Илличевский Алексей Дамианович - Письма к Фуссу

обстоятельства, которые не входят в состав биографии и в предмет строгого историка. Великое само по себе прекрасно! Я уверен совершенно, что, если ты захочешь посвятить этому несколько досуга, то исполнишь в точности ожидания не меня - pauvre diable que je suis {бедняги (франц.)}, - но всякого знатока литературы... Довольно! пишу к тебе о Похвальном слове Эйлеру, а делаю похвальное слово П. Фуссу - такова моя головушка! впрочем, будь уверен, что во всей этой похвале нет ни лишнего, ни неумеренного. - Сердце говорило, рука писала. На первый раз ты меня обяжешь и тем, если пришлешь ко мне: когда Эйлер родился и когда умер. Le reste je laisse à la Providence {Остальное оставляю Провидению (франц.)}.

   Свободный человек! ты ходишь всюду, куда захочешь;

  

   Ты ходишь в Академью,

   В трагедию, в комедью,

   В балет и в хоровод.

   А я как птичка в клетке...

   Неволя горче редьки;

   Свобода - сладкий мед!

  

   Два портрета отгадал точно: один Мартынова, {Аркадий Ив. Мартынов был брат известного Ивана Ив. Мартынова (директ. департ. народн. просвещения) и товарищ Илличевского. Он умер чуть ли не прежде последнего, начальником отделения. Я. Г.} другой Пушкина, а стихи написаны не моею рукою! {Здесь разумеется вероятно пьеса Ирин (идиллия, подражание Клейсту) приложенная к письмам 1815 г. и действительно написанная не рукою Илличевского К. Г.} но простим дружбе: у ней, как и у страха, глаза велики. Третий не отгадал: et peut on deviner, ce quej'on ne connaît pas? {и можно ли догадаться о том, чего не знаешь? (франц.)} Это портрет Вольховского, одного из лучших наших учеников, прилежного, скромного, словом великих достоинств и великой надежды: этого на портрете ты не видел, а приметил разве: большой нос и большие усы. Adieu! {прощай! (франц.)}

   Прости великой и большой бессмыслице моего письма:

      пишу его резвясь, а не четыре дня.

      Но искренно люблю: доволен ли? Прости!

  

   Вот тебе, любезный друг, письмо мое и вместе благодарность за начало жизни Эйлера. Finis coronat opus! {Конец делу венец! (лат.)} Надеюсь, что это начало будет иметь конец свой и конец благословенный - ибо переводчик от детства благословен Музами: ты понимаешь, что я говорю про тебя. Прошу только тебя присылать продолжение в таком точно формате, как и начало, т. е. в малую осьмушку. Прости моему капризу, ибо он имеет добрый источник. Хочу, чтоб весь перевод твой составил маленькую тетрадку - тебе во славу, мне для приятного воспоминания. С моей стороны исполню условие, - условие к счастью весьма не тягостное; ибо нет мне большего удовольствия, как переписываться с тобою; но не всегда располагаешь временем: обстоятельства! должность! - Еще одно препятствие: как мне досадно, что почта не отходит на другой день по прибытии твоих писем! Обыкновенно, насладившись твоей мысленной беседой, я вхожу в такой жар, что рад писать к тебе целый лист. (Суди, как твои приятны мне письма и не представляй себе, что я, как поэт, удобен входить в восхищение). Но мысль {Я получаю твои письма в четверг - посылаю тебе ответ не прежде понедельника. А. И.}, что почта отходит еще чрез четыре дня, потушает мой восторг, вырывает перо из рук моих - и я вхожу опять в прежнее состояние. Увы!..

   Сказать ли тебе, как ты узнал, что я сочинил Оперу, которую у вас в Св. Питере играли? Не почти меня колдуном, ибо я скажу тебе всю истину, хоть удален от тебя на двадцать верст. Но начиная мою повесть или диссертацию, ставлю Эпиграф:

  

   Что больше бродит,

   То больше в цену входит:

   Снежный шаришка будет шар,

   А изо лжи, товаришка товар:

   Ложь ходит завсегда с прибавкой в мире.

                             Сумароков.

  

   Так! я перевел Оперу (а не сочинил): l'Opéra comique par Sègur, opéra comique en un acte {Комическая опера Сегюра, комическая опера в одном действии (франц.)}. Переведши, старался, чтоб ее разыграли на театре, от чего надеялся получить - барыш. Прости на этот случай моему сребролюбию. Для этого просил я г. Петра Александровича Корсакова, стихотворца и чиновника, служащего при театре {Впоследствии цензора и издателя журнала Маяк, брата воспитанника Лицея, 1-го курса (Ник. Алекс). Они были братьями попечителя Петерб. учебн. округа Дондукова-Корсакова, на которого княжеский титул и дополн. фамилия перешла от его тестя, умершего без мужского потомства Я. Г.}. Родственник его Рязанов учится в Гимназии; ему не трудно было узнать все мое дело. От него узнали это в Гимназии; а ты узнал о том от своего брата. Не правда ли?

   Теперь мне остается исправить, дополнить и окончить это известие: пьесы моей не играли, да и играть не станут; причина тому та, что меня предупредили переводом и, хоть чужой перевод и хуже, но уже он испробован и роли розданы. Таково мое несчастие! Жалея о моей неудаче, дивись однако же великому Гению моему, который предугадал (я наверно полагаю это) все действия молвы, и открыл причины дошедшего до тебя слуха. - Пьеса моя еще в Петербурге, но коль скоро получу оную назад, то перешлю к тебе охотно для прочтения. - Благодарю тебя за доставленный мне анекдот - жаль, что мне нечего сообщать тебе. Прости любезный Павел Николаевич! я не Геркулес - пределы письма меня останавливают.

  

  

   Любезнейший друг, Павел Николаевич! Мы бы могли еженедельно получать письма один от другого: как бы это мне было приятно - повторяю я за тобою, поверь, с не меньшею искренностью и желанием - и в то самое время, как повторяю оное в пылу восторга душевного - разрушаю это благодатное намерение; и в тот самый раз, когда ты ждешь моего ответа еще ранее обыкновенного, я посылаю его тебе - тремя днями позже. Не вини меня в этом противувольном поступке; не припиши его моему непостоянству, но выслушай меня далее - и найдешь меня невиноватым. Я получил письмо твое - приятное, как и все твои письма, в такое время, когда я не имел ни на час свободного времени, ибо оно было посвящено целому обществу - скажу яснее - в такое время, когда мы приготовлялись праздновать день открытия Лицея (правильнее бы было: день закрытия нас в Лицее), что делалось обыкновенно всякий год в первое воскресение после 19 Октября, и нынешний год так же: октября 24-го числа. Этот праздник описать тебе недолго: начали театром, мы играли Стряпчего Пателена и Ссору двух соседов. Обе пьесы комедии. В первой представлял я Вильгельма, купца торгующего сукнами, которого плут стряпчий подрядился во всю пьесу обманывать; во второй Вспышкина, записного псаря, охотника и одного из ссорящихся соседов. Не хочу хвастать перед другом, но скажу, что мною зрители остались довольны. За театром последовал маленький бал и потчевание гостей всякими лакомствами, что называется в свете: угощением. Довольно ли с тебя? Время прекратить, кажется, извинение, которое тянется чрез целую четвертушку.

   Знаешь ли, любезный Павел Николаевич! я раскаиваюсь в двух вещах, и обе эти вещи происходили от моего невежества! Откроюсь тебе в них, как другу.

   Первое. Я никогда не полагал, что ты делал un si grand cas {такое событие (франц.)} из моих писем. Радуюсь, если они тебе не противны; но можно ли их читать всякому, даже принимающему во мне участие? - Это плод или испарение восторга, как ты сам называешь их. Где же в них толк, связь? я уверен, что иногда в них и смыслу ты не находишь. Но ты мне простишь это по дружескому великодушию: ах! всякий ли то в состоянии сделать? - Второе - есть преступление, в котором тебе заблаговременно каюсь. Извини, что я, находя в тебе ежедневно новые и новые достоинства, не знал одного, конечно малейшего из оных. Дорогой математик! ты... поэт! - Твою пьесу и без твоей просьбы, я бы перевести поставил приятнейшим долгом; но теперь - еще когда ты этого желаешь, сколь велика моя обязанность! Твоя воля всегда была мне законом; но после великодушного того поступка, когда ты с такой непринужденною готовностью взялся за перевод жизни Эйлера, - она мне сделалась еще более закона. В непродолжительном времени надеюсь тебе доставить перевод стихотворения, которого хвалить сверх того, что боюсь оскорбить скромность Автора - почитаю излишним.

   При сем прилагаю письмо к миленькому Егорушке, которого и чрез тебя еще благодарю за нежную привязанность, которую, не знаю, чем заслужил. Но эту переписку продолжать не обещаюсь. Ах, любезный друг! сколько уж и ты один виноват в том, что я не редко для тебя отлагаю писать к родителям, но это - приятная жертва! Помни, что твоего ответа ждет

  

   Как, любезный друг! возможно ль, чтоб ты последнее письмо мое получил так поздно - 20 ноября! Это-то знать причина тому, что ты так долго не отвечал мне. Целый месяц томим я неизвестностию - наконец нынче получаю письмо твое - и утешаюсь. Поверишь ли? я подумал, что какое-нибудь нескромное выражение (а сколько их в письмах моих!), какое-нибудь недоразумение (кто не ошибается?) навлекло на меня гнев твой. - Поверишь ли? я уже хотел просить у тебя извинения, хотя не весьма знал в чем. - Но, еще раз повторяю, приятнейшее письмо твое, подобно лучу тихой Авроры - скажу при помощи поэзии - разогнало туманы моего сомнения. И так, теперь ясно открывается: одна Нева была тому причиною. - Я думаю, что она уже стала - не будет более препятствия - и письмо мое чрез три дня долетит в руки твои.

   Позволь, как другу, спросить у тебя: читаешь ли ты ныне выходящие журналы?- спросить не из пустого любопытства, но из желания знать, читаешь ли ты пьесы мои в печати - а это для того, чтобы не подчивать тебя известными тебе пьесами или, что французы называют: la soupe réchauffée {разогретый суп (франц.)}. - В Вестник Европы 1814 года и в Российский Музеум отсылал я несколько моих стихотворений, напр.: Ирина, Цефиза {О них выше; они помещены ниже. К. Г.}, несколько Эпиграмм и пр.: и получил от их издателя Влад. Измайлова письмо, исполненное лестных одобрений. - Посылаю теперь тебе две пьесы, которые ты ожидаешь, напечатанные нынешнего года в последнем журнале, желаю, чтоб они тебе понравились - я их перевел с французского из сочинений Парни, у которого они однакож написаны в прозе, - это слабое возмездие за твои прекрасные переводы с Крылова и Капниста, в которых дух авторов удержан совершенно. Хвала и слава переводчику! - Дай Бог, чтоб русские авторы нашли взаправду себе переводчиков на языках и в народах иностранных. - Кстати скажу тебе, что некто фон Борг, студент Дерптского Университета, решил перевесть на немецкий язык лучшие сочинения русских авторов и отпечатать их в Дрезденском Журнале {Намерение это было выполнено: переводы Борга приобрели в свое время заслуженную известность. Я. Г.} - Освобождение Москвы г. Дмитриева отпечатано пока в последнем No Музеума, и переведено - прекрасно! - Наш Лицейский воспитанник Кюхельбекер написал на немецком языке рассуждение О древней Русской поэзии, которое, как я думаю, также будет напечатано, - воскликнем же с тобой вместе: хвала Русскому языку и Русскому народу! Последняя война доставила ему много славы - и я уверен, что иностранцы, разуверившиеся, что мы варвары, разуверятся также и в том, что наш язык - варварский, - давно пора этому!

   Ты уже, я чай, и забыл о моей опере - которую просил сначала - а я так не забыл - и теперь же исполняю твое желание. Надо вообще признаться, что я не так счастлив в драматических своих трудах, как в других стихотворениях. - Сверх этой пьесы, о процессе которой ты уже извещен мною - скажу тебе еще нечто о другой - комедии: Григорий или Герцог Бургундский, переведенной мною с французского из соч. Du Cerceau, довольно известного автора, - комедии более детской, нежели светской, более скучной, нежели смешной. Для чего-ж ты переводил ее.^?ты спросишь меня. Для чего? чорт попутал, да и все тут - я приметил, что сделал глупость, когда уж сделал ее. Впрочем эта пьеса - пьеса в 5 действиях и в стихах - довольно переведена небрежно, - итак времени не много потеряно. Лучшие сцены доставлю я тебе, может быть - только в другое время, - а теперь остается мне лишь подписаться твоим искренним другом -

  

   Любезный друг! получив приятное письмо твое, не медлю отвечать тебе - знаю, сколь несносна остановка в переписке. Начинаю письмо мое - выговором - да! не дивись: выговором - и самым строгим, - видел ли ты где-нибудь, чтобы дружба одобряла лесть - а ты против этого именно и погрешаешь. -

   Горе тебе! Я счастлив, что друг мой будет некогда великим человеком. -Дорогой поэт! ты рожден прославить современников, блистать в потомстве. Не узнаешь ли ты эти строки? - это ли слог истинной дружбы, чувство простого сердца? - Ах! я уверен, что это излилось в минуту энтузиазма, а что говорится в жару, то никогда не бывает основательно. Всего забавнее, что ты даешь мне толь высокие прорицания за пару простых песенок {Вероятно, тут разумеются две "Мадагаскарские песни" ("Победитель" и "Гостеприимство"), сохранившиеся при письмах. К. Г.}, которые едва-ли не всякий, знающий механизм стихов, сочинить в состоянии. Ты жалуешься, что я мало присылаю к тебе стихов моих, и именно исчислив все пьесы, мною тебе доставленные, восклицаешь: ай! много. C'est là, que je vous tiens {Вот ты и попался (франц.)}. Рад, что ты сам мне подал случай отбить все твои похвалы самым видимым образом. Неужто ты думаешь, что у меня стихов целый амбар? - Так вот же, уверяю тебя, что я их присылал к тебе по мере того, как и сочинял их - ни более, ни менее. - Правда! есть у меня еще несколько пьесок, но их столько, что, если посылать к тебе с каждым письмом, то их не станет и на шесть раз. Теперь моя череда воскликнуть: ай! много. - Впрочем думай о мне, что хочешь; но я скажу тебе откровенно (прочь всякая ложная скромность!), что вовсе не мечу в храм бессмертия - я знаком с музами только издали, боюсь великой славы, пишу для себя и дружбы - и только.

   Ты говоришь мне, что Французская Опера тебе не совсем понравилась, - жалею; но знатоки своего дела, советовавшие мне перевести ее, не одного с тобою мнения; - прости, если я держусь их стороны. Я говорю о ней без сравнения с другими пьесами - suum cuique! {каждому свое! (лат.)} - но сюжет этой пьесы не очень обыкновенный: оригинальность ее и отличает, особливо развязка прекрасна: где видно, чтобы старик, опекун (которых во всех комедиях обманывают обыкновенно) так хорошо провел молодых, которые сами думали восторжествовать над его особою? Согласись, что это ново, - впрочем, я переводил с неисправного подлинника - и переводил одну неделю. Это уж я говорю не в защиту пьесы, которой перевод, опять вопреки твоему мнению, довольно посредствен. Но у дружбы, как и у страха, глаза всегда велики!

   Другую комедию, переведенную мною, уже я рекомендовал тебе, но la recommandation était un peu outrée {рекомендация была немного чрезмерной (франц.)}. - Жаль, что не могу тебе послать ее в целом, ибо у меня самого нет ее. - Посылаю тебе сцену из оной: здесь перевод был труднее, - саг quoique cette comédie n'ait pas un grand mérite, malgré tout elle est une grande comédie {ибо хоть эта комедия и не имеет много достоинств, все-таки это большая комедия (франц.)} в 5 действиях в стихах. Вот тебе ее содержание. Филипп, Герцог Бургундский, находит как-то пьяного сонного мужика на улице и философ-Государь вдруг задумывает сделать над ним испытание. Он велит перенести его (пьяного Григория, героя пьесы) в царские чертоги и нарядить в царскую порфиру. Мужик просыпается - вообрази его удивление! - Придворные однако же успевают уверить его, что он в самом деле герцог - и новый герцог "ступает в управление. Автор умел употребить все способы представить самою тяжкою царскую должность: его попеременно мучат то в царском совете, то объявлением войны, то прошением рассудить тяжбы и т. п. - Наконец, доводят Григория до того, что он проклинает свою новую должность и жалеет о мужичьем своем состоянии. Этого только Филипп и дожидался. Напоив, до пьяна, опять переносят его на улицу: он просыпается - вообрази опять его удивление. - Это главное в пьесе. - Есть эпизоды, о которых я молчу: такова, наприм. сцена, которую присылает тебе твой друг

   P. S. Со временем больше.

  

  

  

   Благодарю тебя, любезный друг! за письмо твое; я его получил уже с неделю, и еще не собрался отвечать тебе - прости мне за это с свойственным тебе великодушием, ежели я со свойственною мне искренностию объявлю тебе причину моего молчания. У нас завелись книги, которые по истечении срока должны были отправиться восвояси, - я хотел прочесть их, не хотел пропустить времени и сделать преступление против законов дружества и условий нашей переписки. - Теперь je change de style {я переменяю положение (франц.)}: становлюсь на твоем месте, тебя воображаю на моем. Было ли у нас условие, спрашиваю тебя грозным голосом судьи, церемониться перед другом, утаивать то на языке, что сердце сказать хочет? - Ты понимаешь, что я говорю о второй просьбе, которую ты удовольствовался наметить точками. Нет! нет! этого я тебе никогда не прощу, а в доказательство того исполняю первую твою просьбу в точности.

   Пушкин и Есаков {Семен Семенович Есаков, вышедший из Лицея в гвардию, был после полковником артиллерии и погиб в царстве польском, в 1831 г. во время войны. Я. Г.} взаимно тебе кланяются - тебе и Гофману, а к ним и я присоединяю свои комплименты. Кстати о Пушкине: он пишет теперь комедию в пяти действиях, в стихах, под названием Философ. План довольно удачен - и начало: то есть 1-е действие, до сих пор только написанное, обещает нечто хорошее, - стихи и говорить нечего, а острых слов - сколько хочешь! Дай только Бог ему терпения и постоянства, что редко бывает в молодых писателях; они то же, что мотыльки, которые не долго в одном цветке покоятся, - которые так же прекрасны и так же, к несчастию, непостоянны; дай Бог ему кончить ее - это первый большой ouvrage {труд (франц.)}, начатый им, - ouvrage, которым он хочет открыть свое поприще по выходе из Лицея. Дай Бог ему успеха - лучи славы его будут отсвечиваться в его товарищах.

   И так еще одно благодеяние для меня исполнено тобою, еще одно кольцо прибавлено к той цепи, которая возлагается на меня благодарностью. Я разумею жизнь Эйлера. Нет, мой друг, я не отказываюсь еще от моего намерения, и в будущности, увидим, может быть, исполнение. Но теперь недостает мне материалов, и так что было мне прошлого разу говорить тебе об этом?

   С Ахматовым переписка моя идет clopin-clopan {через пень-колоду (франц.)}. И что в самом деле может быть несноснее переписки в стихах, - какое принуждение, какая лесть; прибавь еще к тому, что я самого Ахматова (которого принужден называть первым другом, предметом чувств и мыслей, идеалом сердца и души, которому противу воли должен я петь такую же бессмыслицу о дружбе, каково Кантово определение любви) едва только помню, следственно не знаю ни свойств его, ни характера - сколько неудобств! но что делать, с волками надо по волчьи выть.

   Прощай, любезный мой anti-Ахматов, пиши мне, пиши, если хочешь сделать мне одолжение, требуй всего: услуживать тебе есть первое удовольствие твоего

  

  

   Любезный друг Павел Николаевич,

   Правда! ты виноват, что мы получаем по одному только письму в месяц (отвечаю тебе твоими же словами): 1-ое потому, что ты имеешь более меня свободного времени, 2-е потому, что за тобою остановилось дело, - вот тебе и ответ и выговор за долгое молчание. Если он тебе покажется brusque {незаслуженным (франц.)}, то ты вправе наказать меня: задуши меня своми письмами, так, чтобы я принужден был нанять извозчика, чтоб он вывозил из Лицея негодную бумагу.

   Вторую просьбу твою, или лучше приказание, говоря языком дружбы, - исполню. Теперь не могу, ибо пишу это письмо impromptu {экспромтом (франц.)}, хотя впрочем поэты пишут impromptu целые ночи, но на сей раз я не поэт!

   Прошу покорно доставить мне Дмитрия Донского, не русского, разумеется, а немецкого. - NB. Теперь Есаков в городе, и может тебе кланяться сам за себя, сколько ему угодно. Г-ну Гофману мое почтение.

   Благодарю тебя за то, что ты нас поздравляешь с новым Директором, - он уже был у нас; если можно судить по наружности, то Энгельгардт человек не худой - vous sentez la pointe {шутка понятна (франц.)}. Не поленись написать мне о нем подробнее, - это для нас не будет лишним. Мы все желаем, чтобы он был человек прямой, чтоб не был к одним Engel {ангелом (нем.)}, а к другим hart {суровым (нем.)}.

   Это, кажется, вздор, чтоб нас перевели в Петербург {Уже тогда носились такие слухи, осуществившиеся только в 1844 г. К. Г.}, - хотя мы это сами слышали и от людей, достойных вероятия. Признаться, это известие не всем равно приятно, и я сам не желаю, чтоб это обратилось в событие: причин на это много, но болтать некогда. Прочти! Прости! Прости!

   Lizes - pardonnez - adieu {Прочтите - простите - прощайте (франц.)}.

   Pardonnez за то, разумеется, что на этот раз хорошее не в великом количестве - понимаешь.

  

   Теперь, может быть, в эту минуту мы пишем вместе, я к тебе и ты ко мне, если верить твоему обещанию. Поэтому ты видишь, что я получил последнее письмо твое, разумеется, последнее по сие время, - не дай Бог, чтоб ты лишил меня лучшего удовольствия получать твои письма, всегда исполненные остроты и нежных уверений в дружбе. Но подожди, j'aurai bien ma revanche {я еще возьму реванш (франц.)}.

   Теперь, может быть, в эту минуту ты посылаешь ко мне Дмитрия Донского, а я к тебе желаемую тобою Балладу, подивись проницательству дружбы - вопреки тебе самому я узнал, чего ты хочешь; это не Козак {У нас есть баллада и Козак, сочинение А. Пушкина. Mais: on ne peut désirer ce au' on ne connaît pas. Voltaire, Zaire. A. И. [Перев.: "Но: нельзя желать того, что не знаешь. Вольтер, Заир". - прим. ред.]}, а Поляк {Она приложена к письму. См. ниже. К. Г.}, баллада нашего барона Дельвига.

   Краткое известие о жизни и творениях сего писателя. Антон Антонович Барон Дельвиг родился в Москве 6-го августа 1798 года от благородной древней Лифляндской фамилии. Воспитанный в Русском законе, он окончил (или оканчивает) науки в Импер. Лицее. Познакомясь рано с Музами, музам пожертвовал он большую часть своих досугов.

   Быстрые способности (если не гений), советы сведущего друга - отверзли ему дорогу, которой держались в свое время Анакреоны, Горации, а в новейшие годы Шиллеры, Рамлеры, их верные подражатели и последователи; я хочу сказать, он писал в древнем тоне и древним размером - метром. Сим метром написал он К Диону, К Лилете, К больному Горчакову - и написал прекрасно. Иногда он позволял себе отступления от общего правила, т. е. писал ямбом: Поляк (балладу), Тихую жизнь (которую пришлю тебе - мастерское произведение!) и писал опять прекрасно. Странно, что человек такого веселого шутливого нрава (ибо он у нас один из лучших остряков) не хочет блеснуть на поприще Эпиграмм.

  

   Поклонись от меня Г-ну Гофману и поблагодари его за книгу le Printemps d'un Proscrit {Весна изгнанника (франц.)}, которую он принял на себя труд прислать ко мне. Жаль, что я не могу ею воспользоваться: мне нужно было четвертое издание, а она к несчастию еще хуже моего экземпляра; мой экземпляр третьего, его же первого издания. Есаков перешлет ее к нему обратно, это его дело. Мой долг был приятнее - мне надлежало благодарить.

   Читая твой анекдот, я вспомнил другой анекдот, который будет ему родной братец: одна дама (видно, всем дамам пришлось грешить) сказала, говоря о своем брате: Il a reèu une poule (пулю вместо balle) dans le caviar de sa jambe (в икру ноги - beau ruthénisme! {вот влияние русского языка! (франц.)}) et on lui a passé la cavalerie (т. е. кавалерственный орден) à travers les épaules. Этот, кажется, не хуже твоего.

   А знаешь знаменитые изречения Генерала Уварова? Qui est ce qui a commandé l'aile gauche? спросил его Бонапарте при заключении мира в прошедшие кампании. - Je, Votre Majesté, отвечал он со свойственным ему бесстрашием.

   В другое время он спрашивал у Французов с ним бывших une pipe à regarder, подзорную трубку - вместо lunette d'approche!

   Вот тебе задача - прочти следующие стихи так, чтоб в них была мера - последние два, ты видишь, без рифм: чего же недостает? отгадай!

  

   Какая здесь гора крутая,

   Взойдем медлительной стопой,

   Любезный друг мой,

   На ону;

  

   Намарав столько глупостей, не нужно мне подписываться - виден сокол по полету, - однако ж, usus est tyrannus {обычай - деспот (лат.)}: так ли?

  

   Браво Фусс! вот еще одно письмо, теперь нечего винить тебя в неисправности, если только так же продолжаться будет. За это вот тебе и награда или лучше две награды: 1) Мое письмо будет короче; 2) посылаю тебе с ним две гусарские пьесы нашего Пушкина - гусарские потому, что в них дело идет о гусарах и о их принадлежностях {"Усы" и "Слеза". Обе были приложены к письмам. К. Г.}. Обе прекрасны! - Почитай их, покамест еще не затоплен наводнением.

   Как же это ты пропустил случай видеть нашего Карамзина - бессмертного Историографа Отечества? Стыдно, братец, - ты бы мог по крайней мере увидеть его хоть на улице; но прошедшего не воротить, а чему быть, тому не миновать - так нечего пустого толковать! Ты хочешь знать, видел ли я его когда-нибудь? как будто желаешь найти утешение, если это подлинно случилось. Нет, любезный друг, и я не имел счастия видеть его; но я не находил к тому ни разу случая. Мы надеемся, однакож, что он посетит наш Лицей, и надежда наша основана не на пустом. Он знает Пушкина и им весьма много интересуется; он знает также и Малиновского {Ивана Вас. воспитанника Лицея, сына директора и племянника начальника Моск. Архива И. Д. Алексея Федоровича Малиновского. К. Г.} - поспешай же, о день отрад! Правда ль? говорят, будто Государь пожаловал ему вдруг чин Статского Советника, орден Св. Анны I класса и 60.000 рублей для напечатания Истории. Слава великодушному монарху! горе зоилам гения!

   Признаться тебе, до самого вступления в Лицей я не видел ни одного писателя, но в Лицее видел я Дмитриева, Державина, Жуковского, Батюшкова, Василия Пушкина и Хвостова; еще забыл: Нелединского, Кутузова, Дашкова. В публичном месте быть с ними гораздо легче, нежели в частных домах, - вот почему это и со мною случилось. Прощай! не могу писать более, скажу откровенно, - я болен несколько головою. Ответ твой возвратит мне здоровье и силы и оживит мысли мои. Прощай еще раз.