Полнер Тихон Иванович - Жизненный путь князя Георгия Евгеньевича Львова

мя) единомышленник П.Н. Милюкова, - спрашивал себя: "Не было ли больше шансов на благополучный исход, если бы Михаил Александрович принял корону тогда из рук царя"?

   Тщательно взвешивая обстоятельства, он склоняется к выводу, что "если бы принятие Михаилом престола было возможно, оно оказалось бы благодетельным или по крайней мере дающим надежду на благополучный исход"...

   "Но все это, - рассуждает он, - к сожалению, только одна сторона дела. Для того чтобы она была решающей, необходим был ряд условий, которых налицо не было. Приняв престол из рук Николая, Михаил сразу имел бы против себя те силы, которые в первые же дни революции выступили на первый план и захотели овладеть положением, войдя в ближайший контакт с войсками петербургского гарнизона. Эти восставшие войска к тому времени (3 марта) уже были отравлены. Реальной опоры они не представляли. Несомненно, для укрепления Михаила потребовались бы очень решительные действия, не останавливающиеся перед кровопролитием, перед арестом исполнительного комитета Совета солдатских и рабочих депутатов, перед провозглашением, в случае попыток сопротивления, осадного положения. Через неделю, вероятно, все вошло бы в надлежащие рамки. Но для этой недели надо было располагать реальными силами, на которые можно бы было безоглядно рассчитывать и безусловно опереться. Таких сил не было. И сам по себе Михаил был человеком, мало или совсем не подходившим к той трудной, ответственной и опасной роли, которую ему предстояло бы сыграть. Он не обладал ни популярностью в глазах масс, ни репутацией умственно выдающегося человека"... [Набоков В.Д. Временное правительство.]

  

   Временное правительство приступило к занятиям немедленно. Кончая шестым марта заседания происходили в Министерстве внутренних дел, в зале Совета. С седьмого марта они перенесены в Мариинский дворец. Вначале заседания носили хаотический характер. Много времени брали всякие мелочи. Заседания назначались два раза в день - в четыре часа и в девять. Министры сильно запаздывали. Заканчивали дневное заседание в восьмом часу, вечернее - поздно ночью. Обычно вторая часть последнего была закрытой (уходила канцелярия). Делопроизводство взялся наладить В.Д. Набоков. Через Совет министров проходило ежедневно бесчисленное количество дел. Открытые заседания представляли мало общего интереса. Министры приходили до последней степени утомленные своей ведомственной работой. Выслушивая доклады по мелким специальным вопросам, министры часто полудремали. Оживленные и страстные речи начинались только в закрытых заседаниях... [Эти подробности заимствуем из воспоминаний В.Д. Набокова.]

   - "Когда теперь, более года спустя, - пишет Набоков, - я мысленно хочу вновь пережить первые два месяца существования Временного правительства, в моем воспоминании возникает довольно хаотическая картина. Припоминаются отдельные эпизоды, бурные столкновения, возникавшие иногда совершенно неожиданно, бесконечные прения, затягивавшие заседания порою до глубокой ночи. Припоминается ежедневная лихорадочная работа, начинавшаяся с утра и прерывавшаяся только завтраком и обедом... Припоминаются беспрестанные телефоны, ежедневные посетители, - почти полная невозможность сосредоточиться. И припоминается основное настроение: все переживаемое представлялось нереальным. Не верилось, чтобы нам удалось выполнить две основные задачи: продолжение войны и благополучное доведение страны до Учредительного собрания"...

   "Князь Львов, - пишет Набоков, - был осаждаем буквально с утра до вечера. Беспрерывно несся поток срочных телеграмм со всех концов России с требованиями указаний, разъяснений, немедленного осуществления безотлагательных мер. К Львову обращались по всевозможным поводам, серьезным и пустым, - как к главе правительства и как к министру внутренних дел, - беспрерывно вызывали его по телефону, приезжали к нему в министерство и в Мариинский дворец. Первоначально я пытался установить час для ежедневного своего доклада и получения всех нужных указаний, но очень скоро убедился, что эти попытки совершенно тщетны, а в редких случаях, когда их удавалось осуществить, они оказывались и совершенно бесполезными. Никогда не случалось получить от него твердого, определенного решения - скорее всего он склонен бывал согласиться с тем решением, которое ему предлагали". [Набоков В.Д. Временное правительство.]

   Картины - знакомые по двухлетней работе в Земском союзе... Но душевное состояние князя теперь было уже далеко не то...

   В первые дни марта среди сутолоки и анархии, объявших Таврический дворец, Набоков встретился мимоходом с князем Львовым и был "поражен мрачным, унылым видом и усталым выражением глаз" человека, которого грандиозные события революции вознесли на первое место в государстве...

   Тот же наблюдатель отмечает, однако, что в ближайшие дни, когда началась практическая работа Временного правительства, "князь Львов внешне преобразился, загорелся какой-то лихорадочной энергией, какой-то верой в возможность устроить Россию"... Эти настроения сменялись обычным для князя спокойным, уверенным, безграничным оптимизмом: все наладится, все образуется - не нужно только спешить с надуманными интеллигентскими решениями; великой мудрости народной надо предоставить свободно и по-своему определить судьбу России...

   Но с течением времени все чаще приходили минуты отчаяния, чувство обреченности, и со стороны казалось, что князь "только для внешности продолжает играть ту роль, которая - помимо всякого с его стороны желания и стремления - выпала на его долю"... [Набоков В.Д. Указ. соч.]

   После падения Временного правительства у врагов его справа и слева принято говорить, что с именем князя Львова соединена была "легенда" о замечательных организаторских способностях, - легенда, до основания разрушенная, будто бы, его нерешительностью, сентиментальным безволием, бесхарактерностью, бездеятельностью в дни революции. Даже Набоков говорит: "Он сидел на козлах, но даже не пробовал собрать вожжи"...

   Для долголетних сотрудников князя Львова такие обвинения, если они справедливы, кажутся, на первый взгляд, совершенно непонятными.

   - "Если бы двадцать лет тому назад, - пишет один наблюдательный человек, знавший Георгия Евгеньевича с детства [В.В. Татаринов.], - кто-нибудь назвал при мне князя Львова сентиментальным, безвольным человеком, от природы лишенным чутья действительности и органически неспособным принять какое-либо решение, я подумал бы, что человек этот либо никогда не видал Львова, либо вообще слеп от природы. Сохранившийся в моей памяти облик князя Львова носил совершенно противоположные черты. Это был человек сильного характера, твердой воли, быстрых решений, человек, созданный для управления, обладавший крупным административным талантом и необыкновенным даром обращения с людьми"...

   Каждое слово этой удачной характеристики может быть подтверждено полностью историей жизни князя Львова.

   Как же объяснить отзывы людей, наблюдавших вблизи деятельность князя во Временном правительстве?

   Организационные таланты князя Львова вне сомнения. Конечно, он один в целой России был не в силах создать и развить те грандиозные общественные организации, которые прославили имя его во время великой войны. "Легенда" на этот раз совершенно соответствовала действительности. Но князь Львов обладал организаторскими способностями весьма своеобразными, как нельзя лучше подошедшими к свободному творчеству общественных организаций, но мало пригодными для обуздания разбушевавшихся революционных и партийных страстей.

   Мы уже пытались характеризовать своеобразные приемы организаторской деятельности князя Львова. Резюмируем наши выводы еще раз.

   В области практической работы он умел чутьем нащупать назревавшую задачу, наметить для выполнения ее подходящего человека, поставить перед ним это задание в самых общих чертах, дать полную свободу в осуществлении, всячески поощрять свободную инициативу... Организационные формы его не интересовали. Единообразия, заранее надуманных схем он не только не добивался, но даже боялся, как чего-то искусственного, нежелательного. Он чувствовал себя совершенно свободно среди разнообразия экспромтного творчества сотрудников, которое принимало подчас почти хаотические формы. Он умел, на ходу дела, со стороны, сказать в помощь всегда умное и веское слово. Его деликатное общее руководство необычайно возбуждало энергию, самодеятельность, инициативу сотрудников. У него не было равного в умении привлечь к делу обильные средства. И, наконец, одним из главных его талантов являлось умение внести мир и единение в среду своих многочисленных сотрудников.

   Какие из этих талантов могли служить ему во Временном правительстве?

   Он попал в водоворот политической борьбы, интеллигентского партийного доктринерства, нараставших аппетитов взбудораженных масс, трусливых опасений потерять среди них влияние, безудержной демагогии, анархических вспышек...

   Утомленная страна не хотела продолжать войны, значения которой она не понимала. И это - несмотря на патриотические выкрики доморощенных демагогов из примазавшихся к армии элементов.

   А между тем "ни один мудрец ни тогда, ни позже не нашел бы способа закончить ее без колоссального ущерба - морального и материального - для России" [Набоков В.Д. Указ. соч.].

   В такой обстановке Временное правительство должно было спешно творить новые формы жизни России, творить новую Россию.

   В сущности князь Львов, помимо непригодных для Временного правительства организаторских талантов, нес с собою только природный свой здравый смысл, свой ум, свою любовь к родине, желание успокоить разбушевавшиеся страсти, объединить и примирить товарищей по работе.

   Но даже и эта, столь привычная для него, миротворческая деятельность протекала теперь в совершенно новых условиях: она требовала примирения не людей (на что он был таким мастером), а партийных взглядов и страстей.

   В этой области его чары не действовали. Сколько он пережил мучительных заседаний, "в которых с какою-то неумолимою ясностью выступали наружу все бессилие Временного правительства, разноголосица, внутренняя несогласованность, глухая и явная вражда одних к другим..." [Там же.]

   А между тем многие члены Временного правительства были гораздо более его изощрены в тонкостях политической жизни. Они занимали прочные принципиальные позиции. От него ждали и требовали твердых принципиальных решений, которые должны были раз навсегда определить его союзников и врагов, его место в разгоревшейся политической борьбе. А он думал только о выходе из острых положений, объединении, мире и компромиссах!..

   Князя Львова обвиняют в том, что после внезапного и полного обвала старой власти он не сумел подобрать вожжи и взнуздать революционную стихию. Обвинять легко. Но какие же силы были в распоряжении Временного правительства?

   "Если перенестись мысленно в ту эпоху и вызвать в себе вновь то настроение, которое тогда было преобладающим, то станет ясным, что иначе правительство не могло действовать, не рискуя остаться в полном одиночестве. - Кто бы его поддержал? Петербургский гарнизон не был в его руках. Буржуазные классы, неорганизованные, не боевые, были бы, конечно, на его стороне, но ограничились бы платоническим сочувствием. А между тем здесь недостаточно было такого сочувствия, хотя бы и со стороны очень многочисленных групп населения" [Набоков В.Д. Указ. соч.].

   Ни войск, ни полиции. И анархия, просыпающаяся со всех сторон, растущая и крепнущая под влиянием беззастенчивой, злобной, бешеной пропаганды, бороться с которою Временное правительство (если бы имело даже средства для такой борьбы) не могло - в силу своей идеологии и своих деклараций...

   Во Временном правительстве участвовали и волевые, так сказать, патентованные "сильные" люди. Например, А.И. Гучков. Но и они могли сделать так же мало, как князь Львов. Покидая 30 апреля должность военного министра, Гучков писал: "Ввиду тех условий, в которые поставлена правительственная власть в стране, а в частности, власть военного и морского министра, условий, которые изменить он не в силах и которые грозят роковыми последствиями армии и флоту, и свободе, и самому бытию России", он "по совести не может долее нести обязанности военного и морского министра и разделять ответственность за тот тяжкий грех, который творится в отношении родины" [Милюков П.Н. Указ. соч. С. 108-109.].

   Через три недели (18 мая) потерял терпение и ушел с поста министра торговли и промышленности А.И. Коновалов. Накануне отставки он говорил: "Бросаемые в рабочую среду лозунги, возбуждая инстинкты толпы, несут за собою разрушение, анархию и разгром общественной и государственной жизни. Под влиянием этой агитации безответственных лиц, рабочая масса выдвигает требования, осуществление которых связано с полным крушением предприятий. Сознательное разжигание страстей ведется планомерно и настойчиво; одни требования беспрерывно сменяются другими. Формы предъявления этих требований принимают все более нетерпимый и недопустимый характер. И если в ближайшее время не произойдет отрезвления отуманенных голов, если люди не поймут, что они рубят тот сук, на котором сидят, если руководящим элементам Совета р. и с. депутатов не удастся овладеть движением и направлять его в русло закономерной классовой борьбы, то мы будем свидетелями приостановки десятков и сотен предприятий. Государство не может взять на себя обязательства предоставить рабочему классу исключительное привилегированное положение за счет всего населения"...

   Избегнуть надвигающейся катастрофы правительство могло бы, по мнению А.И. Коновалова, "если бы оно, наконец, проявило действительную полноту власти; если бы после трехмесячного опыта, оно стало на путь нарушенной и попранной дисциплины..." [Милюков П.Н. Указ. соч. С. 193.]

   Но и А.И. Коновалов не указывает, при помощи каких именно реальных сил Временное правительство могло бы осуществить его справедливые пожелания.

   В подобном положении пребывали и другие "энергичные" министры.

   Такие явления, как захват особняка Кшесинской и устройство из него цитадели и публичной кафедры самого разнузданного большевизма; как кронштадтские насилия над офицерами; как самостийные поползновения Финляндии и Украины и т. д., и т. д. возбуждали негодование многих. В числе других министров, и П.Н. Милюков не раз поднимал вопрос о необходимости более твердой, решительной борьбы с растущей анархией. Но и он не мог предложить для этого каких-либо определенных и сколько-нибудь достаточных практических мер.

   Напротив, редактируемая им газета ("Речь") еще в половине апреля стояла на довольно беспомощной позиции. Кадетский орган иронизировал над проснувшейся в обывателе "тоске по городовому". Газета писала: власть, которой пользуется Временное правительство, есть "сила прежде всего моральная". Иной она не может быть; от насилия правительство отказывается. "Должно ли оно посылать карательные отряды в губернии, где начались аграрные волнения? Расстреливать дезертиров? Военной силой подавлять "вольницу", хозяйничающую на железных дорогах? Или, быть может, ему следует начать с штаб-квартиры г. Ленина и арестовать агитаторов?" На все эти вопросы газета давала категорически отрицательный ответ. "Власть ничего не может сделать, если народ сам не проявляет инициативы в борьбе с явлениями распада"[*].

  

   [*] - Заславский Д.О., Канторович Вл.А. Хроника февральской революции. Т. 1. Пг" 1924. С. 204.

  

   Такова, впрочем, была вынужденная точка зрения всего Временного правительства. В декларации от 26 апреля, написанной Ф.Ф. Кокошкиным, оно заявляло между прочим: "Призванное к жизни великим народным движением, Временное правительство признает себя исполнителем и охранителем народной воли. В основу государственного управления оно полагает не насилие и принуждение, а добровольное повиновение свободных граждан созданной ими самими власти. Оно ищет опоры не в физической, а в моральной силе. С тех пор как Временное правительство стоит у власти, оно ни разу не отступило от этих начал. Ни одной капли народной крови не пролито по его вине, ни для одного течения общественной мысли им не создано насильственной преграды..."

   В дальнейшем тексте, по свидетельству П.Н. Милюкова, в первоначальном своем виде декларация эта была "суровым обвинительным актом против Совета рабочих депутатов". Но "товарищи Керенского вместо открытого обвинения Совета в парализовании правительства и в содействии распаду страны" вставили весьма туманные, завуалированные фразы. [*]

  

   [*] - Милюков П.Н. История второй русской революции. Т. II. С. 103-104. Автор говорит о троекратной переделке воззвания. А.Ф. Керенский решительно отри цает самый факт переделки.

  

   Так Временное правительство не только не могло свободно действовать, но даже лишено было возможности сказать об этом открыто русскому народу.

   Возница, "сидевший на козлах", был связан по рукам и ногам, и ему было не до подбирания вожжей власти, оборванных революцией. Кто оказался бы способным взнуздать и удержать коней революции, закусивших удила и мчавшихся без оглядки?

  

   Для Тургенева русский народ остался навсегда сфинксом. Князь Львов никогда и не пытался разбираться в противоречиях русского народного характера. В этой области все казалось ему совершенно ясным. Тургенев был барином, наблюдавшим народ со стороны. Князь Львов чувствовал себя плотью от плоти народной и костью от костей его. Все, что Георгий Евгеньевич ощущал в себе, как хорошее и желанное, видел он и в окружавшем его крестьянстве: смиренство, миротворчество, доброту, терпеливое несение креста, огромную трудоспособность. Остальные свои свойства считал он барскими пережитками, интеллигентскими заблуждениями. Он удивлялся "мудрости" народной, которую встречал у некоторых своих приятелей - волостных старшин Епифановского уезда, понимавших, по его мнению, гораздо лучше петербургских министров нужды крестьянской России и умевших обезвредить ненужное, нелепое и невежественное законодательство петербургских чиновников. От ума отдельных крестьян он делал обобщение к "глубокой мудрости русского народа", а от дорогих ему черт характера, встречающихся в народной массе лишь россыпью, умозаключал к духовным богатствам, присущим "гению всего русского народа".

   Но правда народная, как и народная масса, - многогранна. Свойствами Платона Каратаева она не исчерпывается. Князь Львов не умел и не хотел различать в народной толпе сподвижников Пугачева и Стеньки Разина. Зависть, злоба, жестокость, дикость, склонность к анархии и бунтарству - оставались для него почти незамеченными. Эти свойства скользили по его вниманию: они казались сорными травами, лишь случайно выросшими среди цветов на луговине народной души...

   Такие воззрения князь Львов принес с собою и на место председателя Совета министров. В первой же беседе с представителями печати (9 марта) он говорил: "Честь и слава всему русскому народу. Над Россией засияло солнце свободы и сразу осветило глубокое дно озера - гений русского народа. И этот гений говорит нам о великодушии к прошлому и о действенной энергии в будущем"...

   Такие слова не были простою мишурою высокоторжественных заявлений, к которой Георгию Евгеньевичу приходилось подчас прибегать в его новом положении. Это были его подлинные верования. "Великодушие к прошлому" требовало немедленных забот о судьбе царской семьи. С самого начала революции вопросом этим чрезвычайно заинтересовался Исполнительный комитет Совета с. и р. депутатов. Осталось невыясненным, кому принадлежал почин "жестокости народной" или трусливой угодливости и забеганию вперед некоторых социалистических демагогов? Как бы то ни было, уже третьего марта, когда еще шли переговоры с великим князем Михаилом Александровичем, исполнительный комитет постановил "предложить Временному правительству в согласии с Советом с. и р. депутатов арестовать семью Романовых". Чхеидзе и Скобелев назначены для переговоров по этому поводу.

   Часть министров понимала, что необходимо спешить. "Нужно было, - писал князь Львов, - во что бы то ни стало, охранить представителя верховной власти от возможных эксцессов первой волны революции". Велись тайные переговоры с Бьюкененом. Запросив Лондон, посол официально отвечал, что правительство Его Величества согласно принять в Англию семью бывшего царя; для цели этой особый крейсер будет направлен в ту или иную русскую гавань. В частной ноте Бьюкенен обратился к министру иностранных дел с заявлением, что король и правительство Великобритании будут бесконечно счастливы предложить гостеприимство и убежище всероссийскому императору [*].

  

   [*] - Позднее отношение Англии к этому вопросу изменилось.

  

   Чтобы выиграть время для этих переговоров, правительство в течение четырех дней не отвечало на запросы Чхеидзе и Скобелева.

   Недовольный молчанием Временного правительства Исполнительный комитет назначил новое обсуждение вопроса и для соответствующего воздействия на Временное правительство поручил своей военной комиссии принять немедленно практические меры для осуществления ареста.

   Тогда Временное правительство, боясь сепаратных мер, вынуждено было (7 марта) издать декрет о "лишении свободы Николая II и его семьи". Прежние секретные планы не были оставлены. В день издания декрета князь Львов телеграфировал Алексееву: "Временное правительство решило дать бывшему императору свободный пропуск для пребывания в Царском Селе и для последующего путешествия по направлению к Мурманску".

   Но в ночь на 7 марта Исполнительный комитет, узнав, что Временное правительство пытается эвакуировать императорскую семью в Англию, решил принять свои меры - с риском даже порвать добрые отношения с правительством. Немедленно разослана по всей России телеграмма с приказом арестовать бывшего царя - где бы он ни был застигнут (по-видимому, Исполнительный комитет не был уверен, что Николай II находится в Царском Селе[*]). Верные Совету войска заняли вокзалы ближайших к Петрограду станций. Особые комиссары со специальными "мандатами" от Исполнительного комитета отправлены в Царское Село, Тосну и Званку.

  

   [*] - Он доставлен туда из Ставки думскими комиссарами 8 марта.

  

   "Чтобы положить конец всем подобным попыткам, имеющим целью вывезти царскую семью, и чтобы охранить страну от подобных, исключительно опасных мер", Исполнительный комитет решил назначить для пребывания царя знаменитый Трубецкой бастион Петропавловской крепости.

   Последнее решение, как известно, удалось не выполнить: императорская семья осталась в Александровском дворце. Но Временное правительство должно было запомнить навсегда суровый урок, преподанный ему на заре деятельности вожаками Исполнительного комитета.

   Одну из своих бесед с представителями печати, посвященную программе ближайшей деятельности Временного правительства, князь Львов закончил такими характерными для него словами:

   "Нельзя закрывать глаз и на трудности и опасности положения. Новорожденной свободе предстоят великие, быть может, тяжкие испытания; но я смотрю бодро в будущее. Я верю в жизненные силы и в мудрость нашего великого народа, который доказал свое величие в мощном порыве свободы, опрокинувшем старую власть. Он докажет его в упорном единодушном стремлении к проведению начал свободы в жизнь и к защите их от врага внешнего и внутреннего. Я верю в великое сердце русского народа, преисполненного любовью к ближнему, верю в этот первоисточник правды, истины и свободы. В нем раскроется вся полнота его славы, и все прочее приложится".

   Князю Львову казалось, что он дожил, наконец, до счастливых дней, когда можно творить новую жизнь - не для народа, а "вместе с народом".

   В первые же дни революции он решил снять с России сдерживавшие ее узаконенные формальные путы и предоставить свободному правотворчеству народа создание новых устоев его местной жизни.

   Шестого марта телеграммою министра внутренних дел функции губернских и уездных властей возложены на председателей земских управ, которые должны были действовать в качестве комиссаров Временного правительства.

   Эта телеграмма дала повод для длительных осложнений на местах. В осложнениях этих принято обвинять исключительно князя Львова. Правда, телеграмма министра внутренних дел вполне отражала консервативную веру Георгия Евгеньевича в выборное начало, - каковы бы ни были в данное время и в данных политических условиях представители такого самоуправления. Но мысль о том, что земский аппарат заменит, в случае необходимости, приказное управление, принадлежала вовсе не одному князю Львову: так думали многие, прочившие главу русской (и главным образом - земской) общественности - в будущие премьеры[*].

  

   [*] - К тому же в начале марта в некоторых местах фактически старых властей уже не было.

  

   Сам князь Львов считал свою телеграмму мерою временною.

   "Правительство, - говорил он, - сместило старых губернаторов, а назначать никого не будет. В местах выберут. Такие вопросы должны разрешаться не из центра, а самим населением"...

   "В области местного самоуправления программа Временного правительства составлена властными указаниями самой жизни. В лице местных общественных комитетов и других подобных организаций она создала уже зародыш местного демократического самоуправления, подготовляющего население к будущим реформам. В этих комитетах я вижу фундамент, на котором должно держаться местное самоуправление до создания новых его органов. Комиссары Временного правительства, посылаемые на места, имеют своей задачей не становиться поверх создавшихся органов в качестве высшей инстанции, но лишь служить посредствующим звеном между ними и центральной властью и облегчить процесс их организации и оформления..." [*]

  

   [*] - Милюков П.Н. История... Т. 1. С. 67 - 68. Ср. также: Русские ведомости. 1917. No 63. (Беседы князя Львова с представителями печати).

  

   Выполнить указанные требования комиссары временного правительства оказались не в силах. Одни земские люди, выбранные совсем для иных, чисто хозяйственных функций, отказывались принять на себя власть в столь ответственные моменты; другие сразу поняли, что избрание по Земскому положению 1890 года вовсе не гарантирует им сочувствие населения.

   Земства сами переживали тяжелый кризис: в их среду хлынула явочным порядком толпа политических партийных работников, претендовавшая на представительство истинной "демократии". На местах росли, как грибы, всевозможные общественные организации: с ними спорили о власти Советы рабочих, солдатских, крестьянских депутатов. Для вожаков всего этого беспорядочного государственного строительства старые земцы, казавшиеся князю Львову "лучшими" местными людьми, являлись чуть ли не представителями и защитниками старого режима, презренными "цензовиками".

   Никто не хотел с ними считаться. Самые добросовестные, упорные и преданные Временному правительству "комиссары" теряли голову, засыпали князя Львова телеграфными запросами, являлись сами в Петроград за инструкциями... У министра внутренних дел они не встречали сочувствия. Он находил, что эти люди одержимы "старой психологией". Основы самоуправления и местного управления спешно разрабатываются в центре. А пока... зачем требовать непременно казенного единообразия? Везде мудрость народная творит наиболее жизненные формы... недоразумения, споры о компетенции, анархические эксцессы - все это уляжется, утопчется и новые местные органы приучат население жить по-своему в широких рамках самоуправления, вырабатываемых в Петрограде...

   Обескураженные "комиссары" возвращались домой, безнадежно опуская руки перед быстро развивавшимся хаосом и перед многообразным "революционным правотворчеством" местных людей или пришлых "идейных партийных работников"...

   В деревнях развивались аграрные беспорядки.

   Между тем правительство работало не покладая рук. Полная амнистия политическим с почетным возвращением их в столицу из мест ссылки. Амнистия уголовным. Отмена смертной казни. Отмена национальных и вероисповедных ограничений (равноправие евреев). Хлебная монополия. Заем свободы. Подготовка к созыву учредительного собрания. Земельные комитеты для разработки (предварительной) аграрного законодательства. Сложная работа над реорганизацией местного управления и самоуправления. Возвращение Финляндии прав, отнятых у нее самодержавием. Воззвание к полякам о свободной Польше. Переговоры с Литвой, Украиной и другими национальностями о началах самоопределения... Все это требовало настойчивой, упорной, экстренной работы. Все это осуществлялось в течение первых двух месяцев свободы. Законодательные акты сыпались, как из рога изобилия...

   Характерно в это сумасшедшее время отношение председателя Совета министров к некоторым сложным и спорным вопросам действительности. Очевидец рассказал нам о принятии князем Львовым одной из многочисленных депутаций, осаждавших его ежедневно. На этот раз депутация состояла из дам. Они решили добиться во что бы то ни стало женского равноправия в вопросе о выборах в местное самоуправление. Заготовлены великолепные речи, которые должны были убедить даже самого устарелого защитника Домостроя. Дамы готовились к серьезному бою и волновались. Им казалось, что судьба женской половины России зависела от успеха их миссии. Князь Львов вышел к ним усталый и серьезный в своем обычном рабочем сером пиджачке.

   Здороваясь и пожимая руки депутаток, он спрашивал: - Вы по вопросу об участии женщин в выборах?

   Первая ораторша приготовилась начать речь.

   - Так отчего же нет? - продолжал князь Львов. - Не вижу основания мешать. Ежели всеобщее избирательное право, то какие же мотивы препятствовать женщинам, желающим участвовать? Избирательный закон разрабатывается. В окончательном виде он зависит от всего состава Временного правительства... Но я - за участие женщин. Надо как можно шире... - И обращаясь к сопровождавшему его Щепкину, он прибавил:

   - Вы, Дмитрий Митрофанович, примете во внимание наши пожелания?

   Изготовленные великолепные речи не были произнесены. Депутаткам оставалось только благодарить и отпустить с миром, видимо, смертельно усталого председателя Совета министров...

   В сущности, крестьянскую массу (и в армии и в деревне) интересовали больше всего два вопроса: "утеснение в земле" и тягости, связанные с войною. Пишущего эти строки первая мобилизация застала в самой глуши Одоевского уезда Тульской губернии. Кругом старики-крестьяне говорили:

   - Царь зовет. Надо идти. Сына снаряжаем. Ну, а вернутся, Бог даст, домой, - тогда потолкуем, как следовает, насчет утеснения в земле...

   Прошло почти три года. Не все вернулись домой. Повторные мобилизации выкачивали соки из страны. Тягости войны, сначала малозаметные в деревне, ощущались с течением времени все серьезнее...

   Вот и царь отошел, а "затеянная им" война все тянулась... И не видно было конца ей... не слышно и настоящих разговоров о земле...

   И как раз именно в этих двух вопросах Временное правительство не могло вынести никаких скорых решений. Оно пыталось доказать стране необходимость и неизбежность новых жертв, чтобы довести войну до "победного конца". По земельному вопросу оно говорило: "ждите учредительного собрания!" Созыв последнего уходил в неопределенную даль; Временное правительство озабочивалось обеспечить "волеизъявление народа" всеми гарантиями, изобретенными последними модными теориями избирательного права... А мужик и рабочий не понимали: почему наспех и кое-как выбранные ими в советы "депутаты" не могут сразу порешить всех вопросов?

   "Народ... народ... - ворчали они. - Ведь вот он - народ... Чего еще ждать? И чем мы не народ?"

   Лозунги большевиков казались рабочим, солдатам и отчасти крестьянам много проще и понятнее.

  

   В самом начале революции вожаки левых (социалистических) партий решили создать свою власть, восстановив действовавший в 1905 году Совет рабочих депутатов. Среди этих вожаков находился, конечно, и А.Ф. Керенский. В помещении Таврического дворца толпились солдаты, рабочие, обыватели. Пестрая случайная смесь левых вожаков воспользовалась этим обстоятельством и на основании декоративного избрания в первом случайном по составу "заседании" назвала себя Временным исполнительным комитетом Совета рабочих депутатов; в воззвании, расклеенном по городу, от имени заседающих в Государственной думе "представителей рабочих, солдат и населения Петрограда" предлагалось всем перешедшим на сторону народа войскам немедленно избрать своих представителей по одному на каждую роту, заводам избрать своих депутатов по одному на каждую тысячу [*].

  

   [*] - Так изображается появление на свет Совета солдатских и рабочих депутатов в книге авторов-социалистов - Заславского и Канторовича "Хроника февральской революции". Т. I, II. 1924.

  

   В этом огромном собрании (в пленуме толпилось до 3000 человек) среди потока речей формально утверждались все постановления и мероприятия исполнительного комитета. Многолюдность, текучесть состава, сумбурность организации представляли картину бивуачной импровизации. Безостановочная деятельность исполнительного комитета, без определенных часов заседаний, без протоколов, без устойчивого кворума, без строго зафиксированных постановлений, была немногим упорядочнее, чем работа пленума.

   В Исполнительном комитете боролись за власть над массами представители социалистических партий. Из них наиболее умеренные видели в Совете единственное средство сдержать массы и избежать полной анархии. Но для осуществления этих целей им приходилось постепенно сдавать позиции "товарищам слева", с которыми они отнюдь не хотели и не могли порвать. А "товарищи слева" ставили перед революцией совершенно определенные цели: свержение Временного правительства (этих "десяти министров-капиталистов, которые с князем Львовым во главе являются простыми приказчиками миллиардных фирм Англии и Франции"); превращение "империалистической бойни" "в эпоху крови и железа", когда угнетенный, страдающий класс обратит оружие против классов господствующих; захват власти и собственности буржуазии (знаменитое "грабь награбленное") и т. д., и т. д.

   Борьба была неравная. По мере упорядочения работы Исполнительного комитета (после возвращения из ссылки Церетели) массы стали постепенно, но заметно уходить все более и более влево.

   Умеренным руководителям Совета приходилось для удержания влияния идти на демагогические уступки, думать и говорить об "углублении революции", подменять цели "буржуазной" революции попытками немедленного осуществления требований социального переворота. Из "пожарных" они превращались в "поджигателей". Работали, конечно, вполне беспрепятственно и поджигатели - злостные, сознательные. В конце концов оказывалось невозможным разобрать: где бушует непреодолимый разлив стихийного революционного пламени и где действуют трусливые забегания вперед, уступки, подстрекательство, демагогия...

   Народный социалист Станкевич, стоявший близко к Исполнительному комитету Совета, утверждает, что "в конечном счете от комитета всегда всего можно было добиться, если только упорно настаивать".

   В составе его были люди, специализировавшиеся на дискредитировании Временного правительства. Умеренным социалистам по марксистскому ритуалу не полагалось принимать участия во власти и нести за нее ответственность. Они оставляли себе критику буржуазного правительства. Сначала они проповедовали поддержку правительства лишь "постольку поскольку..." Потом заговорили о "давлении". Позднее стали требовать почти полного подчинения и ответственности перед органами "революционной демократии".

   Под покровом соглашения и договора Исполнительный комитет не упускал случая подчеркнуть эфемерность власти Временного правительства и зависимость ее от расположения Совета[*].

  

   [*] - Заславский Д.О., Канторович Вл.А. Указ. соч. С. 100.

  

   Задолго до появления Ленина "тихой сапой" велась настойчивая кампания против авторитета и власти правительства. Специализировались на таком занятии Стеклов (Нахамкес) и Суханов (Гиммер). Официальная большевистская фракция Совета усердно им содействовала, конечно. Большинство Исполнительного комитета (и Совета) официально стояло за поддержку Временного правительства. Но исподволь и исподтишка производилось в недрах органов "революционной демократии" расшатывание авторитета правительства.

   К концу марта аппетиты масс разрослись. "Народные депутаты" готовы были к полному поглощению самостоятельности правительства. Исполнительный комитет выносил проект умеренной резолюции, а Стеклов-Нахамкес, проведя себя в докладчики, измывался над Советом министров. Большевики вносили бесконечные поправки к проекту резолюции. Мягкие намерения меньшевистского большинства "превращались в свою противоположность". Но, сдавая позиции большевикам по отношению к Временному правительству, меньшевики не очень огорчались: они утешали себя тем, что таким образом достигается "единство воли революционной социал-демократии".

   Появившийся Ленин начал уже открытую бешеную кампанию против Временного правительства и - особенно - против П.Н. Милюкова.

   К концу второго месяца революции авторитет Временного правительства стоял низко. Случаи явного и открытого неповиновения проявлялись все чаще. Кронштадт не поддавался увещаниям и бунтовал. Явственно намечался распад государства: аппетиты националистов росли по мере видимого ослабления центра. "Многоликая анархия выступала всюду: на фронте ею называли братание, падение дисциплины и нежелание двигаться с места; в городах она принимала вид неподчинения властям, захвата особняков и пропаганду немедленного мира; в деревнях - захвата земель, помещичьего инвентаря и аграрных междоусобиц. Беспорядок ширился, власть расползалась"[*].

  

   [*] - Заславский Д.О., Канторович Вл.А. Указ. соч. С. 275.

  

   В самом Временном правительстве миротворческое воздействие князя Львова не могло поддерживать дружной работы. Почти с самого начала образовались две ярко обособленные группы: во главе одной стоял Керенский, другую вел Милюков. Разница во всем - возрасте, темпераменте, складе ума и характера, подготовке - определяла вперед неизбежность неприязни и борьбы между двумя этими протагонистами второй русской революции. Отношения их обострялись разницею во взглядах на происхождение революции и различной оценкой ее действенных реальных сил.

   А.Ф. Керенский принял революцию с распростертыми объятиями. В революционной атмосфере он чувствовал себя как рыба в воде. Он благоговел перед "святым делом великой русской революции". Он "верил в разум, в твердую волю народа - идти к спасению, а не к гибели, ибо никто не может желать своей гибели". Он быстро освобождался от доктринерства социалистических товарищей и искренне готов был "загубить душу" для спасения России. Но "товарищи" не выпускали его из рук, и фетиш "революционной демократии" заставлял переоценивать реальную силу Советов.

   П.Н. Милюков считал революцию во время войны гибелью России, но факт революции принял стойко, мужественно стараясь спасти для России все, что было еще возможно. Он отнюдь не преклонял колен перед "святостью" русской революции и среди ее факторов склонен был заподозрить и деньги германского генерального штаба. Он упорно настаивал на необходимости ввести разбушевавшийся Ахеронт в естественные границы, хотя никогда не указал на силы, при помощи которых можно разогнать Советы и взять в руки "революционную демократию".

   Главные столкновения разыгрались около иностранной политики. Вожаки Исполнительного комитета в надежде на "чудо", которое должен был совершить международный пролетариат, издали уже 14 марта знаменитый манифест к народам о мире без аннексий и контрибуций. Не веря в чудеса, П.Н. Милюков продолжал политику войны до победного конца.

   Жизнь постепенно разоблачила наивность левых мечтателей. Но избавлен ли самый трезвый ум от заблуждений и ошибок? Не "чуда" ли ждал от русского народа и сам П.Н. Милюков?

   "По-видимому, - пишет его друг Набоков, - он (Милюков) все-таки полагался больше, чем следовало, и на государственный инстинкт русского народа, и на здоровое понимание им своих интересов. Он не понимал, не хотел понимать и не мирился с тем, что трехлетняя война осталась чужда русскому народу, что он ведет ее нехотя, из-под палки, не понимая ни значения ее, ни целей, - что он ею утомлен и что в том восторженном сочувствии, с которым была встречена революция, сказалась надежда, что она приведет к скорому окончанию войны..." [Набоков В.Д. Временное правительство.]

   Как бы то ни было, А.Ф. Керенский вел интенсивную борьбу за дипломатическую поддержку "манифеста". П.Н. Милюков упирался.

   В Совете министров инициативу захватил Керенский; с ним неразрывно солидаризировались Н.В. Некрасов и М.И. Терещенко. Наиболее правые министры - В.Н. Львов и И.В. Годнев часто поддерживали прогрессивную "тройку". Председатель (князь Львов) колебался. Его обвиняют в том, что он, видимо, подпадал под влияние Керенского и не проявлял достаточной осмотрительности. Надо сказать: князь Львов всегда до такой степени проникнут был идеей миротворчества, что наиболее решительные, экспансивные, истерические характеры умели держать его под страхом немедленной катастрофы и разрыва. Эта черта проходит через всю его жизнь. Но он и вообще был ближе к чувству Керенского, чем к уму Милюкова. К Керенскому князя Львова привлекало очень многое: и пламенный патриотизм, и вера в русский народ, и лихорадочная, полная экстазов энергия, и отрицательное отношение к "партийному византийству", и многое другое. Даже любовь к помпе, к сценическому действу не отталкивала князя Львова: он чувствовал, что для разыгрывавшихся кругом грандиозных событий его собственный будничный серый обиход, его всегдашняя скромность - недостаточны: требовалось что-то более яркое, действующее на воображение. Жить и действовать во Временном правительстве - без веры в чудо - было невозможно, а ждать чуда - казалось вернее от энтузиазма Керенского, чем от умственных выкладок Милюкова.

   В данном вопросе - в вопросе дипломатического нажима на союзников в пользу приближения всеобщего мира - князь Львов определенно склонялся к политике Керенского. Мечта повлиять по почину и от имени русского народа на прекращение трехлетней бойни захватила и председателя Совета министров...

   К концу апреля ленинцы организовали пробные уличные выступления. Крупных столкновений не было, хотя первая кровь была пролита [*].

  

   [*] - Во многих местах эти большевистские демонстрации носили довольно мирный характер. Вспоминается один "маленький фельетон" Н.А. Тэффи. Со свойственным ей юмором талантливая писательница рассказывала про уличные события 20-21 апреля:

   "Фабричные женщины и девушки тащили через весь город плакаты, на которых значилось: "Через Циммервальд к Интернационалу". Этот "авангард пролетариата" был воору