Раевский Николай Алексеевич - Дневник галлиполийца

рашенные защитные), были очень эффектны. Ременные пояса и портупеи конного дивизиона, обернутые бязью, делали конников похожими на гвардейских казаков. Наша батарея прошла очень прилично; ответили совсем хорошо.

   Парад сопровождался "световыми эффектами". С утра шел сильный дождь, туман закутал горы. Позже стало проясняться, а в момент приезда Врангеля, когда оркестры начали играть Корниловский и Преображенский марши, солнце вышло из-за туч, и вся церемония проходила при великолепной погоде. На солдат это "знаменье" произвело, кажется, громадное впечатление. Популярность генерала Врангеля громадная даже среди самых темных солдат. Дошло до того, что стрелки пулеметной команды огородили то место, на котором главнокомандующий стоял около их палатки. Лишний раз убеждаюсь, что в солдатской логике ничего не понять. То в беженцы, то в огонь и в воду...

   Речь Врангеля войскам была очень красива. Удивительно благородный, очень сильный голос дал ему возможность в два приема сказать ее целому корпусу. Большинство поняло речь как прямое обещание вести Армию через два-три месяца в Россию, но, по-моему, ничего определенного главнокомандующий не сказал. Из обращения его можно только вывести следующее: 1. Армией нас еще не считают. 2. С нами начинают считаться. 3. Политический горизонт очень темен, но надежды на будущее есть. После парада генерал Врангель обходил лагерь и около выложенного из камней орла алексеевцев (с коронами) якобы сказал, что ему очень приятно видеть настоящего старого орла, а не мокрую "курицу". Сомневаюсь, чтобы он действительно сказал такую политически бестактную фразу.

   Уверяют еще, что вчера при встрече главнокомандующего оркестр играл "Славься, славься..."{30}. По этому поводу масса разговоров. Сегодня во время парада Корниловский оркестр играл "Пусть кругом одно глумление...". Словом, неразбериха идет порядочная и начальники совершенно напрасно возбуждают страсти.

  

   23 февраля.

  

   Наша жизнь течет так регулярно и бессодержательно, что делаю заметки только от времени до времени, когда накапливается материал. В сотый раз задаю себе вопрос - начало или конец - и решить его не могу. Внешне "все обстоит благополучно" - войска, пожалуй, более дисциплинированы, чем даже в Крыму, но внутренне... Все больше и больше сомневаюсь, чтобы при наших нравах мы могли победить. Чего стоят одни разговоры в нашей палатке: никто друг другу совершенно не доверяет. Чтобы купить продуктов на несколько лир, выбирают целую контрольную комиссию, да и то, кажется, сомневаются: украдет она или не украдет. Недавно я купил у штабс-капитана У. смену белья. Он надул меня самым бессовестным образом, подсунув под видом нового полугнилое.

   Измельчало офицерство, так измельчало, что великие задачи ему не по плечу.

   Нога у меня наконец зажила. Хотел было переделать свои ботинки, но денег не хватает.

   На днях ходил на турецкую ферму верстах в двух от нас. Хотя и там полно войск, но все-таки хорошо. Огромные миндальные деревья точно снегом усыпаны. После искусственной лагерной жизни приятно было посмотреть даже на буйволов, кур и кучи навоза кругом фермы. Нелепый здесь климат - уже две недели, несмотря на норд-ост, цвел миндаль. Сейчас наступила форменная зима - мороз, снег. Вчера метель была не хуже, чем в Орловской губернии и, конечно, все цветы померзли. В палатке холодно. Ноги стынут. Добровольцы забрались под одеяла и не хотят заниматься ни физикой, ни французским.

   В Армии ведется довольно интенсивная организационная работа. Предполагается открытие целого ряда школ и курсов, но нет ни денег, ни помещений, что крайне тормозит дело. В Офицерской артиллерийской школе занятия никак не могут начаться из-за отсутствия учебников.

   Днем я все время занят и некогда задумываться. Ночью, стыдно самому себе признаться, у меня часто текут слезы. Вспоминаются ....., вспоминаются погибшие добровольцы - особенно Каншин и Соколов как живые стоят.

  

   1 марта.

  

   Сейчас в берлинском "Руле" прочел статью Гессена о замечательной книге, составленной из записок семнадцатилетнего добровольца германской армии Отто Брауна "Aus nachgelassenen Schriften eines Fruh vollendeten". Он погиб на Французском фронте, и в его лице ушел в вечность несомненный гений. Мне очень понравились некоторые мысли этого мальчика: "Юность - это бродило для мыслей, здесь зарождаются великие идеи, пусть они рождаются какими-то неясными и противоречивыми, но воодушевление и подъем юности должны принести спасение человечеству".

   "Нам нужны люди, которые властно бороздили бы жизнь и были бы способны реализовать нечто новое, ибо мы стоим перед чем-то новым, и я это чувствую". Я сам тоже думаю о том, что "мы стоим перед чем-то новым".

  

   8 марта.

  

   Еще две жертвы - умер от простой инфлюэнцы наш вольноопределяющийся Капуста и от осложнений тифа - Вихров. Ни того, ни другого я близко не знал, но жалко их, бедняг. Солдаты боятся смерти на чужбине больше, чем всех боев в России.

   Вчера в лагере из-за слухов о перевороте в России сильно поднялось настроение. Сегодня оно упало - слухи, видимо, не подтверждаются. Весна все еще как следует не может начаться.

  

   12 марта.

  

   Третьего дня хоронили Капусту. Погода была совсем осенняя. Грязь, мелкий дождик... Церковь, построенная из запасных полотнищ от палаток, внутри вся белая, праздничная. Во время отпевания смотрел на мертвенно-бледные лица святых с горящими глазами фанатиков, и эти лица напомнили мне самого Капусту. Белого, аккуратно сколоченного гроба в церкви не открывали. Музыки не было. Провожавшие мокли под дождем. Стучали о крышку гроба твердые комья глины. Наверное, многие думали, когда и где моя очередь.

   Вчера в лагере началось радостное возбуждение. Восстание в России - совершившийся факт, но подавят его, или не подавят - вот вопрос. Видимо, восстала изголодавшаяся толпа. Усмирят ее, и все пойдет по-старому, или же это начало конца большевиков и новой жизни для нас? Волнует всех слух, что власть может перейти в руки социалистов-революционеров с Керенским во главе - с этой компанией нам не по дороге.

  

   14 марта.

  

   Восстание в России, видимо, пошло на убыль. Судьба снова против нас. Некоторые совсем подавлены. Вижу, к несчастью, что и на этот раз мои предсказания сбылись. Мне казалось, что коммунисты слишком хорошо организованы. Я особенно настаивал на этом в спорах.

   Сегодня должен приехать командир Оккупационного корпуса, генерал Шарпи. Ожидают и Врангеля, но что он может сейчас нам сказать?

   Парад не состоялся, так как Шарпи отказался его принять. Сказал, якобы, что у беженцев парадов быть не может. Ограничился очень подробным осмотром лагеря, причем были "все на линии". Шарпи - на редкость представительный, особенно для француза, мужчина с профилем древнего римлянина. Генерал Врангель не приехал.

  

   16 марта.

  

   Как я и боялся, восстание в России, видимо, имело неорганизованный характер и постепенно догорает.

   Вчера прочли удивительный приказ по Артиллерийской бригаде. Разъясняется, что офицеров нельзя ставить под шашку или под винтовку, но ввиду "условий момента" разрешается назначать их на хозяйственные наряды не в очередь. Доигрались, нечего сказать.

  

   19 марта.

  

   Вчера вечером по лагерю начались крики "ура". Оказалось, что по радио принята телеграмма Гучкова главнокомандующему, в которой он сообщает о переходе в руки восставших Киева, Харькова, Орла, Царицына и ряда других крупных пунктов. В средней России якобы полная анархия.

   К радости у большинства офицеров примешивается тревожное чувство. В чьи руки перейдет власть, если переворот удастся, и как встретят нас?

   Мне по-прежнему грустно. Опять начнется старая песня: "народная воля", "государственный разум великого народа нашего", "организованная демократия" и т.д. Большинство разучилось (да и не умело) мыслить самостоятельно. Одни остались бурбонами, некоторые ими сделались, и большинство ровно ничему не научилось за все четыре года революции.

   Недавно (15 марта) была годовщина смерти дорогого Александра Андреевича Филиппова{31}. Вспомнился мне в этот день кошмар отступления к Новороссийску, переправа через Кубань и крошечная комнатка, в которой лежали друг на друге наши больные. Умиравший Кудрявцев бросался на умиравшего Филиппова и пытался его душить. Рядом лежал без сознания Коля Соколов. Страшным напряжением воли добирался до дверей И., а еле державшиеся на ногах Миша В. и Васенька Каншин помогали остальным. Это были добровольцы. А "демократия" хамила, сколько могла, и я никогда так сильно не чувствовал пропасть между "нами" и "ими". Бедный Александр Андреевич. Сколько раз он спорил со мной о "народном разуме", сколько возился со всеми Фильками, а когда умер, нельзя было заставить вынести его тело на подводу. Как сейчас помню: вынесли фельдшер, кадет князь В., я, еще кто-то из офицеров. На похороны никто из солдат не хотел идти, и пришлось назначить "наряд" (добровольцев здоровых не было).

   Как-то вечером я лежал на повозке. Было холодно, я закутался с головой брезентом, и солдаты не могли меня видеть. Вот тут-то я и услышал разговор ставропольцев (мобилизованных) о больных: "...чего эту сволочь возить, перерезать бы всех - вся война из-за них". В одном они были правы - понимали, что войну ведут офицеры и добровольцы, а все прочее - стадо. Но сами мы этого не понимали и, боюсь, долго еще не поймем. Это не мое только личное впечатление. На днях расспрашивал подпоручика П. Он два года был солдатом и говорит, что не раз слышал от мобилизованных: "взять бы всех добровольцев - и красных, и белых - да перерезать всех зараз". Это было еще одно из мягких выражений.

   Я упрям в своих взглядах и не знаю, что бы могло заставить меня переменить их. Говорить теперь будут много, а я все-таки буду думать свое:

  

   Сердца единой верой сплавим,

   Пускай нас мало - не беда,

   Мы за собой пойти заставим

   К бичам привычные стада...

   ( "Красное Евангелие").

  

   23 марта.

  

   Наконец весна началась. Норд-ост, дувший с Мраморного моря почти целый месяц, сразу прекратился, и стало совсем жарко. Если дальше погода будет такая же, то, пожалуй, через две-три недели можно будет брать солнечные ванны. С наступлением тепла я сразу ожил. Нет прежней гнетущей тоски, и я даже три дня подряд ходил в город. Чувствую, что, несмотря на скверное питание, сильно окреп по сравнению с декабрем.

   Город приведен русскими в порядок. Почти все части выведены в лагерь. Остались одни юнкера, которые лихо козыряют и, вообще, производят самое лучшее впечатление. Поздно мы взялись за ум, поздно начали, кажется, ценить добровольцев и учить их как следует, но лучше все-таки поздно, чем никогда.

   Как жаль, что нет фотографического аппарата. Чего стоят одни сенегальцы верхом на мулах возле кипарисов и турецкого фонтана рядом с русскими добровольцами. Ходил в город повидаться со старым князем В., отцом Володи. Осенью 19 года его вызвали телеграммой к месту службы. Тем временем Харьков сдали, Екатеринослав занял Махно, и бедный князь, отрезанный от семьи, принужден был уехать в Новороссийск. Оттуда эвакуировался на остров Лемнос и с тех пор мытарствует за границей. Хороший старик... Бывший прокурор Окружного суда, помещик, служит теперь столяром на какой-то американской фабрике, но не унывает. Человек, видно, очень наблюдательный. Рассказал мне несколько характерных сценок из русской эмигрантской жизни. Особенно мне понравилась история одного полковника, который сначала был "собачьим комендантом" (имел наблюдение за дамскими собачками) в городе Мудросе, а затем, не зная английского языка, состоял переводчиком при английском генерале. Переводить, конечно, не переводил, но получал фунты, играл с англичанином в бридж, пил с ним виски и вообще чувствовал себя недурно.

   Князь В. затянул меня в погребок, устроенный среди развалин женой офицера-кавалериста и там, несмотря на мое сопротивление (мне неловко было вводить старика в расход), слегка напоил меня. Выпили и за здоровье Володи. В. специально приехал в Галлиполи, чтобы повидать меня и узнать, где Володя. Страшно обрадовался, узнав, что нога у сына уцелела (он был тяжело ранен еще в августе месяце под Фридрихсфельдом).

  

   24 марта.

  

   Снова был в городе. Хотел достать немецкие книги у генерала Георгиевича, но ни его, ни его заместителя не оказалось дома. Восьмилетний мальчишка-гречонок, бойко откозыряв, пытался объяснить мне по-русски: "Дженераль нет... Василь (вестовой) есть".

  

   25 марта.

  

   Чтобы застать "дженераля", пришел в город в девять часов утра, но книг (учебников) уже не оказалось. Зашел снова к В. Он как раз собирался вместе с ротмистром бароном Ш. к нам, в лагерь. Старый джентльмен хотел "отдать визит" и, несмотря на мои убеждения, пошел к нам за 7 километров. Погода чудесная. По дороге поймали двух крупных греческих черепах. На них пошел теперь форменный жор. У нас в батарее долгое время как-то не решались их есть. Потом кадет В. попробовал сварить одну. Получился прекрасный бульон, и теперь ежедневно идет охота за вкусными животными. Едим черепаховый бульон, но хлеба нет. Ужина теперь никогда почти не бывает. Рису я себе, как это делали другие, не покупал и мое малокровие, кажется, увеличивается.

  

   26 марта.

  

   Судьба нам посылает неожиданные сюрпризы. Сегодня поздно вечером все командиры частей были вызваны к начальнику дивизии. Стало известно о решении французов через две недели прекратить довольствие Армии. Желающие могут уезжать в Совдепию. Остальным предоставляется либо ехать в Бразилию, либо устраиваться как кому угодно. В прекращение довольствия я (как и большинство офицеров) не поверил. Чувствую только, что сделал ошибку, не попытавшись хотя бы установить связь со знакомыми за границей.

  

   27 марта.

  

   Полковник Я. объявил солдатам батареи о решении французов. Неофициально они, впрочем, уже все знали. С утра командиры частей объявляли перед строем "новости" и предлагали не ехать ни в Совдепию, ни в Бразилию. В ответ неслось "ура". Настроение сильно поднялось. Вспыхнула форменная ненависть к союзникам.

   Не могу, однако, сказать, чтобы солдатские настроения меня особенно радовали. В глубине души большинство из них радо предстоящему разгону Армии. В Совдепию и Бразилию ехать не хотят, но будь возможность ехать в Сербию - много бы поехало. Один из казаков, прикомандированных к нашей батарее, завел было со мной разговор о снятии погон. Я его обругал; тем дело и кончилось.

  

   28 марта.

  

   Мы, безусловно, одержали моральную победу. Генерал Кутепов вернулся из Константинополя и сообщил следующее. Французы взяли угрозу "не кормить" обратно. Обещали даже к Пасхе увеличить довольствие. Пока все остается по-старому, но ведутся переговоры о переселении нас в Сербию, Грецию или на Дальний Восток. У меня как гора с плеч свалилась. Сознаюсь, что превращаться в беженца мне по многим причинам совершенно не хочется. На всякий случай написал письма - в Белград профессору В., прося устроить при Университете, если Армия распадется, сенатору Н. в Константинополь и М-ме Драгумис{32} в Афины.

  

   29 марта.

  

   После больших колебаний (боролся со своей ленью и апатией) я решил попробовать сдвинуть с мертвой точки дело устройства в лагере "Устной газеты" (в городе в небольших размерах она уже существует){33}. Нужно попытаться организовать политическую информацию в лагере, иначе события неизбежно захватят нас врасплох. Отправился в город к представителю Всероссийского земского и городского союза. Он отнесся к моей мысли очень сочувственно. Просил его устроить заседание в штабе лагерного сбора, но обо мне ничего генералу Витковскому не говорить. Лучше, чтобы инициатива исходила от Земского союза.

  

   30 марта.

  

   В 19 ч. собрались в штабе лагерного сбора заведующие информационными частями полков, некоторые предполагаемые лекторы, представитель Земского союза г. Пухальский. Присутствовал генерал Витковский и начальник штаба полковник Бредов.

   Отношение Витковского, против моего ожидания, сочувственное. Я вызвался прочесть намеченный совещанием доклад о Бразилии. Помимо идейной стороны дела, интересно получить и маленькое вознаграждение, которое предлагает Земсоюз.

  

   31 марта.

  

   Снова собрались в штабе. Председательствовал начальник информационной части. Решено сконструировать редакционную коллегию из пяти представителей - по одному от каждой пехотной, кавалерийской и артиллерийской бригады. От артиллерийской бригады генерал Фок (командир бригады) временно назначил меня.

  

   1 апреля.

  

   Коллегия впервые собралась в более или менее окончательном составе. Перед нашим совещанием генерал Витковский долго совещался с наштадивом. Организация "Устной газеты" поручена Генерального штаба полковнику С.Н.Ряснянскому (командиру 4-го конного полка). Кроме него и членов коллегии присутствовал наштадив полковник Бредов, заведующий инф. частью и, в качестве "спеца", - доктор социологии Гейдельбергского университета, гвардии капитан З.Б.

   Я сделал доклад о необходимости интенсивной политической работы. Наиболее опасным для существования Армии является не большевизм - в Совдепию из воинских частей корпуса уехало всего 140 человек и 200 беженцев. Наоборот, почти неизбежный переход власти в руки левых партий, несомненно, вызовет раскол, а возможно, и распад Армии. Средство борьбы - широко поставленная пропаганда, направленная по тактическим соображениям не против партии социалистов-революционеров, а против отдельных ее представителей - например, Керенского{34}. Ближайшая задача - воспрепятствовать отъезду чинов Армии в Бразилию. Это путешествие мне кажется форменной авантюрой. Офицеры Генерального штаба согласились со мной по всем пунктам. Только З.Б. доказывал, что желательно было бы обойтись в газете совсем без политики, но поддержки не встретил. З.Б. очень ко мне внимателен, но, кажется, думал, что мне лет двадцать. Беда выглядеть еще моложе своих небольших лет.

  

   3 апреля.

  

   Сегодня состоялось еще одно заседание{35}. Я прочел конспект доклада о Бразилии. Возражений он не встретил. Решено только подробнее остановиться на бесправном положении русских в случае переселения их в Бразилию (пр. N 15).

  

   6 апреля.

   Получено сообщение о протесте Америки против насильственного выселения нас в Совдепию. Настроение в лагере стало более спокойным. Заблуждаться, однако, ни в коем случае нельзя. Большую часть офицеров и солдат удерживает от распыления не патриотический порыв, а полное отсутствие возможности где-нибудь устроиться.

  

   7 апреля.

  

   В 15 ч. 30 м. первый "сеанс" нашей газеты наконец состоялся. Говорили Ряснянский, я и один офицер Дроздовского полка (о Совдепии). Кроме того, играл оркестр и пел хор 4-го Конного полка. Народу было довольно мало (человек 300). Причина - по частям вовремя не объявили и, кроме того, "Устная газета" совпала с футболом. Ряснянский говорил хорошо, моим докладом публика, кажется, тоже осталась довольна, но дроздовец читал совсем слабо.

  

   8 апреля.

  

   Обошел сегодня все шесть артиллерийских дивизионов, приглашая желающих на совещание лекторов. Офицеры одной из Корниловских офицерских рот пригласили меня к себе в палатку и попросили дать дополнительные сведения о Бразилии. Рассказал, что мог. Потом долго говорили. Общее впечатление от беседы довольно печальное. В глубине души, видимо, почти каждому хочется стать беженцем. Это, конечно, понятно - люди прежде всего устали. Если возобновится борьба, рано или поздно каждого из них, пехотинцев, ждет смерть, а умирать никому не хочется, особенно в те чудные, весенние дни, которые теперь стоят. Меня иногда (особенно почему-то по вечерам) самого берет сомнение. Я постепенно отстаю от строевой работы. Мое некоторое умение говорить и довольно хорошее знание иностранных языков рано или поздно, вероятно, используют, и вряд ли я больше попаду куда-нибудь под огонь. С другой стороны, я, сколько могу, стараюсь что-нибудь сделать для сохранения Армии и, значит, хотя в минимальной степени, но все-таки беру на себя ответственность за дальнейшие смерти.

   Недавно думал о судьбе Вани Ш.{36}, и вдруг узнаю, что он здесь. Ноги нет, но все-таки приехал в Галлиполи. Женился и явился сюда с женой и ее родителями. Ване самое большее двадцать первый год.

  

   26 апреля.

  

   Опять давно не писал своего дневника. Много воды утекло за эти две недели, хотя ничего, собственно говоря, не изменилось.

   Наша "газета" в Корниловский день (13 апреля) прошла очень успешно. Пела Н.В.Плевицкая. С большим подъемом говорил полковник Савченко. Я приготовил коротенькую речь, но не выступил, так как "сеанс" затянулся. В тот же день вечером я получил предписание отправиться в Офицерскую артиллерийскую школу на курсы летчиков-наблюдателей. Предписание было от Инаркора{37}, и возражать не приходилось.

   Не могу сказать, чтобы я был рад этому переселению в город на 5 недель. Не хочется бросать преподавание французского языка и отрываться от "Устной газеты". Зашел в штаб лагерного сбора откланяться. Генерал Витковский был со мной чрезвычайно любезен. Я ему обещал приходить в лагерь на "газету". Выяснилось, что в школу я вызван для преподавания радиотелеграфа. Английские руководства, которые мне удалось достать, сильно помогут, но все-таки и самому придется подзаняться.

   Помещение в школе довольно скверное - развалины старой мечети, кое-как приведенные в жилой вид. В дождь крыша сильно протекает, но зато дали матрасики (американские) и есть вестовые, а я до сих пор с трудом обхожусь без прислуги.

   Вечером город и особенно его окрестности прелестны. В час заката словно нарисованными акварелью кажутся развалины башен на фоне розовеющего неба.

   У турок есть трогательный обычай устраивать крохотные семейные кладбища почти у каждого дома. Маленький садик за каменной аркой, в нем кипарисы или лавры, плющ, зеленая низкая трава и среди нее маленькие мраморные памятники. Смотрю на такой уголок, и опять тоска щемит душу. Кажется, кладбища Фридрихсфельда и Гохштета до конца жизни не изгладятся у меня из памяти.

   Третьего дня (24 апреля) был в лагере. Мне несколько раз пришлось повторить свою лекцию о Бразилии. По поводу нее временами в нашей палатке кипит жестокая словесная война. Одни со мной соглашаются, другие готовы забросать грязью. Факт, хотя маленький, но убедительный налицо - в 6 Бронепоездном дивизионе после моей лекции 5 офицеров и 32 вольноопределяющихся, записавшихся ранее на отправку в Бразилию, попросили вычеркнуть их из списка едущих. Не знаю, можно ли приписать это действию моего доклада, но генерал Б. и его офицеры приписывают.

  

   30 апреля.

  

   Опять в лагере. Готовимся встретить Пасху. Молодая весенняя зелень гирляндами протянулась по закопченному бараку. Жарко, и быстро вянут листочки горного дуба.

   На душе невероятно грустно и гнусно. Вчера уехали несчастные "бразильцы". Мы с полковником Я. долго сидели над обрывом около нашего "серого дома" (официальное название развалин мечети) на вершине холма и с грустью смотрели на черную громаду "Риона" на рейде. Я. признается, что у него самого сильно падает настроение.

   Ввиду слухов о французской агитации в пользу отъезда, я переоделся солдатом и прошел в таком виде во французскую комендатуру. Офицеров там в этот момент не было. Может быть, это даже было к лучшему. Я разговорился с писарями и узнал, что у них, в комендатуре, нет никакой бумаги с изложением условий, на которых Бразильское правительство якобы согласно принять русских эмигрантов (пр. 15). Таким образом, знаменитые земли и быки, о которых столько говорилось в солдатских бараках, видимо, чистый миф{38}. Между прочим, это переодевание обернулось для меня крупной неприятностью: командир сказал мне, что он признает, в принципе, необходимость контрразведки и считает, что в моем поступке нет ничего несовместимого с честью офицера. Все же он ставит условие, чтобы я ушел из батареи, если хочу работать таким образом.

   Я ответил прежде всего, что в контрразведке не состоял и не состою.

   Весьма возможно, что мне все-таки пришлось бы уйти из батареи, если бы не тот факт, что мою самочинную "контрразведку"{39} я проделал с ведома и согласия всеми уважаемого полковника Я. Хотя наше объяснение носило весьма спокойный характер, но осадок все-таки остался на душе неприятный.

   Был в гостях в ..... и застал там крайне угнетенное настроение. Командир этой части, вообще очень тактичный человек, отдал на сей раз классически-бестактное приказание раздать полученные от американцев пижамы одним офицерам. Тогда солдаты вернули мешочки с подарками, заявив, что раз подарки присланы офицерам, то пусть они их и получают. Некоторые из офицеров притворно возмущаются, говорят чуть ли не о большевизме в солдатской среде. Все отлично в то же время понимают, что это вздор, и в глубине души каждый чувствует себя гадко. Приходится повторить слова одного добровольца: "Армию совсем не стараются сохранить; наоборот, ее разрушают".

  

   1 мая.

  

   Вчера перед заутренней запоем читал "В стане белых" Раковского. Книга написана, безусловно, пристрастно (в пользу Донской армии), но очень сильно и интересно. Описание эвакуации Новороссийска производит прямо потрясающее впечатление.

  

   4 мая.

  

   Сегодня выступил на "У.Г." с докладом: "Почему нам нельзя расходиться?" (1). Тема была намечена на совещании в штабе Корпуса (присутствовали: генерал Кутепов, генерал Штейсрон, полковник Сорокин, полковник Ряснянский, полковник Савченко, подпоручик Даватц и архимандрит Антоний). Ряснянский предложил поручить доклад мне. Никаких директив мне дано не было. Конспект доклада просмотрел и одобрил Ряснянский.

   Нападки на меня велись в батарее страшные. Капитан К. (правда, полупьяный) заявил, что я выступаю из желания выслужиться перед генералом Витковским{40}. Меня взорвало, и я хотел было совсем отказаться от участия в "У.Г.", но выдержал характер и произнес свою речь. Немного затянул средину, но чувствовал, что говорил хорошо. Успех был большой. Меня прервали аплодисменты и, видимо, я "сломал лед". Товарищи по батарее стали ко мне несравненно внимательнее. Полковник Ряснянский сейчас же попросил меня еще что-нибудь прочесть. Следующий раз буду читать либо "Учащиеся и война", либо "Причины наших поражений".

  

   6 мая.

  

   День начался неприятностью. Получил приказание начальника школы присутствовать на всех занятиях "для освежения моих знаний". Пришлось поставить вопрос ребром. Я попросил освободить меня либо от посещения общих часов, либо от чтения лекций. Оказалось, что произошло недоразумение.

  

   7 мая.

  

   Встретил сегодня в городе полковника Ряснянского. Моя речь, кажется, произвела в лагере сильное впечатление, более сильное, чем я ожидал. Ряснянский доволен. Хочет, чтобы я вновь читал в один из ближайших дней. В то же время чувствуется, что начальство несколько смущено моим независимым тоном и побаивается, чтобы я не сказал лишнего. Предложенную мной тему "Причины наших поражений" Ряснянский находит несвоевременной.

  

   9 мая.

  

   Давно ничего не читал по-английски. Сегодня достал кой-какую американскую литературу (два журнала и громадную простыню "New York Times") и попробовал читать. Идет совсем хорошо. Одолел "Русские впечатления" какого-то мистера Брейльсфорда, получившего, видимо, весьма основательный куш от большевиков. Вчера получил заказное письмо от профессора В. из Белграда. Я писал ему на всякий случай, прося устроить при университете, если Армия перестанет существовать. Мест при университете нет, но профессор предлагает службу в одном большом имении в Сербии. Конечно, если бы Армия распалась, я бы с удовольствием туда поехал, но пока она существует, я не считаю себя вправе уходить.

   Ночью был на богослужении в мечети. Турки очень любезны и русских не заставляют снимать обувь. На паперти мальчишки приглашают входить - "паджалста, паджалста". В мечети масса света, пахнет оливковым маслом. Мулла тянет какую-то непонятную заунывную мелодию, и стоящие рядами мужчины от времени до времени все как один падают ниц. Русских, скромно стоявших у входов, было очень много. Солдаты смотрели с большим интересом и, как ни странно, у них и в храме чужого Бога чувствовалось молитвенное настроение. Я прямо боялся, что кто-нибудь из наших перекрестится в тот момент, когда турки падали на колени.

  

   15 мая.

  

   Послал несколько дней тому назад письмо Ряснянскому. Предлагаю прочесть на тему "Учащиеся и война". Докладываю также о необходимости прочесть что-нибудь насчет невозможности эволюции большевизма. Многие из офицеров уже думают противное. "У.Г." сегодня не состоялась. Полковника Ряснянского не мог застать до позднего вечера, в конце концов он оказался дома и накормил меня хорошим ужином. Переговорили о всех текущих делах. Положение в общем неважное. По-моему, надежды на удержание в Армии крестьян не остается почти никакой. Длительного морального напряжения они не выдержат. Приходится считаться с тем, что в частях в конце концов останется тот же элемент, что и в первом Корниловском походе, то есть по преимуществу офицеры и учащиеся. Думаю подать докладную записку о мерах, которые надо предпринять для удержания в Армии учащихся. Земский cоюз будет давать лекторам "У.Г." небольшое вознаграждение.

  

   16 мая.

  

   Опоздал сегодня на свою лекцию в школе, так как не был предупрежден о том, что она перенесена на утро. Затем меня вызвал начальник школы. Я думал, что генерал Дынников намерен мне устроить некоторый разнос за уход в лагерь без его разрешения, но оказалось совершенно другое. Генерал предложил мне остаться переводчиком при школе. Я поблагодарил, но отказался. Сказал откровенно, что мне неудобно сейчас уходить из строевой части. Мои "политические враги" следят весьма внимательно за всем, что я делаю, и обязательно воспользовались бы всякой моей оплошностью, чтобы повсюду меня ругать.

  

   26 мая.

  

   За то время, что я не писал дневника, в Корпусе произошли крупные события. 21 мая французы совершенно неожиданно прислали пароход и предложили желающим отправиться в Болгарию, не сообщив даже об этом нашему командованию. Из частей началось бегство офицеров и солдат. У нас в батарее ушло трое вольноопределяющихся. Ясно было, что при дальнейшем прибытии пароходов Корпус развалился бы. Генерал Кутепов издал, по-моему, совершенно логичный и обдуманный приказ{41}, предлагая всем чинам Корпуса немедленно сделать выбор: либо перейти в беженцы, либо остаться в Армии, но с тем, что оставшиеся в случае попытки к бегству будут подвергаться смертной казни{42}. Пессимисты давно уже считали, что в случае издания такого приказа, разрешающего уйти всем желающим, останется не больше 5-10%. На самом деле после некоторых колебаний ушло не больше 20-25%{43}. В нашей батарее перевелось в беженцы из 70 офицеров шестеро - в том числе подпоручик П. Он последний из приехавших вместе со мной в 1918 году из Лубен добровольцев. Кадет В. и Демка Степанюк уехали "в Бразилию" (и попали в Аяччио), фейерверкер М. несколько дней тому назад - в Болгарию. Когда-то в Воронежской губернии я обещал "моим" добровольцам, что не уйду от них до конца. Я сдержал свое слово и теперь могу считать себя свободным.

   На днях читал в Корниловском военном училище "Учащиеся и война" (III).

  

   27 мая.

  

   Сегодня по предложению Шевлякова и Савченко{44} должен снова читать "Учащиеся и война" (в сокращенном виде) на публичном заседании Высших курсов.

   Савченко и Шевляков шутят, что, устраивая концерт-митинг, мы должны его как-нибудь повежливее назвать.

   Вчера встретил в "Детском саду" гимназиста Галлиполийской гимназии с Георгиевским крестом на куртке. Ему лет 15, никак не больше. Расспросил, откуда он и в какой части. Оказался Белозерский стрелок, доброволец из Харькова. Рассказал мне, что из их гимназии в 4-х старших классах ушли на войну все, за исключением евреев.

   Наш "митинг" произвел значительное впечатление. Мы заседали на открытой сцене на развалинах древнего акрополя. Народу было множество. Даватц говорил о генерале Врангеле с искренним волнением. Как всегда в таких случаях, долго кричали "ура". Вообще говоря, здесь, в городе, юнкера кричат "ура" аккуратно каждый день.

   В лагере, несмотря на все наши усилия, дело с "У.Г." как-то не налаживается.

  

   29 мая.

  

   Сегодня по просьбе начальника дивизии вся наша группа ездила в лагерь. Должно было состояться повторение заседания, устроенного в городе. Там собралось, говорят, в театре 3000-4000 народа, но получилось крайне обидное недоразумение. Назначили заседание в 18 часов, потом перенесли его на 17, не успев предупредить нас. Мулы для вагонетки{45} были поданы не вовремя. По дороге она сходила с рельсов раз пять. В результате мы приехали, когда публика уже вся разошлась. На душе остался ужасно неприятный осадок. Устроили, пользуясь случаем, пленарное заседание Высших курсов - лагерных и городских. Я был приглашен присутствовать.

   Во время этого заседания у меня впервые оформилась давно мелькавшая мысль. Я предложил ходатайствовать перед командиром Корпуса о выделении всех учащихся средне-учебных заведений, состоящих в частях, в отдельные команды, курс которых соответствовал бы курсу четырех старших классов гимназии. Полковник Савченко, полковник Безак (инспектор классов Сергиевского артиллерийского училища) и другие отнеслись весьма сочувственно, но попросили написать более подробный доклад.

  

   30 мая.

  

   Сегодня благополучно съездили в лагерь в автомобиле. По дороге метеоролог просвещал нас насчет пинеобразных облаков, грозивших основательным дождем. Накануне батюшка Сергиевского училища{46}, академик и, видимо, очень начитанный человек, рассказал много интересных вещей о древностях Галлиполи. В древностях я, впрочем, плохо разбираюсь, но что мне страшно нравится, это орнаменты на турецком кладбище.

   Сегодня на заседании было не особенно много народа, но все же не менее тысячи человек. Сидел в одном из первых рядов и наш полковник С. До сих пор С. достаточно враждебно относился к моим попыткам "общественной деятельности", но после сегодняшней моей речи он был внимателен и любезен. Я считаю, что мой доклад направлен не столько в сторону учащихся, сколько в сторону начальства. На днях мне пришлось еще раз прочесть его в учебной команде Артиллерийской школы. В более интимной обстановке (было человек 200) как-то приятнее говорить. Мне во время последней части речи снова вспомнились Каншин и Соколов. Я говорил искренне и, видимо, произвел на молодежь некоторое впечатление. Г., по крайней мере, уверял, что "Вы, господин капитан, теперь пользуетесь популярностью среди нас. Вас поминают добрым словом"...

  

   31 мая.

  

   После очередной моей лекции по радиотелеграфу (должен признаться, что радиотелеграф мне порядком надоел) отправился на пляж и там, раздевшись и лежа на солнцепеке, составил доклад совету Высших курсов об организации "военных гимназий" (пр. 16). Считаю, что можно назвать проектируемые мною команды (если, конечно, они будут образованы и дело пойдет хорошо) как угодно, но не кадетскими корпусами, так как это отпугнет публику. Курс должен быть посвящен целиком общеобразовательным предметам, а строевые занятия - в минимальном размере, необходимом для поддержания дисциплины. С переездом в Сербию организации необходимо придать широкий характер, привлекая в "Гимназии" всех, кто перешел на штатское положение и болтается без дела по городам Сербии и на улицах Константинополя. В таком масштабе организация может быть проведена только при поддержке капиталистов (по-моему, возможно участие не только наших, но и иностранных, например, Уитмора) и Американского Красного Креста. Мне могут возразить, что за границей мы будем недолго и нет смысла задаваться такими широкими планами. Я считаю, однако, что большевизм так легко не падет и надо рассчитывать на год, а то и на два. Вряд ли он может продержаться дольше.

  

   1 июня.

  

   Продолжаю "читать радио". Признаться, иногда чувствую себя неловко, так как слушатели задают порой совершенно неожиданные вопросы и я немного затрудняюсь отвечать.

   "У.Г." начинает пользоваться популярностью. Говорим мы как-никак с наибольшей свободой, возможной в какой бы то ни было армии. Жаль только, что опыты привлечения новых лекторов неизменно кончаются неудачей - люди выходят и начинают невозможно мямлить.

  

   2 июня.

  

   Ходил в лагерь и прочел доклад "Генерал Людендорф о значении пропаганды". Пришлось в предыдущие дни немало поработать.

   Полностью перевел две главы первого тома. Материал получился интересный и, по-моему, весьма убедительный для начальства. В особенности слова Людендорфа о необходимости адвокатов для защиты правого дела сейчас как нельзя более уместны. Народа было не особенно много (не более 1000 человек). Не было музыки, всегда собирающей толпу, и погода стояла пасмурная.

  

   5 июня.

  

   После предыдущей очень утомительной недели отдыхаю и купаюсь. Неприятно, что немного припухла челюсть и приходится усиленно мазать ее йодом. Земский союз теперь платит по 40 пиастров за доклад, но зато берет в свои руки "направление" газеты. Думаю, что у наших военных властей и у С.В. Резниченко{47} хватит такта, чтобы сговориться (Резниченко - бывший офицер). Х. теперь не производит на меня такого очень благоприятного впечатления, как в начале нашей работы. Он, видимо, считает, что хорошо разбирается в политике. В то же время у него вырываются фразы, отдающие политическим мальчишеством. Я говорил ему на днях о необходимости проводить единую политику и с этой точки зрения считал неуместными выпады против Савинкова. Х. улыбнулся и говорит: "Знаете, это ничего - пускай себе начальство переписывается" (дело шло о письме Врангеля Б.В.Савинкову и об ответе Савинкова Врангелю; штаб Корпуса отпечатал и расклеил оба письма в городе и в лагере).

   Полковник П. убеждал меня заняться составлением литературного описания нашей жизни в Галлиполи на премию Уитмора. То же самое говорили и в батарее. Находят у меня беллетристический талант и прочее. Я после некоторых колебаний решил не писать - мал срок (две недели) и цензура штакора мне не улыбается.

   Французы вывесили объявление{48} (на русском языке) об отправке желающих в Баку на нефтяные предприятия. Сегодня утром подошел большой пароход (забыл его название) под турецким и французским флагами, на который хотели погрузить желающих ехать в Батум. Говорят, что французы стали значительно более любезны к нашему командованию (Галлиполи это не касается; здесь полковник Томассен{49}, всегда был очень корректен). Последнее объявление было прислано в штакор с препроводительной бумагой "просим передать демобилизованным русским" вместо обычного "русским беженцам". Кутепов немедленно поехал в беженский лагерь{50} и предложил желающим записываться. Уехало около 600 человек. Офицеров (желавшие ехать оказались и среди них) наше командование на пароход не пустило. По-моему, это сделано совершенно правильно, так как с принципиальной точки зрения увеличивать в Совдепии число хотя бы плохоньких военных специалистов совершенно не желательно. Я, если бы от меня зависело, не пускал бы и квалифицированных рабочих.

   Забавное зрелище представляла из себя пристань. Маленькая кучка чернокожих охраняет вх