Сологуб Ф. Творимая легенда. Кн. 2.
М., "Художественная литература", 1991.- (Забытая книга).
7 декабря 1927
Ц<арское> Село
Дорогой и сердечно-любимый Борис Николаевич,
Только что вернулись мы с Варв<арой> Ник<олаевной> с похорон Федора Кузьмича. Устал я смертельно за три последние дня (да и вообще устал), прошел за гробом с добрый десяток верст, промерз; вернулся в девятом часу вечера домой - и ничего делать не могу. Не читается, не сидится, не лежится. Потянуло написать Вам - хоть и без оказийно, рассказать о последних днях Сологуба.
Три года прожили мы с ним "стена в стену",- и я благодарен судьбе, что она дала мне узнать милого, простого, детски-смеющегося Федора Кузьмича, а не гого Сологуба, каким раньше я его знал (вернее - представлял): "комнатного", обидчивого, брюзгливого, резкого, тщеславного. Все это - было, но было той внешней шелухой, за которой таилась детская, добрая душа; он был очень застенчив (право!) - и скрывал эту застенчивость в резкости; он был очень добр и отзывчив - и стыдился своей доброты; был широк - и окутывал себя часто досадной мелочностью. Я никогда не верил Андерсену, что "позолота - сотрется, свиная кожа - остается". Свиная кожа - истлевает, а золото под ней - останется.
Девять месяцев не вставал он с постели; мучился страшно, и чем дальше, тем больше. Я заезжал к нему часто, сидел у него не долго, чтобы не утомлять. Он лежал детски-радостный, или бессильно-измученный, смотря по состоянию минуты; страшно радовался, когда я говорил ему, что Варв<ара> Ник<олаевна> и я ищем ему квартиру в Царском Селе, что как только ему станет немного лучше - его перевезут туда, что там он окрепнет, поправится... Умирать - страшно не хотел, не хотел и говорить об этом. И лишь месяца полтора назад впервые сказал, задыхаясь от боли: "Нет уж, видно, перееду не в Царское Село, а в общую яму..." Но на следующий же раз - опять: "Нет, видно не поправлюсь, пока не перееду в Царское Село..."
В последний раз я был у него в пятницу, 2 декабря, за три дня до смерти. Предыдущий день был для него тяжел, он криком кричал от болей (почки не работали). Потом боли утихли, он успокоился, был слаб, но говорил без умолку и плакал горько. Я пробыл у него минут десять; попробовал глупо уговорить, что "вредно" так плакать. "Ах, дайте же мне выплакаться; разве вы не знаете, какая радость слезы... И что теперь для меня "вредно"? Дайте мне на прощанье поплакать. Господи, прибери меня - вот единственная теперь моя молитва. Господи, прибери меня; Господи, довольно..." И тут же: "Простите меня, простите меня за эти слезы и стоны; но не могу, не могу больше..." Я сказал, что пусть он меня простит, пусть всех нас простит за то, что языки у нас деревянные, что ни одного слова утешения нет у нас за душой... "Да разве есть - слова утешения? разве есть слова (подчеркнул) утешения? Есть лишь Слово (тоже подчеркнул). И вот - плачу, выплакаться хочу, дайте мне плакать"... И потом - о Достоевском, о Соне Mармеладовой, о чиновнике Мармеладове... "Тоже, утешили: поминальный обед ... с дракой. Всякий поминальный обед непременно с дракой. Господи, какая! Бедная, бедная Соня! Дайте мне с нею поплакать!"
Таким видел я его в последний раз. Потом два дня, субботу и воскресенье, сидел дома простуженный. В субботу возобновились мучения, он кричал - но уже не "Господи, прибери меня!" а,- "не хочу умирать! Как она смеет, костлявая! Что я, разве лягушка, чтобы тащить меня в болото! Не хочу!" В воскресенье - успокоился, заснул; сон к утру понедельника перешел в конец. В понедельник утром я получил телеграмму: "Началась агония; выезжайте". Мы сейчас же поехали с Варв<арой> Ник<олаевной>; приехали к 12 часам. Он уже лежал тихий, спокойный, не суровый, но серьезный; за болезнь оброс серебряной бородой - и очень был похож на Сологуба 1905-1906 года, когда я увидал его впервые. Умер он тихо, не приходя в сознание, в 10 1/2 ч. утра.
День прошел в суете и хлопотах; вечером была уже панихида. Ночь я провел у тела; просил остаться со мной милого Дм<итрия> Мих<айловича>, и мы вдвоем просидели за разговором до утра. Вчера, во вторник - перевезли его в залу Союза Писателей, - в залу нашей Вольфилы. Вот судьба! Два года тому назад провел последние часы в Вольфиле Есенин, перед отправкой тела в Москву; теперь провел ночь Сологуб. Хор Капеллы исполнил реквием Моцарта.- Сегодня в 12 часов после трех речей (очень хороших, потому что очень кратких) двинулись на Смоленское кладбище. Отпели. И теперь Сологуб лежит в нескольких десятках саженей от Блока.- Поклонился я Федору Кузьмичу и от Вас - поцеловал его - простился навсегда. Кто-то третий будет проводить ночь в зале бывшей Вольфилы?..
Две недели тому назад Федор Кузьмич дал мне пять тетрадей последних своих стихов (1925-1927), чтобы Варв<ара> Ник<олаевна> переписала отмеченные им, а я попытался бы устроить в каком-нибудь издательстве сборник его стихов. Я и устроил - сегодня, на похоронах; теперь - легко, когда человек умер; а вот при жизни...- да что говорить!
Вот последнее его стихотворение, которым кончается последняя тетрадь; написано 17 (30) июля 1927 года:
Подыши еще немного
Тяжким воздухом земным.
Бедный, слабый воин Бога,
Странно-зыблемый, как дым.
Что Творцу твои страданья?
Кратче мига - сотни лет.
Вот - одно воспоминанье.
Вот и памяти уж нет.
Страсти те же, что и ныне...
Кто-то любит пламя зорь...
Приближался к кончине.
Ты с Творцом своим не спорь.
Бедный, слабый воин Бога,
Весь истаявший, как дым.
Подыши еще немного
Тяжким воздухом земным.
Ну вот, милый Борис Николаевич, написал Вам - и полегчало. Простите. Мало нас, ох как мало остается; а новые поколения когда еще доживут и доработаются до своего Сологуба. Сологуба, как и Блока, надо заслужить; а это - работа поколений.
Надеюсь скоро написать Вам по-настоящему; сегодня только так, "заказное письмо". Трудно и тяжело мне очень и всячески, так хоть в письме отведешь душу. Письмо и стихи - только для Вас и Клавдии Николаевны (ей - сердечный привет Варв<ары> Ник<олаевны> и мой) и для тех немногих, кому захотите сообщить. (Алекс<ею> Серг<еевичу>) - ему тоже искренний прибег). Крепко обнимаю и целую Вас; будем живы и пойдем, куда нам назначено. А Федору Кузьмичу - вечная память, и спасибо ему за все. Пусть не забывает нас, любящих его, если "там" - есть память.
Еще раз целую крепко
Всегда любящий Вас,
Р. Иванов.
Иванов-Разумник (наст. фамилия Иванов) Разумник Васильевич (1878-1946) - русский критик, публицист, литературовед, мемуарист.
Письмо А. Белому. Впервые - "Russian Literature Triquarterly", 1978, No 15, с. 365-367. Текст - ГБЛ, ф. 25, карт. 16, ед. хр. 66, л. 60.
Стр. 256. Три года прожили мы с ним "стена в стену"...- ср.: "Жил он (Сологуб.- A.C.) в 1923-1924 гг. в Царском Селе, стена в стену с нашей квартирой на Колпинской улице, и ежедневно - в ответ на мой условный стук в стену - приходил к нашему послеобеденному чаю".- Иванов-Разумник Р. В. Писательские судьбы. Нью-Йорк, 1951, с. 11. "Позолота - сотрется, свиная кожа - остается".- Из сказки Г. X. Андерсена "Старый дом" (1848). Варвара Николаевна Иванова (урожд. Оттснберг; 1881-1946) - жена Иванова-Разумника.
Стр. 258. Дмитрий Михайлович Пинес (1891-1937) - литературовед, библиограф. Вольфа - Вольфнла - Вольная философская ассоциация, работавшая в 1919-1923 гг. в Петербурге под председательством А. Белого и при непосредственном участии Иванова-Разумника. Подыши еще немного...- Другой вариант стихотворения см.: СТ., 495 496.
Стр. 259. Клавдия Николаевна Бугаева (Васильева) (1886-1970) - жена Андрея Белого. Алексей Сергеевич Петровский (1881-1958) - переводчик, библиограф, близкий друг Андрея Белого.