Ходасевич Владислав Фелицианович - Камер-фурьерский журнал

  

  

   Ходасевич Вл. Камер-фурьерский журнал / Вступительная статья, подготовка текста, указатели O. P. Демидовой.- М.: Эллис Лак 2000, 2002.

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   От составителя

   О камер-фурьерских журналах и о журнале Ходасевича

   Камер-фурьерский журнал

   Приложение

   Указатели

  

   "Камер-фурьерский журнал" Владислава Ходасевича представляет собой уникальный по степени насыщенности историко-культурным материалом и "скомпрессированности", "зашифрованности" текст, в котором представлена литературная и шире - общекультурная жизнь русских Берлина, Праги, Парижа 1922-1939 гг. Полноценный комментарий к данному тексту составил бы не один том и потребовал бы объединенных усилий многих исследователей, как отечественных, так и зарубежных. Вероятнее всего, даже в этом случае комментарий оказался бы неполным, поскольку значительная часть материалов по истории культуры русского зарубежья (личные архивы, архивы эмигрантских учреждений, периодические издания) не сохранилась или остается недоступной исследователям (закрытой).

   В силу указанных причин после долгих обсуждений было принято решение публиковать текст "Журнала" без комментария, снабдив его обширным корпусом указателей. С одной стороны, публикация сделает "Журнал" доступным как широкому читателю, так и многочисленным исследователям, для которых "Журнал" может стать ценным источником и справочным изданием. В обоих случаях сопровождающие текст указатели окажутся весьма полезными. С другой стороны, публикация текста не закрывает возможности работать над комментарием (с последующей его публикацией), а, скорее, делает эту возможность более реальной, поскольку текст при публикации приобретает значительно большее число "пользователей" и становится достоянием всего научного (и не только научного) сообщества, - что составитель данного издания и считал своей главной задачей.

  

  

  

   ¹ Советская историческая энциклопедия: В 16 т. Т. 6. М.: Советская энциклопедия, 1965. С. 916.

  

   Камер-фурьерские журналы появились в России в XVIII веке. Предшественниками их были походные и путевые журналы, введенные в обиход Петром I под названием "юрналы". Первый походный журнал датируется 1695-м годом, последний - 1726-м {См. полный список в: Соболевский C. A Юрналы и камер-фурьерские журналы 1695-1774 гг. // Русский архив. 1867 (Приложение). С. 5-8.}. До 1700-го год указывался по старому летоисчислению {См., напр.: "Юрнал в путном шествии 203 года" (походный журнал 1695 г.), "204-го года журнал" (походный журнал 1696 г.) и т.д.}; записи велись Петром или кем-нибудь из его окружения; специальной должности для этого, вероятно, не существовало - во всяком случае, записи, кроме тех, что сделаны рукой Петра, анонимны. Текст "юрналов" складывался из собственно ежедневных записей (поденных записок) и разного рода дополнений и приложений, касающихся главным образом сражений, действий полководцев, заседаний военных советов {См., напр., дополнение к юрналу 1703 года "О действиях Шереметева 23-30 апреля"; приложения, "касающиеся сражения под Нарвою", к юрналу 1704 года; реляцию о Прутском походе, приложенную к юрналу 1711 года; "Мнения на военном совете под Дербентом", приложенные к юрналу 1722 года и т.п.}. В ранних "юрналах" освещалась сугубо военная сторона жизни и деятельности Петра и его приближенных, однако к середине 1710-х годов положение изменилось: в приложениях к "юрналам" появляются первые упоминания о жизни гражданской и о тонкостях церемониала. Так, к походному журналу 1714 года приложена справка о здоровье Петра; к журналу 1724 года - "Проект церемониала коронации Государыни Императрицы Екатерины Алексеевны"; к журналу 1725 года - "Реляция о браке Его Королевского Высочества Карла Фридриха герцога Голштейно-Готторнского с Ее Высочеством Цесаревною Российскою Анною Петровною" и "Инструкция, как следует салютовать Государыне Императрице, когда Ее Величество изволит прибыть к флоту" {Соболевский C. A Указ. соч. С. 7, 8.}. К концу царствования Петра явственно обозначился сдвиг интереса от сферы военной к сфере гражданской, наметилась потребность в фиксации событий придворной жизни и деталей быта, что, в свою очередь, привело к "смене жанра": походный журнал начал уступать место камер-фурьерскому.

   Первым из известных камер-фурьерских журналов является отрывок из журнала за 1726 год {См. предисловие к опубликованному тексту: "Сей отрывок Камер-Фурьерского журнала, первого по времени из известных доселе..." // Журнал Камер-Фурьерский, 1726 года. СПб., 1853.}. Отрывок этот, отражающий недолгое царствование Екатерины I, невелик и занимает всего 31 страницу {См.: Журнал Камер-Фурьерский, 1726 года. СПб., 1853. С. 1-31. Здесь и далее количество страниц указывается не по рукописному, а по опубликованному варианту текста.}. За ним следуют "Записка о кончине Государыни Императрицы Екатерины Алексеевны и о вступлении на престол Государя Императора Петра II Алексеевича" и "Описание коронации Ее Величества Императрицы и Самодержицы Всероссийской Анны Иоанновны, торжественно отправленной в царствующем граде Москве 28 апреля 1730 года". Первая занимает четыре страницы, второе - семьдесят две, отражая наметившуюся тенденцию к пространности описания и особенности типичного для журналов стиля, который начал определяться именно в годы правления Анны Иоанновны и окончательно сложился в эпоху Екатерины II, когда российский императорский двор достиг небывалого до той поры расцвета {Весьма показательным представляется сопоставление описаний коронационных торжеств по случаю восшествия на престол Анны Иоанновны, Елизаветы Петровны и Екатерины II, ср.: "Обстоятельное описание торжественных порядков благополучнаго вшествия в царствующий град Москву и священнейшаго коронования Ее Августейшего Императорскаго Величества Императрицы Елисавет Петровны, Самодержицы Всероссийския, еже бысть вшествие 28 февраля, коронование 25 Апреля 1742 года" (222 стр.); "Обстоятельное описание торжественных порядков благополучнаго вшествия в императорскую древнюю резиденцию, богоспасаемый град Москву, и освященнейшаго коронования Ее Августейшаго Величества, всепресветлейшия, державнейшия, великия государыни императрицы Екатерины вторыя, самодержицы всероссийския, матери и избавительницы отечества, еже происходило вшествие 13, коронование 22 Сентября, 1762 года" (304 стр.).}.

   Становление жанра происходило довольно медленно - как на содержательном и стилистическом уровнях, так и на отражающем их уровне названия. В царствование Анны Иоанновны журналы назывались "Журналами придворной конторы на знатные при дворе Ее Императорского Величества оказии" (1734, 1736) и "Церемониальными журналами" (1737-1739). При Елизавете они именовались журналами банкетными (1743); походными и церемониально-банкетными (1744); церемониальными, банкетными и походными (1745) {Интересно отметить, что в 1742 и 1743 годах велись отдельные "Журналы Троицкого похода" (последние собственно походные журналы), - Елизавета словно отдавала дань традиции, начало которой положил ее отец; впоследствии определение "походный" входило в название журналов как составная часть.}. С 1746 года определение "камер-фурьерский" непременно входит в название журналов, хотя поначалу - лишь как составная часть; кроме того, в эти годы журналы имели двойное название: первое определяло жанр; второе, скорее, указывало на содержательную сторону (ср.: "Журналы Камер-Фурьерские 1749 года" - "Камер-фурьерский, церемониальный, банкетный и походный журнал 1749 года"; "Журналы камер-фурьерские 1753 года" - "Гоф-штаб-квартирмейстерский и камер-фурьерский церемониальный, банкетный и походный журнал 1753 года, во время пребывания Высочайшего двора в Москве" и пр.). И лишь при Екатерине окончательно утвердилось жанровое определение "камер-фурьерский журнал", хотя сохранился и расширенный вариант названия (напр., "Церемониальный камер-фурьерский журнал, 1770 года" {Иногда "Церемониальный камер-фурьерский журнал" встречается как второе название (напр., в 1765,1766,1767 гг.).}), и второе название (напр., "Церемониальный, банкетный и походный журнал, 1762 года", "Церемониальный, банкетный и походный журнал 1769 года).

   В эпоху Анны Иоанновны журналы перестали быть анонимными. Журналы 1730-х подписаны секретарем, последующие - гоф-штаб-квартирмей-стерами, гоф-фурьерами и камер-фурьерами. Гоф-фурьеры писали, как правило, о церемониале; камер-фурьеры - о времяпровождении членов царской семьи, их передвижениях, приемах иностранных гостей и т.п. Первыми камер-фурьерами, чьи имена дошли до нас, стали Сергей Нестеров (журналы 1745,1749,1755, 1756 и 1757 гг.) и Иван Скобельцын (журналы 1752 и 1757 гг.); их сменил Василий Рубановский, ведший записи в журналах до конца царствования Елизаветы {Вероятно, до 1755 г. камер-фурьерский журнал был заботой не столько камер-фурьера, сколько гоф-штаб-квартирмейстера: пять из девяти журналов 1746-1755 гг. подписаны гоф-штаб-квартирмейстером Михаилом Марковым, один - Марковым и камер-фурьером Нестеровым, один - Марковым и камер-фурьером Иваном Скобельцыным, один - гоф-фурьером Петром Милорадовичем и один - гоф-фурьером Иваном Кирьяковым.}. Это же имя встречается в годы правления Екатерины наряду с именами Герасима Крашенинникова, Герасима Журавлева, Андрея Волкодава.

   Камер-фурьеры относились к высшим чинам придворных служителей (вместе с гоф-фурьерами, камердинерами, мунд- и кофешенками, тафель-декерами, кондитерами и метрдотелями {См.: Брокгауз Ф. А, Ефрон И. А. Энциклопедический словарь: В 82 т. Репринтное воспроизведение изд. 1890 г. T. 49. М.: Терра, 1992. С. 157. Стлб. 1; Шепелев Л.Е Чиновный мир России XVIII - нач. ХК в. СПб., 1999 (по указат.)}. Назначались они из камердинеров и гоф-фурьеров; при назначении на должность награждались чином VI класса, однако без права дальнейшего производства. Несомненно, в годы правления Елизаветы и Екатерины, в отличие от времен Анны Иоанновны, камер-фурьерами могли стать лишь люди не просто грамотные, но и обладающие хорошей памятью, чувством стиля, умением выдержать запись в нужном тоне, не упустив при этом важных подробностей. Можно утверждать, что во второй половине XVIII столетия сложился формальный и стилистический канон камер-фурьерских журналов, в соответствии с которым записи должны были стать достаточно развернутыми и подробными по содержанию, жестко ограниченными рамками "регулярного штиля" и торжественными по тону, причем степень торжественности зависела от значимости описываемого события и ранга его участников. Из собрания нерегулярных записей, неуклюжих по слогу и изобилующих ошибками, журнал превратился в официальный парадный дневник, фиксирующий все события придворной жизни и даже их отсутствие, ср.: "В среду, при дворе особливого ничего не происходило"; "В понедельник, по утру, в учрежденном при дворе Совете присутствия членов не было" {Камер-фурьерский церемониальный журнал 1787 года. СПб., 1886. С. 193, 760 (записи от 3 марта и 9 августа).}.

   От журналов Анны Иоанновны до журналов Екатерины - дистанция в несколько десятилетий и в две культурные эпохи, в течение которых Россия из "страны варваров" превратилась, насколько это было возможно, в "страну просвещенную", достойную внимания своих европейских соседей. Представления о России складывались из представлений о монархине и о жизни ее двора; жизнь двора отображалась в камер-фурьерских журналах, которые в силу этого приобретали статус документов государственной важности {Этот статус журналы сохраняли на протяжении полутора веков, о чем свидетельствуют несколько обстоятельств. Во-первых, в 1853 г. по повелению Николая I было начато издание журналов, и "по мере издания томов - они раздавались или рассылались за границу членам императорской фамилии, очень немногие дарились самым приближенным к императору особам" (Соболевский C. A Указ. соч. С. 3). С 1853 до 1857 гг. издание осуществлялось 2-м отделом собственной его императорского величества канцелярии под ред. А. Ф. Бычкова. В 1864 г. издание перешло в ведение Министерства императорского двора, редакцию до 1898 г. осуществлял Г. В. Есипов, с 1900 до 1904 - A. B. Половцев, с 1905 г. до конца издания - К. Я. Грот. Издание продолжалось до 1917 г., удалось издать походные журналы за 1695-1726 и камер-фурьерские журналы за 1726-1818 гг.; тираж не превышал 200 экземпляров. Во-вторых, как пишет начальник канцелярии императорского двора A.A. Мосолов, еще при Николае II журналы велись в трех экземплярах, один из которых "каждое утро клался на стол императора в запечатанном конверте; второй экземпляр, тоже запечатанный, посылался министру двора; а третий хранился в особом железном ящике у камер-фурьера. Они считались весьма секретными" (Мосолов А. Л. При дворе последнего императора. Записки начальника канцелярии министерства двора. Л., 1992).}, что, в свою очередь, накладывало определенные обязательства на тех, кто их вел. О том, насколько возросла роль журналов и ответственность камер-фурьеров, лучше всего свидетельствуют сами тексты. В "Журнале придворной конторы" за 1734 год записи от 11 мая до 30 октября занимают 12 страниц, в журнале 1736 года записи от 1 января до 18 декабря умещаются на 46 страницах. Записи делались, как правило, два - три раза в неделю {Случалось - и реже; так, в июле 1734 г. были сделаны 4 записи (1, 8, 13, 25), в августе и сентябре того же года - по три (соответственно 6, 17, 30 и 1, 29, 30).} и фиксировали лишь заметные события (парады, учения войск, годовщины восшествия на престол, другие праздники, приемы иностранных послов). Записи, за редкими исключениями, кратки, сделаны весьма небрежно, с большим количеством ошибок; последнее обстоятельство свидетельствует не только о состоянии языка, находившегося в периоде становления, но и об уровне грамотности секретаря, вносившего записи в журнал, и о значимости самого журнала {Интересно отметить, что при издании журнала 1734 г. на титульном листе было указано: "с оставлением всех против правописания ошибок подлинника" (Журнал придворной конторы: 1734 году ... СПб., б.г.). Вряд ли издатели руководствовались текстологическими соображениями; вероятнее всего, неграмотность секретаря рассматривалась как курьез; во всяком случае, в издании журнала 1736 года текст был приведен к грамматической и орфографической норме.}. Трудно допустить, что при отношении к журналу не как к бытовому дневнику, а как к официальному документу текст мог выглядеть следующим образом: "Налугу против летнего дому имелась салдацкая Эксерциция леиб Гвардии семеновского полку приприсудствии Ее Императорского Величества ипотом Трактованы штап иобор Афицеры вхоромах аундер Афицеры исалдаты налугу" {Журнал придворной конторы: 1734 году... С. 3. Запись от 22 июня 1734 г.}.

   Екатерининские журналы отличаются от своих предшественников прежде всего по объему: в журнале 1762 года - 304 страницы, 1770-го - 402, 1774-го - 695, 1787-го - 1012 {Объем журналов в годы правления Елизаветы - от 125 до 220 страниц.}. Одной из причин столь заметного увеличения объема является растущее внимание к деталям, к тонкостям церемониала, стремление учесть мельчайшие подробности и отобразить события с предельной точностью и полнотой. В екатерининских журналах записи ежедневные, при этом весь день расписан весьма подробно, с указанием точного времени того или иного события, перечислением всех его участников, их чина и должности при дворе. Появляются маргиналии как составная часть страницы, представляющие краткие аннотации события, детально расписанного на ее центральной части. Разительно меняется стиль и графическое оформление записи, ср.: "Во Вторник, ЕЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО изволила кушать обеденное кушанье во внутренних Своих покоях ВЫСОЧАЙШЕЮ особою, а в столовой комнате кушали господин Гофмаршал и придворные кавалеры в 8-ми персонах.

   В вечеру, в половине 7-го часа, ЕЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО изволила выход иметь в первую перед внутренними покоями камеру и благоволила до 9-ти часов играть в карты, приглася за оный стол Князя Григория Александровича Потемкина, Александра Матвеевича Мамонова и Графа Кобенцля".

   "В Понедельник, по утру, в учрежденном при Дворе Совете присутствия членов не было.

   За обеденным ЕЕ ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА столом, бывшем в Эрмитаже, заседали нижеписанные особы:

   1. Анна Степановна Протасова.

   2. Граф Яков Александрович Брюс.

   3. Александр Матвеевич Мамонов.

   4. Князь Федор Сергеевич Барятинский.

   5. Находящийся при здешнем Дворе Английский Министр Фицгерберт {Пояснение издателей под текстом: "В подлиннике Вице-Герберт".}.

   В вечеру, в обыкновенное время, ЕЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО с некоторыми первоклассными особами, в Эрмитаже, изволила играть в карты до 10-го часа вечера, после чего ВЫСОЧАЙШЕ отсутствовала во внутренние Свои апартаменты" {Камер-фурьерский церемониальный журнал 1787 года. СПб., 1886. С. 171, 760. Записи от 16 февраля и 9 августа.}.

   Первая из цитированных записей принадлежит Герасиму Журавлеву, вторая - Андрею Волкодаву. При всем формальном единообразии, которого требовал канон, записи эти явственно отличаются друг от друга: в каждой из них очевиден индивидуальный стиль. Это позволяет предположить, что ведение журнала сделалось своего рода искусством, и каждый из камер-фурьеров стремился на свой манер разнообразить официальный текст, относясь к своему занятию как к творчеству.

   В екатерининскую эпоху камер-фурьерский журнал сложился как жанр и достиг своего расцвета. В годы последующих царствований он не претерпел значительных изменений: слегка менялась структура страницы, расширялось содержание маргиналий (например, на полях стали помещать справки о погоде с указанием температуры; пояснения о чине упоминаемых лиц из числа не очень известных; о местонахождении членов императорской семьи, отсутствующих на церемонии; о сопровождающих церемонию обстоятельствах и костюмах кавалеров и дам) {Вероятно, они изменились в годы правления Павла I, однако журналы этих лет, по не зависящим от автора причинам, оказались недоступными для просмотра de visu.}. Пожалуй, самым значительным изменением можно считать то, что после Екатерины в журналах появился еще один персонаж - император, занявший центральное место, и с тех пор речь шла о времяпровождении "его величества с супругою" или "их величеств" {Единственным исключением являются журналы вдовствующих императриц: Марии Феодоровны, вдовы Павла I и Марии Феодоровны, вдовы Александра III. В годы царствования Александра I и Николая II велись отдельные журналы "императрицы-матери"; см., напр., опубликованные "Камер-фурьерские журналы императрицы Марии Феодоровны" за 1801, 1802, 1804, 1806, 1807, 1808-1811, 1812-1815, 1816 и 1817 гг., образцом для которых явно служили журналы времен Екатерины.}. Силою обстоятельств изменилась точка отсчета; с течением времени менялись жизнь и язык, и эти изменения так или иначе находили отражение в журналах. Однако канон в целом не менялся: принцип отбора и освещения событий и общая стилистика жанра остались более или менее прежними {*}. Прежним осталось и "пространство": на первый взгляд, журналы освещали жизнь императорской семьи изнутри, однако по сути дела записи не касаются событий их частной жизни (которая, при всех ограничениях, все же доступна монархам). Граница между публичным и приватным обозначена предельно четко: те часы, когда государь/государыня "изволят высочайше отсутствовать" во внутренние покои, содержательно "выпадают" из пространства журнала (в журнале отмечается лишь продолжительность "отсутствия"). Частная жизнь не подлежала освещению в официальном дневнике, для нее существовали иные жанры: дневник интимный и эпистолярия, не зависящие ни от "парадной" истории, ни от места автора в ней; открытые всем и потому "вечные". Что же до придворного камер-фурьерского журнала, он перестал существовать, как только перестали существовать российская монархия и императорский двор: последние записи были сделаны в феврале 1917 года.

   {* Ср., напр., с записью в "Камер-фурьерском журнале Государя Императора Александра Павловича" от 5 июня 1811 г.: "Поутру ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР занимался докладом в Кабинете от военного губернатора, после в 12-м часу имел выход в Государственный Совет, где изволил присутствовать в оном, и перед обеденным столом прогуливался в выезде по городу в коляске в 4-м часу.

   В 5 часов ИХ ВЕЛИЧЕСТВА за обеденным столом кушали в Столовой в следующих персонах:

   Герцогиня Вюртембергская.

   Принцесса Амалия Баденская.

   Канцлер граф Румянцов.

   Обер-гофмаршал граф Толстой.

   Обер-гофмейстер Кошелев.

   Действительные тайные советники: Попов,

   Граф Завадовский,

   Граф Разумовский,

   Мордвинов.

   Генерал-адъютанты: князь Гагарин,

   Граф Шувалов.

   Генерал-лейтенант Фуль.

   Барон Армфельд, Абовской губернии (примеч. на полях: Зван).

   Тайные советники: князь Голицын,

   Граф Салтыков,

   Молчанов.

   Пополудни в начале 8-го часа ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВО имела выезд в английской коляске с Принцессою Амалиею на Каменный остров, по возвращении к Себе за вечерним столом кушала с Герцогинею Вюртембергскою во внутренней комнате в 12-м в начале.

   Пополудни ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО занимался докладами от министров в Кабинете и за вечерним столом кушал на Своей половине" (С. 821 -822).

   В конце Х1Х-начале XX вв. на страницах журнала помещаются документы, которые прежде туда не допускались, напр., программы придворного театра. Однако и это обстоятельство не переводит журнал из внутреннего пространства двора в пространство по отношению к нему внешнее. Впрочем, Ходасевич, несомненно, отталкивался от журналов XVIII века, а не более поздних времен.}

   "Камер-фурьерский" журнал Ходасевича можно рассматривать как попытку восстановить прерванную традицию в новых исторических обстоятельствах. Покинув Россию, Ходасевич обращается к ушедшему в небытие жанру, на протяжении двух с лишним столетий составлявшему частичку того мира, которого больше нет. Выбор названия поначалу воспринимается как прямая отсылка к прошлому и словно постулирует авторскую установку на верность традиционной форме, на следование канону по основным параметрам: ежедневность и развернутость записей, выдержанность стиля, внимание к детали, разграничение пространств публичного и приватного. Однако Ходасевич создает свой "Журнал" в совершенно иную эпоху, отделенную от эпохи классического камер-фурьерского журнала не физическим временем, а исторической катастрофой, вызвавшей необратимые изменения в сознании и мироощущении тех, кто ее пережил. Разительно изменился ритм жизни, степень заполненности каждого дня событиями внешнего и внутреннего планов, соотношение насыщенности переживания и формы его выражения - и все эти обстоятельства неизбежно сказались на стиле "Журнала". Сказался на нем и тот образ жизни, который вынужденно вел Ходасевич в эмиграции и который был весьма далек от размеренной, установленной церемониалом жизни при дворе и "укорененного в материальном" придворного быта. В эмигрантской жизни быт волею обстоятельств был сведен до минимума - до минимума он сведен и в "Журнале". Подробные описания парадных и "интимных" обедов, столь частые в придворных журналах, у Ходасевича приобретают предельно сжатую форму: "Обедать" (т.е. "ходил в ближайший ресторанчик и съел там дешевый и плохой обед") или "Обед "Возрождения"" ("присутствовал на традиционном торжественном обеде, идти на который не очень хотелось, но присутствие обязательно для всех сотрудников газеты"). Текст из линейного превращается в точечный; запись не столько рассказывает о событии, сколько обозначает его; слово становится в буквальном смысле знаком, символом, суть которого зачастую до конца ясна лишь автору.

   Вероятно, для Ходасевича запись в "Журнале" является своего рода рычагом для переключения планов: она включает воображение {Ср. с письмом Ходасевича Берберовой от 15 февраля 1930 г.: "Опиши мне подробно, какая у тебя комната, чтобы я мог все воображать" (Письма В. Ходасевича к Н. Берберовой / Публ. Д. Бетеа // Минувшее: Исторический альманах. Кн. 5. М.: Прогресс; Феникс, 1991. С. 254.} - и за словом открывается образ. Берлинская запись "Танцы", например, - символ личной трагедии Андрея Белого, которая разворачивалась в Берлине и свидетелем которой стал Ходасевич. Впоследствии он описал ее в мемуарном очерке "Андрей Белый", ср.: "<...> Весь русский Берлин стал любопытным и злым свидетелем его истерики. <...> Выражалась она главным образом в пьяных танцах, которым он предавался в разных берлинских Diele {Танцевальных залах (нем.).}. Не в том дело, что танцевал он плохо, а в том, что он танцевал страшно. <...> Танец в его исполнении превращался в чудовищную мимодраму, порой даже и непристойную. <...> То был не просто танец пьяного человека: то было, конечно, символическое попрание лучшего в самом себе, кощунство над собой, дьявольская гримаса себе самому <...>" {Впервые - в сост. мемуарной книги "Некрополь" (Брюссель; Петрополис, 1939). Цит. по: Ходасевич В. Ф. Собр. соч.: В 4 т. М.: Согласие, 1996. Т. 4. С. 60.}.

   Подобная смысловая насыщенность при внешней краткости сближает "Журнал" Ходасевича скорее не с камер-фурьерскими журналами, а с другим, относящимся в иному жанру, текстом документального характера. Речь идет о дневниках великого князя Николая Павловича (будущего императора Николая I), представляющих собой "краткие, иногда в одном слове, отметки о часе пробуждения, выездах, приемах, встречах, разговорах - официальных и интимных, без ближайшего обозначения их содержания; лишь иногда проскользнут два-три слова, намеком характеризующие ту или иную встречу, тот или иной разговор. Лица, упоминаемые в записях, обозначаются фамилиями, обычно без указания имени и отчества; это затрудняет читателя в решении вопроса, о ком идет речь в тех случаях, когда при дворе было два или даже несколько лиц с данной фамилией. Установление лиц, о которых говорит запись, бывает еще труднее, когда они обозначены сокращенно лишь инициалами или прозвищами, которые были им присвоены в интимном кругу. В конце (а иногда и в начале) записей за некоторые дни в скобках внесены какие-то отметки, обозначенные всего лишь начальными буквами; они повторяются с небольшими вариантами и представляют, очевидно, какую-то установленную формулу, понятную лишь автору" {Из дневников Николая Павловича // Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов в переписке и мемуарах членов царской семьи / Сост. Б. Е. Сырречковский. М.; Л.: Госуд. изд-во, 1926. С. 63-64. (Благодарю А. А. Кононова за указание на данное издание.)}.

   Данная характеристика вполне приложима и к "Журналу" Ходасевича, с той лишь разницей, что последний отличает еще большая степень компрессии. Текст "Дневников" все-таки развернут, основной его единицей является глагольная фраза; в некоторых случаях автор позволяет себе высказывать оценки, касающиеся событий или персонажей. Текст "Журнала" предельно сжат и построен преимущественно на существительных (большую часть которых составляют имена собственные); за очень редкими исключениями, он внешне безоценочен - автор словно намеренно подчеркивает стремление лишь фиксировать события. Однако эта "объективность" обманчива. За бесстрастным как будто перечислением имен и событий кроется и разноплановая вовлеченность автора в происходящее, и отношение его к упоминаемым лицам, и отношения его с ними, нередко давние и всегда непростые. "Объективность" - лишь прием, способ разграничения пространств общественного и личного, уловка, позволяющая "удалиться во внутренние покои", куда нет доступа посторонним. Функционально она выполняет ту же роль, что и этикетная фраза о внутренних покоях в придворных журналах, устанавливая границу, которой автор не намерен переступать сам и не позволит переступить другим. Случаи, когда Ходасевич-человек не может более скрываться за маской Ходасевича - регистратора фактов, и "тихий ад", в котором пребывает его душа, прорывается в текст, очень редки; но тем явственнее свидетельствуют записи такого рода ("Пошлятина", "Ужасный день" и т.п.) о сгущающейся тьме "европейской ночи".

   Приватное и публичное в "Журнале" суть феномены разные и в силу этого разграниченные, но не взаимоисключающие, а сосуществующие в пространстве текста, нередко - в пределах одной записи. Почти все упоминаемые события правомерно рассматривать как явления общественной и литературной жизни, значимые для эмиграции в целом. Однако, с другой стороны, эти же события - факты частной жизни Ходасевича-эмигранта как члена сообщества и Ходасевича-литератора как одного из творцов эмигрантской культуры. Литературные вечера и чествования, собрания объединений молодых авторов и писательские обеды, "Зеленая лампа" и "Перекресток", "Последние новости" и "Возрождение", выход "Державина" и премьера "Мадам" Берберовой или набоковского "События" - все это и многое другое для Ходасевича имело значимость не только общественную и не только личную. В его жизни оба эти плана существовали параллельно; оба они присутствуют и в "Журнале", просвечивая один сквозь другой и высвечивая друг друга.

   В "Журнале" упоминается огромное количество имен самых разных людей: от общественных и литературных "генералов" и "обер-офицеров" до малоизвестных деятелей эмигрантской культуры и персонажей, не имеющих к культуре никакого отношения. Знаменитые в прошлом политики и деятели "пореволюционных" течений; писатели старшего поколения и молодые авторы; актеры и художники; меценаты и издатели; сотрудники эмигрантских газет и журналов; жены и подруги всех вышеупомянутых; врачи, у которых лечился Ходасевич; многочисленные родственники Берберовой и последней жены Ходасевича Ольги Борисовны Марголиной; квартирные хозяева и владельцы кафе и ресторанов; карточные партнеры. Особую группу составляют советские деятели: те, которых в начале 1920-х Ходасевич встречал у Горького, и те, кому до середины 1930-х удавалось иногда приехать в Париж. Со всеми этими людьми автора "Журнала" связывали самые разнообразные отношения как на "личном" уровне, так и на "общественном". Нередко один и тот же персонаж выступал в разных "ипостасях", и отношения Ходасевича с ним были весьма неоднозначными. Например, П.Н. Милюков - один из крупнейших и уважаемых российских политиков, непременный участник всех культурных начинаний эмиграции, редактор крупнейшей газеты; и в то же время это человек, который заявил Ходасевичу, что газете он "совершенно не нужен". Или М.А. Осоргин - давний московский знакомый, сотрудник по Книжной лавке, высланный из России и регулярно возобновлявший советский паспорт. Г.В. Адамович - главный литературный оппонент, балетоман и картежник, с которым Ходасевич годами вел ожесточенную полемику о литературе и регулярно встречался за карточным столом. И А Бунин - "гордость эмигрантской литературы", Нобелевский лауреат; Ходасевич неизменно высоко оценивал творчество Бунина и весьма язвительно отзывался о Бунине-человеке {Так, напр., по воспоминаниям В. Яновского, "Ходасевич называл Кузнецову - Зурова - бунинским крепостным театром" (Яновский B. C. Поля Елисейские: Книга памяти. Нью-Йорк: Серебряный век, 1983. С. 147).}. О.Д. Форш - "один из ближайших друзей Ходасевича" в петроградские годы, которой "официально запретили" встречаться с Ходасевичем в Париже, и она не осмелилась нарушить запрет {См.: Берберова H.H. Курсив мой: Автобиография. М.: Согласие, 1996. С.271-272.}. Чтобы развернуть простое упоминание имени в стоящий за ним образ, необходим контекст, которым для Ходасевича (а, стало быть, и для "Журнала") была жизнь - и зачастую не только в "русском Берлине" или "блистательном русском Париже" между двумя войнами, но и в дореволюционной России. Прошлое проглядывает сквозь настоящее, во многих случаях определяя его; сферы публичная и приватная неотделимы друг от друга.

   И все же есть в "Журнале" записи, касающиеся жизни сугубо личной. Большинство из них имеют отношение к многочисленным болезням автора {Из двух "вечных спутников" эмигрантской жизни Ходасевича - безденежья и болезней - в "Журнале" упоминается лишь второй; о первом речь идет в частных письмах.}: упоминаются визиты врачей и к врачам, удаление зубов, мучившая Ходасевича экзема. С середины двадцатых появляются записи: "В постели", "Весь день в постели"; в последующие годы число их растет; к финалу они становятся преобладающими и создают поистине трагическую картину последних дней поэта, не уступающую по силе воздействия известному описанию смерти Ходасевича, оставленному Берберовой {Берберова H.H. Курсив мой. С. 416-421.}. Документальный текст оказывается вполне сопоставимым с текстом художественным, построенным по совершенно иным законам; в значительной степени этому способствует намеренная "пунктирность" записей в "Журнале",

   Вероятно, самым тяжелым событием эмигрантской жизни Ходасевича был уход Берберовой в апреле 1932 года. В ее книге "Курсив мой" это описано достаточно подробно: "Он стоял у открытого окна и смотрел вниз, как я уезжаю. Я вспомнила, как, когда я снимала эту квартиру, я подумала, что нам опасно жить на четвертом этаже, что я никогда не буду за него спокойна. Но его внимание было в последние дни обращено в другую сторону: нынче днем он сказал мне, зайдя на кухню (где я варила ему борщ на три дня):

   - Не открыть ли газик?

   Теперь, в открытом настежь окне, он стоял, держась за раму обеими руками, в позе распятого, в своей полосатой пижаме" {Берберова H.H. Курсив мой. С. 397.}.

   Так видела свой уход Берберова спустя несколько десятилетий. А как видел его Ходасевич в тот момент, когда это происходило? Запись в "Журнале" укладывается в несколько слов: "26, вторник. В 5 ч. 10 мин. Н<иник> уехал" и формально как будто ничем не отличается от остальных - текст по-прежнему точен и краток. Однако значимость события этим отнюдь не умаляется, она лишь постулируется иными средствами: не словом, а способом организации страницы. Запись отделена от остальных двумя чертами и огромным пробелом - после нее страница пуста. Там, где Берберова многословно описывает процесс, Ходасевич одной фразой констатирует факт и без единого слова указывает на то, чем этот факт стал в его жизни. Конец и пустота - зримый образ предельно выразителен и вполне адекватен внутреннему состоянию. Словами это выразить невозможно {И в письмах к Берберовой, написанных в первые месяцы после ее ухода, Ходасевич весьма краток и деловит; о своем настроении и состоянии после ее ухода он пишет сдержанно, словно обозначая границу, которую переходить не намерен. Ср.: "Я жив и цел. Настроение - сносное, но усталое"; "Здоровье мое терпимо. Настроение весело-безнадежное. Думаю, что последняя вспышка болезни и отчаяния были вызваны прощанием с Пушкиным"; "Отныне (согласен - поздненько) я буду жить для себя и руководствоваться своими нуждами" // Минувшее - 5. С. 283, 285, 286. Письма от 17, 19 и 23 июля 1932 г.}.

   Еще один "прорыв личного" - многочисленные записи о карточной игре, которые становятся особенно частыми после ухода Берберовой. Ходасевич был страстным картежником; по воспоминаниям В. Яновского, "в тридцатые годы настоящего столетия его единственным утешением был бридж. Играл он много и серьезно, на деньги, для него подчас большие, - главным образом, в кафе "Мюрат". Но не брезговал засесть с нами и на Монпарнасе" {Яновский B.C. Поля Елисейские. С. 119.}. Записи о бридже, встречающиеся в 1930-е годы ежедневно, перекликаются с упоминаниями о карточной игре "Ее Величества" в журналах екатерининской эпохи; перекликаются они и с творчеством Ходасевича-прозаика и литературного критика. К теме карточной игры и психологии игрока он неоднократно обращался в своих статьях и прозаических набросках; знаменитое же кафе "Мюрат" описал в неоконченной повести или рассказе 1938 года "Атлантида" {Оригинал хранится в Архиве русской и восточно-европейской историй и культуры (Бахметевском) Колумбийского университета; впервые опубл. в: Ходасевич В.Ф. Собр. соч. Т. 2. С. 116-118. В образе одного из игроков, Чернолесова, вполне узнаваемы черты Яновского, ср.: "Чернолесов - вроде спортсмена: зимой и летом без шляпы, высокий рост, загар, шея голая, усы ниточкой" (С. 117). Интересно отметить, что после похорон Ходасевича его партнеры по бриджу пришли в кафе "Мюрат", чтобы помянуть его, ср.: "С кладбища я, Фельзен и, кажется, Р.Н. Гринберг поехали назад в кафе "Мюрат"; там, на террасе, под тентом, мы пили коньяк и наслаждались небом Парижа, особенно прекрасным после очередных похорон. <...> Думаю, что друзья после похорон должны выпить в память усопшего" (Яновский B.C. Поля Елисейские. С. 124).}, где немногими словами передал нервную атмосферу игры и эпохи, противопоставив ей ностальгическое воспоминание об ушедших временах: "Переселившись в Европу и сменив задумчивый винт и степенный преферанс на более нервный бридж <...> играем мы нервно - эпоха, так сказать, чеховская, с мягким шелестом карт и поэзией зимней ночи, отошла в прошлое" {Там же. С. 118.}. Не менее ощутима нервность атмосферы и внутреннее напряжение Ходасевича-игрока и в отрывочных записях "Журнала".

   В классических камер-фурьерских журналах записи о здоровье членов императорской фамилии, о помолвках и браках, о времяпровождении в узком кругу придворных достаточно часты, однако все это - приметы внешней, открытой для других жизни правящей династии и события государственной важности; как таковые, они подлежат обязательной фиксации. Для Ходасевича его болезни, семейные обстоятельства, пристрастия - дело сугубо личное, внутреннее, составляющее, казалось бы, предмет интимного дневника. Тем не менее, всем этим деталям находится место на страницах "Журнала". Если рассматривать "Журнал" Ходасевича как стилизацию официальных камер-фурьерских журналов, то не следует ли расценивать подобные "прорывы личного" в текст как нарушение законов избранного жанра? Не следует, если учесть, что эта стилизация производилась в условиях, в стилистике и по законам другой эпохи, - исторической и литературной. Ходасевич опирается на основополагающие принципы жанра - принцип полноты отображения действительности и принцип стилистического единства текста - и выдерживает их до конца. Однако экзистенциально и стилистически двадцатый век разительно отличается от предшествующих столетий, и неверно было бы ожидать, что "Журнал" Ходасевича станет всего лишь сколком императорских камер-фурьерских журналов. "Журнал" - стилизация, выполненная художником, тонко чувствующим не только прошлое, но и современность.

   Прежде всего Ходасевич расширяет жанровые границы текста. В "Журнале" имплицитно присутствуют несколько жанров: в нем переплетаются характеристики дневника, записной (памятной) книжки, делового ежедневника и регистрационной книги. Формально с дневником его сближает регулярность записей и то, что они делались, за редкими исключениями, по прошествии событий; с деловым ежедневником и регистрационной книгой - краткость; с записной книжкой - функциональная установка на запоминание для последующего использования. Образ сворачивается автором и маркируется, чтобы в нужный момент быть готовым к развертыванию.

   Этому же служит принятая в "Журнале" система индивидуальных мнемонических знаков. Косая черта разделяет записи, сделанные в разные части дня и обозначает конец дневной записи. В круглых скобках указываются род занятий или имена людей, с которыми автор встретился в указанном месте или в указанное время. Восклицательные знаки и подчеркивания прямой чертой используются как "сигналы значимости" события; иногда автор прибегает к подчеркиваниям и для того, чтобы не повторять длинный список уже упомянутых лиц, с которыми он "перемещается" из одного места в другое (с торжественного обеда или литературного вечера в кафе, из одного кафе в другое и т.п.). В квадратные скобки, вероятно, заключаются сообщения о несостоявшемся или планируемом событии, о необходимости написать или отправить письмо и т.п. Следует отметить, что указанная закономерность не абсолютна: так, иногда разделителем служит дефис, в круглые скобки заключаются записи уточняющего характера или в них указывается дата отправленного письма.

   Подобная свобода автора обусловлена изменением его места в иерархии "автор - текст", вызванным, в свою очередь, изменением ракурса видения. Не принадлежа к императорской семье, камер-фурьер наблюдал события извне. Жизнь, мельчайшие подробности которой он по долгу службы фиксировал, не была его жизнью; присутствуя в пространстве этой жизни физически, он не был ее частью по сути. Кроме того, его авторская свобода жестко ограничивалась каноном - текст изначально был поставлен над автором.

   Ходасевич участвовал в событиях, о которых писал. Жизнь в "Журнале" есть жизнь, увиденная изнутри; взгляд автора - внутренний взгляд на происходящее вокруг и на себя. Ходасевич добровольно возложил на себя обязанности камер-фурьера ("сам-себе-камер-фурьер") и поэтому вполне свободен в своем творчестве в пределах установленных им для себя рамок. Для него не существует диктата канона; есть лишь он, автор, устанавливающий или изменяющий канон, приспосабливающий его к поставленной задаче.

   Не менее важно изменение адресата. Официальные журналы были адресованы вовне (современникам или потомкам - в данном случае не так важно). "Журнал" Ходасевича изначально обращен к самому Ходасевичу; заполняя его, автор словно беседует с самим собой, рассказывает странице (и себе) о происшедшем за день. "Человеку необходимо рассказывать; только рассказывая, он существует" {Пигров К.С. Дневник: общение с самим собой // Проблемы общения в пространстве тотальной коммуникации. СПб., 1998. С. 4.}. Рассказом он преодолевает страх перед бытием, перед угрожающим его индивидуальности социумом, страх одиночества и страх смерти. "Журнал" помогает Ходасевичу мысленно структурировать поток жизни, осознать и оценить происходящее и свое место в нем {Ср.: "Когда ты рассказываешь свою жизнь, все меняется<...>. Мгновенья перестают наудачу громоздиться одно на другое, их подцепил конец истории, он притягивает их к себе <...> это все равно, что пытаться ухватить время за хвост" {Сартр Ж.-П. Тошнота. М., 1994. С. 56-58).}. С этой точки зрения он ближе всего к дневнику, эксплицирующему поток сознания и позволяющему "выплеснуть эмоции". Позволительно предположить, что не только Ходасевич ведет "Журнал", но и "Журнал", в свою очередь, ведет Ходасевича, "проявляя" в тексте свойства личности автора.

   Личность камер-фурьера, создающего документ для "парадной" истории, скрыта за стереотипными оборотами официального текста. Мы знаем имя камер-фурьера, но не видим его лица. Ходасевич пишет совершенно иную историю: историю своей жизни, своих современников, историю русской культуры в изгнании, частью которой он был - и она, в свою очередь, была частью его. В "Журнале" складывается образ сквозного бытия, за первым, реальным планом которого открываются множественные смысловые планы, и образ автора - тонкого и язвительного; нетерпеливого {Ср. с автохарактеристикой Ходасевича: "Очень важная во мне черта - нетерпеливость, доставившая мне в жизни много неприятностей и постоянно меня терзающая" // Младенчество: Отрывки из автобиографии (впервые: Возрождение. 1933. 12, 15, 19 октября; цит. по: Ходасевич В.Ф. Собр. соч. Т. 2. С. 190).} и сдержанного; ищущего уединения и страдающего от одиночества; строгого критика и большого трагического поэта - неизменно присутствует в тексте, организуя его "в себе" и "разворачивая" для нас.

  

  

   "Камер-фурьерский журнал" Ходасевича представляет собой рукописный текст, состоящий из 212 страниц большого формата, 119 из которых оборотные. Страницы не сшиты; текст разделен на три части (ее. 1-67, 68-136, 137-212). Записи велись с 30 июня 1922 года (дня приезда Ходасевича и Берберовой в Берлин) до 30 августа 1939-го. Последняя запись, сделанная рукой Ходасевича - от 29 августа 1939 года; запись за 30 августа и две последующие, недатированные, сделаны рукой Берберовой. На последней странице - обширная правка ее же рукой, по правому полю (1-22 августа) - ее примечание: "Не помню, но если судить по последним дням, то все - не верно". Между страницами 14 и 15 вложена страница с пояснением Берберовой: "Здесь не хватает листка с днями от 28 марта до 8 апреля <1924>. Это или утеряно, или попало среди др<угих> страниц. Заметила, когда перечитывала в апреле 1961 года. N. Berberova. Yale". Кроме того, есть немногочисленные пометки, сделанные рукой Берберовой и внесенные в текст одновременно с Ходасевичем. Как правило, они дополняют или уточняют его запись. Все записи Берберовой сделаны карандашом, записи Ходасевича - в основном чернилами.

   В тексте встречаются слова или фразы, зачеркнутые самим Ходасевичем. Есть пояснения публикатора, например: "Страница оставлена незаполненной", они даются более мелким шрифтом. Все примечания, обозначенные цифрами, также сделаны публикатором.

   Оригинал текста хранится в Архиве русской и восточно-европейской истории и культуры (Бахметевском) Колумбийского университета (Нью-Йорк) в собрании М.М. Карповича (BAR. Coll. M. Karpovich). Текст печатается по ксерокопии, сверенной с оригиналом. Все вышеуказанные особенности текста, а также случаи дефекта текста оговариваются в постраничных примечаниях.

   В разделе "Приложение" дан фрагмент отдельного рабочего дневника (16 октября 1928 г. - 14 марта 1932 г.), который Ходасевич назвал "Работа". Его оригинал хранитс