Ростопчин Федор Васильевич - Записки о 1812 годе

Москва была поражена ужасом, когда ночью увидела отблеск наших бивачных огней в расстоянии 40 в. от города. Этот свет открыл и остальным жителям глаза на ту участь, которая их ожидала. Простонародье собралось в путь, оставляло город, куда вскоре готовились вступить враги. Проявилось тут и несколько комичных патриотических выходок: одна дама явилась ко мне с предложением составить эскадрон амазонок; актеры русской труппы хотели собственными силами защищать столицу и пришли к ген. Апраксину, отдавая в его распоряжение силу своих мышц и свое доброе намерение. Однако он отказался от этого почетного поста и не пожелал обессмертить себя с 20 театральными героями в римских костюмах.

   Однажды, встав от обеда, мы наткнулись в одной из наших гостиных на зрелище, которого никто не ожидал. Там собралось человек 20 раненных при Бородине офицеров, пришедших ко мне за получением денег. Они намеревались отправиться в разные места, довольно отдаленные, чтобы там лечиться. Большая часть их не могла держаться на ногах; одежда их была испещрена кровавыми пятнами; одни опирались на костыли, у других рука была подвязана. Один молодой поручик привлек на себя общее внимание: воротник его был измят; он был контужен так сильно, что ежеминутно харкал кровью. Я снабдил их необходимыми для путешествия деньгами и от души пожелал им выздоровления. Я заметил и дал заметить другим, что, несмотря на страдания, все они держали себя с полным достоинством и жалели лишь о необходимости оставить армию.

   30-го августа я приказал закрыть судебные учреждения и чиновникам отправиться в Нижний Новгород. Оставался еще Сенат, где продолжались заседания сенаторов, бывших налицо. Трое из сенаторов принадлежали к обществу мартинистов: 1) Лопухин, тот самый, который был сослан при императрице Екатерине, в эпоху рассеяния названной секты. Этот Лопухин, человек малоспособный, но образованный, сделался пьяницей; он задолжал всем и никому не платил, а в то же время все доходы свои употреблял на раздачу милостыни - не из любви к ближнему, а из тщеславия; 2) Рунич, весьма сильно увлеченный мартинизмом, и человек умный; 3) Кутузов, племянник фельдмаршала,- личность крайне пошлая, стихотворец, пьяница, погрязший в долгах, доносчик и склонный, по личным вкусам, быть шпионом и говоруном своей секты. Эти три господина сговорились между собой послать депутацию в главную квартиру армии, чтобы узнать от главнокомандующего, не находится ли Москва в опасности, а также чтобы пригласить в Сенат меня, для получения сведений относительно средств обороны и относительно тех мер, которые я полагаю предпринять в настоящих обстоятельствах. Все это было игрою самолюбия, при которой московский сенат претендовал на присвоение себе верховных прав. О планах их я узнал в тот же день, а также и о том, что помянутые три сенатора-мартиниста намеревались уговорить своих товарищей не покидать Москвы, окрашивая такой поступок в чувство долга и в самопожертвование для отечества, по примеру римских сенаторов во время вступления галлов в Рим. Но намерение их состояло в том, чтобы, оставшись, играть роль при Наполеоне, который воспользовался бы ими для своих целей. А к несчастью, Сенат, который есть не более как верховное судилище, играет важную роль в умах народа, как по древности, так и по названию "правительствующий",- хотя состав его далек от того, чем был прежде, вследствие слишком большого числа сенаторов, также выбора их; потому что назначают в их число или плохих генералов, или людей, с которыми не знают, что делать; так что сенаторское кресло служит переходным местом от действительной службы к чистой отставке. Я считал очень важным не оставлять в городе ни одного сенатора, дабы лишить Наполеона возможности действовать на внутренность страны посредством указов или прокламаций, исходящих от Сената. Я решился поэтому на меру, которую в то время, да и потом, находили поступком самовластным. 30-го числа, когда сенаторы,- как честные, так и мартинисты,- совещались, ничего не решая, относительно сообщений, которые следует послать мне, и о депутации, предполагаемой к отправлению в главную квартиру,- один из моих адъютантов принес им от меня послание, в котором я, именем государя, предлагал им прекратить заседание, избрать который-либо из губернских городов, куда им отправиться, и уезжать безотлагательно. Приходилось повиноваться, так как не осталось выбора между послушанием и мятежом. Большая часть сенаторов была довольна таким распоряжением, так как оно открывало свободный выезд и полагало конец их затруднительному положению. Так как мои три мартиниста не имели в себе ничего древнеримского, то и они повиновались, и на другой день последний из них выехал за московскую заставу. Таким-то образом я отнимал у Наполеона страшное орудие, которое в его руках могло бы возбудить нерешительность и парализовать энергию во внутренних областях империи, поставить их в такое положение, что они не знали бы, кого слушаться. Из предосторожности относительно сенаторов-мартинистов я говорил нескольким лицам - с тем, чтобы это дошло и до них, - что, в случае неповиновения, я отошлю в Петербург, под надежным конвоем того из сенаторов, который будет упорствовать и оставаться в Москве.

   В те же сутки я был разбужен ночью гонцом от Кутузова, с которым сообщалось мне, что Наполеон выслал от своей армии отряд, который направился к Звенигороду; при этом он выражал в своем письме надежду, что одних обывателей Москвы будет достаточно, чтобы наказать неприятеля в случае, если бы тот захотел забраться в столицу. Это походило на дурную шутку, так как Кутузов очень хорошо знал, что Москва почти пуста и что в стенах ее оставалось не более 50 т. человек. Я ничего не отвечал ему и, в первый еще раз, озаботился о спасении своего семейства. Я велел все приготовить для отъезда, и, при пробуждении моей семьи, кареты уже были запряжены, а в 11 час. моя жена и три дочери уехали в Ярославль. Прощание наше было страшно тягостно; мы расставались, может быть, навсегда; а представлявшаяся нам страшная будущность отравляла даже самую мысль о счастии вновь соединиться.

   Призвав к себе поутру главного управляющего винными магазинами откупа, я объявил ему, чтобы он прекратил отпуск водки по кабакам и что, если я, на другой день, найду хоть один стакан водки, то повешу его у дверей кабака. Приказание это было в точности выполнено, так как управляющий был более чем кто-нибудь заинтересован в том. Полиции я приказал запереть вечером все кабаки и выгнать целовальников. К мере этой я должен был прибегнуть вследствие появления огромного числа мародеров, дезертиров и мнимораненых, которые со всех сторон прибывали в город; а одна уже приманка выпивки привлекла бы часть армии, которая и без того уже была слишком дезорганизована, и тысячи солдат, которых нельзя было сдержать силой, начали бы грабить город и, может быть, даже зажгли бы его, прежде прохода нашей армии.

   В эту ночь, как и в предшествовавшую, можно было очень хорошо видеть отблеск бивачных огней, как наших, так и неприятельских. Огни эти наполняли смущением сердца тех, которые оставались в Москве, и освещали безмолвное шествие выходивших оттуда людей.

   После отъезда моей семьи я перебрался в свой городской дом. На другой день я выехал из Москвы в 6 час. утра, чтобы повидаться с кн. Кутузовым и посовещаться с ним. Для меня важно было знать, что хочет делать этот человек, потому что в письмах своих он мне говорил лишь о том, что ген. Бенингсен объезжает местность для избрания выгодной позиции, на которой можно было бы дать еще одно генеральное сражение. Я проехал две улицы, и на протяжении ¹/₂ лье мне пришлось пробираться промеж двух рядов повозок, переполненных ранеными, и еще огромная толпа таковых же шла пешком, направляясь к главному госпиталю. Это было чрезмерное приумножение раненых, потому что в этот же самый день, по рапорту коменданта, число их превышало 36 т.

   Наша армия только что прибыла на гору, называемую Поклонной, и остановилась на большой смоленской дороге, в расстоянии одного лье от заставы. С первого же взгляда я заметил большое смятение. Я нашел кн. Кутузова сидящим и греющимся около костра; он был окружен генералами, офицерами генерального штаба и адъютантами, прибывшими со всех сторон и испрашивавшими приказаний. Он отсылал тех и других то к ген. Барклаю, то к Бенингсену, а иногда к квартирмейстеру, полк. Толю, бывшему его фаворитом и достойным его покровительства. Кутузов встретил меня чрезвычайно вежливо и отвел в сторону, так что мы оставались наедине, по крайней мере, с полчаса. Тут-то мне впервые случилось беседовать с этим человеком. Беседа оказалась весьма любопытная, в отношении низости, нерешительности и трусливости начальника наших армий, который должен был быть спасителем отечества, никогда ничего не сделал и, несмотря на то, был почтен этим славным прозвищем.

   Он объявил мне, что решился на этом самом месте дать сражение Наполеону. Я заметил ему, что местность позади позиции представляет довольно крутой спуск к городу,- что если несколько потеснят линию наших войск, то они, вперемежку с неприятелем, войдут в улицы Москвы,- что вывести оттуда нашу армию не будет никаких средств и что он рискует потерять ее всю целиком. Он все продолжал уверять меня, что его не заставят сойти с этой позиции, но что если бы, по какому-либо случаю, должен был отступить, то направится на Тверь. На замечание мое, что там не хватит продовольствия и что найти его можно лишь в Белой (пристань в ...верстах {Пропуск в рукописи. (Примеч. сост.)} от Москвы, от которой отправляют хлеб в Петербург), у Кутузова вырвались слова: "Но ведь надо прежде всего позаботиться о севере и прикрыть его". Он имел в виду резиденцию императора и не обращал внимания на две вещи: 1) что если бы гр. Витгенштейн был разбит, то Сен-Сир достиг бы Петербурга ранее, чем Кутузов, и 2) что Наполеон не мог иметь намерения, заняв Москву, предпринимать в сентябре шестинедельный поход для того, чтобы овладеть Петербургом в конце октября, и что, следуя по тверской дороге, Кутузон оставлял бы все подкрепления позади и делал бы неприятеля хозяином всей страны, до самого Черного моря. Я спросил, не думает ли он стать на калужской дороге, но которой направляются все подвозы из внутренних губерний? Он отвечал мне уклончиво, и причиною тому было, что корпус Неаполитанского короля, после Бородинского боя, двинулся в означенном направлении, а он избегал встречи с ним. Он стал разговаривать о битве, которую готовится дать, прося, чтобы я, через день, приехал к нему с архиереем и обеими чудотворными иконами богоматери, которые он хотел пронести перед строем войск; впереди должны были идти священники, читать молитвы и кропить воинов святой водой. Затем он просил меня прислать ему несколько дюжин бутылок вина и предупредил, что завтра еще ничего не будет. "Потому что, прибавил он,- я знаю методу Наполеона: сегодня вечером он остановится, даст своим войскам день для отдыха, послезавтра произведет рекогносцировку, а на следующий день начнет против меня атаку".

   Мы вернулись с ним к костру, где собравшиеся генералы спорили между собою. Дохтуров, который должен был командовать левым крылом, пришел объявить, что нет возможности провезти артиллерию, по причине обрывистых речных берегов и крутой горы. Я заговорил с Барклаем, и он сказал мне: "Вы видите, что хотят делать; единственное, чего я желаю, это - быть убитым, если сотворят такое безумие и станут драться там, где мы теперь стоим". Бенингсен, которого я не видал со дня смерти императора Павла, тоже подошел, чтобы поговорить со мною. Я преодолел отвращение, внушаемое мне Бенингсеном, и узнал от него, что он не верит в сражение, возвещаемое Кутузовым, что они сами не знают, сколько у них людей иод ружьем, и что за отступлением, которое являлось необходимым, последует занятие Москвы неприятелем. Солдаты глядели угрюмо, офицеры - уныло; бестолковщина была повсюду, всякий совался со своим мнением или спорил со всеми.

   Накануне вечером Кутузов просил у меня присылки шанцевого инструмента; я послал ему полные 10 телег, но офицер, имевший поручение сдать их, пришел доложить мне, что никто не хочет их принимать. Через полчаса он опять явился испрашивать моих приказаний, так как нашел телеги без лошадей, отобранных силой. Не зная, к кому обратиться, чтобы просить о возвращении лошадей, я приказал офицеру бросить и телеги и инструменты и вернуться со своими людьми в Москву пешком.

   Я просил у Барклая позволить моему сыну проводить меня в город. Я надеялся доставить ему один день отдыха. Он страдал от контузии, полученной в руку, и, по-видимому, был одним из числа тех, которые тоже не верили в сражение.

   Я отправился к архиерею, чтобы сообщить ему о желании Кутузова, т. е. чтобы он отправился к войскам крестным ходом, с образами Богоматери, чтобы священники пели молитвы и кропили войска святой водой перед сражением. Сообщение это пришлось не по вкусу владыке.

   - Но куда же я пойду после молебна?- спросил он меня.

   - К вашему экипажу, - отвечал я,- в котором вы отъедете от города, ожидая исхода битвы.

   - А если она начнется прежде, нежели я кончу? Я ведь могу попасть в эту сумятицу, и меня могут убить.

   Чтобы его успокоить, я ему высказал мое убеждение, что сражения не будет; но советовал быть готовым на всякий случай.

   Когда я сел за стол, то заметил, что у меня одного был кусок белого хлеба. Причиной тому было то, что все булочники оставили Москву. В 4 ч. кн. Кутузов прислал мне письмо, которым предписывал послать к нему на соединение, кратчайшей дорогой, оба вновь сформированные пехотные полка, которые, в ожидании своего назначения, прибыли в одну из деревень, лежащую в 7 в. от Москвы, на петербургской дороге.

   В этот же день Кутузов, пообедав и отдохнув по обыкновению, собрал военный совет, на который пригласил своих генералов, для совещания о том, какое решение принять, т. е. защищать ли Москву или оставить ее неприятелю? Из 8 или 9 генералов, присутствовавших на совете, только один предложил немедленно идти вперед и атаковать Наполеона, которого полагал ослабленным наполовину, вследствие отделения двух корпусов: Мюрата на калужскую дорогу, а принца Евгения на Звенигород. Прочие генералы поставили на вид настоящее печальное состояние нашей армии и подали голос за отступление. Кутузов был того же мнения и объявил, что пройдет через город ночью и направится на рязанскую дорогу. При этом случае он оказал мне большую услугу, не пригласив меня на неожиданный военный совет; потому что я тоже высказался бы за отступление, а он стал бы впоследствии ссылаться на мое мнение для оправдания себя от нареканий за отдачу Москвы неприятелю. Он написал мне письмо, которое один из его адъютантов, по фамилии Монтрезор, привез мне около 8 ч. вечера.

   Я тотчас призвал обер-полицеймейстера, чтобы приказать ему отправить к кн. Кутузову всех свободных полицейских офицеров, так как тот просил провожатых для направления войск кратчайшим путем на рязанскую дорогу; самому же обер-полицеймейстеру велел, собрав всех находившихся под его начальством людей, на самом рассвете выйти из Москвы, увозя с собою все 64 пожарные трубы, с их принадлежностями, и отправиться во Владимир. Коменданту и начальнику Московского гарнизонного полка я тоже отдал приказание уходить. Адъютанта моего я послал к архиерею, с повелением от имени государя: уехать в ту же ночь и увезти с собою обе иконы Богоматери. Он стал беспокоиться, каким образом их взять. Одна икона, называемая Владимирскою, находилась в кафедральном соборе; другая, Иверская, в часовне, носившей ее имя. Он справедливо опасался, как бы остававшаяся в Москве чернь не вздумала препятствовать отъезду двух покровительниц Москвы и как бы сам он не подвергся опасности. Опасение это внушалось ему мерой, принятой самим народом в последние три-четыре дня. Мера эта состояла в высылании ночных дозоров для удостоверения в том, что не могли снять и уложить большую серебряную люстру, висевшую в соборе, так как для сего потребовалось бы, по крайней мере, дня три.

   Но более всего озабочивал меня увоз раненых и больных. Еще за пять дней я приказал выставить у одной из городских застав около 5000 повозок, с их упряжкой, и при них довольно сильный караул для того, чтобы крестьяне ночью не убежали. Начальнику транспорта было предписано не отпускать ни одной подводы без приказания, подписанного моей рукой. После письма Кутузова, сообщавшего мне об отступлении, я тотчас же отправил туда к транспорту надежного человека, который немедленно приказал запрягать телеги и направил их к госпиталю. Там уже отданы были мои приказания: положить на телеги по стольку больных, по скольку могло поместиться, и объявить остальным, что неприятель скоро вступает в Москву и что они должны потихоньку идти за транспортом, везущим самых слабых в Коломну, за 90 в. (22 ¹/₂ лье) от Москвы, где уже ожидают их речные суда и медицинская помощь. Более 20 000 чел. успело поместиться на подводы, хотя и не без суматохи и споров; прочие последовали за ними пешком. Весь транспорт двинулся с места около 6 час. утра; но около 2000 больных и тяжелораненых остались на своих кроватях, в ожидании неприятеля и смерти. Из них, по возвращении моем, я только 300 чел. застал в живых.

   Этот караван, беспримерный в истории чрезвычайных событий, прибыл в Коломну на четвертые сутки. Больных переместили на суда и спустили по Оке до губернского города Рязани, где они были размещены, накормлены и пользовались хорошим уходом, благодаря заботливости и деятельности профессора Лодера, которого я назначил начальником всех госпиталей и которому его просвещенное и человеколюбивое рвение доставило лучшую из всех наград: возможность сказать, что "из такого-то числа больных и раненых я спас стольких-то и стольких-то".

   Хотя Наполеон в одном из своих бюллетеней укоряет меня за то, что я обрек верной смерти несколько тысяч раненых и больных солдат, покинутых в госпиталях, но если бы он захотел быть справедливым, то поблагодарил бы меня за то, что я выпроводил 25 000 чел., которые все погибли бы от голода и лишений, если бы остались в Москве. История и человечество обвинили бы самого Наполеона в смерти этих несчастных, впавших в его власть как военнопленные.

  

  

   Около полуночи я отправил к государю курьера с печальным известием, что неприятель готовится стать господином его столицы. В то же время я выслал шарлатана Шмидта, и они отправились по ярославской дороге. Когда несколько строк моего донесения было уже написано, я заметил, что лист, на котором я писал, разорван; я взял другой, а первый остался на моем бюро, и это подало повод к тому, что в одном из бюллетеней Наполеона говорится, будто при смятении, в каком я находился, я даже забыл окончить мое письмо государю.

   В 11 час. вечера мне доложили о прибытии принца Виртембергского и герцога Ольденбургского. Один был генерал-аншефом, другой - генерал-лейтенантом, состоявшим в армии. Оба они приехали приглашать меня отправиться к кн. Кутузову и уговорить его не оставлять Москвы и дать сражение. Объяснение мое было непродолжительно. Когда на вопрос мой: настаивали ли они в военном совете на необходимости драться? они отвечали, что даже и не были на нем,- то я заметил их высочествам, что один из них приходится дядей, а другой двоюродным братом государю и что потому они гораздо более меня имеют прав советами своими заставить кн. Кутузова переменить свое мнение, и что, к тому же, у меня еще столько дела остается до утра, что я не хочу пожертвовать 4 или 5 часами на поездку, бесполезность которой предвижу. Принцы сообщили мне, что они ходили к кн. Кутузову, но что он спал и их не впустили. После многих сожалений и строгих осуждений кн. Кутузова они ушли, оставив меня проникнутого горестью и пораженного оставлением Москвы.

   Сейчас же после них явилось ко мне пять или шесть молодых людей из хороших фамилий, пришедших в отчаяние при виде отступления армии и считавших себя опозоренными, так как Москва отдавалась неприятелю. Они умоляли меня, со слезами на глазах, ехать к кн. Кутузову и понудить его к отмене приказа об отступлении, которое уже совершалось, так как артиллерия следовала по внешним бульварам. Я, насколько мог, успокоил эту похвальную ревность юношей, которые ушли от меня настолько же недовольные мною за то, что я не воспрепятствовал кн. Кутузову отступить, насколько последний должен был быть доволен, что мог уйти, не дав Наполеону доконать себя.

   Я послал камердинера на свою дачу, чтобы взять там два портрета, которыми я очень дорожил: один - жены моей, а другой - императора Павла. Надо тут заметить, что в обоих домах моих оставлена была мною полная обстановка: картины, книги, мраморные вещи, бронза, фарфор, все экипажи и погреб с винами. Хотя я и наперед был уверен, что все это будет разграблено, но хотел понести те же потери, какие понесены были другими, и стать на один уровень с жителями, имевшими в Москве свои дома. Каких-нибудь двадцать телег могли бы увезти всю эту обстановку, стоившую полмиллиона; в распоряжении моем находились тысячи лошадей, да кроме того еще лошадей 500 могли бы быть доставлены из поместья моего Воронова,- но таковы уже были побудительные причины моего пожертвования. На него в то время не обратили внимания, впоследствии над ним издевались, и со мною повторилось то же, что часто бывает, т. е. что благородные, необдуманные порывы приписываются или глупости, или корыстному расчету.

   В то время, как я укладывал в мою шкатулку те бумаги, которые хотел взять с собой, я услышал рядом с моим кабинетом вопли и рыдания. Я вышел и увидел трех грузин, которые бросились к моим ногам, объявляя мне, что обе царевны, обе княжны и экзарх Грузии забыты в Москве г. Валуевым, попечению которого они были поручены. Не знаю уж, как и где, но им достали штук 15 лошадей, и все эти потомки грузинских царей отправились в путь - царевны в каретах, а их дворня пешком.

   Я не имел ни минуты свободной. Беспрестанно приходили ко мне люди всяких сословий; одни просили повозку, другие - денег, так как не имели средств выбраться из города; один известный мне полицейский офицер пришел весь в слезах, ведя за собою своего 3-летнего ребенка, о котором мать, при отъезде, забыла. Я делал все, что мог, для удовлетворения просьб этих несчастных. Что касается денег, я роздал их столько, что выехал из Москвы человеком одновременно самым богатым и самым бедным; так как увозил с собою 130 т. руб., оставшиеся у меня из экстраординарных сумм, и 630 р., собственно мне принадлежавших. Мысль о том, откуда добыть денег впоследствии, не приходила мне в голову.

   Я приказал спросить у полицейских офицеров, не найдется ли между ними желающих остаться в городе, переодетыми, и доставлять мне донесения в главную квартиру, посредством казачьих аванпостов, до которых они могли пробираться через Сокольницкий лес. Таких надо было мне шесть человек; но явилось охотниками только пять, а одного я назначил по собственному выбору. Поручение мое они исполняли разумно, усердно и с большой сметливостью. По счастью, присутствия их в Москве даже и не подозревали. По возвращении моем, я всех их там встретил, и они были щедро награждены государем.

   Под утро явился ко мне некий Загряжский, состоявший в должности шталмейстера при имп. Павле. Это был человек очень пошлый, враль и барышник. Он заявил мне, что так как жена его не прислала ему лошадей из деревни и так как все имущество свое он зарыл в своем саду, то хочет остаться в Москве, чтобы оберегать оное. Я дал ему почувствовать, что он рискует подвергнуться многим неприятностям, но что мне не приходится давать ему ни приказаний, ни дозволений. У человека этого уже был готов свой план. Он остался в Москве и представился герцогу Виченцкому (Коленкуру), который знал его, потому что покупал у него лошадей во время своего посланничества в России. Он заботился устройством конюшни Наполеона и фабрики для починки седел французской кавалерии.

   Наконец, в 10 ч. утра, все было готово для моего отъезда. Я послал за моим сыном, который спокойно проспал до 6 часов и только проснувшись узнал о судьбе Москвы. Так как он не являлся, то я сам отправился его искать. Я встретил его выходящим, со слезами на глазах, из спальни моей жены, и он сказал мне, что ходил прощаться и взглянуть в последний раз на мать и сестер. В этой комнате находились их изображения и прочие фамильные портреты. Я понимал горесть сына моего. Он покидал отеческий дом и в этот раз, может быть с тем, чтобы уж туда более не возвращаться; он прощался с своей матерью, служившей ему и учителем, и воспитателем, и советником; не застав ее в Москве, он обращался с прощальным приветом к портрету ее; он собирался прибыть в армию, на которую не следовало много рассчитывать, и вследствие последних событий, имея всего 17 лет от роду, поставлен был в положение человека, желающего встретить смерть, дабы избегнуть позора быть покоренным.

  

  

   Я спустился на двор, чтобы сесть на лошадь, и нашел там с десяток людей, уезжавших со мною. Улица перед моим домом была полна людьми простого звания, желавших присутствовать при моем отъезде. Все они при моем появлении обнажили головы. Я приказал вывести из тюрьмы и привести ко мне купеческого сына Верещагина, автора наполеоновских прокламаций, и еще одного французского фехтовального учителя, по фамилии Мутона, который за свои революционные речи был предан суду и, уже более 3-х недель тому назад, приговорен уголовной палатой к телесному наказанию и к ссылке в Сибирь; но я отсрочил исполнение этого приговора. Оба они содержались в тюрьме для неисправных должников, и их забыли отправить с 730 преступниками как Московской губернии, так и всех тех, которые были заняты неприятелем. Преступники эти, которыми наполнили главную московскую тюрьму, ушли три дня тому назад, под конвоем одного батальона гарнизонного полка, и направились к Нижнему Новгороду. Человек 20 заключенных за долги, в особой тюрьме, были, по моему приказанию, объявлены свободными, и им растворили двери; кредиторов их в городе не было, и обстоятельства не благоприятствовали уплате долгов. Как же был я удивлен, когда впервые узнал, что эти должники превратились - в одном из наполеоновских бюллетеней - в легион из 500 человек, исполнивших мой план сожжения Москвы.

   Приказав привести ко мне Верещагина и Мутона и обратившись к первому из них, я стал укорять его за преступление, тем более гнусное, что он один из всего московского населения захотел предать свое отечество; я объявил ему, что он приговорен Сенатом к смертной казни и должен понести ее,- и приказал двум унтер-офицерам моего конвоя рубить его саблями. Он упал, не произнеся ни одного слова.

   Тогда, обратившись к Мутону, который, ожидая той же участи, читал молитвы, я сказал ему: "Дарую вам жизнь; ступайте к своим и скажите им, что негодяй, которого я только что наказал, был единственным русским, изменившим своему отечеству". Я провел его к воротам и подал знак народу, чтобы пропустили его. Толпа раздвинулась, и Мутон пустился опрометью бежать, не обращая на себя ничьего внимания, хотя заметить его было бы можно: он бежал в поношенном своем сюртучишке, испачканном белой краской, простоволосый и с молитвенником в руках.

   Я сел на лошадь и выехал со двора и с улицы, на которой стоял мой дом. Я не оглядывался, чтобы не смущаться тем, что прошло. Глаза закрывались, чтобы не видеть ужасной действительности, и приходилось отступать назад перед страшной будущностью.

  

  

   Я остановился на одном из бульваров, выжидая, когда один из ординарцев моих приедет с донесением, что неприятель уже в городе. Я был поражен пустотой, господствовавшей повсюду: на протяжении одного лье увидел я только одну женщину с ребенком, стоявшую у окна, да еще толстого старика, сидевшего в халате перед своим домом. На мой вопрос: "Разве не можешь ты уйти?" - он отвечал: "Да зачем же, сударь? - в мои года не стоит уходить в другое место. Я остаюсь и не тревожусь о том, что меня ожидает. Пусть будет, что будет". Расставаясь с этим человеком, я внутренно сознавал, что он был прав и являлся настоящим философом, сам того не сознавая.

   Ординарец мой возвратился с донесением, что Милорадович с нашим арьергардом уже прошел через Арбатскую улицу и что неприятельский авангард непосредственно за ним следует. Я направил мою лощадь к Рязанской заставе и у моста через Яузу, думая обогнать один из наших конных отрядов, увидел, что это кн. Кутузов с своим конвоем. Я поклонился ему, но не хотел говорить с ним; однако он сам, пожелав мне доброго дня, что можно было бы принять за сарказм, сказал: "Могу вас уверить, что я не удалюсь от Москвы, не дав сражения". Я ничего не ответил ему, так как ответом на нелепость может быть только какая-нибудь глупость.

   Не доезжая до моста, я был остановлен кучкою раненых офицеров, человек в десять, идущих пешком. Они уходили из города и остановили меня, чтобы попросить денег, так как у них ничего не было. Я опорожнил свои карманы; но пожертвование мое не соответствовало моему желанию дать им побольше. Они благодарили меня со слезами на глазах; да и у меня текли слезы сострадания и горести при виде искалеченных офицеров, доведенных до испрашивания милостыни, чтобы не умереть с голоду.

   По прибытии к заставе мне с трудом лишь удалось пробраться через нее, по причине множества войск и повозок, торопившихся выходом из города. В ту минуту, когда я очутился по ту сторону заставы, раздались три пушечных выстрела в Кремле: то разгоняли народ, там собравшийся. Выстрелы эти возвещали о занятии столицы и говорили мне, что я уже перестал быть ее начальником. Поворотив лошадь, я почтительно поклонился первому городу Российской империи, в котором я родился, которого был блюстителем и где схоронил двух из детей моих. Долг свой я исполнил; совесть моя безмолвствовала, так как мне не в чем было укорить себя, и ничто не тяготило моего сердца; но я был подавлен горестью и вынужден завидовать русским, погибшим на полях Бородина. Они умерли, защищая свое отечество, с оружием в руках и не были свидетелями торжества Наполеона.

  

   Примечание. Покойный Александр Николаевич Попов в исторической своей монографии: "Москва в 1812 году" ("P. A." 1875 г., книги 2 и 3) привел большие выдержки, в своем переводе, из "Записок гр. Ф. В. Ростопчина о 1812 г.". Можно сказать, что в ряду многих источников, цитируемых А. Н. Поповым, помянутые записки являются одним из главнейших. Время написания "Записок Ростопчина" Попов относит к 1823-му году, при чем указывает на с. Вороново, как на место, в котором граф Федор Васильевич написал эти воспоминания.

   Как ни обширны выдержки А. Н. Попова из этого драгоценного источника, но, - как мы уже заметили в предисловии, - эти выдержки, вперемешку с разными подробностями, взятыми либо из писем Ростопчина, либо из показаний современников и сказаний историков о событиях того времени, отнюдь не устраняют ни потребности, ни громадного интереса для читателей - в ознакомлении с полным, дословным и непрерывным изложением всего этого исторического памятника, оставленного для потомства бывшим главнокомандующим города Москвы, графом Ф. В. Ростопчиным, каковой потребности мы и удовлетворили, напечатав выше (с пропуском лишь 1 ¹/₂ строки) "Записки Ростопчина о 1812 годе" в весьма точном и заботливо исполненном переводе ген.-м. И. И. Ореуса.Ред.

  

   Записки написаны Ростопчиным на французском языке в 1825 г. Печатаются в русском переводе И. И. Ореуса по изд.: Русская старина.- 1889.- No 12.- С. 644-725. И. И. Ореус выполнил перевод по рукописи, которая находится теперь в ЦГВИА СССР (Ф.ВУА.- Д.3648). В настоящей публикации не включены пояснения, данные Ростопчиным для зарубежного читателя, раскрыты скобки, которыми переводчик обозначил дополнения, сделанные в рукописи автором, а также вставлены по рукописи места, пропущенные переводчиком.

   Тильзитский мир - заключен 25 июня 1807 г. в Тильзите в результате переговоров Александра I и Наполеона. Россия соглашалась на создание Герцогства Варшавского и присоединялась к Континентальной блокаде.

   Фридландское сражение - сражение во время русско-прусско-французской войны 2 (14) июня 1807 г. около г. Фридланд (ныне г. Правдинск Калининградской области), в котором французская армия нанесла поражение русским войскам.

   Бенингсен Леонтий Леонтьевич (1745-1826) - барон, позднее граф; в 1812 г. начальник Главного штаба армий.

   Свеаборг - бывшая крепость на юге Финляндии; в апреле 1808 г. в Свеаборге перед русскими войсками капитулировала шведская армия.

   Гудович Иван Васильевич (1741-1820) - граф, в 1809-1812 гг. главнокомандующий в Москве.

   Единственный сын - Ростопчин Сергей Федорович (1794-1836) - старший сын Ф. В. Ростопчина, штаб-ротмистр Кавалергардского полка.

   Сперанский Михаил Михайлович (1772-1839) - государственный секретарь, автор проекта государственных преобразований, был выслан из Петербурга в Нижний Новгород в ночь с 17 на 18 марта 1812 г.

   В. К. К. - Екатерина Павловна (1786-1819) - великая княгиня, сестра Александра I, жена принца Георгия Ольденбургского.

   Кн. О. - Ольденбургский Георгий (1784-1812) - принц, муж великой княгини Екатерины Павловны, генерал-губернатор Тверской, Ярославской и Новгородской губерний.

   Балашов Александр Дмитриевич (1770-1837) - генерал от инфантерии, член Государственного совета; в 1810-1812 гг. министр полиции.

   Армфельд Густав Маврикий (1757-1814) - граф, шведский генерал на русской службе с 1811 г.

   Вязьмитинов Сергей Козьмич (1749-1819) - граф, генерал от инфантерии; в марте 1812 г. назначен главнокомандующим в Петербурге.

   Чернышев Александр Иванович (1785-1857) - князь.

   Румянцев Николай Петрович (1754-1826) - граф, министр иностранных дел в 1807-1814 гг.

   Гримм Фридрих Мельхиор (1723-1807) - публицист, критик, дипломат.

   Гурьев Дмитрий Александрович (1751-1825) - граф, в 1810-1823 гг. министр финансов.

   Разумовский Алексей Кириллович (1748-1822) - граф, министр народного просвещения в 1810-1816 гг.

   Траверсе Жан-Франсуа де (Иван Иванович) (1754-1830) - маркиз, морской министр в 1811 - 1828 гг.

   Сен-Доминго (Сан-Доминго) - в 1797-1803 гг. название западной части о. Гаити, являвшейся французской колонией.

   Горчаков Алексей Иванович (1769-1817) - князь, в 1812 г. генерал-лейтенант, управляющий Военным министерством.

   Брокер Адам Фомич (1771-1848) - чиновник Московского почтамта, с июля 1812 г. московский полицмейстер.

   Обрезков Николай Васильевич (1764-1821) - сенатор, в 1810-1816 гг. московский гражданский губернатор.

   Ивашкин Петр Алексеевич (1762-1823) - генерал-майор, в 1808-1813 гг. московский обер-полицмейстер.

   Архиепископ Августин (Виноградский Алексей Васильевич) (1766-1819) - архиепископ Московский.

   Волков Александр Александрович (1779-1833) - московский полицмейстер.

   Дурасов Егор Алексеевич (1781-1855) - московский полицмейстер.

   Рунич Дмитрий Павлович (1780-1860) - в 1812 г. директор канцелярии главнокомандующего в Москве.

   Рунич Павел Васильевич (1747-1825) - сенатор.

   Булгаков Александр Яковлевич (1781-1863) - чиновник по особым поручениям при Ф. В. Ростопчине, ведал секретной перепиской.

   Ильин Николай Иванович (1777-1823) - драматург.

   Лье - единица длины во Франции, равная 4,444 км.

   Апраксин Степан Степанович (1747-1827) - граф, генерал от кавалерии, в 1812 г. член 1-го комитета Московского ополчения.

   Обольяников Петр Хрисанфович (1753-1841) - московский предводитель дворянства.

   Юсупов Николай Борисович (1750-1831) - князь, главноначальствующий в экспедиции Кремлевского строения.

   Трубецкой Василий Сергеевич (1766-1841) - князь, генерал-майор, генерал-адъютант. В 1812 г. находился при Александре I в Вильно, откуда в июле привез в Москву манифест о созыве народных ополчений.

   Комаровский Евграф Федотович (1769-1843) - генерал-майор, генерал-адъютант, с 1811 г. инспектор внутренней стражи.

   Штейн Генрих Фридрих Карл (1757-1831) - барон, глава правительства Пруссии в 1807-1808 гг.

   Шишков Александр Семенович (1754-1841) - писатель, в 1812 г. вице-адмирал, сменил M. M. Сперанского на посту государственного секретаря.

   Аракчеев Алексей Андреевич (1769-1834) - граф, любимец Александра I.

   Голицын Дмитрий Владимирович (1771-1844) - князь, генерал-лейтенант.

   Шварц Иван Григорьевич (г. рожд. неизв.- 1784) - профессор философии Московского университета.

   Новиков Николай Иванович (1744-1818) - известный русский просветитель, писатель. У Ростопчина ошибка: Новиков был поручиком в отставке, а не генерал-майором в отставке.

   Прозоровский Александр Александрович (1732-1809) - московский главнокомандующий в 1790-1795 гг.

   Трубецкой Николай Никитич (1744-1821) - масон, друг Н. И. Новикова.

   Лопухин Иван Владимирович (1756 - 1816) - сенатор, масон, автор нескольких религиозных сочинений.

   Плещеев Алексей Александрович - масон, близкий друг H. M. Карамзина.

   Кошелев Родион Александрович (1749-1821) - приближенный Александра I, масон.

   Ключарев Федор Петрович (1751 - 1822) - московский почт-директор, масон.

   Поздеев Осип Алексеевич (1756-1820) - полковник в отставке, известный масон.

   Хованский Николай Николаевич (1777-1837) - генерал от инфантерии, член Государственного совета.

   Лафатер Иоганн Каспар (1741-1801) - швейцарский писатель, автор популярного в конце XVIII в. трактата по физиогномике "Физиогномические фрагменты".

   Мамонов (Дмитриев-Мамонов) Матвей Александрович (1790-1863) - граф, в 1812-1814 гг. командир снаряженного на собственные средства казачьего полка.

   Салтыков Петр Иванович - граф, отставной ротмистр, затем полковник, сформировал на свой счет Московский гусарский полк.

   Гагарин Николай Сергеевич (1784-1842) - князь, летом 1812 г. сформировал на свой счет 1-й пехотный полк Московского ополчения.

   Демидов Николай Никитич (1773-1828) - тайный советник, в 1812 г. сформировал на свой счет егерский полк Московского ополчения.

   Сен-Жени Фалькон де (1776-1836) - барон, бригадный генерал французской армии.

   Лобанов (Лобанов-Ростовский) Дмитрий Иванович (1758-1833) - князь, в 1812 г. командовал резервной армией.

   Фабий - Фабий Максим Кунктатор (буквально: медлитель) (275-203 до н. э.) - римский полководец. Во время Пунической войны применял в 217 г. тактику постепенного истощения армии Ганнибала, уклоняясь от решительного сражения.

   Воронцов Михаил Семенович (1782-1856) - князь, генерал-майор, сын дипломата С. Р. Воронцова.

   Васильчиков Илларион Васильевич (1777-1847) - генерал-майор.

   Кутузов (Голенищев-Кутузов) Павел Иванович (1767-1841) - поэт и переводчик.

   Принц Виртембергский (Вюртемберский) (1788-1857) - двоюродный брат Александра I.

   Герцог Ольденбургский Петр-Фридрих-Людвиг (1755-1822) - администратор герцогства Ольденбургского, после присоединения в 1810 г. его к Франции жил в России.

   Герцог Виченцкий (Коленкур Арман-Огюст-Луи де) (1773-1827) - французский дивизионный генерал, дипломат, посланник Наполеона в России в 1807-1811 гг.