Савинков Борис Викторович - Душевно ваш В. Ропшин...

  

  

   Максимилиан Волошин. Избранное. Стихотворения. Воспоминания. Переписка.

   Минск, "Мастацкая лiтаратура", 1993

   Составление, подготовка текста, вступительная статья и комментарии Захара Давыдова и Владимира Купченко

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Приехав из Парижа в Дорнах в середине января 1916 года, Максимилиан Волошин поселился на квартире Константина Бальмонта в Пасси. По-видимому, Бальмонт и познакомил Волошина с Борисом Савинковым.

   Волошин же познакомил Савинкова с художницей Воробьевой-Стебельской, известной в "Ротонде" под именем Маревны. По ее воспоминаниям поэт однажды сказал: "Маревна, я хочу представить тебе легендарного героя... Этот человек - олицетворение всяческой красоты: ты страстно его полюбишь". Сначала Савинков и Маревне "совсем не понравился", но все же, замечает она, "его манеры и стиль разговора" произвели на нее впечатление. "Я снова увидела его затем в "Ротонде" и в кафе "Куполь", несколько раз - в его собственной квартире и 3-4 раза - в моей студии, где он читал куски из романа "Конь блед". Маревна считает, что Савинков, будучи "самых крайних политических взглядов, был весьма консервативен в отношении эстетики". Однако он оценил авангардистские скульптуры Осипа Цадкина, заявив лишь, что "сам художник менее интересен, чем его творчество". "Он буффон, ваш Цадкин. Почему он строит клоуна?" (Marevna Vorobiov. Life in two worlds. London - New-York - Toronto, 1962. C. 138).

   С 12 июля по 9 октября 1915 г. Волошин живет в Биаррице - и Савинков пишет ему туда (из Парижа и Ниццы). Упоминания о "разочарованном террористе" мы находим и в некоторых письмах к Волошину этого периода. В письме без даты Маревна сообщала: "Позавчера были у Б. В. до 4 ч. ночи. Ничего не было - было скучно. Под конец говорили о Боге". 20 сентября она пишет: "Когда вчера мы говорили с Б. В. о Лермонтове) и о тебе, то он тоже высказал <...>, что у тебя есть эта напевность стиха, как и у Л<ермонтова>".

   7 апреля (25.III ст. стиля) 1916 г. Волошин выехал в Россию. Там он снова и снова вспоминает "Гамлета революции"... "Привет Бор<ису> Вик<торовичу>" он передает, в письме к М. С. Цетлин, 21 ноября 1916 г.; 30 ноября сожалеет (в письме к ней же), что никак не соберется написать Д. Ривере, Эренбургу и Савинкову: "как мало времени в жизни и как много любимых и прекрасных людей!" Волошин радуется возвращению Савинкова в Россию после Февральской революции (письмо к М. О. Цетлину от 10 мая 1917 г.). А когда недавний эмигрант назначен управляющим Военным министерством (вступил в должность 27 июля 1917 г.), то просто ликует. 7 августа поэт пишет А. М. Петровой: "Наши внешние дела меня стали меньше волновать, вероятно, благодаря составу нового правительства, в которое вошли люди, которых я знаю так близко и которым верю: Авксентьев, Савинков... Особенно последний. В нем есть все данные созидающей государственной воли. Я писал ему на днях: "Ваша судьба глубоко волнует меня. В революциях меня всегда пленяла сказочность неожиданных превращений: человеческих взлетов и падений. Только они выявляют на мгновение скрытые лики руководящих сил. Вся остальная обыденность революции, ил и муть растревоженных душ и вожделений, только естественный физиологический процесс, простой, как разложение трупа. Не прошло еще двадцати месяцев, как Вы, собираясь идти волонтером во Франции, говорили мне, что к концу войны будете квартирмейстером от кавалерии и не помиритесь на меньшем. И вот Вы во главе русского военного министерства! Это головокружительно и логично: конечно, не обыденной, но "звездной" логикой планет, руководящих ходом истории и судьбами отдельных избранных. Человеку даны две творческих силы: по отношению к будущему - Вера (обличение вещей невидимых), по отношению к настоящему - Разум (критицизм, скептицизм). Их субъективная окраска - энтузиазм и презрение. Силы эти противоположны и полярны, и соединение их в одном лице рождает взрыв, молнию - действие. Но обычно их стараются обезопасить, соединить в устойчивой химической комбинации в виде полит (ической) теории или партийной программы: целлулоид, приготовляемый из нитроглицерина! Отсюда ненависть к "идеологиям", отличающая носителей молний, создававших великие государственные сплавы - Цезарей и Наполеонов. Из всех людей, выдвинутых революцией и являющихся, в большинстве случаев, микробами разложения, я только в Вас вижу наст<оящего> "литейщика", действенное и молниеносное сочетание религиозной веры с безнадежным знанием людей". В письме к Р. М. Гольдовской (Хин) 8 августа 1917 г. Волошин повторяет: "В составе нового правительства я невольно возлагаю большие надежды на Савинкова, зная его презрение к партийным программам, его практическую волю и его "удачу", которую древние недаром причисляли к добродетелям человека".

   15 августа приходит телеграмма от Савинкова: "Спасибо за письмо, обнимаю". Об этом Волошин 16-го сообщает Петровой, прибавляя: "Между тем уже успела совершиться его отставка, но я в нее не очень верю: это на краткий срок, прежде чем вернуться к власти с большими полномочиями. Он слишком нужен в настоящий момент, и потом такая отставка за превышение власти неизбежно обещает возвращение: у него с Керенским был уже недавно такой же инцидент по поводу опубликования письма о введении смертной казни. Здесь же, по словам Горького, только что приехавшего в Коктебель, стал вопрос о введении смертной казни в тылу со стороны Савинкова, а со стороны Керенского желание отменить казнь снова". В письме к М. О. Цетлину от 14 сентября 1917 г. Волошин указывает, что "настоящий исторический момент" требует от всех, "кто хочет принимать в нем участие", автоматизма мышления. Доказательство? "Посмотри, как Бориса Викторовича вышвырнуло немедленно из игры, несмотря на его очевидную полезность, даже необходимость для России". (По свидетельству самого Савинкова, он "был уволен в отставку... в начале сентября 1917 г".)

   В конце октября в Коктебель приезжает (из Ялты) Эренбург. Он много рассказывает о встречах с Савинковым, и Волошин, в свою очередь, спешит поделиться этим с друзьями. 27 октября он пишет Петровой: "Мне хочется все же рассказать Вам кое-что о Савинкове (Эренбург с ним очень дружен). Савинков относится к Корнилову с большим уважением и любовью, но считает его человеком политически неумным, которым воспользовались, как силой, скрытые контрреволюционные течения. Сперва они друг друга долго осматривали и пытали. Когда еще Савинков был комиссаром, а Корнилов - командующим 7-й арм<ией>, Корнилов сказал ему однажды неожиданно: "Борис Викторович, а что, если я Вас повешу?" - "Я постараюсь Вас предупредить, Лавр Георгиевич". На следующий день Корнилов сказал ему: "Знаете, Борис Викторович, я со вчерашнего дня начал уважать Вас". Потом между ними возникла настоящая дружба. Но Савинков, человек, обладающий высшей степенью холодного мужества, говорит, что ему иногда в присутствии Корнилова бывало жутко. И ставши во главе министерства, он имел всегда около Корнилова человека, который должен был его убить в случае измены.

   Керенский Савинкова боялся, но цеплялся за него. После того как С<авинков> и К<орнилов> вырвали у Керенского согласие на восстановление смертной казни и проект закона был на следующий день составлен Савинковым), Кер<енский> стал прятаться от него, как ребенок. Наконец через неделю Сав<инков> поймал его в пустой комнате, запер двери на ключ и сказал: "Александр Федорович, если бы на вашем месте был другой, я бы его застрелил, но вас я умоляю подписать этот закон". И не отпустил его, пока закон не был подписан. Отставку он получил от Кер<енского> по телефону в таких выражениях: "Б<орис> В<икторович>, я назначил военным министром Верховского, что вы об этом думаете?" - "Что даже при старом режиме отставка министра не совершалась подобным образом..." и повесил трубку. На следующий день они встретились и Б<орис> В<икторович> сказал Кер<енскому>: "А<лександр> Ф<едорович>, я вас раньше любил и уважал, а теперь не люблю и не уважаю". Кер<енский> в ответ закрыл лицо руками и расплакался".

   В декабре 1917 г. Савинков уезжает на Дон, и сведения о нем у Волошина прекращаются. 6 июля 1918 г. он спрашивает у М. С. Цетлин, не знает ли она, что с Эренбургом и Савинковым. 9 сентября 1920 г. Волошин справляется у А. Н. Ивановой (живущей в Париже): "Что слышно о Савинкове и его предприятии? Бывает ли он в Париже?" А вскоре предоставляется оказия, и поэт прямо пишет старому знакомому...

   Думается, что известие об аресте Савинкова в Минске 18 августа 1924 г. было ударом для Волошина. 28 сентября О. Ф. Головина (дочь председателя Государственной Думы) пишет из Москвы: "Все сейчас очень много говорят о Савинкове и большинство с такой тупой обывательской злобностью, что делается грустно и страшно". Она же посылает Волошину сборник "Борис Савинков перед военной коллегией Верховного суда СССР", и 7 октября он сдержанно - не те времена! - благодарит ее ("она мало прибавила к официальным газетным отчетам").

   Удивительно было то, что вторая жена Максимилиана Александровича, Мария Степановна Заболоцкая, с которой он сошелся в 1922 г., знала Савинкова в юности и дружила с его сестрой Верой. В начале 1900-х она встречалась с ними в имении Степановское Калужской губернии, хозяевами которого были Е. П. Степанова и В. А. Ярошенко, брат художника. А Савинков приходился Ярошенкам племянником: его мать, Софья Александровна, была урожденная Ярошенко... Уже в 1930 году (28 мая) Волошин записал некоторые из рассказов жены о Степановском. В частности такой:

   "Боря Савинков... Он, входя в столовую, подавал демонстративно всем лакеям руку. Это очень шокировало Е. П. Ярошенок. Мы, дети, его обожали и слушались во всем. Он был тогда вегетарианец. И говорил нам: "Как Вы будете есть этих Павок, Машек, с которыми Вы играете?" И мы его так боялись, что за обедом умудрялись не есть мяса, а заворачивать в салфетки и уносить, несмотря на наблюдение гувернанток и лакеев".

   Следует отметить, что хранить письма Савинкова в 30-е годы было далеко небезопасно, но Волошин, а затем Мария Степановна хранили материалы и похлеще...

  

  

  

  

   1 июня 1915. Париж.

  

   Разумеется, я очень буду рад, если Вы в среду придете ко мне. И Эренбургу буду тоже рад. Но должен предупредить: как раз в это время у меня будут солдаты и Batault¹. Это Вас не пугает?

   Должен покаяться. Так как солдат я не видал все эти дни и не думал, что больше увижу, то, сохранив на всякий случай для гренадера 5 золотых рублей, остальными распорядился так:

   10 рб - жене французского солдата для посылки ему вещей на фронт.

   15 рб - русским волонтерам на фронте.

   Ничего?

   Если "чего", то возмещу: скажите, не стесняясь.

   Думаю о Вирте². Боюсь. Боюсь лжи, т. е., что я, в сущности, вовсе не масон.

  

   Сердечно Ваш В. Ропшин.

  

   ¹ Бато Жорж (1887-?) - французский писатель; был женат на Е. Г. Плехановой.

   ² Вирт Освальд (Wirth, 1860-?) - французский оккультист, масон.

  

  

   19 июля 1915. Ницца.

  

   Я трижды анафема и подлец: приехал домой на 10 дней, остался уже 17 и не уверен, что уеду на этой неделе.

   Декрет о русских отменен совершенно. Никого не только не требуют, но даже и не зовут. Как странно. Пока меня требовали и звали, у меня не возникало сомнения. Теперь же, когда приходится брать решение на свою душу, я колеблюсь и боюсь решать. Как мало в каждом из нас душевной свободы и какая огромная нужда в палке, хотя бы моральной. Или я просто стал слабее от Рошпина-сына¹, от солнца, от семьи, от того, что ночью такие звезды, каких не увидишь ни в каком Bois de Boulogne {Булонский лес в Париже (франц.).}? He знаю...

  

   Сама природа в этот год

   Изнемогла в боренье темном².

  

   2 раза был у меня Эренбург и 2 раза, несмотря на обещание, не был. Говорили о войне. Он по-французски, я - по-арабски³. Не поняли ничего. Есть вопросы, в которых между нами пропасть. Я ощутил ее болезненно. Говорили и о литературе. Эренбург читал свои стихи. Мне кажется, что он очень даровит. Или, может быть, мне это только так кажется, - потому что я его полюбил, несмотря на непонимание, на длинные волосы, желтую куртку и "цып-цып-цып" в стихах.

   Ходят слухи об амнистии. Я очень хорошо знаю, что никакая амнистия меня коснуться не может, и все-таки ловлю себя на мысли: "а вдруг?.." Опять томление духа, малодушие и самообман.

   Упиваюсь и наслаждаюсь Ропшиным-сыном. Сижу дома. Избегаю "дорогих товарищей". Вчера один измучил меня: доказывал научно, что с точки зрения высших идей надо быть "строгим, но справедливым". И как им не скучно?

   Как Вы поживаете? Принял ли Вас Биарриц гостеприимно? Я бы боялся жить на даче М<ихаила> О<сиповича>: мне бы казалось, что вот-вот войдет Марья Самойловна и скажет: "Вы опять ведете безнравственный образ жизни". А потом поступит строго, но справедливо.

   Кланяйтесь Марии Брониславовне. Я очень буду помнить Closerie de Lilas, Ротонду, Латинский квартал и встречи с Вами и с ней. Я бы очень хотел увидеть ее в черном платье.

  

   Душевно Ваш В. Ропшин.

  

   Если вздумается, напишите на 10, rue Lalo. Как-никак, я вернусь в Париж и оттуда напишу - в казарме ли я ⁴.

  

   ¹ Лев Борисович Савинков, сын Савинкова от второй его жены, Евгении Ивановны.

   ² Строки из стихотворения Волошина "Весна (Мы дни на дни покорно нижем...)", написанного 26 апреля 1915 г.

   ³ Возможно, об этой беседе И. Эренбург писал Волошину из Парижа (без даты): см. с. 401.

   ⁴ Савинков собирался вступить добровольцем во французскую армию.

  

  

   26.VII.1915. Ницца.

  

   Человек предполагает, а Бог располагает, дорогой Максимилиан Александрович: я все еще сижу в Ницце и не по своей воле, а по воле господ из "Речи"¹ - не присылают денег, и мне не на что выехать. Как скучно всегда зависеть от неизвестных людей и считать копейки.

   Эренбурга не вижу - вероятно, он думает, что я в Париже, а может быть ему просто неохота выезжать из Ez'a:² он жаловался на какие-то затруднения с Laisser-passer {Разрешение на въезд, выезд (франц.).}.

   Гаккебуш напечатал одну Вашу статью³.

   Дует сирокко. Сильно пахнет эвкалиптом, и хочется закрыть жалюзи, не видеть солнца, забыть про всех Гаккебушей и думать о своем.

   На сердце каменная гора - русские поражения. Дома мне не позволяют идти в солдаты (в особенности Лев Борисович), но мне кажется, что как только я немного устрою свои денежные дела, - пойду. Не знаю почему, но во мне растет чувство, что так надо, в независимости от декретов, циркуляров и участков. Глупо, не правда ли?

   То есть глупо, что я не могу даже дать отчета себе, откуда и почему взялось это чувство. Но знаю, что оно не обманывает меня.

   Хотел бы увидеть Вас и Марию Брониславовну. Вы бы ласково посмотрели через пенсне и прочли стихи, а М. Б. выкурила бы 25 папирос, сперва бы рассердилась, а потом бы улыбнулась одними глазами. Я бы выпил 3 "мара", и мне бы стало весело.

   Вверх ногами я не вишу.

   С Тэзи не разговариваю.

   С авиаторами не на "ты".

   Из этого не значит, что я не завидую Вам троим. Скажите Марии Брониславовне, что я о ней помню. Вас обнимаю.

  

   Душевно Ваш В. Ропшин.

  

   Пишите в Париж.

  

   ¹ "Речь" - петербургская газета (1907-1917).

   ² Эц - селение во французской Ривьере.

   ³ Гаккебуш Михаил Михайлович (см. с. 391). Статьи Волошина печатались в этой газете, начиная с 15(28) мая 1915 г.

   5/VIII. 1915. Ницца.

  

   Откликнитесь, где Вы и что Вы - Вы и Мария Брониславовна. Я Вам пишу, Вы не отвечаете. Со мной "ужас, безумие и красный хохот"¹. За 100 руб. платят 161 fr., и поэтому "Речь" не плотит вовсе, а я поэтому не могу выехать и буквально пришпилен к Ницце. Я никогда не был так зол, как теперь.

   Напишите мне и поклонитесь низко М. Б.

  

   Душевно Ваш Б. Савин<ков>.

  

   Гаккебуш напечатал Вашу статью о Буда-Пеште².

  

   ¹ Намек на рассказ Леонида Андреева "Красный смех" (1904).

   ² Статья Волошина "Год назад", напечатанная в "Бирж, ведомостях" 9(22) июля 1915 г.

  

  

   9.IX. 1915. Ницца.

  

   Дорогой Максимилиан Александрович, спасибо за стихи и за память. Мне в особенности понравилось "Богаевскому"¹. "Аполлиона" Гаккебуш не напечатал до сих пор². "Бир<жевые> Вед<омости>" я здесь не сохранял (статей Ваших было напечатано мало - всего-навсего не больше пяти), но в Париже у меня есть еще один экземпляр, и я вырежу Ваши статьи и сохраню.

   Не писал я Вам единственно потому, что все время мне было так отвратительно трудно ("Речь" не печатает и не плотит), что писать значило жаловаться, а у Вас и своих бед, наверное, довольно.

   Если не случится ничего неожиданно скверного, то уеду (наконец-то!) в Париж в понедельник либо во вторник. Когда Вы будете в Париже?

   С Вашими письмами я не согласен. Но почему Вы думаете, что затронули незатрагиваемые вопросы? Я Вас люблю, а значит, Вы можете касаться почти всего в моей жизни. О волонтерстве сейчас мне думать, к несчастию, не приходится: надо думать о хлебе насущном. Я и думаю о нем. Только о нем. Ах, зачем я не Гаккебуш!

   От М<арии> Бр<ониславовны> получил открытку из Испании. Очень грустную. Эренбург в Eze. Я ему писал, звал к себе. Не едет. Tant pis {Тем хуже (франц.).}.

   Здесь мой сын, моя семья, солнце, море и пахнет цветами, когда утром раскроешь ставни. Но как трудно здесь жить. Кругом голодные и убогие. Я слушаю про политику, про стратегию, про амнистию, про местные сплетни и спрашиваю себя: почему люди не умеют беречь чужих ушей? Слава Богу, что, по крайней мере, никто не говорит про искусство. Какая скучная, жалкая и страшная жизнь...

   Еще раз - зачем я не Гаккебуш?

   В Париже буду на 10 rue Lalo, по крайней мере до 1 окт<ября>.

   С 1 окт<ября> четыре дороги:

   1. Вернусь в Ниццу (значит, погиб).

   2. Уеду в Италию (значит, продался какому-нибудь lone писать статьи с итал<ьянского> фронта).

   3. Останусь в Париже (значит, нет ничего, но есть надежды).

   4. Поступлю в добровольцы (значит, всё хорошо).

   Несмотря на весь мой "американизм", чувствую, что устал. Устал мотаться. Проклятые Гаккебуши!

  

   Душевно Ваш В. Ропшин.

  

   Что Бальмонт?

  

   ¹ Стихотворение Волошина, окончательно названное "Другу". Написано 23 августа 1915 г. в Биаррице.

   ² Стихотворение "Аполлион", написанное в Париже 23 апреля 1915 г., в "Биржевых ведомостях" напечатано не было.

  

  

   29.IX. 1915. Париж.

  

   Я все еще на распутье - тону и не могу ни выплыть, ни утонуть. В Quartier Latin бываю не часто: занят и вдруг стала противна Ротонда, с копотью, дымом, Сильвиями¹ и пьяными харями. Хожу только из-за М<арии> Б<рониславовны> и Эренбурга. Он ругает меня нещадно за статьи, взвивается, закипает и доказывает, что я "шовинист". Она все еще удивляется, что я живу на белом свете (эка зажился! Пора и честь знать!..), и говорит "ты" каким-то свинорылым субъектам, которые чавкают от удовольствия и глядят на нее искоса - по-свински. И он, и она очень талантливы. Я рад их встречать. Талант, как бурмистское зерно², но Ротонда, ей-Богу, навозная куча.

   Оба они были у меня (и свинорылый субъект). Ночью. До петухов. В 4 ч. утра М<ария> Бр<ониславовна> внезапно рассердилась - освирепела. Эренбург лежал на диване, и я всю ночь видел его подошвы, что мешало мне думать. Лучше бы уж висел вверх ногами. Я его очень люблю.

   В Россию верю, quia absurdum est {потому что невероятно (лат.).}. Никакие немцы, осьминоги и прочая нечисть в этой вере меня не поколеблют. Но стихи Ваши о войне и России не вполне удовлетворяют меня. Чего-то в них нет. Не знаю, чего. Вот и последнее смутило, но не пережилось. "Пещеры" не читал³.

   М<ария> Б<рониславовна> была со мной у Цетлинов. Молчала и очень скромно опускала глаза. А я смотрел на чашку и испытывал то же ощущение, как от подошв Эренбурга. Было безмерно скучно⁴.

   Цетлины, кажется, уехали - в Швецию.

   Мой "американизм" победил: Военное Министерство разрешило мне ехать на фронт с другими журналистами.

   Ради Бога, не читайте моих статей в "Речи" - дрянь коричневая. Я - раб. Пишу для денег.

   Обнимаю Вас.

  

   В. Ропшин.

  

   ¹ 3 октября 1915 г., рассказывая Волошину о "Ротонде", Эренбург, в частности, писал: "Сильвия как будто успокоилась и готовится к экзаменам в консерваторию. Но нюхает вечно эфир и на днях долго плакала предо мной".

   ² Крупная жемчужина. Намек на басню Крылова "Петух и жемчужное зерно" (1809).

   ³ Имеются в виду стихи Волошина "Пролог (Ты держишь мир в простертой длании...)", написанное 11 сентября, и "Пещера (Сперва мы спим в пурпуровой пещере...)" - 13 сентября 1915 г.

   ⁴ Маревна писала Волошину 23 (сентября 1915): "Вчера вечером даже была с Б. В. у Цетлиных".

  

  

   1915. Париж.

  

   Мои дела так плохи, что я, вероятно, утону и вернусь в Ниццу - влачиться до окончания войны.

   В Ротонде я бываю редко (пойду сегодня). М<ария> Бр<ониславовна> необыкновенно сердита, и когда ее видишь, кажется, что ее подменили. С Эренбургом я "поссориться" не могу. То, что он ругает мои статьи, вполне естественно и законно, а то, что он быстр и горяч вообще - еще естественнее и говорит в его пользу. Если б в 24 года он не возмущался, не негодовал и не "бунтовал", то он был бы деревяшка, а не человек¹. М<ария> Бр<ониславовна> ссорится с ним постоянно. Но это так и должно быть: они слишком похожи.

   Мною владеет один из самых скверных бесов: бес скуки. Может быть потому, что война, а я не на войне, но всё, что я вижу кругом, вызывает во мне неодолимую скуку. Особенно скучно у Цетлинов. Не могу слушать про политику и стратегию. А также про педагогику. А также про мораль. А также про искусство. Скажите, ради Бога, Вам не кажется, что людские слова, как мутная речонка: течет - не течет, бежит - не бежит, утонуть нельзя, можно только удить пескарей, да и то выудишь одного в сутки. Французы разговором упражняют голосовые связки, а русские "интеллигенты" ("l'elite") празднословят для "просвещения народа". Бедный народ.

   С отвращением читаю газеты. Что за сор, что за раззудись плечо, размахнись рука. С неменьшим отвращением читаю Марка Аврелия. Ему бы пастором лютеранским родиться, а не императором римским. Вы - "благой". У Вас - светлая душа. Вы едва ли понимаете, как гадко мне бывает жить на свете - слушать, делать, думать и говорить. Жалею, что Вас нет в Париже - Вы бы прочли стихи и стало бы легче.

   Статьи Ваши откладываю по мере благосклонности Гаккебуша. Их очень мало, Ваших статей.

   Что Бальмонт? Не скучайте. Душевно ваш.

  

   В. Ропшин.

  

   ¹ 3 октября 1915 г. Эренбург писал Волошину: "Бор<иса> Викт<оровича> я неожиданно только теперь полюбил".

  

  

   13.Х.1915. Париж.

  

   Дорогой Максимилиан Александрович, посылаю Вам пока 2 Ваши статьи (остальные у меня в ворохе проклятых "Бирж<евых> Вед<омостей>"). Даты по старому стилю.

   В Ротонде и скучно, и трудно. М<ария> Б<рониславовна> так вспыльчива, резка и нетерпима, что невозможно говорить ни о чем: каждую минуту "Бульон вскипает и течет во храм"¹. Мне это жаль: Ротонда была единственное место, где я мог быть немного самим собой.

   Спасибо за стихи.

   Вероятно, уеду в Ниццу.

  

   Душевно Ваш В. Ропшин.

  

   ¹ Фраза, приписываемая переводу "Освобожденного Иерусалима" Тассо, сделанного С. Е. Раичем (1828), якобы не понявшем, что речь идет о герцоге Бульоне. По-видимому, об этом инциденте Эренбург писал Волошину из Парижа: "С Маревной всё хуже. На днях они очень решительно поругались с Бор. Виктор. Вы ведь знаете, что чутья у Маревны мало и часто, не разбираясь, она оскорбляет очень глубоко, случайно задевая самое больное".

  

  

   28.XI.1915

  

   Привет Вам! Скучаю о Вас и о Ваших стихах. Провожу время в праздности, хожу по саду, смотрю на багровые листья и повторяю пушкинские слова:

  

   Уж небо осенью дышало...

  

   Со мной рядом идет мой сын и продолжает вслух за меня:

  

   Уж реже солнышко блистало...

  

   Думаю о Ротонде, об униженных и оскорбленных, о тех, которые, подпрыгивая от холода, бегут греться к кабацкой печке, о Маревне, об Эренбурге и о его иудее римском¹. Эренбурга мне не хватает, как и Вас. Думаю еще о том, что я устал и что мне надоело жить.

   Расцветает мимоза. Скоро сад станет не багровым, а желтым. Вечером на улицах очень ярко горят фонари, и поэтому Париж кажется скучным и темным².

   Кланяйтесь, прошу Вас:

   Марии Самойловне,

   Эренбургу,

   Маревне,

   Михаилу Осиповичу,

   больше никому.

  

   Сердечно Ваш В. Ропшин.

  

   ¹ Имеется в виду стихотворение Эренбурга "Рассказ одержимого об его греховной жизни, о масляной в городе Риме и о дивном муже, его исцелившем" (И. Эренбург. Стихи о канунах. М., 1966).

   ² Письмо написано в Ницце.

  

  

   22.XII.1915. Ницца.

  

   Вы меня забыли - не пишете и стихов не посылаете. Мне это жаль.

   Что Эренбург? Маревна? Ротонда? Собираются ли Цетлины в Ниццу? Что Вы делаете? Напишите два слова.

   Я влачусь. Пишу мразь. Чувствую себя на дне колодца, где мокрицы и жабы. Пью. Вспоминаю Вас.

  

   Душевно Ваш

   Б. Савинков.

  

  

   25.XII.1915.

  

   Спасибо за "Левиафана" и за Лося¹. Мне Ваши стихи нравятся, понравился и Лось, но при чем же я тут.

   Мы ждали Цетлинов - не дождались. Скажите им - М<арии> С<амойловне>,- что было бы нам здесь всем горько узнать, что они решили праздники провести в Париже.

   Как вы живете?

   Я погрязаю.

   Напишите об Эренбурге.

   Душевно Ваш Б. Савин<ков>.

   Не забывайте меня.

  

   Закрытка. Адрес: Monsier Volochine. 60, rue de la Tour. Paris (XVI). Штемпель Ниццы 25.12.15.

  

   ¹ Стихотворение Волошина "Левиафан (Восставшему в гордыне дерзновенной...)" написано 9 декабря 1915 г. "Лось" - стихотворение "Ропшин", написанное 20 декабря 1915 г.

  

  

   1 - III- 1916. Ницца.

  

   Дорогой Максимилиан Александрович, если Вы можете и хотите исполнить мое поручение, то прошу Вас о следующем:

   Когда Вы будете в Петрограде¹, зайдите к моей матери (София Александровна, Дом писателей, Карповка 17) и скажите ей:

   1. что мне необходимо продать 2-ое издание романа "То, чего не было"² и что я согласен на все условия.

   2. что мне необходимо продать сборник моих избранных статей (текст у моей матери) и что я тоже согласен на все условия³.

   3. что, быть может, Мережковский может порекомендовать меня издателям.

   4. что мне необходимо иметь постоянный заработок в газете; что в "Речи" я зарабатываю 200-400 fr. в месяц; что этого мало; что "Речь" печатает неаккуратно; что если я не устроюсь никуда, кроме "Речи", я медленно, но верно погибну (вернее, уже погибаю); что в "Ниве" я зарабатываю всего 100-200 fr. в месяц, что "Нива" печатает всё, что я посылаю, но что больше посылать в "Ниву" я не могу, ибо нельзя печататься в ней еженедельно; что я 8 месяцев, в сущности, без постоянной работы; что я еще раз прошу сделать всё возможное, чтобы устроить меня куда-либо.

   5. что я ей очень благодарен за все ее хлопоты и заботы, очень их ценю, тем более что она единственный человек, который заботится о моих делах, и что, в общем, я жив, здоров и благополучен.

   Вот всё.

   В Париже я жил в пещи огненной. Очень гнусно. Здесь, слава Богу, солнце и цветет персик. Но у меня то же ощущение, что было весной - что у меня перебиты крылья.

   Я очень счастлив, что познакомился с Вами и полюбил Вас. Простите меня, если я у Цетлинов был с Вами резок - я был не в себе. Простите - не осудите. И не забудьте меня в России.

  

   Сердечно Ваш Б. Савинков.

  

   ¹ Волошин выехал из Парижа в Россию 7 апреля (25.III) 1916 г., в Петрограде был с 5 по 16 апреля (ст. стиля). Мать Савинкова, С. А. Савинкова (урожд. Ярошенко, 1852-1923), писательница, автор воспоминаний "На волос от казни" ("Былое", 1907, N 1) и "То, что было" (Пг., 1917).

   ² 1-е издание вышло в 1914 г. (ранее - в ж. "Заветы"); в 1918 г. вышло 3-е.

   ³ Книга статей Савинкова "Во Франции во время войны", части 1 и 2, вышли в Москве в 1916-1917 гг.

  

  

   11.III.1916.

  

   Дорогой Максимилиан Александрович, Вы и Эренбург меня бойкотируете. Получили ли Вы мое письмо? Напишите два слова о Париже и пришлите, прошу Вас, стихов.

  

   Сердечно Ваш Б. Савинков.

  

   16.III.16.

  

   Дорогой Максимилиан Александрович, получил Ваши два слова. Из моих дел пока ровно ничего не вышло, и я потонул в пучине морской.

   Был у меня Эренбург. Сначала пили. Потом сукинсынили. Потом читали друг другу стихи. Со мной случилось неожиданное происшествие: захотелось писать именно стихи и я их фабрикую в изобилии. Хотел послать Вам, да совестно.

   Поправились ли Вы? Что делается в Париже? Что делается у Цетлинов? Забыли ли Вы мои субботние дерзости?

   Желаю Вам всего лучшего и завидую, что едете в Россию.

   У меня "тьма и больше ничего"¹.

   Увидите Бальмонта, скажите ему, что я очень его люблю, всегда помню и радуюсь, что в моей жизни были часы, когда я был с ним.

  

   Обнимаю Вас. В. Ропшин.

  

   ¹ Из стихотворения Эдгара По "Ворон" (пер. М. Зенкевича).

  

  

   26.III.1916

  

   Дорогой Максимилиан Александрович, отвечаю Вам не телеграммой - письмом, ибо в двух словах не скажешь о "Бир<жевых> Вед<омостях>". Если это письмо застанет Вас еще в Париже, - прошу Вас, напишите мне открытку.

   Я думаю, что причин, почему Гаккебуш меня выгнал, несколько.

   1. Я беллетрист и не умею приспособиться к журнализму.

   2. В виду исключительности моего положения я в течение долгого времени не мог работать так, как могут работать другие журналисты, и был вынужден торговать, напр<имер> вином, что, разумеется, не могло не отразиться на моей работе. Я затрачивал массу труда для сравнительно малых результатов. Только уйдя из "Бир<жевых> Вед<омостей>", я сумел, наконец, урегулировать свое положение журналиста, но воспользоваться этим новым моим положением не мог и не могу за отсутствием денег.

   3. История с Дмитриевым и КŒ.¹

   Как видите, я не думаю, чтобы история с Дмитриевым была единственным поводом моей "разлуки" с Гаккебушем. Я даже не могу доказать, что она вообще была поводом. Но внутренне я в этом убежден.

   Я ничего не имею против Вашего разговора с Гаккебушем, даже буду Вам благодарен, если:

   1. Вы будете говорить от себя и за себя.

   2.Если Вы выясните Гаккебушу не столько историю с Дмитриевым, а вообще все условия моей работы.

   3. Если Вы укажете ему, что я и за сравнительно небольшие деньги готов работать в его паршивой газете.

   Если Гаккебуш будет благосклонен, дайте ему мой ниццкий адрес.

   Желаю Вам всего лучшего.

   Не забывайте меня.

  

   Душевно Ваш

   Б. Савинков.

  

   Пишу стихи, дурацкие, без формы, с сумасшедшим содержанием, непохожие ни на Вас, ни на Эренбурга.

  

   ¹ Возможно, Николай Дмитриевич Носков (1869-?), печатавшийся в "Биржевых ведомостях" под псевдонимом Н. Дмитриев.

  

  

  

  

   Коктебель

   28 сент<ября> (11 окт. н. ст.) 1920 года.

  

   Дорогой Борис Викторович, пользуюсь редкой оказией: отъездом генерала Калинина, который это лето жил в моем доме в Коктебеле¹, в Варшаву, чтобы перекликнуться с Вами.

   Вести о Вас изредка доходят: старые через общих знакомых, новые из газет. Последние фантастичны - Вы много раз умирали и были замешаны в небывалых предприятиях. Но смертям Вашим я не верю, т. к. убежден, что судьба Вас хранит для роли чрезвычайной и что Вы скажете одно из последних слов в русской смуте.

   О Вас в 17 году подробно рассказывал Эренбург в первый свой приезд в Коктебель. В 18 г. - Цетлины, Немитц². Я с 17 года живу в Коктебеле, с редкими отлучками по берегам Черноморья³. Смены режимов проходят надо мной. Деятельностью я не принимал никакого участия в Революции, если не считать того, что всеми силами, поскольку это было в моих возможностях, мешал истреблению одних русских людей другими. Но жил и живу эти годы только совер