек. Был скандал. А. К. ".

   - Побегу теперь искать шланг, - озабоченно сказал Балаганов.

   - Не надо, - ответил Остап, - я ему новую машину куплю. Едем в "Гранд-Отель", я забронировал номер по телеграфу для дирижера симфонического оркестра. А вас надо приодеть, умыть, дать вам капитальный ремонт. Перед вами, Шура, открываются врата великих возможностей.

   Они вышли на Каланчевскую площадь. Такси не было. На извозчике Остап ехать отказался.

   - Это карета прошлого, - сказал он брезгливо, - в ней далеко не уедешь. Кроме того, там, в подкладке, живут маленькие мыши.

   Пришлось сесть в трамвай. Вагон был переполнен. Это был один из тех зараженных ссорою вагонов, которые часто циркулируют по столице. Склоку в них начинает какая-нибудь мстительная старушка в утренние часы предслужебной давки. Постепенно в ссору втягиваются все пассажиры вагона, даже те, которые попали туда через полчаса после начала инцидента. Уже злая старушка давно сошла, утеряна уже и причина спора, а крики и взаимные оскорбления продолжаются, и в перебранку вступают все новые кадры пассажиров. И в таком вагоне до поздней ночи не затихает ругань.

   Волнующиеся пассажиры быстро оттеснили Балаганова от Остапа, и вскоре молочные братья болтались в разных концах вагона, стиснутые грудями и корзинами. Остап висел на ремне, с трудом выдирая чемодан, который все время уносило течением.

   Внезапно, покрывая обычную трамвайную брань, со стороны, где колыхался Балаганов, послышался женский вой:

   - Украли! Держите! Да вот же он стоит!

   Все повернули головы. К месту происшествия, задыхаясь от любопытства, стали пробиваться любители. Остап увидел ошеломленное лицо Балаганова. Бортмеханик еще и сам не понимал, что случилось, а его уже держали за руку, в которой крепко была зажата грошовая дамская сумочка с мелкой бронзовой цепочкой.

   - Бандит! - кричала женщина. - Только отвернулась, а он...

   Обладатель пятидесяти тысяч украл сумочку, в которой были черепаховая пудреница, профсоюзная книжка и один рубль семьдесят копеек денег. Вагон остановился. Любители потащили Балаганова к выходу. Проходя мимо Остапа, Шура горестно шептал:

   - Что ж это такое? Ведь я машинально.

   - Я тебе покажу машинально! - сказал любитель в пенсне и с портфелем, с удовольствием ударяя бортмеханика по шее.

   В окно Остап увидел, как к группе скорым шагом подошел милиционер и повел преступника по мостовой.

   Великий комбинатор отвернулся.

  

  

   В четырехугольном замкнутом дворе "Гранд-Отеля" слышались кухонные стуки, шипение пара и крики: "Два чайных комплекта в шестнадцатый!", а в белых коридорах было ясно и тихо, как в распределительном зале электростанции. В ста пятидесяти номерах спал конгресс почвоведов, вернувшись из поездки, тридцать номеров было отведено для заграничных коммерсантов, которые выясняли наболевший вопрос, можно ли в конце концов прибыльно торговать с Советским Союзом, лучший апартамент из четырех комнат занимал знаменитый индусский поэт и философ, а в маленьком номере, отведенном дирижеру симфонического оркестра, спал Остап Бендер.

   Он лежал на плюшевом одеяле, одетый, прижимая к груди чемодан с миллионом. За ночь великий комбинатор вдохнул в себя весь кислород, содержащийся в комнате, и оставшиеся в ней химические элементы можно было назвать азотом только из вежливости. Пахло скисшим вином, адскими котлетами и еше чемто непередаваемо гадким. Остап застонал и повернулся. Чемодан свалился на пол. Остап быстро открыл глаза.

   - Что ж это было? - пробормотал он, гримасничая. - Гусарство в ресторанном зале! И даже, кажется, какое-то кавалергардство! Фу! Держал себя как купец второй гильдии! Боже мой, не обидел ли я присутствующих? Там какой-то дурак кричал: "Почвоведы, встаньте!" - а потом плакал и клялся, что в душе он сам почвовед. Конечно, это был я! Да, но по какому это поводу?..

   И он вспомнил, что вчера, решив начать подобающую жизнь, он постановил выстроить себе особняк в мавританском стиле. Утро он провел в грандиозных мечтах. Он представлял себе дом с минаретами, швейцара с лицом памятника, малую гостиную, бильярдную и какой-то конференц-зал. В земельном отделе Совета великому комбинатору разъяснили, что участок получить можно. Но уже в строительной конторе все рухнуло. Упал швейцар, гремя каменной мордой, зашатался золотой конференц-зал и развалились минареты.

   - Вы частное лицо? - спросили миллионера в конторе.

   - Да, - ответил Остап, - резко выраженная индивидуальность.

   - К сожалению, строим только для коллективов и организаций.

   - Кооперативных, общественных и хозяйственных? - спросил Бендер с горечью.

   - Да, для них.

   - А я?

   - А вы стройте сами.

   - Да, но где-же я возьму камни, шпингалеты? Наконец, плинтусы?

   - Добудьте - как-нибудь. Хотя это трудно. Контингенты уже распределены по заявкам промышленности и кооперации.

   По всей вероятности, это и было причиной безобразного ночного гусарства.

   Остап лежа вынул записную книжечку и стал подсчитывать расходы со времени получения миллиона. На первой страничке была памятная запись:

   Верблюд - 180 р.

   Баран - 30 р.

   Кумыс - 1 р. 75 к.

   Итого - 211 р. 75 к.

   Дальнейшее было не лучше. Шуба, соус, железнодорожный билет, опять соус, опять билет, три чалмы, купленные на черный день, извозчики, ваза и всякая чепуха. Если не считать пятидесяти тысяч Балаганова, которые не принесли ему счастья, миллион был на месте.

   "Не дают делать капитальных вложений! - возмущался Остап. - Не дают! Может, зажить интеллектуальной жизнью, как мой друг Лоханкин? В конце концов материальные ценности я уже накопил, надо прикапливать помаленьку ценности духовные. Надо немедленно выяснить, в чем заключается смысл жизни".

   Он вспомнил, что в гостиничном вестибюле весь день толкутся девушки, стремящиеся поговорить с приезжим индусским философом о душе.

   "Пойду к индусу, - решил он, - узнаю, наконец, в чем дело. Это, правда, пижонство, но другого выхода нет".

   Не разлучаясь с чемоданом, Бендер, как был, в смятом костюме, спустился в бельэтаж и постучал в дверь комнаты великого человека. Ему открыл переводчик.

   - Философ принимает? - спросил Остап.

   - Это смотря кого, - ответил переводчик вежливо. - Вы частное лицо?

   - Нет, нет, - испуганно сказал великий комбинатор, - я от одной кооперативной организации.

   - Вы с группой? Вас сколько человек? А то, знаете, учителю трудно принимать всех отдельных лиц. Он предпочитает беседовать...

   - С коллективом? - подхватил Остап. - Меня как раз коллектив уполномочил разрешить один важный принципиальный вопрос насчет смысла жизни.

   Переводчик ушел и через пять минут вернулся. Он отдернул портьеру и пышно сказал:

   - Пусть войдет кооперативная организация, желающая узнать, в чем смысл жизни.

   На кресле с высокой и неудобной резной спинкой сидел великий философ и поэт в коричневой бархатной: рясе и в таком же колпаке. Лицо у него было смуглое и нежное, а глаза черные, как у подпоручика. Борода, белая и широкая, словно фрачная манишка, закрывала грудь. Стенографистка сидела у его ног. Два переводчика, индус и англичанин, разместились по бокам.

   При виде Остапа с чемоданом философ заерзал на кресле и что-то встревоженно зашептал переводчику. Стенографистка стала спешно записывать, а переводчик обратился к великому комбинатору:

   - Учитель желает узнать, не содержатся ли в чемодане пришельца песни и саги и не собирается ли пришелец прочесть их вслух, так как учителю прочли уже много песен и саг и он больше не может их слушать.

   - Скажите учителю, что саг нету, - почтительно ответил Остап.

   Черноглазый старец еще больше обеспокоился и, оживленно говоря, стал со страхом показывать на чемодан пальцем.

   - Учитель спрашивает, - начал переводчик, - не собирается ли пришелец поселиться у него в номере, потому что к нему на прием еще никогда не приходили с чемоданом.

   И только после того, как Остап успокоил переводчика, а переводчик философа, напряжение прошло и началась беседа.

   - Прежде чем ответить на ваш вопрос о смысле жизни, - сказал переводчик, - учитель желает сказать несколько слов о народном образовании в Индии.

   - Передайте учителю, - сообщил Остап, - что проблема народного образования волнует меня с детства.

   Философ закрыл глаза и принялся неторопливо говорить. Первый час он говорил по-английски, а второй час-по-бенгальски. Иногда он начинал петь тихим приятным голосом, а один раз даже встал и, приподняв рясу, сделал несколько танцевальных движений, изображавших, как видно, игры школьников в Пенджабе. Затем он сел и снова закрыл глаза, а Остап долго слушал перевод. Сперва Остап вежливо кивал головой, потом сонно смотрел в окно и, наконец, начал развлекаться - перебирал в кармане мелочь, любовался перстнем и даже довольно явственно подмигнул хорошенькой стенографистке, после чего она еще быстрее зачиркала карандашом.

   - А как все-таки будет со смыслом жизни? - спросил миллионер, улучив минуту.

   - Учитель желает прежде, - объяснил переводчик, - познакомить пришельца с обширными материалами, которые он собрал при ознакомлении с постановкой дела народного образования в СССР.

   - Передайте его благородию, - ответил Остап, - что пришелец не возражает.

   И машина снова пришла в движение. Учитель говорил, пел пионерские песни, показывал стенгазету, которую ему поднесли дети сто сорок шестой трудовой школы, и один раз даже всплакнул. Переводчики бубнили в два голоса, стенографистка писала, а Остап рассеянно чистил ногти.

   Наконец, Остап громко закашлял.

   - Знаете, - сказал он, - переводить больше не нужно. Я стал как-то понимать по-бенгальски. Вот когда будет насчет смысла жизни, тогда и переведите.

   Когда философу подтвердили настойчивое желание Остапа, черноглазый старец заволновался.

   - Учитель говорит, - заявил переводчик, - что он сам приехал в вашу великую страну, чтобы узнать, в чем смысл жизни. Только там, где народное образование поставлено на такую высоту, как у вас, жизнь становится осмысленной. Коллектив...

   - До свиданья, - быстро сказал великий комбинатор, - передайте учителю, что пришелец просит разрешения немедленно уйти.

   Но филосов уже пел нежным голосом "Марш Буденного", которому он выучился у советских детей. И Остап удалился без разрешения.

   - Кришна! - кричал великий комбинатор, бегая по своему номеру. - Вишну! Что делается на свете? Где сермяжная правда? А может быть, я дурак и ничего не понимаю, и жизнь прошла глупо, бессистемно? Настоящий индус, видите ли, все знает про нашу обширную страну, а я, как оперный индийский гость, долблю все одно и то же: "Не счесть алмазов пламенных в лабазах каменных". До чего же гадко!

   В этот день Остап обедал без водки и в первый раз оставил чемодан в номере. Потом он смирно сидел на подоконнике, с интересом рассматривая обыкновенных прохожих, которые прыгали в автобус, как белки.

   Ночью великий комбинатор вдруг проснулся и сел на кровати. Было тихо, и только из ресторана через замочную скважину пробирался меланхолический бостон.

   - Как же я забыл! - сказал он сердито. Потом он засмеялся, зажег свет и быстро написал телеграмму:

   "Черноморск. Зосе Синицкой. Связи ошибкой жизни готов лететь Черноморск крыльях любви, молнируйте ответ Москва Грандотель Бендер".

   Он позвонил и потребовал, чтобы телеграмма была отправлена немедленно молнией.

   Зося не ответила. Не было ответа и на другие телеграммы, составленные в том же отчаянном и лирическом, роде.

  

  

   Поезд шел в Черноморск. Первый пассажир снял пиджак, повесил его на медную завитушку багажника, потом стащил ботинки, поочередно поднося толстые ножки почти к самому лицу, и надел туфли с языками.

   - Слышали вы историю про одного воронежского землемера, который оказался родственником японского микадо? - спросил он, заранее улыбаясь.

   Второй и третий пассажиры придвинулись поближе. Четвертый пассажир уже лежал на верхнем диване, под колючим малиновым одеялом, недовольно глядя в иллюстрированный журнал.

   - Неужели не слышали? Одно время об этом много говорили. Это был обыкновенный землемер - жена, одна комната, сто двадцать рублей жалованья. Фамилия Бигусов. Обыкновенный, ну, совершенно незамечательный человек, даже, если хотите знать, между нами говоря, хам. Приходит он однажды со службы, а у него в комнате сидит японец, в таком, между нами говоря, отличном костюме, в очках и, если хотите знать, в ботинках из змеиной кожи, последняя новость. "Ваша фамилия - Бигусов? " - спрашивает японец. "Да", - говорит Бигусов. "А имя-отчество?" - "Такое-то", - отвечает. "Правильно, - говорит японец, - в таком случае не будете ли вы любезны снять толстовку, - мне нужно осмотреть ваше голое туловище". - "Пожалуйста", - говорит. Ну, между нами говоря, если хотите знать, японец туловище даже не рассматривал, а сразу кинулся к родимому пятну. Было у Бигусова такое пятно на боку. Посмотрел на него японец через увеличительное стекло, побледнел и говорит: "Поздравляю вас, гражданин Бигусов, и позвольте вам вручить посылку и пакет". Жена, конечно, открыла посылку. А там, если хотите знать, лежит в стружках японский обоюдоострый меч. "Почему же мне меч?" - спросил землемер. "А вы, говорит, прочтите письмо. Там все написано. Вы самурай". Тут Бигусов тоже побледнел. Воронеж, если хотите знать, не особенно большой центр. Между нами говоря, какое там может быть отношение к самураям? Самое отрицательное. Ну, делать нечего. Бигусов берется за письмо, вскрывает четырнадцать восковых печатей и читает его. Что же вы думаете? Оказалось, что ровно тридцать шесть лет тому назад проезжал через Воронежскую губернию один японский полупринц-инкогнито. Ну, конечно, между нами говоря, спутался его высочество с одной воронежской девушкой, прижил ребенка инкогнито. И даже хотел жениться, только микадо запретил шифрованной телеграммой. Полупринцу пришлось уехать, а ребенок остался незаконный. Это и был Бигусов. И вот по прошествии стольких лет полупринц стал умирать, а тут, как назло, законных детей нету, некому передать наследство, и к тому же угасает знаменитый род, что для японца хуже всего. Ну, пришлось вспомнить про Бигусова. Вот привалило человеку счастье! Сейчас, говорят, он уже в Японии. Старик умер. А Бигусов теперь принц, родственник микадо и к тому же еще, между нами го