Семевский Михаил Иванович - Слово и дело!

оп Антип с Самуилом стали читать известную книгу Стефана Яворского об антихристе и дошли до места, где приведена выписка из Апокалипсиса: "Сидит жена любодейца на седьми холмах, в руце держит чашу пияна кровьми святых" и проч. Антип стал изъяснять ту речь по-своему: "Это - государыня, Екатерина Алексеевна, сидит на седьми холмах - на седьми смертных грехах!"

   "Я сам преж сего был в сумнении, - отвечал Самуил, - и бегал, и бесился, и мыслил, что та жена нынешняя царица, императрица Екатерина Алексеевна; но теперь вижу, что все то, конечно, неправда, и все свое сумнение в том отложил..."

   "С отложенными сумнениями" прожил бы Самуил в своей обители спокойно до маститой старости и не возмутили бы его толки и бредни невежественных монахов, попов и всяких баб. Но судьба предназначила ему другую долю в жизни: она вызвала его из мирного монастыря и вдруг, нежданно-негаданно, перенесла в Москву, поставила лицом к лицу с плодами петровских реформ, представила ему все общество, всю среду, непосредственно вынесшую на себе удары преобразовательного резца и потому сильно изменившуюся в быте и обычаях своих против заветной старины... Судьба та была не что иное, на этот раз, как один из указов государя, присланный из московской духовной декастерии, которым в сентябре 1724 года призывались молодые, грамотные и способные монахи из всех монастырей в школы. Инквизиторы поспешили сделать на местах распоряжения о немедленном исполнении указа сурового монарха, и в том же сентябре месяце 1724 года из Трегуляевского монастыря наряжено в Москву четверо монахов, в том числе был и Выморков.

   - Прощай, - говорил Самуил, придя в Тамбов проститься с женой, - не столь из сожаления к тебе, сколь подтверждая закон Божий, молю тя, замуж не ходи! Потому, если б ты "письма распускного" не дала, то нет ничего, а коли дала ты письмо, да посягнешь замуж, и в том сотворишь ты прелюбодейство!..

   - Я б постриглась, - говорила молодая женщина, - да не велят...

   Едут молодые грамотники уму-разуму набираться в московскую школу: не чинятся, ведут речи о разных разностях.

   - Сказывают, - толкует иеродиакон Корнилий своим спутникам, - сказывают, когда был патриарх, и на вербной неделе важивали у них, патриархов, лошадей государи, и как здравствовал государь царь Иоанн Алексеевич, в такое время приказывал брату своему, Петру Алексеевичу: "Ступай со мной, веди у патриарха лошадь!" И брать-то Петр не повел, а Иоанн Алексеевич и ударил его за то: "Сие уставили святые отцы, - сказал старшой-то брать меньшому, - а ты того не хочешь делать". "Дай только мне сроку, - ответствовал на то Петр, - я это переведу!" Да вот и точно, по-своему, и перевел... Опять тож слышно, - продолжал калякать Корнилий, - что велят молодым монахам расстригаться: напрасно он так делает, не бережет он душ христианских! А надлежало б так поступать: ежели б кто хотел расстригаться, и тех бы надобно в костре жечь...

   Фанатические толки Корнилия не баламутили, однако, теперь Самуила: в нем еще свежи были вычитанные им доводы из разных "правоверных" книг против подобных заблуждений, и он спешил отвечать Корнилию далеко не так, как тот, быть может, надеялся.

   - Напрасно ты так говоришь, - повторял Самуил, - что-де надо желающих выйти из монашества жечь в кострах. Я сам видел в уставе напечатано: "Буде кто не хочет быть монахом, велено монашество снимать и игумену с монахи".

   - Бог знает, чему ныне верить...

   - Я и в старопечатных книгах о том же видал именно... - подтверждал Самуил. - Так расстричься-то, коли не желаешь быть монахом, - все не грех, а вот грех... Чего он царицу-то постриг, а иную взял? - это - точно грех. Потому, читал это я в Минее-Четье житие Феодора Студита, и там именно повествуется, как-де в бытность его Феодорову царь (а какой по имени - не упомню)... так царь-от такожде - как ноне наш государь - постриг жену свою, а иную взял... И Феодор Студит его в том грехе изобличал не мало, за что по ревности своей претерпел изгнанье и заточение... Ну да, - продолжал Самуил, - вось (авось) уже та (первая жена Петра) и умерла, а мы станем о здравии и о спасении его императорского величества Бога молить...

   Последнее "сумнение" Самуила в грехе Петра было не весьма велико и вскоре, когда довелось ему прочесть судное печатное дело царевича Алексея и инокини Елены (Авдотьи Лопухиной), то и приведенное "сумнение" вовсе рассеялось; он согласился с тем, что государь имел вполне право развестись со своей первой женой.

   Таким образом, чистый, неповинный уже ни в каких предосудительных, "к хуле их величеств" клонящихся мнениях, явился монах Самуил в первопрестольную столицу.

   Явились все четверо в духовную декастерию; там на них начальство посмотрело и велело ехать назад в свой монастырь до нового указа.

   Трое из прибывших трегуляевских монахов, как кажется, с радостию выслушали то приказание и поспешили отправиться восвояси, но Самуил не разделял их радости. Напротив того, влекомый сильным желанием учиться, он подал в декастерию письменное доношение, чтоб его поместили в школу. Просьба была исполнена, и монах Самуил определен в школьное учение в Спасский монастырь; жить же и иметь пропитанье молодой сподвижник школьного ученья должен был в одном из чуланов Богоявленского монастыря, за ветошным рядом; в одной келье, разделенной деревянными перегородками на чуланы, Самуил водворен был с другими обучавшимися тоже в школе молодыми людьми: иеродиаконом Савватием и иеромонахом Петром. Знаменитый Богоявленский монастырь вообще был довольно велик, и монахов разных степеней было в нем более тридцати да служителей более десятка.

   Самуил явился в Москву, как мы видели, с душою пылкою, умом, алкавшим пищи духовной, разумной, человеком глубоко религиозным и вообще с нравственно-чистою натурою. Нет сомнения, что он думал в Москве найти многое, если не все, хорошее, пред которым бы он мог удивляться, чему мог подражать и учиться... Москву он считал святынею; она свята была в его глазах и древними, благочестно жившими здесь государями, и святою подвижническою жизнью многих мужей, и, наконец, благочестием всего народа; мы уже видели, с какою жадностью он расспрашивал в бытность свою еще в Тамбове у приезжего из Москвы о жизни ревнителей православия... То ли же нашел молодой человек, что ждал, в первопрестольной Москве? К несчастью его, далеко не то, и первое, что не могло не поразить его, - это грубость, дикость, невежественность той среды, в которую введен он был распоряжением духовной декастерии. Быт монахов Богоявленской обители в глазах его являлся грубее и гораздо порочнее быта сотоварищей его по Трегуляевскому монастырю. В монастыре шло разливное море "пьянства и всякаго развратил, как-то: мясоядения, срамословия, блуда". Однокелейники Самуила - иеродиакон Савватий и иеромонах Петр, зачастую бывали шумны, то есть прихватывали хмельное, к тому же далеко не были и грамотеями; так они, будучи малороссами по происхождению, (великорусской) скорописи не знали. Итак, товарищество выдалось Выморкову незавидное. Что касается начальства, то архимандрит монастыря Иоакинф не пользовался уважением братии: в монастыре по нескольку лет проживали бродяги, пришлые Бог весть отколь монахи; те и другие из братии нередко уклонялись церковной службы - Иоакинф сажал таковых на "чепь", а те во всеуслышание поносили его соромскою, неудобосказываемою бранью... Иоакинф, в свою очередь, не прочь был выругаться и однажды даже резко выразил свое мнение о Петре I, назвав его ни больше ни меньше - как "чертом".

   В самом городе, в среде духовенства как светского, так и черного (а с тем и другим монаху Самуилу довелось беспрестанно бывать в сношениях с первого же часа своего приезда в столицу), стояла большая рознь во мнениях относительно преобразований Петра I вообще и в особенности относительно мер его, касавшихся быта духовенства, монашества, а также устройства церкви. Большая часть духовного сословия, к немалому, без сомнения, изумлению Самуила, питала непримиримую ненависть не столько к самому государю, сколько к деятельным сподвижникам его в преобразованиях по делам русской церкви: Феодосию Яновскому, архиепископу Новгородскому, и Феофану Прокоповичу, архиепископу Псковскому... На них смотрело большинство тогдашнего духовенства как на главных виновников тех бедствий, которые будто бы претерпевала тогда православная вера и о которых несколько лет спустя так вопиял один из "подвижников православия":

   "Феофан - ученьем, а Феодосий - смелостью и дерзновением великим начали явно всю святую церковь бороть и все ее догматы и предания разрушать и превращать, и безбожное лютерство и прочее еретичество вводить и вкоренять, и тогда весьма от них было в народе плачевное время. Учали быть везде противу благочестия безопасные беседы, и кто каковое хотел, на церковь поношение говорил, и всякое развратное и слабое житие имети учили смело, и так тогда поносима и воничтожаема святая церковь со всеми догматами своими, и уставами, и преданиями была, что всякое благочестивое христианское доброе дело единым словом - суеверием называемо было, и кто в них, в еретиках, был пущей пьяница, и нахал, и сквернослов, и шут, тот зван и вменяем в простосердечного и благочестивого человека... кто же хотя мало постник, или воздержник и богомольный человек, то у них зван был раскольщиком, и лицемером, и ханжею, и безбожным, и весьма недобрым человеком... и чуть не весь монашенский чин превратили (Феодосий и Феофан) в самое бесстрашие и слабость таковую, что многие... пьянствуют и мясо сплошь едят, и вместо книг в кельях и церквах табакерки в руках держат, и непрестанно порошек нюхают. Да его ж, Феофана, и товарищей его... еретическим тщанием в новосозданных печатных книгах (между прочим, в "Регламенте духовном") на святую церковь нестерпимые хулы, и многие ереси обретаются... и кои превеликие досады, и гонения те еретики и озлобления церкви святой чинили, весь российский благочестивый народ плачущима очима с болезнию сердца видел и о всем еретическом злодействии довольно ведает. Во всем бо государстве часовни разорили, иконы святые из них бесчестно вывесть велели, а где часовенные каменные стены остались, тамо, вместо молитв и псалмопения, и канонов, табаком и порошком торговать и бороды брить попустили! Чудотворные иконы, отовсюду забрав, на гнойных телегах, под скверными рогожами... явно во весь народ, увозили... всецелые монастыри разорять, из них монахов в другие монастыри жить переводить, а церковные всякие другие вещи и монастырскую казну забрав, по себе, на свои роскоши, на дорогие напитки, на музыки с танцы и на карты с товарищи, употребляли; молодым монахам жениться и молодым монахиням замуж посягать благословляли... и иное злодейство от сонмища их еретического!!"

   Такие или почти такие изобличения всех современных "еретичеств" неминуемо должен был слышать наш молодой монах, вращаясь среди нагнанных отовсюду в школы подвижников, еще больше от бродяг, нередко мнимых монахов и всяких "спасенников", слонявшихся (вопреки всем запретам) по Москве и находивших радушный прием не только у жителей, но и в монастырских оградах.

   И вот, мало-помалу, вновь смущается дух Самуила, более и более раздувается потухшая искра ненависти, которую он носил в сердце своем против главного, по его мнению, источника "всех еретичеств" - Петра I. Но неужели наука не взяла свое, не вытеснила из пылкой головы диких заблуждений, не ослабила фанатизм монаха Самуила? Нет, та наука, которую предложила ему Спасская школа, не напитала его душу, не воздействовала на него. Напротив, мертвая схоластика, бывшая тогда в полном цвету, скоро оттолкнула от себя молодого человека; он решительно не в силах был под сухим и уродливым тогдашним преподаванием отыскать для своего ума сколько-нибудь здоровую пищу... Все было безжизненно, скучно, да и для его возраста слишком уже трудно было заучивать различные грамматические тонкости, и вот, мало-помалу, Выморков стал отставать от школьного учения, к которому так еще недавно пламенно стремился. Не стал он ходить в школу, и над спиной его взвилась плеть префекта: стала та плеть, по всем правилам тогдашней педагогии, "по часту" бороздить спину трегуляевского школьника, и чаще и чаще стал он избегать школы. А между тем, привыкши во всем дурном видеть дух и волю Петра I, он и в лице префекта "зачал видеть императора", плетью всекавшего науку, и пуще загорелась в Самуиле "от того боя" ненависть к "антихристу". Наконец, в товарищеском кружку, от своих однокелейников он только и слышал, что разные намеки, а иногда и прямое осуждение тех или других мер Петра I. Все эти обстоятельства вновь вскипятили у Самуила злобу на государя, до того, что он жаждал случая смело выразить ее в келье, в церкви, на стогнах [т. е. площади, улицы] Москвы, устно и письменно...

   3 февраля 1725 года, в день тезоименитства цесаревны Анны Петровны, учения школьного не было. Самуил, не боясь плети, мог смело сидеть в своем чулане. Сожители его также были дома; вошел иеромонах Петр. "Вы, отцы, - заговорил вошедший, - здравствуйте! А наш император скончался; Синод, Сенат и генералитет уже к верному служению ея величеству государыне подписались; я, сходя на улицу, видел, как манифесты прибивают к воротам... сам прочел..."

   Известие это ошеломило, но не огорчило присутствующих. Самуил заходил по своему чулану и заговорил, ни к кому не обращаясь, но вслух разными притчами хулы на покойного, не называя его, впрочем. Из присутствовавших иеродиакон Савватий стал вспоминать кой-какие факты прошлого царствования, заговорил, между прочим, про Глебова.

   - На кол его посадили напрасно, - рассказывал Савватий, - это я слышал... Сказывают, как духовник-от стал Глебова спрашивать: был ли-де у тебя такой грех с "бывшею царицею" (Авдотьей)? И Глебов отвечал, что напрасно, хотя-де и писывали советные письма, а ничего-де того греха не бывало, можно бы-де иную казнь дать. Может статься, - продолжал Савватий, - что казнил покойник Глебова из ревности, потому как та жена его, Петра, была... Хотя б и тебе, Самуил, про жену твою такое слово было б, чай, нестерпимо слышать... и ему того, а он ведь царь![*]

  

   [*] - В одной немецкой брошюре того времени... приведены следующие подробности о казни друга инокини-царицы: "Привезли Глебова на торговую площадь на санях в шесть лошадей. Его положили на стол и в задний проход воткнули железный кол, который через затылок вышел наружу. Когда Глебов был таким образом насажен на кол, восемь человек отнесли его и водрузили кол на возвышенном месте; кол имел поперечную перекладину, так что несчастный мог сидеть на ней. Возле Глебова все время был русский священник. Чтобы осужденный на терзания не замерзнул и страдал бы более, на него надели меховое платье и шапку". Посаженный на кол в третьем часу пополудни, Глебов испустил дух только на другой день... (Прим. автора.)

  

   Пошел разговор о "Духовном Регламенте и прибавлении к нему" - это были как бы бельма на глазах тогдашних монахов.

   - Кто то делал, - спрашивал Самуил, - сказывают, что митрополит Рязанский Стефан?

   - Нет, не он, - отвечал иеромонах Савватий, - а виновен в сочинении регламента Прокопович; когда по сочинении (регламента) принесли его, регламент, Стефану, ради подписи, и он подписал тако: "весьма тьма", и притом сказал: "Сами не можете делать, а людей тем обременяют..." Сам государь говаривал господам: "Я прибавления к регламенту не знаю, сделали (его) синодальные!" Да и руки государевой, - продолжал рассказчик, - у прибавления нет.

   - Однако ж, - заметил Самуил, - без воли его (государя) ничего не делали...

   - Ну, да постой, - отвечал иеромонах Петр, - ужо ныне господа по-своему синодальных перевернут; то станут перебирать помаленьку...

   Сделал Самуил какое-то замечание относительно содержания "регламента Духовного", а Савватий, смеясь по поводу того, что писано в нем о житии монашеском, заметил: "И мы кое, и ты, Самуил, кое... а во всем том (сочинении) не Стефан (митрополит) виновен, но тот-то..."

   - Принесла мне однажды баба, - рассказывал иеромонах Петр, - принесла в церковь казать мне книгу, чтоб я ее купил; разогнул я ту книгу, вижу - напечатано: "духовный"; я думал, что это алфавит, и взял от нее, принес в келью, - глядь - ан книга та: "Духовный регламент", и я его бросил на землю, топтал, приговаривая: "Э, регламент!" Поднял ту книгу и отдал бабе: не надобно, не надобно...

   - Что ж тебе он не мил?

   - Не мил! - отвечал иеромонах Петр, и проговорил чуть слышно, - проклятые...

   И Самуилу любо было, как сам он потом сознавался: любо было то слушать! На другой день, в четверг, 4 февраля 1725 года, после обеда, иеромонах Петр пригласил иеромонаха Феодосия да Самуила пройтись (благо время было праздное, масляница), прогуляться в город. Зашли все трое в гости, во двор князя М. М. Голицына, что близ двора Василья Глебова, - в гости к княжескому дворецкому Ивану Чевакинскому.

   Хозяин принял гостей радушно и угостил их; отец Петр стал шумен, и тем живее пошла беседа о разных разностях, перешла на стеснения, сделанные "Прибавлением Духовного регламента" всему монашеству, о запрещении постригать женатых, да тут же, кстати, Феодосий сказал, обращаясь к хозяину и указывая "с посмеянием" на Самуила:

   - А вот, этот-то молодой какой, а жену покинул, да и постригся, а ноне ходит да ее ищет...

   - Отчего так сделалось, что он жену покинул? - спросил хозяин.

   - Не сказывал здесь, в Москве, - молвил в ответ Самуил, сидевший до сих пор в раздумье, - ныне открою, так как государь-от наш уже скончался; был я соблажнен от людей; сказывали мне против него, что он антихрист, того и оставил я жену безвременно...

   И разговорился Самуил, стал говорить о житье-бытье старообрядцев, вспомнил и про любимую свою некогда книгу Ефремову, сказал о повести об антихристе и о том, как один монах в Тамбове - Савва - объявил ему, что антихрист ныне в Москве царствует.

   Лишь только выговорил Самуил последнее слово, как испуганный Чевакинский разразился на него бранью, пожелал ему, без сомнения, вполне искренно, чтоб тот пропал и ни в какие разговоры не стал с гостями входить. Гости взялись за шапки и отправились восвояси.

   На соседнем дворе, Василия Глебова, остановился приезжий из Тамбова, давнишний знакомый Выморкова, дьякон Изосима. Разыскал его Самуил на другой день, 5 февраля, в пятницу, и в дружеской беседе стал просить Изосиму, чтобы тот, как поедет обратно в Тамбов, взял бы его с собою.

   - Как же ты от школы поедешь?

   - Когда был император (так нельзя было), а ныне, надеюсь, что и отставят (меня от школы)...

   И стал рассказывать о житье-бытье московского монашества: "Монахи здесь, как бурлаки, едят мясо и пьют табак, чему и я (ныне) косен..." и проч.

   Выслушал Изосима грустную повесть и, объявив приятелю, что едет он из Москвы еще не скоро, сообщил Самуилу роковое для него известие: жена-де его вышла замуж за посадского человека города Тамбова Якова Шатилова.

   Как громом поразило это известие молодого монаха. Первая мысль, мелькнувшая в его голове, была та, что в какой-де страшный грех впала его жена, что при живом муже, хотя и постригшемся, но - решилась выйти замуж; "такое посяганье в замужество, - думал Самуил, - есть прелюбодейство!".

   - Ну, и черт с нею, - сказал он наконец, - бес сватал, а сатана венчал.

   "И чья тому вина, что жена моя впала в тот смертный грех, - продолжал размышлять монах, возвратясь к себе в келью, - кто тому виновен? Чрез кого жена моя, вопреки своему желанию, не могла постричься? В силу каких указов теперь она вышла замуж? Всему в том виновен - покойный государь!" И стало прилагаться несчастному, как он сам потом рассказывал, "худое сомнение к сомнению, и хула к хуле, а наипаче, что жена замуж вышла"; и разжегшись ревностию, ходя по своей келье, стал он мыслить хулы на государя, плевать, называть его "проклятым", и стал он потом записывать, в тайне сидя в своем чулане, хулы на императора Петра Алексеевича, на бумажках, называя его предтечею антихристовым и тому подобными хулениями, литерами изъяснял именно и нескрытно, и всячески перечернивал, и дирал, и бросал в печь, и потом вздумал написать, чтоб скрытно, дабы люди не догадались...

   Такова была внутренняя борьба, которая терзала в это время несчастного Выморкова. Он впал в какое-то исступление, дух его был все это время в самом возбужденном состоянии; он был убежден и твердил себе, что для покою в совести своей ему необходимо написать осуждение во след оставившему мир предтече антихриста, тому, кто, по его мнению, был единственный виновник смертного греха, в который впала жена его, и затем единственный виновник всех злосчастий монашества и церкви православной... И хватается Выморков вновь за перо, и пишет, пишет, чертит, рвет в клочки и вновь пишет, чтоб также разорвать и приняться за новый лоскуток... И нет у несчастного друга, которому б он поведал свои тяжкие думы, посоветовался бы, поговорил, и тот бы, может быть, и успокоил его; нет такого друга: однокелейники его люди "неумелые", к тому ж и подвержены "шумству"; да они и недолюбливают Выморкова. Его странное поведение вызывает вообще со стороны монахов насмешки над ним, они его называют, "в посмеяние", остроумным.

   Не под силу, однако, Выморкову вынести свое горе одному; начал он было говорить иеродиакону Савватию: "Были от покойника те указы, чтоб не постригать, и которым было можно и постричься, и те (чрез те указы) замуж посягнули... В том есть грех". Но речь свою Самуил не договорил, побоялся насмешек сожителя.

   В тот же день, в пятницу, 5 февраля 1725 года, пошел Выморков к вечерне, стоял на клиросе, среди других монахов, и вдруг, к величайшему их испугу, стал называть во всеуслышание государя Петра I - антихристом, укорять его в том, что он монастыри разорил и не велит спасаться...

   Некоторые из монахов, услыхавших те хулы, объявили, что надо донести инквизитору. Но время стоит - конец масляницы, монахам не до того, в монастыре суматоха, везде, по всем кельям, в церкви, на клиросах идут толки о смерти Петра I, и эти толки сопровождаются у многих из братии "велиим шумством", а с радости или с горя то шумство - бог весть.

   К сожителям Самуила в келью заходят почасту другие монахи. Самуил, то сидя за столом в своем чулане, то бегая из угла в угол, погружен в свои тяжкие думы, слышит за перегородкой толки и рассуждения монахов. Толки эти соответствуют его мыслям и потому болезненно действуют на его и без того воспаленный мозг - он более и более пылает ненавистью к Петру и дикими выходками, к величайшему испугу собеседников, нередко прерывает их разговор.

   Особенно тяжела была ночь Самуилу с 5 на 6 февраля 1725 года. Лег он, а сон не смежает очей, лезет ему в голову неотвязная мысль: где этот грех, на ком сыскать, что в посягании жены его в замужество есть прелюбодейство? Сказал апостол Павел: "И аще разлучится жена с мужем своим, да пребывает безбрачна, или да смирится с мужем своим"; и кто оному греху виновен?... И во всем виновным являлся, в мнении его, император Петр I. И вспоминал он, как жена готова была сама постричься, да не постриглась, потому что запрещено уже было постригать, и как еще в день прощанья, пред отъездом в Москву, он наказывал ей: "Не ради сожаления тебе, но подтверждая закон божий, молю тебя - замуж не ходи..." И пришло на ум Выморкову в ту же бессонно-мучительную ночь написать письмо императрице, указать ей, в какой великий соблазн впадают некоторые люди, как, например, его жена, вследствие того, что действуют указы Петра о непострижении вновь в монахини и монахи. И мыслил он высказать то осуждение "с некоторыми хулениями" про покойного государя, впрочем, хулениями "не зело великими", чтоб не привесть императрицу в большой гнев. Письмо то Самуил предполагал подать государыне тогда, когда она приедет в Москву.

   "Что ж, - думал Выморков, - государыня повесть мою примет и, хотя ей жаль своего мужа (то есть любит она его), однако ж она одумается (то есть поразмыслит) и тесноты мне никакой не доставит: я - монах! Читал я в книге Барония, новопереведенной в книге Соборнике с польского языка на славянский, про царя Феофила; был тот царь при жизни своей - иконоборец, а, чаю, при смерти-то своей покаялся; только ведомо, что царица Феодора молилась по смерти его, Феофила, чтоб избавил его Бог (от) муки вечныя... (Императору Петру) мы того не желаем, чтоб ему царство небесное было, только бы сделалось от Ея Величества все по-старому... И в той повести, - мыслил Самуил, - приведу я, в подтверждение моих речей, слова Христовы, как написано в евангелии... зачала не упомню... Господи! Не в твое ли имя пророчествовахом, и не твоим ли именем бесы изгнахом? И Господь рече: "Аминь, глаголю вам, не вем вас, отступите от Мене вси делатели неправды" и т. д.

   За мыслью последовало и исполнение: Самуил стал писать повесть. Вот ее начало: "Всепресветлейшей и державнейшей великой государыне нашей, императрице Екатерине Алексеевне, самодержице Всероссийской, еже о Господе радоватися..."

   Таков был приступ к повести. Как можно заметить, приступ написан не без искусства и тщания; дело, однако, на приступе и остановилось; обстоятельства так сложились, что Выморкову было уже не до "повести": резкие его выходки со следующего уже дня стали вызывать на его голову тучу, которая сгущалась над ним все более и более и наконец разразилась страшною для него грозою...

   Рано в субботу, 6 февраля 1725 года, после бессонной ночи, пошел Самуил в церковь и весь "в смятенном духе" стал на клирос.

   - Чего ты не ходишь в школу? - совершенно некстати обратился к Самуилу стоявший подле него иеромонах Афанасий, - если ты не станешь в школу ходить, как прежде сего хаживал, и префект тебя побьет по-прежнему...

   - Иет, ныне не пойду, - отвечал Выморков, - тогда был царь, а ныне иной.

   - Опять тебя бить станут, и ежели ты в другоряд будешь так говорить, и за то срубят тебе голову.

   В это время вышел из алтаря на клирос канархистр Дионисий.

   - Вот Самуил не хочет в школу ходить, - пожаловался вошедшему Афанасий.

   Дионисий стал бранить "леностнаго" школьника. Школьник, со своей стороны, выбранил учителей, да тут же выпало от него несколько резких слов и на долю рязанского митрополита Стефана Яворского. "Вот учат все они нас, а сами не то творят", - говорил Самуил.

   - Да ведь ты в школу ходишь по указу, и как ты не пойдешь? Ведь обучать будут по прежним указам?

   - Чьи указы были... Кои кто указы писал, тот издох... исчез... черт его взял... и указы те его пропали же, топери все сызнова пойдет. А который еретичество ввел, рязанский Стефан, и тот пропал же, а еретичество еще не вывелось.

   - Слышите, братцы, что Самуил говорит-то? - сказал Дионисий, обращаясь к другим монахам, стоявшим на клиросе, и вслед затем пощечина, отвешенная канархистром поносителю, заградила ему уста. Дионисий пошел затем с клироса читать седальны, выговаривая про Самуила: "Проклятый он богомолец, беду нам с такими словами сделает... ведь коли известить на тебя, - заметил он Самуилу, - ведь что будет-то тебе?"

   - Мертвого его (Петра I) не боюсь, - не унимался Выморков, - а тебе, Дионисий, нет чести в том словеси...

   - Эй же собака! - заметил казначей Сильвестр, выслушав после заутрени рассказ отца Дионисия о происшедшей у него сцене с Самуилом.

   Все уже монахи стали смотреть на него, как на зачумленного, с минуты на минуту ожидая, что его арестует инквизитор, которому Дионисий, по настоянию других монахов, собирался о всем донести; но всего этого Самуил либо не страшился, либо не замечал; по крайней мере, он нимало не сдерживал своего языка.

   В воскресенье, пред вечернею, на несколько минут зашел в келью Петра и Савватия сожитель Выморкова, Леонтий Балановский, поп из церкви великомученицы Екатерины, что во дворце вверху. В ожидании вечернего благовеста поп вельми, ради праздника, шумный сел на лавку; никого кроме Самуила в келье не было. И, сидя на лавке, как бы про себя заговорил поп Леонтий с сожалением и со слезами о смерти государя.

   - А кончина императору случилась, - продолжал Леонтий, обращаясь к Выморкову, - случилась от запору жестокой каменной болезни; слышал я это на площади в разговоре, неведомо от каких людей, шед мимо...

   - Он меня бил, - вдруг заговорил в ответ на сожаления попа Самуил, - бил он меня чрез префекта!..

   - Полно врать-то, били тебя злые дела, а государь этого не знал.

   - Повелено за царя Бога молить, - продолжал говорить Самуил, - каков бы он ни был, якоже Христос научает: "любите враги ваша" и проч., а как царь умрет без исправления, то уже (да будет) проклят... А он подлинно умер, не простясь (не покаявшись), а в Писании ведь сказано: елико свяжете на земли, будет связан и на небеси, и проч.

   - Криво ты толкуешь! - закричал поп Леонтий.

   Самуил стал утверждать, что говорит сущую правду, и тут же задумался о том, как необходимо и вполне согласно со словом Писания предать покойника проклятию.

   Выбранился поп, но в это время загудел благовест к вечерне, и он поспешил в церковь, где и стал за правым клиросом. Самуил поместился в толпе монахов на клиросе. Леонтию скоро довелось увидать следующую сцену.

   Иеромонах Иосиф Дробницкий напомнил Самуилу относительно хождения в школу. Самуил в ответ выбранил Стефана Рязанского: "Лгал он, да и пропал!"

   Иосиф отвечал на это болтуну - ударом кулака.

   - За что ты его бьешь? - заметил архимандрит Иоакинф, стоявший неподалеку от клироса.

   Монахи объяснили, что Самуил бранит Рязанского.

   - Ну, так и бейте его хорошенько, - заключил отец Иоакинф.

   Рано утром, в чистый понедельник, после заутрени и пред часами, в келье наших приятелей собрались для разделу денег, собранных в ящик в церкви, все иеромонахи и иеродиаконы. Дележ кончился, и некоторые, для "посмеяния", видя, в каком исступленном состоянии находится Самуил, стали над ним подшучивать. Тот, все погруженный в думы о необходимости предать проклятию покойника, брякнул пред всеми присутствующими:

   - Вот стоит Глебова кола, самому ему заперло! И чтоб его телу сквозь землю провалиться. Сам пропал, да и все пропадут!!

   - Ах ты, проклятый, - закричал на него иеродиакон Иов, - будь ты проклят; когда б ты да такие слова говорил не в келье, а где-нибудь в другом месте, за монастырем, то б я тебя за такие речи прибил... За такие слова высекут кнутом да пошлют в ссылку в Соловецкий монастырь либо посадят в тюрьму!!

   - А что ж, - кричал в ответ Выморков, - в Соловецком-то монастыре кельи лучше богоявленских! А и в тюрьму посадят - я буду говорить: "Изведи из темницы душу мою исповедатися имени Твоему!!"

   - Черт его знает, что он такое говорит! - толковали монахи, спеша оставить келью и очень хорошо понимая, что все те речи не к добру ведут.

   - Все на высокие персоны говорит, - объяснял со своей стороны Иов, обращаясь к некоторым из сотоварищей, - взял бы его да и прибил, как собаку.

   Вечером, в тот же понедельник, у иеромонаха Петра и иеродиакона Савватия опять гости, на этот раз не по службе - знакомые их: брат холмогорского епископа Григорий, а с ним подьячий, в келью же зашел и казначей Селиверст. Мирно шел разговор и выпивалась водочка. Заговорили о скором отъезде Григория в Холмогоры.

   - А тебе, - спросил подьячего Савватий, - дастся ли указ ехать на Холмогоры, жить по-прежнему?

   Не успел подьячий ответить, как из-за перегородки заговорил Выморков:

   - Тогда был царь, и нужен был указ, а ныне иной. Когда б мне была какая нужда, то б я не стал указу спрашивать, так бы пошел.

   - Когда кто будет, - возразил подьячий, - ныне уже государя не стало, а государственные правы не отставятся; а что по государе кто не тужит, разве какой раскольник. Что за кавалер был! Истинно храбр и славен был во всей Вселенной!..

   "Та его храбрость и премудрость, - размышлял, слушая те похвалы и сердясь все более и более Самуил, - дадеся ему, Петру I, от Бога не ради его, но молитв ради святых божиих угодников и всех благочестивых христиан, и дух святый и недостойными действует". И, выскочив из-за перегородки, Выморков закричал:

   - Пропал проклятый еретик!

   Все остолбенели.

   - Что это у вас некакой проклятый раскольник? Или сумасбродный, што ль? - первый заговорил подьячий.

   - Вы сами проклятые раскольники! - кричал монах, уходя в свой чулан и захлопывая за собою двери.

   Гости струхнули не на шутку и, "не мешкав ни мало", оставили келью.

   - Противно, что государь монахам велел жениться, монахиням замуж идти, - вновь заговорил Самуил.

   Селиверст стал его унимать:

   - Полно, дурак, врать; за такие слова тебя свяжут.

   - Теперь государя нет, бояться некого.

   - О, дурак, дурак, - продолжал Селиверст, - хотя государя и не стало, да страх его остался! Вишь, что проклятый врет, - заметил казначей, обращаясь к зрителям Выморкова, - нельзя у вас сидеть!

   Петр и Савватий сами это видели; давно они тяготились сожительством "не то раскольника, не то сумасбродного монаха", и в тот же вечер обратились к казначею Селиверсту с просьбой, чтоб он попросил архимандрита удалить Выморкова из монастыря. "Он вовсе непотребен, - жаловались приятели, - всегда бранится".

   - Плюньте вы на него: бранит он Стефана Рязанского или Синод... я в это дело не вступаюсь, - отвечал Селиверст, - будет нарекание от братии, будто изгоняю я по ненависти монахов из монастыря напрасно...

   Между тем Самуил провел наступившую ночь в труде: он писал давно задуманное им "проклятие во вслед нисшедшему во ад антихристу". Письмо не удалось. Он, по обыкновению своему, перечеркивал написанное, рвал бумагу, начинал писать сызнова, и только поутру 9 февраля 1725 года, во вторник, по приходе от часов, удалось ему вполне, по его же выражению, успокоить совесть: в самое короткое время он написал следующее:

   "Злочестивый, уподобльшийся самому антихристу, мерзости запустения, стоящей на месте святе, и восхитившему божескую и святительскую власть, бывый соблазнитель и губитель душ христианских, прегордостным безумием надменный держатель в. ц. п. б. п. всескверный ["Всероссийского царства попущением Божиим, Петр всескверный император". (Прим. автора.)] и со своими бывшими единомудрствующими да будет проклят.

   Писано лета Господня 1725, месяца февруария в 9 день".

   Самуил вынес это письмо к своему сожителю, Петру. Тот, вместе с Савватием, только что вернулись из церкви; на столе стояла похлебка. Савватий мирно занят был крошением в нее огурцов, и готовились с Петром завтракать.

   - Читай да сам разумевай! - сказал Выморков, подавая письмо иеромонаху Петру и не объясняя ему таинственных литер, в чаянии, что тот, не раз уже слышавший его выходки против государя, сам уразумеет, кто в письме проклинается.

   - Не знаю, что здесь написано, - сказал Петр, поглядев на письмо, которое и не мог узнать, так как не умел разбирать писанное по-русски.

   - Что написано в письме "всескверный", - объяснил Самуил, отвращаясь от своего товарища, - и на то толк бывал великий, а ныне надлежит всескверный, всескверный, всескверный - и да будет тако!

   Но Петр не обратил внимания ни на Самуила, ни на его объяснение, письмо бросил на стол и сел есть; но потом, чтоб не подмочить письма, снял его со стола и положил на окно.

   Между тем составитель "проклятия" ушел в чулан и готов был приступить к продолжению известной уже нам "повести". Что за мысли роились в это время в его голове, мы узнаем из рассказа его самого, хотя по рассказу этому не вполне ясна связь этих мыслей; этой связи, впрочем, при возбужденном, исступленном состоянии несчастного молодого монаха, едва ли можно было и требовать.

   "Мнил я (в это время), - говорил Самуил, - о святейшем синоде, что, про императорское величество, то по своей воле сделал, хотя было так и не надобно, и хотя ж архиереи подписывались и служили ему в том, однако ж иные знатно от конечного неразумия, а иные и страха ради, тако ж и Петр страха ради отвержеся Христа, а другие и сластолюбия ради, что он их жаловал многими деньгами. А будет того не сделалось, и то написанное на бумажке поставится в дело, а я бы отрекся от совокупления их, и аще бе Бог унес в горы плакался бы о том". Мысль о наказании за письмо, буде оно попадется людям неприязненным, не страшила Самуила, частью потому, думалось ему, что они "уничтожат (письмо) и так, собака-де брешет, а владыка едет, есть кого и слушать, а брать меня за то под караул либо к розыску не станут..."

   Несчастный, однако, горько ошибся. В келью вошел иеродиакон Иерофей Оглобля, подошел случайно к окну, увидал письмо, прочел его - и судьба монаха Самуила Выморкова была решена.

   Дальнейшую судьбу Самуила Выморкова нам не приходится рассказывать подробно; она вполне обща всем тем, которым в те годы доводилось впадать в подобные преступления. Самый ход следствия, суда и осуждения над ним не представляет ничего особенного. Выше, в настоящей книге, нами уже довольно было передано "дел, вершенных в Розыскных дел тайной канцелярии, 1720-1725 гг.", поэтому, избегая всяких подробностей о формальной стороне производства дела и указаний на тогдашний канцелярский порядок, приведем лишь самые существенные данные.

   Мы оставили Иерофея Оглоблю читающим письмо Самуила. Из литер он прочел: веди - всероссийский, цы - царь, покой - Петр; не мог догадаться только, что значит буки да иже; но для него было довольно и того, что найденное им письмо, во всяком случае, было "противно". О "бездельных хулах" Самуила, как кажется, Оглобля уже слышал, поэтому он легко догадался, что и новые хулы написаны не кем другим, как тем же Выморковым. Впрочем, тот и не скрывался.

   На первый же вопрос иеродиакона:

   - Ты оное письмо писал?

   Выморков прямо отвечал:

   - Я.

   - А я за государя своего умру! Для чего, проклятый Самуил, так пишешь? - говорил Оглобля и спешил с доносом к начальству.

   - Сам ты проклятый! - кричал ему вслед Выморков.

   Архимандрит всполошился, послали за инквизитором, тот немедленно произвел в келье Выморкова обыск. При обыске ничего, кроме известного уже нам начала повести "К пресветлейшей государыне", не было найдено.

   Самуил не заперся ни пред инквизитором, ни пред архимандритом; тому и другому объявил, что письмо писано им самим, без всякого совета с чьей бы то ни было стороны и без всякого содействия, но затем в объяснение того, в "какой силе письмо то писано", он не вошел. В тот же день его посадили на "чепь".

   На другой день, рано утром, явились за арестантом посланные из канцелярии Синода. Выморков сопротивлялся, не шел, требовал указа, по которому его берут, кричал, что он ее величеству не изменник, затем по улице кричал "бунт" и "караул" и во все время хулил ненавистного ему покойника. По определению канцелярии Синода Самуила расстригли. При исполнении обряда он называл светских управителей Синода слугами антихриста и, увидав в присутствии портрет государя, завешенный (по случаю его смерти), в исступлении закричал: "Вон бесовский образ завешен", - и всякие другие "хуления" на его величество кричал неистово.

   Самуил был расстрижен и стал именоваться светским именем своим Степан.

   Ночью, в тюрьме, ему приснился сон. "Не бойся! Тебя бить не станут!" - вещал глас какого-то видения, а было то видение в неясном образе, не то ангел, не то кто-либо из святых, посланный к нему Богом, чтобы он не печалился. И не грустил арестант; самого розыска даже не ждал, не пугало его и расстрижение, которое, однако, всегда было в те времена предвестием того, что арестанту, бывшему монаху, не миновать пытки: он думал, что расстригли его за то, что он от живой жены, вопреки указам, поступил в монахи... Притом и видение во сне сильно ободрило Самуила. Он не раскаивался в своем поступке, громко жалел, что не написал Скрытных литер "п. б." полными словами: "попущением божиим", и гласно, в присутствии караульных солдат, повторил последнее свое письмо, не вдаваясь, впрочем, в его истолкование и тут же наставляя солдат "к крепкому послушанию ея величеству государыне императрице".

   11 февраля 1725 года Самуил, допрошенный в Синоде, а потом отосланный в канцелярию Сената (в ней председательствовал граф Андрей Артамонович Матвеев), на допросе в обоих учреждениях коротко рассказал, как было написано им проклятие. Причем смело и твердо объяснил "литеры", в письме написанные: "Были они, - по его заявлению, - в такой силе: в - всероссийского, ц - царства, п - попущением, б - божиим, п - Петр, всескверный - великий, и - император; а бывшие единомудрствующие, - объяснял расстрига, - те, которые в синоде были и померли!"

   В тот же день Выморкова вздернули на дыбу, дали ему сорок ударов кнутом и жестоко жгли его спину вениками.

   Истязуемый, говоря его же словами, "по надмению... мужественно терпел пытку, яко за правду".

   На другой день подсудимый, крайне немощный от пытки, приведен был пред канцелярию Сената. Граф Матвеев объявил ему, что за его преступление он неминуемо будет казнен смертиею. Объявление это столь поразило Степана Выморкова, что он, в ожидании скорого смертного часа, тут же решился поведать суду "всю сущую правду, не точию что кому говорил и делал, или о чем от кого на свои слова слыхал, но что и в мысли какое хуленье к персоне государя имел". Решение свое Самуил исполнил свято. Суд услышал длинную исповедь, исполненную такой неподдельной искренности и правды, такой в то же время обстоятельности в передаче самых мельчайших подробностей, слов, сокровеннейших желаний и мыслей, указаний на лица, места и случаи, за два, за три года тому назад совершившиеся, цитаты, нередко довольно длинные из книг духовных, каковые цитаты расстрига Степан приводил на память, слов