Полнер Тихон Иванович - Жизненный путь князя Георгия Евгеньевича Львова

жен.

   Обыватель Петрограда, столкнувшись в центре с ленинскими когортами, с недоумением читал большевистские лозунги.

   - Это кто же такие будут?

   - Пожалуйста, не прохлаждайтесь! Во всяком разе почище вашего Милюкова! Впрочем, при дальнейшей мирной беседе выяснялось, что демонстранток не столько интересует Милюков и его "коварные планы", сколько продолжающаяся дороговизна жизни и недостаточный рост заработной платы". Эта картинка изображала весьма близко к действительности часть уличных происшествий тех дней.

  

   Начальник петроградского гарнизона генерал Корнилов во избежание всяких случайностей вывел некоторые воинские части на Дворцовую площадь. Исполнительный комитет заставил его вернуть отряды в казармы и расклеил по городу объявление: "Товарищи-солдаты, без зова исполнительного комитета в эти тревожные дни не выходите с оружием в руках. Только исп. комитету принадлежит право располагать вами. Каждое распоряжение о выходе воинской части на улицу (кроме обычных нарядов) должно быть отдано на бланке исполнит, комитета, закреплено его печатью и подписано не меньше чем двумя из следующих лиц: Чхеидзе, Скобелев, Бинасик, Соколов, Гольдман, Филипповский, Богданов..." Временному правительству пришлось смириться и с этим "совершившимся фактом". Генерал Корнилов не примирился: он потребовал отставки и уехал в действующую армию.

   Вообще к концу апреля уже выяснилась насущная необходимость каких-то перемен. Авторитет временного правительства был в корне расшатан. А.И. Гучков перед своей отставкой нарисовал делегатам фронта мрачную картину разрушения армии. Даже Керенский терял свой энтузиазм. На том же собрании фронтовых делегатов (29 апреля) он говорил: "Я пришел к вам потому, что силы мои на исходе, потому что я не чувствую в себе прежней смелости, у меня нет прежней уверенности, что перед нами не взбунтовавшиеся рабы, а сознательные граждане, творящие новое государство с увлечением, достойным русского народа"[*].

  

   [*] - Заславский Д.О., Канторович Вл.А. Указ. соч. С. 260.

  

   Князь Львов, со своей стороны, открывая вечером 21 апреля совещание правительства с Исполнительным комитетом, пытался раз навсегда выяснить обстоятельства.

   "Создавшееся острое положение, - сказал он, - только частный случай. За последнее время вообще правительство взято под подозрение. Оно не только не находит в демократии поддержки, но встречает там попытки подрыва его авторитета. При таком положении правительство не считает себя вправе нести ответственности. Мы решили позвать вас и объясниться. Мы должны знать, годимся ли мы для нашего ответственного поста в данное время. Если нет, то мы, для блага родины, готовы сложить свои полномочия, уступив место другим" [*].

  

   [*] - Милюков П.Н. Указ. соч. С. 101-102.

  

   Получилось положение весьма запутанное. Часть министров вовсе не желала признавать зависимости Временного правительства от Советов. А между тем существовавшая фактически зависимость приводила к параличу власть правительства. Терпеть дольше безответственное хозяйничание социалистических вожаков Советов казалось невозможным. К тому же вскоре уход А.И. Гучкова открыл министерский кризис. Керенский не хотел больше слышать об иностранной политике Милюкова и говорил о своей отставке. Реорганизация кабинета являлась неизбежною необходимостью. Было произнесено слово "коалиция". Многим казалось, что привлечение в правительство социалистов придаст ему авторитет, сблизит с Исполнительным комитетом и сделает вожаков последнего ответственными работниками. Исполнительный комитет высказался значительным большинством против такой комбинации. Но князь Львов усиленно продолжал переговоры. В самом конце апреля он "посетил П.Н. Милюкова и просил его помочь ему выйти из затруднительного положения. П.Н. Милюков в ответ указал альтернативу: или последовательно проводить программу твердой власти и в таком случае отказаться от идеи коалиционного правительства, пожертвовать А.Ф. Керенским, который уже заявил о своей отставке, и быть готовым на активное противодействие захватам власти со стороны Совета, или же пойти на коалицию, подчиниться ее программе и рисковать дальнейшим распадом государства". [Милюков П.Н. Указ. соч. С. 108.]

   Снова П.Н. Милюков не указывал живых сил, на которые можно было бы опереться в борьбе с Советом. Единственным практическим выходом из его альтернативы являлась коалиция, которую он, видимо, считал гибельной. В этом смысле и продолжались переговоры.

   Первого мая А.Ф. Керенский нарисовал в Исполнительном комитете мрачную картину развала армии и страны. Вопрос об участии в правительстве был пересмотрен. На этот раз 44 голоса против 19 высказались за коалицию. Вопрос об участии социалистов в правительстве таким образом был решен. Они не шли, однако, на продолжение прежней политики в вопросе о мире. П.Н. Милюкову предложено взять портфель министра народного просвещения. Он отказался решительно. Переговоры продолжались и днем и ночью. Наконец, на 5 мая достигнуто соглашение по всем пунктам.

  

   От коалиции ждали многого. Политика поддержки "постольку-поскольку" должна была отойти в область предания, двоевластие исчезнуть. В правительство вошли теперь некоторые влиятельные лидеры Исполнительного комитета: И.Г. Церетели, М.И. Скобелев, В.М. Чернов, А.В. Пешехонов; А.И. Гучкова сменил А.Ф. Керенский. Иностранными сношениями ведал теперь уступчивый М.И. Терещенко. Казалось, не оставалось более поводов к недоверию и раздорам.

   В действительности, однако, ничто не изменилось. Правда, А.Ф. Керенский пускал в ход героические усилия, чтобы убедить армию на новых началах сохранить старую дисциплину и словами заставить солдата идти на смерть... Совет солдатских и рабочих депутатов большинством против 20 голосов вотировал правительству "полное доверие" и постановлял "оказать этому правительству деятельную поддержку, обеспечивающую ему всю полноту власти".

   Но хорошие слова стоили в то время недорого. Аппетиты масс развивались с необычайной быстротой. Болезнь захватывала пораженный революцией организм. Не встречая никакого противодействия, кроме слов, многоликая анархия ширилась, укоренялась, росла. Грубые и ясные лозунги большевиков становились все ближе, понятнее и увлекательнее для масс, которые устали ждать и жадно тянулись к жизненным благам, оставшимся без реальной защиты и казавшимся столь доступными...

   В лоне правительства не было и не могло быть никакого согласия. До какой степени разно смотрели на вещи отдельные министры, видно, например, из заявлений М.И. Скобелева и А.И. Коновалова. Последний, как мы знаем, ушел из коалиционного кабинета между прочим потому, что, по его наблюдениям, "сознательное разжигание страстей ведется планомерно и настойчиво; одни требования (рабочих) беспрерывно сменяются другими. Формы предъявления этих требований принимают все более нетерпимый и недопустимый характер..." В то же время М.И. Скобелев объявлял выдумкой капиталистов россказни о том, что рабочие предъявляют чрезмерные экономические требования...

   Председательствуя в коалиционном кабинете, князь Г.Е. Львов терял всякую возможность вести свою миротворческую работу. Обычное воздействие его на людей окончательно исчезло: перед ним были не люди, а партийные работники, теперь уже формально подчиненные партийной дисциплине. Сверх того, министры-социалисты считали себя ответственными перед рабочими, солдатскими и крестьянскими депутатами. В.М. Чернов так и заявлял публично: "При создавшемся положении, - говорил он, - Совет р. и с. д. будет, в сущности, решать государственные дела, а министры только исполнять". В частности, демагогические приемы политики именно "селянского министра" вызывали глухое раздражение во всем существе князя Львова. Уж очень из различного материала была создана их духовная природа!..

   Прошел месяц, и для стороннего наблюдателя положение становилось совершенно ясным. Большевики систематически и упорно подготовлялись к вооруженному захвату власти, а представители "революционной демократии" старались всеми силами честно соблюсти все правила политической игры и помешать всякому, кто вздумал бы воспрепятствовать свободному столкновению революционных сил.

   Князь нервничал и глубоко страдал. Еще 27 апреля, выступая от имени правительства в торжественном заседании четырех дум, он восхвалял революцию и говорил о "демократической мировой душе" русского народа. Правда, в частных беседах уже тогда он был откровеннее. Генерал Куропаткин записал в своем дневнике под 25 апреля: "Сейчас представлялся министру-председателю князю Львову. Принял в своем домашнем кабинете очень сердечно. Не виделись с японской войны... Князь Львов сказал мне, что они не думали заходить так далеко, как унесли их события. Мы теперь, сказал он, "как щепки, носимые на волнах"". И далее генерал Куропаткин приписывает: "Кажется забыл записать, что князь Львов мне сказал, что они вовсе не ожидали, что революция так далеко зайдет. Она опередила их планы и скомкала их. Стали щепками, носящимися по произволу революционной волны..." [*]

  

   [*] - Красный Архив. Т. 20. С. 65-66.

   То же самое выражение употребил князь в беседе с Е.М. Ельцовой: "Мы - обреченные. Щепки, которых несет поток", - сказал он. (Современные записки. С. 278-279). Мемуаристка описывает его мрачное, подавленное настроение. На вопросы о том, почему он не защищается, князь ответил между прочим: "Нет-нет! разве это возможно? Начать борьбу, значит - начать гражданскую войну, а это значит - открыть фронт. Это невозможно! - упорно и мрачно повторил он. - Мы - погребенные".

  

   Граф Д.А. Олсуфьев в своих воспоминаниях, на которые мы не раз ссылались в этой книге, пишет: "Вторая и последняя моя встреча со Львовым была, когда летом 1917 года, во время июльского первого выступления большевиков, мы приехали к нему с саратовской депутацией мужиков, членов нашего союза земельных собственников, с жалобами на общую анархию в деревне. Львов все отмалчивался и никакой помощи, ни советов нам не предложил. Для нас стало ясным, что Временное правительство - это одна пустая вывеска без всякого содержания. Ни признаков власти, ни мощи, ни ума в правительстве не нашли. Я резко ему высказал подобные мысли, упрекнув правительство, что оно отказывается от власти и покровительствует анархии. Львов, чтобы не уронить себя перед многочисленной депутацией, начал несвойственно для себя кричать повышенным голосом, что это не так, что правительство стоит за порядок и т. д. Мужики тоже разгорячились и начали кричать на Львова. Крик поднялся в кабинете премьера такой, что из соседней комнаты к нам вбежал, помнится, министр Чернов, чтобы удостовериться, что у нас происходит. С минуту посмотрел на нас с недоумением и опять скрылся за дверью. Мы уехали из Петербурга возмущенные и уже с полным отчаянием и во Львове, и во Временном правительстве..." [Олсуфьев Д.А. Указ. соч.]

   Так, перед закатом своей государственной деятельности, князь Львов вынужден был сносить безобразные сцены, в роде рассказанной графом Олсуфьевым... и сносить не только в присутствии, но и от лица зажиточной группы того самого народа, душа которого представлялась ему всегда столь однородно-прекрасною.

   Но большевистское вооруженное восстание превысило меру его терпения. Глаза окончательно открылись. Он понял, что дальнейшие компромиссы невозможны. Ему уже были известны результаты первых шагов начатого в глубокой тайне расследования о снабжении большевиков деньгами германским генеральным штабом. Пришло время действовать или уходить.

   7 июля в Совете министров возник вопрос о пополнении или реорганизации кабинета. Князь Львов счел себя обязанным предварительно доложить министрам те основания, на которых он может остаться во главе правительства. Нужно сохранить коалиционный характер кабинета, но немедленно приступить к осуществлению следующей программы: 1 - последовательная борьба с представителями анархических и большевистских течений, которые своими призывами к активным выступлениям вредят блестяще начавшемуся наступлению нашей армии и дезорганизуют страну; 2 - борьба со всякого рода захватами земли и инвентаря фабрик, заводов и проч.; 3 - устранение всего, что обостряет борьбу в стране; 4 - подготовка выборов в учредительное собрание должна протекать в условиях, обеспечивающих народу возможность выразить свою подлинную волю. Поэтому должны быть устранены всякие попытки к разрешению коренных вопросов будущего устройства России до учредительного собрания.

   Сообщенная князем Львовым программа встретила ряд возражений со стороны министров-социалистов, настаивавших на немедленном проведении в жизнь ряда законопроектов по земельному вопросу для узаконения осуществившихся на местах изменений. Дальнейший обмен мнений по этому поводу привел к неожиданному обсуждению событий 3 - 5 июля и роли Временного правительства в эти дни. Выяснилось следующее. Когда вооруженные рабочие и часть петроградского гарнизона выступили с оружием в руках против Временного правительства, последнее решило принять все меры к подавлению мятежа, не останавливаясь перед применением вооруженной силы. По предложению князя Г.Е. Львова были вызваны призванные части войск, и решено было вызвать значительные силы с фронта. Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов присоединился к этой мере. Однако министры-социалисты, руководясь указаниями своих "советов" (или партий), противодействовали предложению других членов правительства относительно немедленного ареста лидеров большевиков, указывая на то, что означенные лица являются идейными работниками и, как таковые, в свободной стране должны пользоваться свободой выражать свои мнения. Лидеры большевиков, по мнению министров-социалистов, отнюдь не причастны к мятежу.

   Правда, по предложению Керенского, вопрос о решительных мерах против групп большевистских руководителей был поставлен на новое обсуждение и разрешен в положительном смысле; при этом Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов согласился на репрессии против лидеров большевиков, но затем потребовал, чтобы правительство немедленно опубликовало новую программу своей деятельности, причем в эту программу должно быть внесено незамедлительное издание закона об упразднении Государственной думы и о проведении всех законопроектов, разработанных министром земледелия Черновым, и об объявлении России демократической республикой. Причем все эти меры должны быть осуществлены Временным правительством до Учредительного собрания.

   Сверх того, для министров-социалистов оказалось обязательным постановление Совета с, р. и кр. депутатов о том, что Временное правительство обязано руководствоваться решениями всероссийских съездов этих депутатов.

   Князь Львов протестовал, но не поддержанный большинством - вынужден был сложить свои полномочия председателя Совета и министра внутренних дел.

   В замечательном документе, приведенном нами только что со слов современного официозного сообщения [Русские ведомости. 1917. No 154.], все характерно: и признание "идейных работников" - большевистских лидеров - не причастными к большевистскому вооруженному мятежу; и вмешательство Керенского, который должен был обнаружить перед Советом тайны питания мятежа во время начавшегося русского наступления деньгами германского генерального штаба через большевистских лидеров; и согласие Совета на арест предателей; и требование за этот подвиг компенсаций в виде немедленного признания черновских земельных законопроектов, а также других законов, узурпирующих права учредительного собрания!..

   На другой день князь Львов прислал в Совет министров следующее письмо:

   "После подавления вооруженного мятежа в Петрограде под влиянием представителей крайних социалистических течений Временное правительство приняло решение о немедленном осуществлении предложенной министрами-социалистами программы дальнейшей деятельности правительства. Эта программа приемлема для меня только в тех частях, которые являются повторением и развитием основных начал, объявленных Временным правительством в ранее изданных декларациях. Но она неприемлема для меня в целом - ввиду явного уклонения ее от непартийных начал в сторону осуществления чисто партийных социалистических целей, в особенности в тех частях ее, которые раньше ставились на решение Временного правительства и против которых я уже неоднократно высказывался. К таковым относятся немедленное провозглашение республиканского образа правления в Российском государстве, являющееся явной узурпацией верховных прав Учредительного собрания, единого действительного выразителя народной воли. Также вторжением в права Учредительного собрания является проведение намеченной аграрной программы. Давая на это согласие, я нарушил бы обязательство принятой мною на себя по долгу присяги перед народом. Далее идут роспуск Государственной думы и Государственного совета и некоторые второстепенные пункты той же программы, имеющие меньшее значение, но носящие, однако, характер выбрасывания массам, во имя демагогии и удовлетворения их требований мелкого самолюбия, государственных моральных ценностей. Будучи сторонником перехода земли в руки трудового крестьянства, я тем не менее нахожу, что земельные законы, внесенные министром земледелия на утверждение Временного правительства, неприемлемы для меня не только по их содержанию, но и по существу заключающейся в них политики. В декларации преобразованного 6 мая Временного правительства было установлено урегулирование землепользования в интересах народного хозяйства трудящегося населения, но, по моему мнению, Министерство земледелия, отступая от нее, проводит законы, подрывающие народное правосознание. Они не только не борются с захватными стремлениями и не только не нормируют и не вводят в русло земельные отношения, но как бы оправдывают гибельные происходящие во всей России самочинные захваты, закрепляют совершившиеся уже захваты и, в сущности, стремятся поставить Учредительное собрание перед фактом уже решенного вопроса. Я вижу в них осуществление партийной программы, а не мероприятий, отвечающих общегосударственной пользе. Я предвижу, что в конечном своем развитии они обманут чаяния народа и приведут к невозможности осуществления государственной земельной реформы. Считаю земельную программу, проводимую министром земледелия, гибельной для России, ибо он оставит ее разоренной и подорванной и в моральном, и в материальном отношении, и опасаюсь, что она создаст внутри России то, с чем Временное правительство энергично боролось в последние дни в Петрограде. Я не касаюсь тех многочисленных разногласий между мною и большинством Временного правительства в понимании существа вопросов государственной жизни и тех условий, в которых деятельность Временного правительства поставлена. Не могу не указать на принятие четвертого июля при участии министров-социалистов постановления исполнительных комитетов Советов р., с. и кр. депутатов об обязательности для всего Временного правительства руководствоваться в своей деятельности решениями Всероссийского съезда этих депутатов. Эти разногласия особенно участились в последнее время. Они неоднократно ставили передо мною вопрос о невозможности для меня оставаться во главе Временного правительства, но я всегда до последних дней считал своим долгом в тех тяжелых условиях, в которых находится страна, находить пути к соглашениям в целях сохранения единства воли Временного правительства. Ныне, ввиду глубокого расхождения в понимании стоящих перед правительством задач, я по долгу совести перед родиной не считаю себя в праве принимать участие в проведении в жизнь принятых Временным правительством программ.

   Я выхожу из состава Временного правительства и слагаю с себя обязанности министра председателя и министра внутренних дел. 8 июля 1917 года. 3 часа".

   Уходя, князь Львов предложил заместить его как министра-председателя А.Ф. Керенским. Предложение это было принято.

   В своих воспоминаниях [*] А.Ф. Керенский посвящает несколько заглавных страниц характеристике князя Львова. В русской версии отрывков из тех же воспоминаний[**] А.Ф. Керенский пишет об уходе князя Львова: "Для его мягкой манеры управлять настали времена слишком трудные. Необходимо было больше резкости в обращении с людьми, больше внешнего нажима в манере управления. Впрочем, мне очень трудно говорить объективно о причинах уходах князя Львова, во-первых, потому, что его место пришлось занять мне, а во-вторых, потому что мое личное отношение к этому замечательному, ныне покойному, человеку не дает мне возможности видеть в его деятельности те слабые стороны, которые, конечно, и у него были, как у каждого из нас".

  

   [*] - Alexandre Kerenski. La Revolution Russe. Paris. 1928. P. 122-127.

   [**] - Современные записки. No 38. С. 251-252.

  

   Мне довелось говорить с князем Львовым девятого июля, днем. Свидание состоялось в министерской квартире князя. Я не сразу узнал Георгия Евгеньевича. Передо мною сидел старик с белой, как лунь, головою, опустившийся, с медленными, редкими движениями, столь непохожими на обычную быструю и энергичную повадку князя. Сидевший передо мною старик казался совершенно изношенным. Не улыбаясь, он медленно подал мне руку.

   Я поздравил его с благополучным уходом из Временного правительства.

   Он сказал очень серьезно: - В сущности, я ушел потому, что мне ничего не оставалось делать. Для того чтобы спасти положение, надо было бы разогнать Советы и стрелять в народ. Я не мог этого сделать. А Керенский это может...

   Выходя вместе со мною из кабинета, князь еле передвигал ноги, держась за попадавшуюся по дороге мебель. Казалось, это был конченый человек, перенесший только что долгую, тягостную болезнь.

   "Разогнать советы!" А.Ф. Керенский тоже не смог сделать этого - если даже и хотел...

  

  

   13 июля близкие увезли князя Львова из Петрограда - прямо в санаторию на станцию Химки - близ Москвы. Вылежавшись, поправившись и собравшись с силами, Георгий Евгеньевич снова посетил старцев Оптиной Пустыни. О чем беседовал он с ними на этот раз? В точности мы не знаем. По-видимому, однако, речь снова зашла об осуществлении его давнишней мечты. Но еще раз старец послал его в мир, найдя недостаточным очищение его пережитыми страданиями. Вместе с тем старец поддержал князя некоторыми оптимистическими заверениями о будущности России и предсказал, что видит его не в последний раз[*].

  

   [*] - Предсказание это не оправдалось; о нем говорил мне сам Георгий Евгеньевич.

  

   Вернувшись в Москву в августе, во время Государственного совещания, князь Львов решил совершенно устраниться от политики.

   Большевистский переворот окончательно укрепил его в этом решении. Свирепый лик большевистского восстания испугал князя. Он знал, что, попадись он в руки большевистским лидерам, они не пощадят его. Идти же на бесполезное мученичество - у него не было никаких побуждений. Он переменил имя, отпустил бороду и уехал в Сибирь. Поселившись в Тюмени, он делал большие поездки, изучая народную жизнь Западной Сибири и ее естественные ресурсы. Казалось, скоро наступит время и необходимость приняться, как следует, за разработку последних. К тому же надо было жить чем-нибудь. По-видимому, на случай затяжки большевистской заварухи существовал план создать обширное торгово-промышленное предприятие в Сибири. Князя Львова уговаривали принять в нем участие.

   Но у него зрели в голове другие планы.

   С тех пор как большевики начали вооружать германских и венгерских пленных и с их помощью захватывать Сибирь, а в Брест-Литовске открылись переговоры о мире с Германией, князя Львова поманила мысль обратиться за помощью в Америку. Личность Вильсона всегда чрезвычайно импонировала князю: в идеалистически настроенном президенте Соединенных Штатов он надеялся найти и затронуть человеческие струны и сочувствие к России. Германо-советскому засилию мечтал он противопоставить свободную и бескорыстную помощь американского народа. Предприятие еще смутно рисовалось в его уме: нужно было добраться через объятую гражданской войной Сибирь до Владивостока. Нужны были средства и полномочия... Но уже тогда порешил он выписать из Москвы двух ближайших своих сотрудников по Земскому союзу. Пользуясь проездом одного надежного земца, он передал ему тряпочку, которую тот зашил в свое платье. На тряпочке этой князь крупными буквами начертал приглашение В.В. Вырубову и Т.И. Полнеру пробраться в Сибирь, чтобы предпринять дальше совместную поездку.

   Тряпочка благополучно нашла в Москве сотрудников князя, и они принялись за подготовку дальнего путешествия...

   Но внезапно планы князя Львова были прерваны. 28 февраля 1918 г. его арестовали.

   Георгий Евгеньевич не раз при мне рассказывал о пребывании своем в большевистской тюрьме. Тогда же (осенью 1918 года) я тщательно записал этот рассказ. Князь его проверил, дополнил и, так сказать, утвердил. Благодаря этой случайности, дальнейшие события могут быть изложены словами самого князя.

   "В конце февраля 1918 года, - говорил он, - меня схватили в Тюмени. Толпа матросов и рабочих явилась встряхнуть старую сибирскую жизнь и завести новые порядки. Во главе стоял восемнадцатилетний большевистский комиссар - Запкус. Началось с контрибуции - довольно увесистой, кончилось арестами и расстрелами. Для острастки в одной Тюмени он расстрелял без суда 32 человека и вывесил прокламацию с обещанием в дальнейшем расстреливать всех врагов коммунистической революции "в два счета"...

   Для нас события развивались быстро. В отряде начались споры. Ссорились из-за меня. Матросы хотели везти меня в Кронштадт - заложником революции. Рабочие требовали передачи всех арестованных Екатеринбургскому совету солдатских и рабочих депутатов. Запкус попался в каких-то нечистых делах и очутился в тюрьме. Отряд распался. Рабочие и солдаты повезли меня и моих товарищей в Екатеринбург. В пути было трудное время. Мы жили в атмосфере убийств. У нас на глазах тащили людей из вагонов, ставили "к дровам" и расстреливали. На первых порах с нами обращались грубо, пугали, грозили. По несколько раз в день нас выводили на станциях к толпе раздраженных рабочих. Начиналось всегда с оскорблений и криков: на нас вымещали пережитые неправды. Каждый раз, выходя и слыша издевательские и злобные возгласы, мы не знали, вернемся ли в вагон... Скрепя сердце я снимал шапку, кланялся низко, желал им счастья в новой жизни, и разговор завязывался. В общем это были все те же добрые и умные русские люди, хотя и возбужденные пропагандой. Их "классовая ненависть" привита была весьма поверхностно и ассоциировалась с пережитыми в прежнее время невзгодами. Но доброе сердце брало свое: во время беседы злоба исчезла, лица принимали человеческое выражение, появлялись улыбки и, расходясь, они снимали шапки и желали мне удачи...

   Мы пробыли в вагоне около недели. Скоро и стража наша изменила свое отношение. Они приходили ко мне и подолгу беседовали на политические и социальные темы. Потом они стали приглашать нас к себе - попить вместе чайку и покалякать. Угрозы и ругань прекратились. Перестали и выводить к толпе. В Екатеринбурге, оставаясь в вагонах, мы пользовались всякими льготами: гуляли на воздухе, сколько хотели, получали газеты, имели свидания с родными, которые приехали за нами из Тюмени. Когда наша дружба со стражей дошла до ведома местного совета, приказано было перевести нас в тюрьму. Тюрьмы Екатеринбурга были переполнены. С нами томились в заключении в одном здании полторы тысячи человек. Жить в таких условиях казалось невозможным. А каждый день прибывали новые и новые узники... Наконец, нас перевели в другое, совершенно неприспособленное помещение. Там мы нашли трех заключенных. Но скоро число их возросло до 55. Во главе трех смотрителей поставлен был начальником тюрьмы большевик - столяр с петербургской фортепьянной фабрики Беккера. С удовольствием вспоминаю этого человека. Голова его, правда, переполнена была сверхрадикальными идеями, а уста источали целый поток иностранных слов в комбинациях неожиданных и странных. Но все это оставило нетронутым его золотое сердце. Это был идеалист чистой воды. Он уже устал от крови и большевистского террора. Он жаждал покоя и мира - мира общего, всесветного. Этот человек не имел понятия о деревне и ее жизни, но всецело был поглощен мечтою вернуться на родину и приняться вплотную за обработку земли. Мы сошлись на этом: я рассказывал ему о жизни в деревне, о сельском хозяйстве, о домашних животных и птицах; он поверял мне свои революционные сомнения и советовался о том, как установить порядок в тюрьме. Но что мог он сделать? Ежедневно ему командировали сменную стражу - двенадцать человек военнопленных - немцев и австрийцев, которые каждый день заводили свои порядки в тюрьме и высокомерно требовали их выполнения. Эти вновь испеченные большевики держали себя вызывающе и не желали подчиняться комиссару. В тюрьме царили хаос и бессмысленная жестокость. Старый тюремный устав был отброшен, никаких новых установлений не создано. Наконец комиссар упросил меня написать новые правила тюремного распорядка. Я набросал ряд положений (главным образом - гигиенических), необходимых и неизбежных во всяком общежитии. Столяр был в восторге и немедленно представил проект "нового тюремного устава" в Совет солдатских и рабочих депутатов. Начались бесконечные прения. Не знаю, закончились ли они после выхода моего из тюрьмы. Но мы не ожидали утверждения и сразу ввели новый распорядок в жизнь.

   Вечные ссоры между военнопленной стражей и комиссаром и взаимные жалобы побудили "министров" сделать распоряжение о наряде к нам, вместо немцев и австрийцев, русской и латышской стражи, с которою мы быстро успели сговориться.

   Неприспособленное здание тюрьмы утопало в грязи и пыли. Два раза в неделю я мыл пол моей комнаты и тщательно вытирал тряпкою стены, двери, окно... В "новых правилах" содержались простые требования чистоты, указания, как бороться с вшами и клопами, как топить печи, как содержать отхожие места... Для всего этого, конечно, нужно было только немного практических знаний жизни и здравого смысла. Но ни того, ни другого большевики не могли предъявить... Хуже всего обстояло дело с пищей. На каждого заключенного отпускалось в день по рублю. Стража должна была на эти деньги закупать провизию и доставлять в тюрьму. Но что можно было купить на рубль, когда фунт хлеба стоил два рубля, а все остальные продукты еще дороже? О горячей пище рядовому заключенному нечего было и мечтать. Я и двое моих друзей жили на своих харчах, получая пищу от наших близких, переехавших в Екатеринбург. Большинство же заключенных голодало в буквальном смысле слова. Вокруг нас томилась самая разнообразная публика: князь Долгорукий, сопровождавший царя в Тобольск, епископ Гермоген и несколько священников с ним, офицеры, студенты, социалисты, враждебные коммунизму, уголовные... Помню еще двух придворных лакеев, оставшихся верными царской семье... Большинство этих людей погибло: одних пристрелили, других потопили (епископ Гермоген) через две недели после моего выхода из тюрьмы. На Екатеринбург надвигались чехословаки, и большевики заранее приняли свои меры. Прохаживаясь по двору во время прогулки, я заметил раз два больших котла, в которых, по-видимому, отваривали когда-то белье. Мы вмазали их при помощи нашего начальника тюрьмы, и я выступил с предложением давать каждому заключенному за его рубль 1,5 тарелки горячих мясных щей. Тюрьма отнеслась к предложению недоверчиво. Я послал на свой счет за провизией. Когда я надел передник, тюрьма пришла в движение. Всем разрешено было в этот день участвовать в деле. Одни носили воду, другие кололи дрова, третьи топили печь; многие помогали самой стряпне, но я твердо держал власть в руках и вел лично все дело. Я поручил купить шесть фунтов мяса по три рубля, 13 фунтов капусты по рублю, 0,5 ф. масла на четыре рубля, муки, соли, лаврового листа и перцу на два рубля. При общем участии и внимании я начал с приправы, поджаривая лук с маслом. Капуста варилась отдельно. Я вырезал жилы из мяса, бил его скалкою и резал на мелкие кусочки. Когда капуста сварилась с мясом, я подлил приправу. Дело простое - как видите, но за каждым моим движением следило множество глаз. Это нервировало меня самого, и редко в жизни я ждал успеха своего дела с таким нетерпением. Триумф был полный: щи вышли на славу и получили наименование "премьерских щей", а я до самого выхода из тюрьмы остался бесспорным главным поваром и руководителем кухни. Рыночные цены менялись, конечно, но в среднем стоимость продуктов колебалась от 48 до 53 рублей, и почти все время я мог из рубля возвращать своим товарищам по несколько копеек. Успех "премьерских щей" превзошел все ожидания. Наши смотрители вошли в артель. Начальник тюрьмы перестал обедать дома и ел с нами. Стража тоже втянулась в это дело и становилась все добрее. По городу пошли рассказы о "премьерских щах". "Министры", допрашивавшие меня, проявляли большую вежливость. Смешно сказать, но мои кулинарные таланты создали мне совсем особое положение в тюрьме. Я гордился этим и радовался, потому что затевал новое дело - с моей точки зрения, гораздо более важное. Прогулки наши были кратки. Между тем наступала весна, и казалось важным в гигиеническом отношении дать заключенным возможность проводить больше времени на воздухе. Мне хотелось соединить это с приятным трудом, и я задумал заняться огородом. После долгих хлопот нашего комиссара мы получили одну грядку. Вторую, третью и четвертую мы вскопали и засеяли самовольно. Когда "министры" поставлены были перед совершившимся фактом, они "пересмотрели решение", а я занял огородом не только наш, но и соседний двор. Мы сняли и вынесли верхний слой глины, натащили в тачках и на носилках хорошего чернозема из окрестностей, унавозили грядки из заброшенного коровника. Как китайцы, копались мы целые дни на огороде, работая двумя лопатами, найденными на дворе, а по большей части руками. Начальник тюрьмы (столяр-большевик) сиял, глядя на наши труды. Он притащил ко мне шестилетнюю дочку свою Таничку, и милый ребенок доверчиво положил свою ручонку в мою руку. Таничка немедленно приняла участие в нашей работе, вымазалась вся в земле и ни за что не хотела уходить от "дедушки". И потом, при восторженном одобрении отца, она участвовала во всех наших работах и забавляла нас своим непрерывным лепетом...

   Семена доставили с воли мои близкие. Мы сеяли редьку, хрен, репу, горох, бобы, морковь, свеклу, картофель, капусту, лук. Ни одно мое начинание на воле не принесло таких блестящих результатов. Огород дал чудесные всходы. В августе, через два месяца по выходе на свободу, я вернулся в Екатеринбург, который был уже в руках чехословаков. Я заехал в тюрьму. Меня встретили радостно те же смотрители. Начальника не было; мне рассказывали, что он не выдержал окружавшей его крови и застрелился. В тюрьме, на наших местах, сидели большевики. И великолепно разросшийся огород разнообразил их пищу.

   В тюрьме я пробыл три месяца. Моя жизнь и свобода зависели от Екатеринбургской "чека". В это почтенное учреждение входили все "министры" Уральского "правительства". Во главе его стоял довольно свирепый, по-видимому, человек - зубной врач Голощекин, именовавший себя "военным министром"; говорят, впоследствии именно он расстрелял без суда царскую семью. "Министром юстиции" был Поляков - студент юрист, не окончивший курса, левый эсер, примкнувший к большевикам. Заместителем председателя был Войков, как говорили, родственник Ленина. Пост "министра внутренних дел" занимал Чуткаев - мелкий земский служащий. Ни законов, ни границ власти этих людей над населением не существовало. "Чрезвычайная комиссия для борьбы с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией" ("чека") не стеснена в своих действиях никакими "буржуазными предрассудками", никакими формальностями. В принципе ею должна руководить лишь "революционная совесть". Ясно само собою, что, при таких условиях, каждый поступок каждого человека мог быть подведен либо под контрреволюцию, либо под саботаж советских начинаний, либо под спекуляцию. Запкус вышел со своими матросами на охоту и сразу напал, как он думал, на хорошую дичь. Он арестовал меня по обвинению в том, что я участвовал в организации во Владивостоке контрреволюционного "правительства береговой полосы". Обвинение казалось нелепым даже моим судьям. Его отбросили. Но надо было указать мне мою вину, о чем я неизменно настаивал на допросах. Мои взгляды были известны. Всю жизнь я боролся со злоупотреблениями бюрократии и самодержавия. Теперь, по собственному почину, я отошел от всякой политической деятельности и не мог быть ни в какой мере страшен большевикам. Мои друзья усердно хлопотали в Москве, и им удалось понудить Ленина послать телеграмму в Екатеринбург с предложением либо предъявить мне определенное обвинение, либо выпустить меня на свободу. Все было спокойно в Екатеринбурге в то время, никто не угрожал большевикам и, казалось, не было резонов просто вывести меня "к стенке". Мои судьи, по-видимому, очень хотели найти приличный повод к обвинению и инсценировать процесс. Но на допросах они не знали, о чем меня спрашивать. А я неизменно пытался подойти к их совести. Я говорил им: "Запкус поставил вас в затруднительное положение. Мне неприятно видеть, как вы боретесь с собственной совестью. Ведь, в конце концов, все это - одна болтовня, и для вас неизбежно освободить меня, если вы хотите, даже с вашей собственной точки зрения, поступать справедливо". Они сердились, грозно заявляли, что моя вина доказана тяжкими уликами, имеющимися в их руках, и что я не уйду от заслуженного наказания. А я все твердил свое. Дважды в неделю я посылал письма родным. Письма, конечно, вскрывались в "чека". И комиссары неизменно читали в них грустные размышления о людях, которые стараются в моем деле подавить голос совести и чувство справедливости. Мне кажется, такое поведение производило на комиссаров известное воздействие и подготовляло мое освобождение. Постепенно я начал настаивать на предъявлении мне, наконец, определенного обвинения и позволял даже себе слегка высмеивать своих судей. Наконец, обвинение формулировано и предъявлено мне. Я обвинялся в работе на контрреволюционное сообщество, имевшее целью объединить в Сибири противников коммунистической власти. Обвинительный акт свидетельствовал, что ни самое общество, ни его непосредственные участники не могли быть обнаружены. Обвинения самим обвинителям казались столь слабыми и необоснованными, что они склонились на наши настояния и решили выпустить нас на свободу (меня и арестованных вместе со мною - земца Н.С. Лопухина и земского хирурга князя Голицына). К моменту суда мы обязаны были вернуться в Екатеринбург. Выйдя на свободу, мы выехали из города, не теряя ни минуты.

   Я верю в человеческую душу. Во всех, даже самых жестоких сердцах живут человеческие чувства и совесть. Страсти могут затемнить на время эти чувства, но умейте подойти к ним, и зверь снова станет человеком".

   Должен сказать, что, по наведенным справкам, далеко не все происходило так просто и гладко, как казалось уже на свободе самому Георгию Евгеньевичу.

   Мы хлопотали, конечно, в Москве самым усиленным образом. И один из большевизанствующих адвокатов, якобы друг Ленина, утверждал, что ему удалось видеть диктатора, говорить с ним о князе Львове и убедить его отправить в Екатеринбург телеграмму, о которой шла речь выше. Мы известили об этом Георгия Евгеньевича. Но была ли, в действительности, послана такая телеграмма - остается под сомнением: все наши розыски следов ее остались тщетными. Быть может, телеграмма эта - плод фантазии адвоката или одно из невыполненных обещаний Ленина. К тому же такое обращение центра имело в то время мало значения: на местах правители чувствовали себя совершенно независимыми и подчас демонстративно игнорировали Москву. Систематический террор еще не начался, и Дзержинский не приступил еще к своим кровавым подвигам. Но по всей России образовались уже чека, "вино власти" бросилось в головы местных узурпаторов, и со всех концов России уже шли слухи о насилиях и убийствах. И в Екатеринбурге Голощекин уже проявлял свои садистские наклонности. В тюрьме было тревожно... До такой степени тревожно, что наступил момент, когда князь Львов, Н.С. Лопухин и князь Голицын решили рискнуть жизнью и организовать побег. Дело зашло так далеко, что Георгий Евгеньевич написал об этом одному из екатеринбургских знакомых, прося приготовить на определенное число убежище на троих. Этот знакомый поставлен был в ужасное положение. Он был убежден, что предприятие не может удаться; провал его означал расстрел всех троих заключенных; а Георгий Евгеньевич писал, что отсутствие ответа принято будет ими за согласие участвовать в организации побега. К счастью, удалось вовремя передать письмо, убедившее заключенных отказаться от опасного плана. Рассказ об этом я слышал не от Георгия Евгеньевича, а от екатеринбургского его контрагента. Последний передавал мне также, что едва ли вера Георгия Евгеньевича в человеческую душу могла найти подтверждение в поступках екатеринбургских правителей. Если бы он пробыл в тюрьме двумя неделями больше, то, несомненно, не остался бы в живых. С самым освобождением трех узников дело обстояло гораздо сложнее, чем думал князь Львов. Некоторые основания для подозрений у судей все-таки были. Лелея свой план о поездке в Америку, Георгий Евгеньевич просил одного знакомого молодого человека, направлявшегося из Тюмени в Омск и далее, сообщить ему, свободен ли путь от большевиков. Молодой человек, гордый высоким доверием, написал матери, что едет с весьма важным поручением от князя Львова. Письмо попало в руки большевиков и являлось главным основанием их подозрения.

   Но внутри "правительства" происходила довольно свирепая борьба. Поляков уже смотрел в сторону. Вскоре после освобождения трех узников он уехал в Москву, участвовал в съезде и восстании левых эсеров и сам попал надолго в тюрьму. Отношение этого человека к Георгию Евгеньевичу отличалось двойственностью: с одной стороны, он очень не прочь был засудить бывшего первого министра, а с другой - хотел казаться настоящим юристом и доказать обвинение по всем правилам юриспруденции, к которой он успел только прикоснуться. К тому же и он, и Чукаев имели в прошлом некоторое отношение к Земскому союзу и не могли отрешиться от того пиетета, которым имя Георгия Евгеньевича пользовалось в этой организации.

   Как бы то ни было, освобождение состоялось. Но комиссары не решились сообщить о нем Совету солдатских депутатов. Последним было доложено, что узники переведены в тюрьму Алапаевского завода.

   Сверх того, чека проявила в этом деле какую-то странную растерянность. Немедленно вслед за отъездом узников из Екатеринбурга в Тюмень дан был телеграфный приказ о новом их аресте. Но князя Львова успели предупредить. Не заезжая в Тюмень, он пробыл некоторое время в окрестностях. Затем он двинулся на Ишим, по слухам, освобожденный чехословаками. В пути его ждало опасное приключение. Отряд мадьяр на 90 подводах отступал спешно. Князь Львов со своими спутниками едва успел спрятаться от них в тайге. Жуткие минуты пришлось пережить во время этого путешествия. Прибыв благополучно в Омск, князь Львов узнал, что двигаться дальше на Владивосток немыслимо. Прожив некоторое время в окрестностях Омска, князь выжидал результатов уже начавшегося очищения западной Сибири от большевиков. В июле он вернулся в освобожденную Тюмень, прожил там некоторое время, в августе, как мы знаем, побывал в освобожденном Екатеринбурге и посетил тюрьму, где, с серьезною опасностью для жизни, провел когда-то три месяца.

  

   Оригинал здесь: http://www.sakharov-center.ru/