Короленко Владимир Галактионович - Наши на Дунае

  

  

  

   В. Г. Короленко. Собрание сочинений. Т. 4

   Библиотека "Огонек"

   М., "Правда", 1953

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Солние недавно поднялось, и тульчанская гора кидала еще синюю тень, холодную и сырую, из которой светлой иглой вынырнул только минарет турецкой мечети. Легкий запах росы и пыли ютился еще в кривом узком переулке, где у ворот "русского доктора" начала собираться толпа. Это были все русские люди, в кумачовых и ситцевых рубахах, подпоясанных кожаными ремнями или цветными гайтанами. Бородатые лица, сильно загорелые, наивные, грубые. На головах шляпенки, мягкие и измятые, или жесткие котелки, очень не идущие к скуластым круглым физиономиям. На ногах грубые сапоги, страшно отдающие запахом ворвани и пота, который в Добрудже считается характерной принадлежностью "липован" {Липованами в Добрудже называют старообрядцев, старинных выходцев из России.}. У некоторых из-за голенищ торчали кнуты. Лошадей и телеги они оставили на базаре.

   - Доктор спить еще? - спрашивает один из них у выбежавшей из калитки служанки.- Что больно долго?.. Гляди, солнце давно взойшло...

   - Буди, смотряй. А то сами разбудим.

   Через некоторое время, нагибаясь в калитке, появляется огромная фигура доктора. На нем старенькая беззаботно примятая шляпенка и летний костюм неопределенного цвета, очевидно, много раз мытый. У него седые усы, седина в волосах, черты лица выразительные, крупные, отмеченные грубоватым юмором. Он останавливается, жмурится от света и некоторое время молча, сверху вниз смотрит на липован. В его глазах светится что-то насмешливое и вместе добродушное. Липоване переминаются под этим взглядом и тоже молчат. Иные улыбаются...

   - Ну! - говорит доктор. - Чего вас столько привалило? Какая хвороба принесла?

   - К твоей милости, Ликсандра Петрович,- говорит передний липован, с бронзовым лицом, отороченным белокурой растительностью. Черты, у него несколько интеллигентнее, и одет он опрятнее других.- Беда у нас.

   - Где?

   - Да где же еще? У Русской Славе.

   - Что ты говоришь?

   - Да вот у нас тут человек. Человека мы тут найшли. Он объяснить. Дыдыкало! Иде Дыдыкало?

   - Дыдыкало, выходи! - заговорили липоване, оглядываясь.

   - Иде, ты, чорт, хоронишься?

   - Дыдыкало! Дыдыкало!

   - У кырчму опять улез! Такой человек: голова! Ну, до солнца уже пьяный.

   Двое липован выводят из соседней ресторации не то седого, не то только очень светловолосого старика, с длинной бородой и нависшими густыми бровями. Скулы у него пухлые и лицо розовое, как у ребенка, нос красен, как вишня, рот впалый, и в нем почти нет зубов. Идет он, при поддержке двух липован, мелкими торопливыми шажками, но вдруг сильно закатывается в сторону и чуть не падает на каменную мостовую.

   - Стой, ты, чорт! Ишь, спозаранку готов.

   - Налимонился уже!

   - А вы чего смотрели? Сказано вам было: не давай...

   - Ништо за ним углядишь. И выпил пустяки!

   - С воздуху пьяной.

   Доктор, огромный и неподвижный, смотрит на приближающегося старца повеселевшим взглядом. Потом берет рукой за подбородок и поднимает его голову.

   - Мы-ый! - издает он употребительное румынское междометие, которому умеет придать особую выразительность.- Где вы такого красавчика выкопали? Надыдыкался уже? Милашечка!

   Липоване хохочут.

   Дыдыкало с поднятым кверху лицом жмурится от светлого неба и беспокойно трясет головой.

   - Доктор... Домну докторе,- с трудом говорит он...- Ликсандра Петрович...

   - Чего мотаешь головой? - негодующе говорят липоване.- Объясняй дело! Об деле тебе пытають. Для чего тебе привели.

   Старец оглядывается, вдруг сдвигает брови, топает ногами и кричит жидким пьяным голосом:

   - Вон пошли. Все. Не надобны вы. Домну докторе... Ты мине знаешь... Дыдыкало... Напишу, так уж будет крепко. Рамун зубом не выгрызеть...

   - Ну, уберите его,- решительно говорит доктор.- Ступай, милашечка, ступай, проспись где-нибудь...

   - Вон все! Не надобны! - отбивается Дыдыкало. - Домну докторе! Гони их. На что оны годятся... Шкуру драть, больше ничего.

   - Поговори! С тебе здерем.

   - И верно, когда дела не изделаешь.

   - Веди его... Ну-ка, заходи справа... Вот так. Наддай теперича...

   - С богом!

   Старца уводят куда-то вдоль переулка, а доктор, обращаясь к мужикам, говорит:

   - Ну, кто у вас тут не совсем очумелый? Говорите, в чем дело. А то уйду.

   Мужики сдвинулись и загалдели разом.

   - Мы-ы-ый. Стой. Не все вдруг. Говори кто-нибудь один.

   - Говори, Хвадей. Или ты, Сидор, говорите...

   - Пущай Сидор...

   - Нет, Хвадей пущай...

   - Ну, Сидор, что ли, говори,- решает доктор.- Что у вас там?

   - Да что, Ликсандра Петрович,- напасть.

   - Ну?

   - Перчептор {Perceptor - сборщик податей.} одолеваить...

   - Из-за чего?

   - Да за чего ж? За податей.

   - Вот, вот, это самое,- одобрительно поощряет толпа.

   - Ну?

   - Ну, видишь ты, какое дело... Сам знаешь: при рамуне не как при турчине: за все ему подай. За скотину, значит, за выпас десять левов {Leu - монета, равная одному франку.} с головы...

   - Это вот верно: обклал кажную голову. Свиненка не упустить: подай ему и за свиненка.

   - За пашню по ектарам... Кто сколько ектаров сеял, пиши у декларацию. Потом плати. Так я говорю?.. Ай может, не так что-нибудь?

   - Верно. Ето што говорить,- правильно.

   - Вот, значит, самая причина у етом... Видишь ты...

   Сидор как-то нерешительно оглянулся на товарищей и крепко заскреб в голове. Как бы по сочувствию заскреблось в затылках еще несколько рук.

   - Ну! Рассказывай,- поощряет доктор.- Чего церемонишься. Вы, верно, не сделали декларации.

   - Нет. Зачем не сделали? Сделали. Как можно!

   - На то у нас нотарь (писарь) есть. Примарь тоже. Как можно.

   - Так что же?

   - Декларацию-то, видишь, сделали. Порядок знаем. Сколько годов у доменей {Управление государственными имуществами.} землю рендуем... С самой с туречины. Ну, никогда такого дела не было. Подашь декларацию, деньги у кассу-доменилор отвез. Готово.

   - А теперь что же?

   - А теперь, видишь ты, перчептор землемера привез... Давай мерять...

   - И, конечно, вы, милашки, запахали больше, а в декларации наврали...

   В головах заскреблись еще сильнее.

   - Оно самое,- сказал Сидор.- У каждого ектар, ектар жуматати лишку ангасыть {Гектар, гектар с половиной нашел лишних.}.

   Доктор плюнул и, качая укоризненно головой, сказал:

   - Мы-ы-ый... Умные вы головы!.. Что ж вы ко мне притащились? Что я вам: такое лекарство пропишу, чтобы с вас денег не брали? Убирайтесь вы к чортовой матери!

   - Постой, домну докторе. Чего рассердился?

   - Что дюже горячий стал! Нечистого поминаешь!.. Ты слушай нас. Не все вить еще...

   - Что же еще?.. Говори толком...

   - Видишь ты. Вымерял, потом кажеть: "Давай деньги по декларации". Мы обрадовались: думаем, пронесло. Отдали деньги по декларации, честь честью.

   - Расписки взяли?

   - Взяли. Как без расписок.

   - Ну, так что же?

   - А то: теперь взыскиваеть утрое... Значить: удвое аменд {Аменд - штраф.}. А за что еще третий? Когда по декларации уже плачено. Правильно его?

   - Какой ето закон,- вдруг возбужденно прорвалось в толпе.- При турчине никогда етого не было...

   - И рамун скольки годов землю не мерял!

   - Теперь на тебе: давай мерять...

   - Стойте вы, чего глотки дерете! - закричал доктор.- Сказано: говори один.

   - Хвадей, говори... Ты, Сидор, говорите...

   - Да мы разве не говорим. Не чуете, али как? Уши позакладало?.. Говорим: теперь утрое требуеть.

   - Кто требует?

   - Да кто? Рамун. Перчептор. С епистатами {Epistat - полицейский, вроде наших жандармов.} приехал,

   - Тот самый, что выдал расписки?

   - Он.

   - Нет, не той, другой...

   - Кто их там до лиха разбереть... Рамун, функционар.

   - Все одним миром мазаны...

   - А вы расписки показывали?

   - А то нет, под самый нос совали: подивись, домнуле...

   Липоване опять заволновались. Пошел беспорядочный, возбужденный говор.

   - Ну стой! - остановил опять доктор.- Будет. Поезжайте по домам. Я вам завтра человека пришлю.

   - На етом вот спасибо. Дыдыкало положим у нас. Вторую неделю поим.

   - Дыдыкалу гоните в шею...

   - Чуете, доктор своего пришлет.

   - Подождем, когда так.

   - Доктор, можеть,- к самому префекту сходить? - закинул Сидор, глядя на доктора вопросительно исподлобья.

   - К кому и идтить, как не к префекту...

   - А ты ему, докторе., хочь и префекту, тоже не очень верь... Ты нас слухай, что мы говорим.

   - Ну, ну! учите меня,- сказал доктор презрительно.- Я хуже вас знаю, куда идти и кому верить. Ступай, ребята, ступай, проваливайте!

   И он своей сильной рукой стал поворачивать липован и поталкивать их в спины... Толпа расходилась. Остался еще Сидор. Он подошел к доктору ближе, оглянулся на уходящих и сказал:

   - Сделай милость, Ликсандра Петрович,- похлопочи уж. А то у нас такой калабалык пойдет - не дай бог.

   Его умные глаза печальны. В грубом лице виднеется скорбь "мирского человека", озабоченного серьезным положением дела.

   - Сам знаешь, какой у нас народ. Все еще которые турчина вспоминають. Есть горяченькие. Плохой марафет выйдеть.

   - Ну, ну,- сказал доктор.- Не знаю сам, что ли! Сказал: постараюсь.

   - А ты кого пришлешь?

   - Катриана...

   Сидор почесался.

   - Такое дело... Хоч и Катриана. А тольки, чтобы того...

   - Что такое?

   - Насчет бога, чтобы... Знаешь наш народ...

   - Ну, ну! Что вы его молебен, что ли, служить зовете? Знает, зачем едет...

   - То-то вот... А то мы ничего. Так уж ты, докторе, того... похлопочи.

   Они расстались. Сидор торопливо пошел на базар, доктор подошел к кофейной турка Османа, где его ожидала уже маленькая фарфоровая чашка и томпаковый кувшинчик с дымящимся турецким кофе. Солнце освещало уже весь переулок. С Дуная несся продолжительный гудок морского парохода. По улицам к пристани гремели колеса... С базара начинали расползаться возы царан. Ехали и липоване хмельные, с обнаженными на солнце головами: котелки и шляпы попрятали в сено. Пьяному легко потерять.

  

  

   После обеда, когда солнце далеко перешло за зенит, доктор вышел из дому и направился вдоль переулка к Strada Elisabetha doamna, главной улице Тульчи. Высокий и прямой, он шел по узкому переулку, чуть не задевая головой за низкие черепичатые крыши и то и дело отвечая на поклоны. Порой он останавливался, громко приветствуя какого-нибудь заезжего знакомого, с кем-нибудь здороваясь за руку или бесцеременно ероша волосы какого-нибудь пробегавшего молодого человека. И шел дальше, оставляя за собой повеселевшие осклабленные лица.

   Так он вышел на Strada Elisabetha и повернул к Дунаю. По пути на левой стороне был бойкий ресторан. Из его открытых окон неслось лихое пение цыган-лаутаров, а в тени стен прямо на камнях широкой панели стояли столики, занятые публикой. В Румынии жизнь проходит значительной частью на улице.

   Поровнявшись с этим рестораном и обменявшись многими поклонами, доктор увидел за одним из столиков серьезного нестарого господина, погрузившегося в чтение газеты.

   - А! Домну супрефект,- сказал доктор громко и направился к нему, лавируя между столиками и стульями с таким видом, как если бы башню пустили между фигурок кегельбана. Румын отложил газету и вежливо приподнялся навстречу.

   Это был супрефект тульчанского округа (нечто вроде нашего вице-губернатора). Либерал, европеец не только по внешности, он, как большинство состоятельных румын, получил высшее образование в Париже. В молодости, тоже как все румыны, писал стихи, был немного публицистом, немного критиком и отдал свою дань увлечению социализмом. Теперь, призванный к власти с переменой политического курса, он привез в Добруджу вместе с необыкновенно свежими воротничками и жилетами также свежий либерализм и свежее благожелательство новоиспеченного министерства. Человек тонкий, серьезный и приличный, он стоял за скорейшее введение в Добрудже конституционного представительства и полного равноправия. За отъездом префекта он теперь исполнял его должность, слышал уже о начинающихся в Русской Славе волнениях и был, в свою очередь, рад поговорить об этом с русским доктором, старожилом, популярным в Добрудже.

   Его взгляд на дело был определенный и ясный. Началось это еще при прежнем министерстве. Ведомство доменей скоро обратятся к администрации за содействием по взысканию податей и штрафов за землю. Он не в праве рассуждать о неправильностях обложения. На это есть гражданский суд. Кто-нибудь один должен предъявить иск. Выигрыш одного дела будет прецедентом для других однородных. Тогда экзекуция будет приостановлена. Нашего единого сельского "мира" закон не знает и иметь с ним дело не может.

   Этот серьезный разговор происходил среди рокочущего говора ресторанной публики. Порой его прерывало какое-нибудь необыкновенное furioso цыганского хора или шумный хохот соседней компании щеголеватых румын и кокетливых румынок. Собеседников толкали ресторанные мальчишки, торопливо проносившие приборы, певица красивым движением протягивала к ним свой тамбурин, прося на ноты. Солнце заливало мостовую, черепичатые крыши домов, стены из серого камня, выхватывая из тени то белую панаму, то яркий дамский зонтик, то светлые костюмы какой-нибудь уходящей компании. В перспективе улицы Елизаветы виднелась стальная полоса изнывающего от жары Дуная, покачивались мачты рыбачьих лодок, просовывалась турецкая кочерма, и порой, как тучи, проносились клубы густого черного дыма. Приставший утром морской пароход дал уже свой гудок, но от него и к нему еще гремели ломовые возы. Разгружали и увозили железо. На мостовой подымался лязг и гром. Собеседники смолкли, но затем румынский администратор и русский эмигрант продолжали обсуждать положение затерявшейся в глухом ущелье русской деревни.

   Доктор поднялся, подозвал проезжавшего извозчика и куда-то послал его. Минут через десять коляска вернулась, и из нее живо выскочил молодой человек. Он был одет во все черное: черная шляпа, черный долгополый сюртук, черные ботинки и даже толстая черная палка была у него подмышкой. Он поискал в толпе своими живыми, серыми глазами, и на его желтоватом, не особенно здоровом лице появилась улыбка. Он быстро прошел между столами, держа под мышкой сучковатую палку, что заставило молодого румына с вздернутыми кверху черными усиками посторониться с деланным комическим испугом, а его дама захохотала.

   - Чи май фаче, докторе {Обычное румынское приветствие.},- сказал новоприбывший веселым резким голосом, подавая доктору руку, не особенно белую и в мозолях.- Как здоров?

   Затем он приподнял шляпу по направлению супрефекта. Румын корректно ответил на поклон.

   - Домну Катриан,- сказал доктор.

   - Денис Катриан, социалист,- подчеркнул пришедший и протянул руку. Изящный румын протянул, в свою очередь, холеную руку, и его тонкое лицо на мгновение невольно исказилось от слишком крепкого пожатия социалиста. Но тотчас же оно опять приняло выражение серьезной учтивости.

   - Имел удовольствие слышать вашу фамилию, domnu Catrianu, - сказал он.

   Улыбка пробежала по желтоватому лицу социалиста, а у глаз собрались веселые морщинки.

   - Proletarii din toata lurnea uniti-va {Пролетарии всех стран, соединяйтесь!}! - сказал он задорно. - Наш лозунг, господин супрефект, лозунг растущего рабочего класса! Недавно еще правительство нас преследовало. Господа либералы нас терпят, пока не увидят опасности.

   Он громко засмеялся и, вынув портсигар, принялся свертывать папиросу желтыми, сильно обкуренными пальцами. Лицо румынского чиновника оставалось прежним: серьезные глаза, старательно взлохмаченные кончики усов, вежливое внимание и замкнутость.

   - Ну, постой, слушай меня,- сказал по-русски доктор, прекращая дальнейшие самодовольные излияния Катриана.- Можешь ты завтра съездить в "Русскую Славу"?

   - А для чево мине ехать у "Русская Слава"? - переспросил Катриан, закуривая папиросу. По-русски он говорил с сильным болгарским акцентом. Отец его был румын, мать болгарка.

   Доктор принялся объяснять, в чем дело. Лицо Катриана стало внимательно и серьезно. Вникнув в сущность столкновения наших земляков с перчептором, он опять весело мотнул головой и сказал, обращаясь к супрефекту:

   - Штиу (понимаю). Вы не хотите на первых же порах столкновений. Хотя не наша роль смягчать классовые противоречия, но... тут дело другое... Правовое сознание нужно развивать,- закончил он догматическим тоном.- Я поеду.

   Румын одобрительно кивнул головой, вынул из кармана изящную записную книжку и, достав визитную карточку, написал на ней несколько слов.

   - Это на случай,- сказал он, передавая карточку Катриану.- Покажите, в случае надобности, примару...

   Он позвонил, заплатил за свое кофе и вежливо попрощался. Видимо он был доволен. Помимо всего прочего, начинать новое управление громким столкновением в Добрудже было бы плохой услугой новому министерству. Гораздо лучше разбить дело наших беспокойных соотечественников на отдельные иски в суде, чем встретиться с упорным сопротивлением странного и непонятного русского "мира"... Вопрос о Добрудже и об ее правах встает от времени до времени на румынском политическом горизонте, и почти каждое министерство начинает с обещания окончательно приобщить Добруджу к общерумынской конституции. Но дело не двигается дальше обещаний. Как известно, Добруджа присоединена к Румынии по берлинскому трактату, взамен части Бессарабии с Измаилом и Килией. Это отторжение северного гирла Дуная с коренным румынским населением является до сих пор незаживающей раной румынского национального самолюбия. Румыны далеко не считают себя вознагражденными присоединением плодородной Добруджи, населенной почти поровну русскими выходцами, болгарами и только на остальную треть - румынами. На этот край они смотрят как на подкидыша, стоившего жизни родного ребенка, и не торопятся с окончательным усыновлением. К тому же и само население, повидимому, не выражает особенного нетерпения получить права представительства в парламенте. Степь живет своею стихийною жизнью, вздыхает о "турчине", с его диким, но, в сущности, довольно добродушным режимом и, в свою очередь, косится "на мачеху", посылающую сюда новые армии функционеров с каждой переменой министерства. Только в этих переменах местного служебного персонала степь чувствует биение конституционного пульса...

   В то время, о котором идет речь, добруджанский вопрос опять ожил: образовалось общество процветания Добруджи ("Propasirea Dobrogei"), и на открытие величественного Констанцкого моста ожидались депутации из-за границы...

   При таких-то обстоятельствах у ворот скромной квартиры русского доктора и за столиком ресторана на Strada Elisabetha встретились интересы темного русского села, забившегося в ущелье балканских предгорий, с дипломатическими соображениями обновленной добруджанской администрации.

   Теперь я должен несколько ближе познакомить читателя с домну Катрианом, тульчанским социал-демократом.

  

  

   По профессии он - сапожник. Родился в Добрудже, но с детства попал в Бухарест, где учился ремеслу в одной из сапожных мастерских столицы. Тут судьба свела его с кружком социалистической молодежи и рабочих, а затем, не знаю уж почему, он опять переселился в Добруджу убежденным социал-демократом. Здесь, в скромной квартирке на предместье, он повесил вывеску, гласившую, что сапожник из Бухареста готов оказывать гражданам и гражданкам Тульчи всякого рода услуги по части обуви с ручательством за изящество и прочность. Сапожник он был порядочный, но настоящим его призванием была политическая агитация, которой он и отдал свои досуги. Добруджа не имеет представительства, но на нее распространены общеконституционные свободы: свобода совести, печати, союзов и слова. Правда, Добруджа не торопилась пользоваться и этими гарантиями, но все же соответствующие параграфы стояли "в хартиях", ожидая своего времени. Катриан, вероятно, по внушению еще из Бухареста, решил открыть в Тульче первый рабочий клуб (clubul muncitorilor).

   Впоследствии клуб был закрыт, но я еще имел случай присутствовать на одном из его собраний.

   Это было в воскресенье. Я проходил по базарной площади, наблюдая своеобразные картины разноплеменного торга и прислушиваясь к разноязычному говору. Тут были липованские возы, румынские дилижансы и каруцы. Между горами огромных арбузов сидели торговки-болгарки; румыны-пастухи, не скидающие в жару бараньих безрукавок, молчаливо оглядывались иссиня-черными наивными глазами; недавние владыки - турки - в красных фесках продавали всякую мелочь с лотков; липоване из Сарыкоя и Рязина и потомки запорожцев равнодушно сидели на возах, налитых до краев золотой душистой пшеницей... Шныряли арнауты и малоазиатские курды с лимонадом в грязных стеклянных кувшинах или с сапожными щетками, пробегал газетчик с листками карикатур, на которых Фердинанд болгарский изображался с слоновым хоботом вместо носа, а порой и regele Carol {Король Карл. (Ред.).} румынский являлся в более или менее непочтительном виде. В общем, преобладала деревня, с хлебом, кукурузой или ранним виноградом, разноязычная, характерная, живописная, с рослыми, дюжими мужчинами и застенчивыми черноглазыми женщинами.

   Я уже собирался уходить, как вдруг на углу площади и одного из переулков, над "чайником" (ceanicu) болгарина Николая, на балконе появился молодой человек в черной паре и, помахав над волнующимся внизу базаром черной шляпой, закричал резким молодым голосом, раскатившимся над толпой:

   - Domnilor! Граждане и гражданки... Сейчас открывается конференция рабочего клуба с участием друзей студентов (prieteni studenti). О труде и капитале... Проблема богатства и бедности... Борьба классов и будущее пролетариата. Poftim... Пожалуйте, вход бесплатный...

   Вслед за этим, возгласом он отступил, и двое рабочих свесили с балкона огромное малиново-красное знамя, на котором белыми буквами было вышито:

   Proletarii din toata tumea uniti-va.

   Базар продолжал медлительно кишеть разноплеменной толпой и рокотать разноплеменным говором, между тем как ветер шевелил складки знамени с белой струящейся надписью. К дверям подходили от времени до времени то осторожно-любопытный болгарин, то широколицый бородатый липованин, с лукавой усмешкой, то высокий турок в красной феске и широких штанах... Больше всего было, конечно, городских ремесленников в пиджаках и даже порой крахмальных сорочках. Они входили уверенно и поощряли деревенских обывателей, робко подымавшихся по широкой лестнице и оглядывавшихся в зале с видимым сомнением: для них ли, полно, приготовлены эти стулья?

   Я вошел тоже, и вскоре конференция началась. Первым говорил Катриан,- говорил быстро, так что мне трудно было уследить за его румынской речью, в которой, однако, бойко мелькали знакомые термины: прибавочная стоимость... борьба классов. Затем выступили prieteni studenti,- изящно одетые, чистенькие молодые люди, приехавшие сюда попробовать свои ораторские силы. Они говорили о земле и земельном законе, жестикулировали и повышали голос, с пафосом громя "буржуазное" правительство... Румын полицейский, фигура почти партикулярного вида, сохранял безмолвие и неподвижность статуи. Молодые ремесленники с магалы (предместья) аплодировали и кричали "браво". Деревенские слушали в загадочно-суровом молчании... По окончании конференции они так же молча разошлись по базару, а потом разъехались по шляхам, унося "новое слово" в такие же молчаливые поля, охваченные горизонтом, на котором нигде не видно было ни высоких фабричных труб, ни многоэтажных корпусов с рядами окон. Поля, поля... села с домами из дикого камня, крытые очеретом, виноградники, гарманы со следами молотьбы... И степной ветер, который старательно гонит в неведомую даль сухое перекати-поле...

   А еще недавно у катриановского клуба была пора расцвета и головокружительного успеха.

   Тульча - бойкая дунайская пристань, в которую заходят даже большие морские суда. Капитаны этих судов обращались для разгрузки и нагрузки к ватафам, посредникам, которые поставляли им нужное количество грузчиков за изумительно низкую плату. Ватаф брал себе львиную долю; хамалы, темные и живописные разноплеменные люди, сгибаясь под тяжестью, таскали огромные кули, смиренно получали ничтожную плату, пропивали ее в дешевых шинках и корчмах, а потом сидели или лежали на береговых откосах, ожидая новой работы.

   Так просто и колоритно сложились на румынском берегу Дуная взаимные отношения "иностранного капитала и местного труда", пока на них не обратились зоркие молодые глаза домну Катриана и его товарищей. Вскоре в газетах появились бойкие статьи о "судовом промысле", и социалисты совали их в руки неповоротливым хамалам. Дюжие, широкоплечие геркулесы в лохмотьях стали появляться на конференциях и жадно слушали разъяснения о "прибавочной стоимости", попадавшей в карманы ватафов. Эту сторону дела они поняли скоро.

   В один прекрасный день в Тульче разразилась стачка грузчиков. Огромный морской пароход загудел, описал огромный круг и пристал к дамбе. Ватафы забегали по набережной сгонять грузчиков, но хамалы спокойно сидели на откосах, курили трубки и философски глядели на пароход, как сторонние зрители. С ватафами они не желали иметь никакого дела, а капитану объявили, что пойдут работать не иначе, как за удвоенную плату. Пароход стоял, пыхтел, гудел и ушел кверху, к Галацу, неразгруженный.

   Неожиданная стачка поразила всю страну. О ней писали в газетах, говорили в парламенте. Консервативные органы требовали вмешательства власти. Социалисты и либералы возражали, что было бы странно штыками принуждать румынских подданных работать на иностранцев дешевле, чем те же капитаны платят за границей. Положение становилось напряженным. Ватафы пробовали заменить профессиональных грузчиков всяким сбродом. К приходу пароходов выходили на берег солдаты. Катриан и клубисты употребляли все усилия, чтобы не допустить столкновения. Грузчики держались образцово, спокойно наблюдая, как непривычные штрейкбрехеры роняли в воду тюки. Однажды грек-ватаф, юркий, тщедушный и горячий, выведенный из терпения философским спокойствием своих недавних рабов, ударил по щеке гиганта - албанеса или турка. Тот вздрогнул, но, помня наставления, удержался и только стал озираться кругом с видом такого комического недоумения, что берег огласился хохотом, а для вмешательства полиции и властей все-таки не оказалось повода.

   Стачка была выиграна. Иностранным капитанам пришлось впервые отметить в расходных книгах плату тульчанским грузчикам в таких же размерах, как и австрийским. Катриан на некоторое время стал знаменитостью и решил расширить поле своей агитации.

   На среднем гирле Дуная, у впадения его в море, стоит Сулин. Его длинный волнолом вдается далеко в море, вглядываясь по вечерам в туманные морские дали последними огнями Европы. На взморье стоит огромное здание европейской комиссии, регулирующей дунайскую навигацию. Тут превосходная набережная, электрическое освещение, музыка, туалеты прямо из Парижа. А немного в стороне, в жалких переулках, прижавшихся к дунайской плавне и часто заливаемых болотной водой,- лихорадки, грязь, нищета и лохмотья. На косе, обмываемой Дунаем и взморьем, блеск европейской культуры встречается как будто бы с задворками Азии.

   В один прекрасный день сюда явился домну Катриан в своей черной паре, с узловатой дубиной и беззаботно самоуверенным видом. Вечером он расхаживал с несколькими молодыми ремесленниками по набережной у европейской комиссии, жестикулируя и громко излагая свои идеи. На следующий день нанял помещение, а на третий объявил властям, что сегодня он открывает собрание рабочего клуба. С утра красное знамя, с сакраментальным призывом к пролетариям всех стран, впервые развернулось в Сулине.

   Румыния - страна противоречий и неожиданностей. Наряду с свободнейшей конституцией деревенская масса - темная и забитая, от которой, как от ледяной глыбы, веет на всю страну темнотой и бесправием. Это дает простор для ярких контрастов свободы и произвола, особенно на добруджанской окраине. В Сулине в то время префектом был человек цельного темперамента, кажется, выходец из Бессарабии, мало читавший газеты, еще меньше придававший им значения, привыкший на своей косе любезничать с Европой и не церемониться с домашними. Узнав, что какой-то сапожник из Тульчи вывесил "красное знамя", префект распорядился просто: двое полицейских в самом начале "конференции" бесцеремонно схватили оратора и повлекли его в кутузку, где и заперли впредь до распоряжения.

   А с распоряжением префект не торопился. Вечером он беззаботно играл с европейцами в карты, забыв и думать о таком пустяке, как сапожник в кутузке.

   В Сулине все шло по-старому: горело на косе электричество, звенел над морской гладью оркестр, гуляла нарядная публика. Над плавней висела меланхолическая луна, заглядывавшая и в узкий переулок, где из-за решетки виднелось бледное лицо Катриана. Но вот из густой тени вынырнули две фигуры. Это молодые представители сулинского рабочего класса прокрались, чтобы навестить своего апостола в темнице. Так, вероятно, много веков назад молодые иудеи подходили к римской каталажке, где сидел апостол Петр. Катриан тотчас же подозвал их и выбросил в окно листок бумаги. Это была телеграмма. Телеграф - учреждение европейское, действующее независимо от взглядов префекта. Щеголеватый телеграфист с любопытством прочел текст, усмехнулся и сдал в аппарат. Аппарат застучал, и слова побежали по проволоке через пустынные плавни. На следующий день социал-демократическая газета "Новый мир" (Lumea nova) появилась с телеграммой из Сулина и с громовой статьей о грубом нарушении консервативной администрацией основных законов страны. К вечеру все вечерние прибавления либеральных газет ударили в набат.

   В сущности, то, что сделал сулинский префект, в Румынии не такая уж редкость и при других обстоятельствах легко сходит с рук. Но не всегда. И в этом "не всегда" может быть пока заключено все значение таких неокрепших конституций. Решительный поступок сулинского "бессарабяна" совпал с назревшим кризисом. Консерваторы начинали колебаться. Всякий их шаг подвергался страстной и придирчивой критике, а король Карл начинал подумывать, не пора ли ему опять выступить в роли конституционного акушера, содействующего родам нового политического курса. И вот, в такую минуту все либеральные газеты бурно накинулись на "вопиющий произвол" сулинского префекта.

   Первый же верховой пароход выкинул на улицы Сулина эту бурливую волну газетного негодования. Префект уже ранее получил суровый запрос от министра. Требовали официального опровержения...

   Беспечный администратор схватился за голову и немедленно командировал комиссара, чтобы выпустить Катриана. Комиссар пришел с странным известием, что Катриан не идет. Требует составления протокола. Пробовали удалить силой. Оказывает сопротивление и хватается за решетки. У окон собирается толпа.

   Пришлось составить протокол, и только тогда, подписав бумагу, Катриан вышел из каталажки, встреченный восторженными криками "ура". На следующий день клуб, был торжественно открыт, причем, наряду с черными от угля блузами грузчиков, виднелись модные рединготы и парижские шляпки, а ближайшая почта принесла известие об отставке префекта. Падающее министерство успело еще выместить досаду на неловком администраторе, не сумевшем обойтись более "тактично".

   В Сулине, конечно, тотчас же разразилась стачка грузчиков, и, как пожар полосой соломы, забастовки бежали по всему Дунаю от Сулина до Галаца и Браилы... Казалось, молодой румынский социализм растет по часами и готов победно охватить всю страну. Либеральное министерство и печать, в свою очередь, стали задумываться над "грозным движением". Но вскоре оно так же неожиданно упало, как поднялось. Грузчики добились своего, и с этих пор, кажется, плата в этой отрасли никогда уже не падала до прежнего уровня. Но затем пожар, поглотив весь наличный горючий материал, угас на рубежах широких степей с их нивами, виноградниками и очеретяными крышами. Даже неблагодарные грузчики, добившись своего, перестали ходить на конференции, предпочитая им собственные конференции за графинами дешевого вина в корчмах или просто на открытом берегу Дуная... Молодой социализм, напугавший всех своим богатырским ростом, умирал у пределов неподвижной и загадочной земледельческой степи.

   Тогда Катриан, живой и деятельный, стал обращать глаза в сторону этой неведомой деревни и думать о пробуждении "правового сознания" в неповоротливых, тяжелодумных мужичьих головах.

   Вот почему он охотно принял предложение доктора ехать в полудикую "Русскую Славу", чтобы толковать с липованами о вопросах, не имеющих ничего общего ни с классовой борьбой, ни с прибавочной стоимостью в капиталистическом производстве.

   Я решил присоединиться к нему, чтобы посмотреть на месте моих земляков - липован из "Русской Славы".

  

  

   Я не знаю, как пели певцы древней Эллады. Знаю только, что нет ничего ужаснее современного греческого пения. Образчики этой новогреческой гармонии перешли в некоторые наши монастыри в виде афонского столпового напева. Это хоровой крик в унисон, нескладный и дикий, устраняющий всякую греховную прелесть мелодии и рождающий суровую идею о воплях грешников в аду.

   В узеньком переулке, как раз против квартиры доктора, у которого я гостил в Тульче, помещался маленький греческий ресторанчик, в котором порой от заката солнца до восхода происходили греческие оргии. Тульча - город музыкальный, да и вообще румынские города летом наполнены пением и порхающими звуками оркестров. Но это обыкновенно стихает около полуночи. Только новогреческая муза почему-то оказывалась в то время совершенно неугомонной. Может быть, это совпало с какими-нибудь экстренными успехами в торговле, и греки праздновали их усиленными возлияниями, но только целые ночи напролет из-за старенького забора с запыленными акациями неслись такие ни с чем несравнимые звуки, что соседи обратились, наконец, к городским властям. Поэтому временами, когда музыкальный восторг греков достигал высших пределов, к садику, насквозь пропахшему ароматом вина, пива и аммиаку, подходил полицейский, стучал по забору своей палочкой и говорил печально-снисходительным голосом:

   - Poftim, domnilor! Poftim! (Пожалуйста, господа, пожалуйста).

   Греки стихали, но не надолго. Через некоторое время пьяные голоса опять заводили свою какофонию, сначала осторожно, потом громче и громче. Над нестройным хором, грохотавшим, как начинающийся прилив на каменистом берегу, взлетало резкое женское сопрано, и за ним крик мужских голосов, подобный реву целого стада буйволов, опрокидывался на переулок. А так как при этом, отказав грекам в тонкости слуха, природа наградила их необыкновенной силой легких, то и пение вылетало далеко за пределы переулка и неслось над спящим городом за реку. Опять раздавался стук палочки и голос полицейского, казавшийся теперь особенно музыкальным.

   - Domnuor... Poftim, domnilor... La ora asta e interzis. Впрочем, он имел в виду, повидимому, не столько практические результаты, сколько удовлетворение общественного мнения... Бессонные соседи получали приятную уверенность, что власть делает с своей стороны что может, хотя это выходило еще хуже. Едва я привыкал, наконец, к неистовому реву и начинал забываться,- стук палочки и голос полицейского вносил новую ноту и прогонял чуткий сон. Поэтому я искренно обрадовался, когда в конце переулка послышалось дребезжание кованых колес по круглым булыжникам мостовой. Это едет Лукаш, со своею каруцой, на которой мы с Катрианом отправимся в "Русскую Славу".

   В эти часы петь запрещено.

   Я открываю окно и выглядываю наружу. Уже рассвело. В перспективе переулка подкатывается к нам каруца; запряженная парой крепких лошадей. На козлах сидит человек лет тридцати в толстом широком пиджаке, под которым виднеется шитая рубашка и красный шерстяной пояс. На голове барашковая шапка. Лицо загорелое, и сквозь загар проступает румянец. Волосы черные, глаза тоже черные, не быстрые, скорее, медлительные, задумчивые и глубокие. В чертах какая-то грубоватая, печальная мягкость. Каруца останавливается у наших ворот.

   В ней сидит женщина, одетая наполовину по-деревенски. Платье на ней слишком широко и обвисает складками. Голова повязана простым платочком, из-под которого глядит худое, истомленное, источенное страданием молодое лицо. В черных глазах усталость и какая-то особенная печаль.

   Лука кладет бич, заматывает вожжи и немного неуклюже, с медвежеватой манерой слезает на мостовую. Подходит к воротам, пробует калитку и, подняв глаза кверху, видит меня в окне.

   - Чи май фаче (здравствуйте),- говорит он по-румынски и потом спрашивает: - Доктор хиба еще спит?

   - Скоро встанет.

   - Ну, хорошо. Вы отоприте фортку (калитку)... Я вот тут бабу свою привез. Больная, так к доктору.

   Я наскоро одеваюсь, сбегаю вниз и открываю калитку. Лука подходит к сидению, останавливается около и говорит: "ну"... Худая женская рука ложится ему на плечо. Лука сразу сильным и осторожным движением подымает женщину на руки. Я подхожу ближе, чтобы помочь ему, но это оказывается лишним: он уже держит ее, как ребенка. Бледное лицо молодой женщины лежит на его плече с трогательной улыбкой страдания и неги.

   Пение греческого хора уже смолкло. Стучит калитка, и греческая компания выходит на улицу. Дюжие, крепкие фигуры, несколько сутулые спины, загорелые лица, глядящие исподлобья. Из-под черных шляп выбиваются вперед матово-черные волосы. На одном - круглая шапочка с галунами. Это юноша, почти мальчик. За ним появляется и певица. Ее белое лицо с русыми волосами выделяется, точно светясь, среди черных, как головешки, греков. Глаза у нее голубые, большие и выразительные. Ночь кутежа как будто совсем не отразилась на их блеске.

   Увидев Луку с больной женщиной на руках, она на мгновение останавливается, как будто в легком испуге. Крепкая, пышущая здоровьем фигура ее обрисовывается с какой-то особенной, кричащей пластичностью, а выражение испуга сменяется насмешливой наглостью. Она вся подается вперед, вглядывается с жадным любопытством, говорит что-то вполголоса и смеется. Греки тоже останавливаются и с пьяной тупостью смотрят на Луку, который быстро поворачивается и несет жену на крутую шанель, потом по двору и вносит в приемную доктора. Это собственно застекленные сени, с неприхотливой мебелью. Легко, как перышко, он усаживает больную на диван, подкладывает подушки и вздыхает глубоко и тяжело, хотя, казалось, ноща не стоила ему особенного усилия. Потом поворачивается и тихо уходит. Женщина раскрывает усталые глаза и смотрит ему вслед. В этих глазах видна жалость не к себе, а к этому человеку, пышущему здоровьем и силой.

   Он привез ее к доктору и оставит здесь. Через час, когда мы уедем, за нею приедет Федор, городской "биржар", большой приятель Луки. Он так же бережно возьмет ее на руки, отвезет за город, где у Луки дом и хозяйство. По городу Лука не ездит. Он пашет землю и гоняет почту. Теперь он повезет нас в "Русскую Славу", так как этого хочет доктор.

   Лука - "хохол". Это название довольно употребительно в Добрудже, в отличие от старообрядцев великороссов и потомков некрасовцев. Предки Луки вышли из Запорожья после "збруйнования" днепровской Сечи и поселились сначала в австрийских пределах на Дунае. Потом спустились в низовья, заняли южное кыте