Санд Жорж - Зима на Майорке. Часть третья

   Жорж Санд (Аврора Дюпен)

   Мы уезжали в Вальдемосу тихим утром в середине декабря; и начали обустраиваться в келье Картезианского монастыря, еще застав яркие солнечные осенние лучи, свет которых со временем становился видим все реже и реже. Оставив позади плодородные равнины усадьбы Establishments, мы очутились в местности, не похожей ни на какие другие земли, для которой трудно подобрать определение: местами лесистая, местами высохшая и каменистая, местами влажная и пахнущая свежестью, и повсюду напоминающая о некогда обрушившихся на эту часть суши сотрясениях.

   Еще нигде (разве что в некоторых долинах Пиренеев) мне не встречались места, где природа столь же открыто демонстрирует вам свое богатство, как в этих безбрежных зарослях Майорки; места, которые, при воспоминании о категорических заявлениях майоркинцев, будто бы на всем острове не осталось ни одного невозделанного участка земли, оставляют вас в полном недоумении.

   Да мне и в голову не придет упрекнуть их в этом; ибо нет ничего прекраснее этих нетронутых, никогда не оскудевающих земель, изобилующих всем тем, чего душе угодно: склонившиеся, растрепанные изогнутые деревья; грозные растения с шипами, великолепные цветы; мох и тростник, растущие сплошным ковром; колючие каперсы; нежные, прелестные асфодели - в том виде, в каком их всех сотворил сам Бог; овраг, холм; каменистая тропа, неожиданно падающая вниз в ущелье; покрытая зеленью дорожка, исчезающая в невидимом глазу ручье; открытый луг, завлекающий любого встречного, и простирающийся до тех пор, пока на его пути резко не возникает отвесная гора; молодой лес с беспорядочно разбросанными по нему будто с неба упавшими каменными глыбами; фигурные, словно выполненные мастером по резьбе, узенькие тропинки вдоль русел, пролегающих меж зарослей мирта и жимолости; и, наконец, ферма, напоминающая материализовавшийся среди пустыни оазис, с водруженной, словно ориентир для заблудившихся в этой глуши путников, высокой пальмой.

   Нигде, кроме Майорки, мне не доводилось встречать места, столь впечатляющие своей неприкосновенностью и первозданностью, ни в Швейцарии, ни в Тироле. Там, в самых безлюдных уголках, в горах Гельвеции, мне представлялось, что здешняя природа, предоставленная сама себе противостоять суровым атмосферным условиям, избавив себя от порабощения человеком, терпит еще более безжалостные небесные наказания, остается обреченной на страдания, подобно тому, как рвущаяся и мечущаяся душа, высвободившись из тела, подвергается новым тяжким испытаниям. На Майорке же природа пышет в объятиях любвеобильного неба, блаженствует под порывами теплых ветров, дующих с моря. Прибитый к земле цветок поднимется и станет еще более жизнестойким, сломанный ураганом ствол пустит еще больше новых ростков; и, несмотря на то, что здесь практически нет пустынных мест, отсутствие проложенных дорог делает этот остров похожим на необитаемый или непокоренный, таким, какими мне виделись в романтических детских мечтах прекрасные саванны Луизианы, куда я мысленно отправлялась вместе с Рене по следам Аталы или Шактаса[*].

  

   [*] - персонажи романов Франсуа Рене де Шатобриана (François-René, vicomte de Chateaubriand; 4 сентября 1768, Сен-Мало - 4 июля 1848, Париж) - французского писателя и дипломата, одного из основателей романтизма во французской литературе.

  

   Мое лестное сравнение едва ли понравится майоркинцам, убежденным в том, что у них замечательные дороги. Вид, открывающийся на дороги, бесспорно, замечателен; но о том, насколько к ним применимо понятие "проезжие", судите сами.

   Местный наемный экипаж наподобие нашего вольного омнибуса-кукушки[*] - это запрягаемая одной лошадью или мулом повозка - tartana, конструкция которой не усложнена никакими излишествами вроде рессор; широкое распространение имеет здесь также birlucho, четырехместная открытая карета, точно таким же образом опирающаяся своим кузовом на ось с массивными колесами, стянутыми железными ободьями, что и тартана. Те и другие кареты обиты изнутри материалом с подкладкой из шерстяных очесок толщиною полфута. Богатство обивки, в момент, когда вы первый раз садитесь в такой экипаж, создает иллюзию высшего комфорта. Кучер сидит на дощечке, своеобразном облучке, упираясь ногами в оглобли с обеих сторон крупа лошади. Находясь в таком положении, он не только ощущает каждый толчок своей тележки и каждое движение своего животного, но и чувствует себя одновременно извозчиком и наездником. Судя по тому, что он безостановочно поет, независимо от того, как бы сильно его не трясло на ухабах, его ничуть не смущает такой способ передвижения; и только изредка, когда животное вдруг замешкается, увидев перед собой обрыв или крутую насыпь из булыжников, песнопение переходит во флегматично проговариваемый речитатив с текстом непристойного содержания.

  

   [*] - Описание вольного омнибуса-кукушки (фр. coucou-omnibus) встречается в статье Энциклопедического словаря Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона "Экипажное дело": "...В 1662 г. в Париже начали ездить первые общественные кареты по определенным улицам; предприятие это было устроено герцогом де Роанес. Мест было в каждой карете восемь, по пяти су; солдат, лакеев, рабочих туда не пускали; экипажи были назначены только для "чистой публики", поэтому на улицах первые кареты были встречены бранью и камнями. В первое время эти "омнибусы" вошли в такую моду, что даже сам король пожелал их испробовать; но скоро ими стали пренебрегать, так что дело прекратилось. Омнибусы в Париже появились вновь лишь в 1819 г.; но еще раньше процветали там вольные омнибусы, так называемые "кукушки", поддерживавшие сообщение с окрестностями. Это были каретки о двух колесах; в них помещалось четыре пассажира, влезавшие со стороны лошади; затем вход закрывался дверкой с внешним сиденьем для возницы и еще для двух пассажиров - "кроликов". Иногда и на крышку "кукушки" влезали пассажиры - "обезьяны". "Кукушку" везла потихоньку одна кляча, иногда при помощи пристяжной. Эти экипажи, часто упоминаемые в бытоописательной французской литературе, исчезли в начале XIX ст."

  

   Ведь путь ваш не может не продолжаться из-за таких пустяков как препятствия в виде оврагов, бурных потоков, болот, живых изгородей и пропастей. Всё это и есть "дорога".

   Когда вы впервые пускаетесь в эти не иначе как скачки с препятствиями, вам кажется, будто ваш проводник выбрал специальный маршрут, чтобы выиграть какое-то сумасшедшее пари, и вы спрашиваете, какая муха его укусила.

   - Это дорога, - объяснит он вам.

   - Но ведь тут река!

   - Это дорога.

   - А как же эта глубокая яма?

   - Дорога.

   - И этот густой подлесок тоже?

   - Тоже дорога.

   - Что ж, в добрый час!

   И с этих пор вы уже не имеете иного выбора, кроме как смириться со своей участью, молиться на мягкую обшивку, которой оборудована изнутри коляска экипажа, не будь которой, вы бы неизбежно переломали себе кости, положиться на волю Божью и, в страхе перед неминуемой погибелью или в ожидании чуда спасения, разглядывать пейзажи.

   Тем не менее, иногда вы остаетесь целыми и невредимыми, где-то благодаря прочности повозки, сильным ногам лошади, а где-то и равнодушию кучера, который отпускает поводья, чтобы, скрестив руки, беспечно покурить сигару, тогда как одно колесо катится по склону горы, а второе нависает над оврагом.

   К опасностям очень быстро привыкаешь, когда видишь, что окружающих они ничуть не беспокоят; но от этого опасность отнюдь не становится менее реальной. Повозки редко переворачиваются и падают, но если такое случается, их никто не поднимает. За год до этого в подобную аварию на темной дороге близ Establishments попал г-н Тастю, где и был оставлен умирать. Последствиями несчастного случая стали страшные головные боли, которые, однако, никак не отразились на его желании вновь вернуться на Майорку.

   Почти у каждого жителя острова имеется хоть какая-нибудь повозка. Дворяне держат кареты времен Людовика XIV с расширенным корпусом; некоторые из них имеют восемь окон, а благодаря огромным колесам им не страшны никакие преграды. Четыре или шесть здоровых мула без труда передвигают эти махины, тяжеленные, плохо подрессоренные, однако достаточно вместительные и надежные; запряженные в такие экипажи, они галопом, с невероятным бесстрашием промчат вас вдоль самых опасных ущелий, не оставив, правда, без парочки синяков, или шишек на голове, или ощущения разбитости.

   Мигель де Варгас, коренной испанец, человек всегда серьезный и к шуткам не расположенный, говорит по поводу los horrorosos caminos [ужасных дорог] Майорки следующее: "En cuyo esencial ramo de policia no se puede ponderar bastantemente el abandono de esta Balear. El que llaman camino es una cadena de precipicios intratables, y el transito desde Palma hasta los montes de Galatzo presenta al infeliz pasagero la muerte a cada paso..."[*]

  

   [*] - "Полное невнимание к такой существенной сфере государственной политики на этом Балеарском острове вызывает лишь удивление. То, что здесь называется дорогой, представляет собой череду труднопреодолимых препятствий; проезд несчастного пассажира из Пальмы к горам Галатцо таит для него смертельную опасность на каждом шагу..."

  

   В окрестностях поселений дороги немногим более безопасны; однако при этом они имеют одно серьезное неудобство - с обеих сторон они граничат с отвесными как стена склонами или обрывами, что не позволяет разъехаться двум встречным экипажам. В таком случае приходится распрягать быков или лошадей и отбуксировывать одну из двух тележек или карет назад, как правило, на достаточно приличное расстояние. В связи с этим возникает нескончаемая перепалка на предмет того, кому же все-таки придется уступить, в течение которой пассажиру, уже не успевающему ко времени, остается лишь сидеть и повторять в назидание самому себе известную майоркинскую мораль - mucha calma.

   Взамен на то, что майоркинцы имеют мало средств, необходимых для поддержания своих дорог в хорошем состоянии, последних они имеют неограниченное количество; правда, случаются затруднения из-за большого выбора. Я предприняла только три поездки от Картезианского монастыря до Пальмы и обратно; шесть раз моя birlucho следовала по разным маршрутам, все эти шесть раз извозчик плутал по горам, по долам под предлогом, что ищет некую седьмую, по его словам, самую лучшую из всех, дорогу, которую, в конечном счете, он так и не нашел.

   Расстояние от Пальмы до Вальдемосы составляет три лье, точнее, три майоркинских лье, которые невозможно преодолеть, даже если лошади идут рысью, быстрее, чем за три часа. На протяжении первых двух лье подъем неощутим; преодолев первые два лье из трех, ваш экипаж с огромной скоростью начинает мчаться в гору и далее продолжает свой путь по очень узкой, но ровной и гладкой въездной дороге (вероятно, сооруженной монахами-картезианцами), самому опасному за все путешествие участку пути.

   Здесь Майорка начинает навевать воспоминания об Альпах. Однако места эти, несмотря на крутые склоны, возвышающиеся над ущельем, на горный поток, падающий с одной каменной преграды на другую, становятся по-настоящему похожими, как выражаются майоркинцы, на непроходимую глушь, только в середине зимы. В декабре же, вопреки прошедшим накануне дождям, поток оставался еще пока миловидным ручьем, журчащим меж зарослей трав и цветов, гора радовала глаз, а открывающаяся взору небольшая, стесненная склонами цветущая долина, в которой утопала Вальдемоса, напоминала весенний сад.

   Добраться до ворот монастыря можно только высадившись из экипажа, поскольку ни одна повозка не проедет по ведущей к ним мощеной дорожке. Прогулка оказывается восхитительной: неожиданные подъемы и спуски, извилистые повороты, скрывающиеся за красивыми деревьями, очаровательные, живописные пейзажи, возникающие перед глазами буквально на каждом шагу, впечатляют вас тем сильнее, чем выше вы поднимаетесь. Я никогда не видела ничего столь одинаково радостного и меланхоличного, сопоставимого с этими панорамами: каменный дуб, рожковое дерево, сосна, олива, тополь и кипарис с незапамятных времен соединены своими непохожими оттенками в единую гамму, подлинную бездну зелени, сквозь которую, под пышным великолепием небывалой красоты, прокладывает себе путь горный поток. Разве можно забыть вид на горную вершину с возведенным в аккурат на ней симпатичным арабским домиком (именно о таких я рассказывала ранее), наполовину спрятавшимся за широкими плоскими "лапами" опунции, и огромной, склонившейся над пропастью пальмой, чей силуэт вырисовывается на фоне неба? Панораму, которой, обернувшись назад, я залюбовалась, замедлив шаг в том месте, где ущелье делает изгиб. Когда парижские туманы и слякоть начинают вызывать у меня хандру, я закрываю глаза, и, словно сон, вижу эту покрытую зеленью вершину, скалы желтовато-коричневого цвета и ту затерянную в розовом зареве неба одинокую пальму.

   Горная гряда, в той части, где расположена Вальдемоса, тянется плоскогорье за плоскогорьем, сужаясь в своеобразную воронку, обрамленную высокими вершинами, на севере граничащую со склоном последнего из плоскогорий; на подступах к нему и был заложен монастырь. Благодаря долгому упорному труду монахам удалось укротить суровость этого романтического уголка природы. Ложбина, замыкающая горную цепь, превратилась в большой сад, окруженный стенами, впрочем, ничуть не заслоняющими собой прекрасный вид, а также изгородью из пирамидальных кипарисов, попарно расположенных в правильном порядке на разных уровнях, делающими весь этот ансамбль похожим на изготовленную для оперной постановки декорацию кладбища.

   Сад из пальм и миндальных деревьев занимает всю низинную, слегка покатую часть ложбины и захватывает нижние горные уступы, простираясь вдоль всего подножия горы. При свете луны, когда неправильность форм этих естественных террас бывает замаскирована падающими тенями, он принимает вид высеченного в скале амфитеатра с ареной для боев между гигантами. Посередине, под кучно растущими красивыми пальмами, находится сооруженный из камня коллектор для воды, которую несут сюда горные источники. Скопившаяся вода по каналам, облицованным плитняком, поступает к ближайшим террасам. Такая система имеет удивительно близкое сходство со способом орошения, который практикуют в окрестностях Барселоны. Гениальность и простота этого изобретения, нашедшего столь широкое применение на Майорке и в Каталонии, до такой степени велики, что оно определенно не может не быть делом рук мавританцев. Сеть каналов проложена по всей внутренней части острова; те из них, что берут начало в саду монастыря картезианцев, продолжая путь, заданный горным потоком, круглый год доставляют в Пальму пресную воду.

   Монастырь ордена картезианцев, расположенный на последнем горном перевале, обращен на север, возвышаясь над широкой долиной, переходящей в пологие подъемы и далее в обрывистый берег, клиф, о который разбиваются морские волны. Эту горную цепь море отделяет с одной стороны от Испании, а с другой - от восточных стран. Таким образом, этот живописный монастырь смотрит на море с двух побережий. Находясь на северной стороне перевала, вы услышите, как волны с грохотом обрушиваются на берег. Находясь по другую сторону, на южных склонах, вы увидите за огромной равниной далекую, отражающую солнечный свет гладь. Картина потрясает воображение: на первом плане - черные скалы, покрытые зеленью хвои; на втором - ломаные линии контуров гор, украшенные бахромой из пышных крон; на третьем и на четвертом - округлые холмы, которые солнце золотит на заходе необычайно теплыми оттенками, а на их вершинах в одном лье от вас - едва видимые, микроскопические силуэты деревьев, тонюсенькие, словно усики мотылька, черные и отчетливые, словно нанесенные пером, штрихи письма по золоту. Этот золотой ослепительный фон создает равнина. Находясь на таком удалении, в то время когда с поверхности гор начинает подниматься туман, застилая пропасть прозрачной пеленой, вам кажется, вот оно море. Однако, на самом деле, до моря достаточно далеко; лишь на восходе, когда солнце делает равнину похожей на синее озеро, Средиземноморье разоблачает себя, как бы говоря, что переливающаяся серебряная полоса вдали и есть финальный план этой колоссальной панорамы.

   Это зрелище - одно из тех, что ошеломляют, ибо не оставляют более места ни желаниям, ни воображению. Все, о чем могли бы мечтать поэты или художники, природа сотворила именно здесь, в этом месте. Всеобъемлемость, бесчисленные мелочи и особенности, неисчерпаемое разнообразие, расплывчатые формы, четкие контуры, неопределенная глубина - все это присутствует здесь; искусству сюда нечего добавить. Умом не всегда можно оценить и понять то, что создано Богом; глубоким художественным натурам знакомо чувство бессилия, наступающее от неспособности найти выражение той необъятности живого мира, что их так пленяет и возбуждает. Я бы могла дать совет тем, кто увлечен суетным искусством, учиться созерцать и препровождать время в подобных занятиях более часто. Через познание другого, божественного искусства, плодами которого являются истинные творения, как я полагаю, и воспитывается пиетет, которого, по причине зацикленности на одной лишь форме, иным художникам определенно не хватает.

   Во всяком случае, лично я никогда прежде не осознавала бессодержательность слов так, как ощущала ее в те часы, что проводила, любуясь видом на монастырь. В охватывающих меня порывах религиозности я способна была лишь благодарить Господа за то, что сотворил меня зрячей!

   Однако какими бы исцеляющими и живительными ни были редкие мгновения радости, дарованной земными красотами, продолжительное воздействие их чар может нести в себе опасность. Привыкание к жизни в царстве впечатлений становится законом, регулирующим любые избытки чувств, название которому обыденность. Оттого монахи и безразличны, в общем, к красоте своих монастырей, а крестьяне и пастухи - к красоте своих гор.

   За малостию времени нам подобные чрезмерности не грозили: каждый вечер при заходе солнца над долиной опускался туман, делая и без того непродолжительные зимние дни еще более короткими для нас. До полудня мы находились в тени огромной горы, расположенной по левую сторону от нас, а после трех часов дня на нас наползала другая тень, уже справа. Зато нам выпало счастье побывать очевидцами великолепных световых эффектов из косых лучей, проникающих сквозь узкие проемы между скалами, или скользящих по гребням гор и создающих пурпурно-золотое свечение на некотором удалении! Временами здешние кипарисы, возвышающиеся на заднем плане картины черными обелисками, окунали свои макушки в эту струю света; тяжелые кисти плодов финиковых пальм становились похожими на гроздья рубинов; и граница гигантской тени разделяла по диагонали долину на две половины - одну, купающуюся в лучах летнего света, и вторую, голубовато-холодную, напоминающую зимний пейзаж.

   Сообразно с уставом шартрёзы[*] братия картезианцев в Вальдемосе насчитывала ровно тринадцать монахов, включая приора, благодаря чему их обители посчастливилось пережить декрет 1836 года, предусматривавший снос монастырей, численность которых составляла менее двенадцати насельников. Однако, как и многие другие общины, братия распалась, а монастырь был упразднен и передан в собственность государства. Власти Майорки, озадаченные тем, какую бы пользу извлечь из занимающих огромные площади строений, пока те окончательно не придут в негодность, порешили: надо сдавать их внаем всем желающим. Несмотря на вполне умеренные цены, жители Вальдемосы не проявили желания воспользоваться столь выгодным предложением, то ли в силу своего глубокого почтения и сочувствия по отношению к монахам, то ли из суеверия, что, впрочем, не претило им устраивать в этом месте ночные гуляния - карнавалы (но об этом позже), с одной стороны, и заставляло их с крайним осуждением относиться к нашему бесстыдному вторжению в эти священные стены, с другой.

  

   [*] - шартрёза (фр. chartreuse) - общее наименование всех монастырей картезианского ордена.

  

   Теперь летом в монастырь активно съезжаются уставшие от городского зноя мелкие буржуа из Пальмы или окрестностей, расположенных на открытых равнинах, насладиться прохладой его помещений, спрятанных за массивными стенами, и горным воздухом. И, напротив, с приближением зимы они убегают от здешнего холода. Поэтому, не считая моей семьи и меня, в Шартрёзе той зимой проживали только аптекарь, ризничий[*] и Мария Антония.

  

   [*] - хранитель церковной утвари.

  

   Мария Антония выполняла функции смотрительницы. Она была испанка; похоже, из Испании ее привела сюда большая нужда. Здесь она могла снимать келью и особенно безбедно существовать в сезон, когда в монастырь заселялось много приезжих. Ее келья находилась по соседству с нашей и служила нам кухней; сама же монахиня, как полагалось, являлась нашей экономкой. Когда-то она была красавицей, и до сих пор проявляла себя утонченной, опрятной, изысканной в манерах, подчеркивая тем самым свое достойное происхождение; говорила она мелодичным, слегка притворным голосом; правда, форму гостеприимства, которую она практиковала, можно было назвать односторонней. По обыкновению она оказывала услуги всем постояльцам и отворачивалась, будто обидевшись, каждый раз, когда ей предлагали какое-либо вознаграждение за ее старания. Все благие дела, по ее словам, она совершала во имя любви к Всевышнему, лишь в обмен на дружеские чувства со стороны своих соседей, por l'assistencia. Из утвари у нее имелись складная кровать, плитка, обогреватель-brasero, два плетеных стула, распятие и несколько глиняных тарелок. Все вышеперечисленное она предлагала вам в пользование со всей щедростью; здесь, у вашей покорной слуги и сестры, вы могли располагаться как дома.

   Сделав подобное предложение, она тотчас становилась совладелицей всего вашего имущества, в том числе не отказывала себе ни в пользовании самыми лучшими предметами вашего гардероба, ни в угощениях. Мне еще не приходилось в своей жизни видеть, чтобы рот, принадлежащий монашествующей персоне, поедал столь безразборчиво и столь смачно; или видеть пальцы, способные молниеносно производить отборы проб из глубин горшка с кипящей едой, не причинив персоне и ожога; а также горло, поистине резиновое, способное заглатывать сахар и кофе, украдкой схваченные персоной со стола ее дорогих гостей, и в то же время озвучивать духовную песнь, или мелодию болеро. Непосвященный зритель весьма любопытной и увлекательной счел бы сцену с манипуляциями, которые проделывали над нашим обеденным столом матушка Антония, горничная Каталина, сущая ведьма вальдемосская, и маленькое лохматое чудовище наша служанка niЯa. Три плутовки творили свои делишки в час Angelus, вместе с сотворением молитвы к Пресвятой Деве[*]. Не отступая от своих партий, пожилые вокалистки дуэтом успевали пройтись по всем тарелкам, а благодаря невиданной ловкости рук юной подпевалы, вторящей amen, во время песнопения стол незаметно избавлялся от какой-нибудь лишней отбивной, или консервированного фрукта. Сама по себе сцена едва ли могла заслуживать упоминания, и на подобные проделки можно было закрыть глаза, если бы не одно обстоятельство. По причине постоянных проливных дождей сообщение с Пальмой становилось все более затруднительным, поставки продуктов питания - все более редкими, а польза от оказываемой Марией Антонией и иже с нею l'assistencia[**] - все более сомнительной. Таким образом, с целью обеспечения охраны своих продовольственных запасов, мы с детьми были вынуждены установить дежурство, в которое мы заступали по очереди. Иной раз мне приходилось едва ли не под подушку прятать корзинку с печеньем, дабы наутро не остаться без завтрака, а то, бывало, кружить над рыбным блюдом подобно ястребу, отпугивающему от своей добычи стаи мелких хищных птиц, после налета которых остаются лишь кости.

  

   [*] - Молитва Богородице читается трижды в день - утром, в полдень и вечером. Чтение этой молитвы зачастую сопровождается колокольным звоном, который также называют Ангел Господень (лат. Angelus).

   [**] - помощи.

  

   Ризничий был здоровый детина, вероятно, прислуживавший в отроческом возрасте при обеднях, а теперь исполняющий при монастыре обязанности хранителя. Известно, что он был замешан в одной скандальной истории: он был уличен, и обвинялся в совращении и лишении чести одной юной сеньориты, которая вместе со своими родителями останавливалась на несколько месяцев в Картезианском монастыре. Однако сам обвиняемый в свое оправдание приводил совершенно иное толкование закона - дескать, государство вменяло ему в обязанность гарантировать неприкосновенность лишь образАм непорочных дев. На красавца он явно не тянул, однако любил пощеголять. Вместо повседневного костюма наподобие арабских одежд, в каких обыкновенно ходили молодые люди его сословия, он носил европейские брюки и подтяжки, чем убивал местных девиц просто наповал. Сестра его была девушкой, на мой взгляд, редкой для майоркинок красоты. Они происходили из богатой и важной семьи, у которой был свой дом в деревне, поэтому в монастыре они не проживали. Однако здесь их можно было видеть каждый день. Они частенько наведывались к Марии Антонии, которая иногда, когда сама была не голодна, потчевала их кушаньями с нашего стола.

   Аптекарь был из монахов-картезианцев. Он и теперь затворялся в своей келье и, облачившись в сохранившийся от прежних времен белый хабит, с подобающим послушанием выполнял рецитации всех служб. Как только раздавался стук в дверь, означавший, что кому-то срочно понадобился алтей или пырей (других лекарств у него не было), он впопыхах засовывал свою рясу под кровать и представал перед вами в черных коротких рейтузах, чулках и жилете - вылитым танцором мольеровских интермедий. Старичок никому и ничему не доверял, никому ни на что не жаловался, и, по-видимому, молил Бога о победе Дона Карлоса и возвращении святой инквизиции, никому ничего худого не желая. Свои травки он продавал нам по цене золота, а в своей скромной выручке видел лишь награду за исполнение данного им некогда обета нищенства. Его келья находилась далеко от нашей, рядом с воротами монастыря, в своеобразном углублении, вход в которое был спрятан за густыми зарослями клещевины и других лекарственных растений. Забившись в свою нору точно старый заяц, опасающийся, как бы его не учуяли собаки, он лишний раз оттуда не высовывался. Если бы время от времени у нас не возникала надобность в средствах лечения из тех, какими он располагал, мы бы и не вспоминали, что в Шартрёзе до сих пор обитает живой монах-картезианец.

   Эту обитель картезианцев вряд ли можно назвать образцом архитектурного творчества - скорее, совокупностью очень добротно и с размахом выполненных строений. На ее территории, обнесенной внушительной каменной оградой, можно было бы расквартировать целый армейский корпус, тем не менее, предназначалась она всего для одной дюжины человек. Один только новый клуатр[*] объединяет двенадцать келий, разделенных на три просторные комнаты каждая и расположенных в ряд, вдоль галерейного прохода, с одной стороны (собственно монастырь состоит из трех связанных между собой зданий, относящихся к разным эпохам). Вдоль двух других, поперечных, сторон клуатра находится двенадцать часовенок. Каждому священнику полагалось служить свою мессу отдельно, в собственной маленькой часовне. Убранство часовен отличается, но все они одинаково изобилуют позолотой, а также безвкусно выполненной росписью и статуями святых из крашеного дерева, которые, сказать вам откровенно, не будь они помещены в ниши, я бы приняла за страшил, какие могут примерещиться темной ночью. Пол в этих кельях-молельнях облицован керамической плиткой; эффектный мозаичный узор ни разу не повторяется. Этот элемент арабского архитектурного стиля является единственным примером хорошего вкуса, которому на Майорке за многие века ни разу не изменили. И, наконец, в каждой часовенке имеется мраморная емкость для воды из отличного местного материала, напоминающая о том, что в каждодневные обязанности монаха входила уборка своей молельни. В этих сводчатых темных помещениях сохраняется постоянная свежесть, которая, должно быть, во время сильной летней жары особенно скрашивала долгие часы, проводимые монахом в молитвах.

  

   [*] - Клуатр - (фр. cloître - "монастырь"), замкнутый со всех сторон двор, вокруг которого сгруппированы постройки, относящиеся к монастырю. Как правило, клуатр имеет в плане квадрат или прямоугольник и окружен крытыми галереями. Внутренние галереи клуатра были обычно отделены от центрального открытого пространства рядами колонн или столбов. Клуатр представлял собой средоточие жизни монастыря, его главный коммуникационный центр, место медитации и ученой работы.

  

   Четвертая сторона нового клуатра, в центре которого находится внутренний дворик с высаженными симметрично кустами самшита, чьи еще угадываемые пирамидальные формы говорят о том, что за ними когда-то ухаживали монахи, и церковь, которая к ней примыкает, расположены параллельно. Красота, свежесть и чистота церкви контрастируют с заброшенностью и уединенностью монастыря. Мы ожидали увидеть там оргАн, однако вспомнили, что устав запрещал картезианцам иметь предметы для услаждения чувств, музыкальные инструменты в том числе, усматривая в них пустую роскошь. Интерьер церкви составляет всего один неф. Пол нефа выложен кафельной плиткой и украшен узором в виде букетов цветов наподобие коврового орнамента. Досчатая обшивка стен, исповедальни и двери отличаются крайней простотой; но такого совершенства исполнения нервюр, такой аккуратности, сдержанности и тонкости орнаментации в работах современных мастеров столярных дел, по крайней мере, во Франции вы сегодня точно не увидите. Досадно, но и на Майорке подобного уровня профессионалов своего дела нынче уже тоже не сыскать. Г-н Тастю уверяет, что на всем острове осталось лишь два краснодеревщика, выполняющих художественные работы. Столяр, которого мы наняли, будучи уже постояльцами Картезианского монастыря, тоже был душою художник, однако художественные наклонности его ограничивались лишь музыкой и живописью. Мы попросили его смастерить для нашей кельи несколько полок из дешевой древесины. Войдя в келью, он замер, увидев нашу скромную семейную коллекцию картин, с таким наивным и простодушным любопытством, какое я видела лишь однажды, на лицах грекославян. Поначалу он пришел в шок от висящих на стенах эскизов, сделанных моим сыном по мотивам рисунков Гойи, с изображением веселящихся на пирушке монахов, но затем его внимание привлекла гравированная копия картины Рубенса "Снятие с креста". Сцена повергла его в долгое загадочное раздумье. Мы спросили, что он мыслит. "На всем острове Майорка, - ответил он на местном наречии, - нет ничего более прекрасного и более подлинного".

   Услышав из уст косматого, точно дикарь, и неотесанного деревенщины слово "подлинный", мы пришли в изумление, какое невозможно описать. Звуки фортепиано действовали на него как колдовство: он прекращал работу, подходил к пианисту и оставался, как вкопанный, стоять за его спиной, разинув рот и выпучив глаза. Тем не менее, способность к проявлению столь высоких чувств отнюдь не мешала ему, подобно всем остальным майоркинцам-крестьянам, если дело касалось чужеземцев, оставаться грабителем; хотя между собой, насколько мне известно, эти люди всегда безупречно честны. Цену за свои услуги он загнул до небес; и, кроме того, был падок до всяких вещиц, привезенных нами из Франции, необходимых каждодневных принадлежностей. Мне чудом удалось уберечь от этой бездонной сумы кое-что из предметов личной гигиены. Больно уж соблазнял его стакан из граненого стекла, или, быть может, стоящая в нем моя зубная щетка; хотя я сильно сомневаюсь, что он мог догадываться о назначении подобного рода приспособления. Это было существо, сочетавшее в себе артистические наклонности итальянца и инстинкты мародера-малайца, или кафра.

   За данным отступлением я не забыла и о главной художественной ценности, обнаруженной нами в Шартрёзе. Это деревянная статуя святого Бруно, хранящаяся в церкви. Обращают на себя внимание черты и краски; восхитительно выполнены руки, воздетые в молитвенном благоговейном жесте; чистый, возвышенный лик полон скорби, печали и веры. Тем не менее, она не является произведением выдающегося мастера. В сравнении с ней статуя напротив, выполненная тем же автором, выглядит совсем жалким творением. Очевидно, озаренный вдохновением, в душевном и божественном порыве, творивший святого Бруно скульптор сумел превзойти самого себя. Смею усомниться, что легендарный святой из Гренобля был когда-либо понят столь же глубоко и изображен столь же проникновенно. Эта скульптура - само олицетворение христианского аскетизма. Тем не менее, и здесь, на Майорке, к этому памятнику ушедшей философии народная тропа уж давно заросла.

   К старому клуатру, через который следовало пройти, чтобы попасть в новый, вел более простой, "хитрый", ход. По рассеянности я никогда не успевала вычислить его вовремя, и каждый раз сперва попадала в третий клуатр.

   Это самое - третье - здание, которое мне следовало бы назвать первым, поскольку оно является старейшим, кроме всего прочего, является и самым маленьким. Оно производит восхитительное впечатление. Окруженный разрушающимися стенами внутренний двор - это старое монастырское кладбище. Могилы, которые монахи копали себе при жизни, не имеют опознавательных надписей. Так было заведено: дабы память о погребенных не могла поколебать их уверование в ничтожество смерти[*]. О том, что здесь находятся могилы, говорят лишь холмики, заросшие травой. У г-на Лорана есть замечательный рисунок с видом этого старого монастыря, где, к своей огромной радости, я узнала выступ маленького колодца, каменные кресты над окнами, увешенные всеми видами сорной травы, какими обычно зарастают руины, и высокие кипарисы, которые в ночное время, на фоне белого деревянного креста, делаются похожими на черные фантомы. Жаль, что ему не пришлось наблюдать, как из-за песчаниковой горы цвета янтаря поднимается луна и зависает над самым монастырем; а еще мне жаль, что на первом плане он не изобразил старый лавр с гигантским стволом и высохшей макушкой, хотя, вполне вероятно, дерево могло и не сохраниться до его приезда в Шартрёзу. Зато я была счастлива найти в его рисунке изображение, а в отрывке его книги описание красивейшего растения - карликовой пальмы (chamaerops), именно той, что я брала под свою защиту тогда, когда любознательность моих юных натуралистов выходила за всякие рамки; и, вероятно, той, что является самой выносливой в Европе из представителей своего вида.

  

   [*] - "Последний и единственный жизненный горизонт картезианца - встреча с Тем, Кто и есть само Бытие, и к этой встрече он готовится всю свою жизнь. Не случайно во внутреннем дворе обители, там, где другие разбивают располагающий к медитации цветник с фонтаном, у картезианцев находится кладбище с рядами безымянных могил - даже и после смерти они не оставляют о себе памяти!" (Алексей Баранов "Великая тайна Картезианцев").

  

   По всему периметру этого старого клуатра расположены бывшие молельни картезианцев, относящиеся к пятнадцатому столетию. Они плотно заперты, и ризничий никого в них не впускает. Запретный плод до ужаса щекотал наше любопытство. Во время прогулок мы пытались сквозь всевозможные щелки разглядеть хоть краешек какой-нибудь красивой старинной мебели, или скульптур. Возможно, эти таинственные кладовые хранят в себе настоящие сокровища, с которых ни в одну майоркинскую голову даже и мысль не придет хотя бы стряхнуть пыль.

   Второй клуатр, как и остальные, имеет двенадцать келий и двенадцать молелен. Его аркады, несмотря на обветшалость, по-прежнему впечатляют. Здесь пустынно; всякий раз, когда мы проходили по ним вечером в непогоду, мы вверяли свои души Господу. Едва ли не каждый обрушающийся на Шартрёзу ураган увлекает за собой фрагмент монастырской стены, или свода. Только в этих пространных, гудящих эхом галереях я впервые услышала, чтобы ветер стонал так душераздирающе и ревел так зловеще. Шум потоков, стремительное движение туч, рокот морских волн, перебиваемые свистом бури, жалобные крики мечущихся морских птиц, растерявшихся и напуганных шквалами ветра, резко сменялись упавшим, словно завеса, густым туманом, который заполонял, проникая сквозь обветшалые аркады, весь монастырь, превращая нас в невидимок, а наш фонарь - в домового, беспорядочно перемещающегося в галерейных проходах. Эти и тысячи других мелочей нашей иноческой жизни, одновременно всплывающие сегодня в моей памяти, делали из Шартрёзы самое романтичное место на земле.

   Я не жалею, что, по крайней мере, раз в своей реальной жизни побывала очевидцем того, что может являться лишь в сновидениях. Что-то подобное я видела в новомодных постановках-балладах и однажды в опере "Роберт-дьявол"[*] - в сцене воскрешения сатаной грешных монахинь. Нас же потусторонние видения, о которых я поведаю вскоре, посещали не во сне, а наяву; и эта реализовавшаяся перед моими глазами романтика навела меня на размышления о сущности романтики вообще.

  

   [*] - сцена и воззвание Бертрама "Nonnes, qui reposez" ("Вот развалины те...") из оперы Джакомо Мейербера "Роберт-Дьявол" (1831). "Роберт-Дьявол" - типичная романтическая опера, в которой происходят всякие чудеса, действуют демонические силы, строятся дьявольские козни. Краткое содержание оперы: Бертрам (дьявол) пытается овладеть душой рыцаря Роберта, его сына от земной женщины; крестьянка Алиса, молочная сестра Роберта, своей чистотой и религиозностью мешает Бертраму; в финале замысел дьявола рушится; он в одиночестве исчезает в преисподней. (Giacomo Meyerbeer, настоящие имя и фамилия Якоб Либман Бер (1791-1864) - французский композитор, пианист, дирижер).

  

   К комплексу зданий, кроме тех, что я перечислила, следует добавить: помещение, предназначавшееся для приора, в которое, как и во многие другие тайные места, вход был запрещен, а также кельи для послушников, церквушку, принадлежавшую старому монастырю, и многие другие постройки, служившие важным персонам местом уединения или покаяния, несколько двориков, окруженных общинными конюшнями и загонами для скота, жилые помещения для многочисленных постояльцев - в общем, как говорится, полный фаланстер[*] под всемогущим покровительством Пресвятой Девы и св. Бруно.

  

   [*] - фаланстер - в учении фурьеристов: здание особого типа, являющееся средоточием жизни коммуны - фаланги (словарь Д.Н. Ушакова).

  

   В дни, когда из-за плохой погоды нам не удавалось поупражняться в восхождениях на гору, мы устраивали променад, не выходя за ограду обители, и увлекались исследованием этой огромной усадьбы на долгие часы. Необъяснимое любопытство толкало меня на поиски разгадки сокровенных тайн монашеской жизни. Ее отголоски еще присутствовали здесь: мне казалось, до моего слуха доносится нашептывание молитв из-под сводов часовен, или шарканье сандалий по каменному полу. В наших кельях, так же как и в самых узких, укромных закутках, в какие невообразимым способом картезианец уединялся для чтения своих oremus, по сей день висят приклеенные к стенам, еще разборчивые, печатные тексты молитв на латинском языке.

   Однажды, обследуя верхние галереи, мы очутились на балконе, служившем хорами большой красивой часовни, чья обстановка и сохранившийся порядок создавали ощущение, будто ее обитатели покинули зал незадолго до нашего появления. Кресло приора и места, которые занимали члены капитула, были расставлены в обычном порядке, а в центре, под сводом, висело понедельное расписание служб в черной деревянной раме. К спинке каждого стула была прикреплена икона одного из святых, по-видимому, покровительствовавшего тому, кто восседал на нем. Стены еще издавали запах ладана, который они вбирали в себя веками. Алтари были украшены уже высохшими цветами, а в подсвечниках стояли недогоревшие свечи. Это место - на фоне развалин за его стенами, доросших до самых окон кустарников и криков сорванцов, снующих по остаткам мозаики, когда-то украшавшей монастырские дорожки - удивляло своей незыблемостью и нетронутостью.

   Моих юных следопытов, со свойственной только детям страстью к чудесам, еще более неудержимо тянуло на поиски неизведанного. Делали они это по-детски непосредственно и увлеченно. Дочь, как и полагается девочке, не теряла надежды отыскать какой-нибудь сказочный зАмок феи, затерянный среди монастырских чердаков, а сын искал ключ к разгадке какой-нибудь невероятной, страшной истории, следы которой таились под одной из каменных куч. Мне частенько становилось страшно, когда они по-кошачьи вскарабкивались на искореженные доски и шатающиеся балконы. Когда они забегАли вперед и скрывались за очередным поворотом винтовой лестницы, мне вдруг представлялось, что они пропали, и я в панике, граничащей с суеверным ужасом, бросалась их догонять.

   И в самом деле, эти мрачные обиталища - средоточие неведомого, оттого еще более мрачного, культа - не могут не будоражить воображение. Мне с трудом верится, что человек, даже самый невозмутимый и хладнокровный, способен продолжительное время оставаться в таком месте при памяти и в здравом рассудке. Вместе с тем, немного побояться, так сказать, сверхъестественного в определенной степени бывает полезно; ведь сами по себе страхи естественны, и своим появлением внутри нас они заставляют мобилизовываться и побеждать их. Признаться, не без волнения пересекала я каждый раз монастырский двор с наступлением темноты. В моем волнении перемешивались тревога и воля, и я пыталась прятать свои чувства от детей, чтоб они случайно не передались им. Впрочем, дети тем временем бывали настроены совершенно на иной лад и с удовольствием бегали при луне среди разрушенных арок - самым подходящим местом лишь для ночного сборища ведьм. В том числе, мы не раз проходили с ними и через кладбище, когда время близилось уже к полночи.

   Иногда вечером на улице нам попадался один древний старик, любивший в сумерках бродить по монастырю; после этого я не разрешала детям выходить одним. Дед в былые времена прислуживал при монастыре и находился на содержании общины, но в последнее время от чрезмерного употребления вина и усердия к молитвам начал помалу выживать из ума. Как напьется, так начинает скитаться по монастырю, стучать в двери необитаемых келий огромным посохом, на который нацеплены длинные четки, обращаясь с долгой пьяной речью к братьям-монахам, или, останавливаясь перед часовнями, заунывно молиться. Стоило ему увидеть, что в наших комнатах зажжен свет, он уже оказывался тут как тут, и на окно нашей кельи обрушивался град страшных угроз и проклятий. Не забывал он заглянуть и к Марии Антонии, которая ужасно его боялась. Расположившись возле ее камина-brasero, он затягивал длинные проповеди, пакостно ругаясь между делом, и продолжал до тех пор, пока не появлялся ризничий и с помощью всяческих уловок (смелостию духа парень не отличался, так что предпочитал не настраивать людей против себя) вежливо не выпроваживал его. Тогда, уже в недобрый час, наш герой брел к нам, в надежде достучаться хотя бы до нас. Утомленный безответными воззваниями к отцу Николаю, ставшему самой навязчивой из его идей, он падал ниц к ногам Девы Марии, что стояла в нише неподалеку от нашей двери, и так оставался лежать без чувств, держа нож наготове в одной руке и четки - в другой.

   Нельзя сказать, что нас сильно пугал его буйный нрав: этот помешанный был не из тех, кто нападал внезапно. О своем появлении он давал знать издалека. Заслышав его отрывистые вопли и стук палки о булыжники, мы успевали, чтобы лишний раз не будить в нем зверя, укрыться за своей двойной дубовой дверью, способной выдержать и не такой натиск. Однако в силу того, что с нами находился больной, который был ослаблен и нуждался в покое, его навязчивые визиты становились уже несмешными. Так и приходилось сносить его выходки, ибо ни о какой помощи от местной полиции речи быть не могло, и единственное, что могло нас спасти - это mucha calma; церковные службы мы не посещали, но наш "террорист" был примерным верующим и не пропускал ни одной из них.

   Как-то раз, поздно вечером, случился переполох. Нам явилось видение, на сей раз другого рода, одно из тех, что запоминаются на всю жизнь. Сначала донесся неизвестного происхождения шум, напоминающий стук орехов о паркет, рассыпавшихся одновременно из нескольких тысяч мешков. Мы выбежали во двор посмотреть, откуда он происходит. В монастырском дворе, как всегда, было безлюдно и темно; но шум все нарастал; от отдаленного мерцания стала просматриваться белизна огромных сводов. Мерцание постепенно превратилось в огни факелов, множества факелов; и вот из красного дыма, которым чадили факелы, нашему взору явилось целое полчище странных - небожеских и нечеловеческих - существ. Не иначе как Люцифер[*] явился собственной персоной в сопровождении всей своей свиты: вокруг рогатого, с лицом цвета крови дьявола-отца, одетого во все черное, кишели дьяволята в цветастых