Тагеев Борис Леонидович - Русские над Индией

"justify">   - Ну и храбрые они, братцы, пра, храбрые, - говорит один солдат, сидя на корточках и покуривая трубку, - ни един, что есть, не сдался, всех перехлопали; не положим, говорят, оружию, устав, мол, не дозволяет!

   - И што тутко за храбрость! Значит, у аванганца солдат службу знает: коли на пост поставили, так, значит, и стой, "хотя бы и жисти опасность угрожала!" - повторил слова устава фельдфебель. - Ты сам, чай, устав-от гарнизонный знаешь? А еще капрал! Ишь, храбрость какую нашел! Меня коли, этта, на пост поставят, то я за тридцать верст противника унюхаю, а ён што?.. Спит себе и не видит, что наши у него на носу... Тьфу, а не офицер! - И фельдфебель сердито сплюнул, посылая ругань по адресу афганцев.

   Показались носилки, на которых лежали раненые. На одних из них тяжело раненный казак Борисов еле-еле стонет. Тяжелое шествие...

   "Афганцы, афганцы!" - раздается крик - и все бросаются смотреть пленных. Это были шугнанцы, между которыми выделялся один молодой афганец, красавец юноша. Два пучка взбитых волос, с каждой из сторон головы, красиво выбивались из-под простреленного головного убора. Пробитый пулями мундир его был изорван, видимо, во время рукопашной схватки. Он шел, высоко подняв голову, и окидывал сверкающим взглядом солдат. Шугнанцы почтительно шли с грустными лицами, видимо ожидая чего-нибудь страшного в русском лагере.

   - Ишь, смотри-ко, братцы, - говорит один из солдат, указывая на афганца, - что значит судьба-то. Не суждено, так не умрешь. Глянь-ко у энтого аванганца и чалма, и мундир прострелены, да и весь, как решето, истыкан, а на ем ни единой царапины нету, а даве, когда мы в аванганскую-то юрту забежали, глянул я в ящик, а там шугнанец, повар их, сказывали, сидит, я его оттуда и выволок. Глянул, а он мертвый, пуля, значит, ему это в самый глаз угодила, как ни прятался сердешный, а нашла-таки она его и в ящике под кошмами.

   - Все Бог, - возразил, вздохнув, другой солдатик, - на все Его святая воля.

   - А ён какой веры будет? - спрашивает молодой солдат унтер-офицера.

   - Магометчик, - серьезно отвечает тот.

   - А энто что же за вера такая будет? - интересуется солдат.

   - А такая же, как и у сарта, - поясняет унтер.

   Удовлетворенный солдатик успокаивается.

   Раздается барабанный бой к обеду.

   - Становись на молитву! - кричит дежурный по роте, и кучка солдат с котелками в руках нестройным хором поет "Очи всех на Тя, Господи, уповают"...

  

   Мало-помалу тяжелое впечатление, произведенное убитыми и ранеными, сгладилось, и жизнь на бивуаке вошла в свою колею.

   Ежедневно расставлялись посты, высылались секреты и заставы в сторону, откуда ожидались афганцы, одним словом, дни тянулись скучно и однообразно. Единственным нашим развлечением была беседа с пленными, и их интересные рассказы очень занимали меня.

   Была ясная, теплая погода, ветер, постоянно дувший то с одной стороны, то с другой, притих, так что в общей столовой нашей, которою нам служила длинная палатка, было довольно сносно сидеть, полотнище не хлестало по затылку и не сбивало фуражки.

   После сытного обеда и доброй порции водки мы, покуривая, сидели и вели оживленный разговор об Абдурахман-хане. В это время раздался выстрел. В одно мгновение мы повыскакали из столовой и увидели необыкновенной величины горного орла, бьющегося на земле; у него было переломлено крыло удачным выстрелом из карабина, направленным известным охотником капитаном Арсеньевым.

   Громадный орел, видимо, изнемогал от боли, силясь подняться, но напрасно. Я подошел к нему ближе. Закинув голову назад и расширив свои красновато-огненные глаза с черными зрачками, орел так сильно щелкнул клювом и издал такой ужасный крик, что я невольно сделал шаг назад.

   С трудом удалось набросить аркан на шею царя пернатых и таким образом обезоружить его. Удивительное дело, самые смелые офицеры, увешенные орденами за доблести в походах, не раз встречавшиеся со смертью лицом к лицу, не могли подойти, боялись подбитого, обессиленного, полуторааршинного орла, лишенного возможности даже подняться на воздух.

   Пернатый пленник прожил в отряде три дня и издох, так как пуля повредила крыло, прошла сквозь грудь, зацепив немного легкое. Насмотревшись на хищника, я отправился в свою незатейливую хижину, чтобы прочитать газеты, которые прибыли сюда только сегодня, и хотя новости были для всего мира уже застарелыми, то есть совершившимися полтора месяца тому назад, но все же на "крыше мира" они были самыми свежими, и мы с жадностью поглощали их. У меня в кармане лежал номер "Нового времени", и я был в восторге, так как, кроме "Света" да этой газеты, на этот раз ничего не было получено.

   Когда я подходил к своей палатке в надежде удобно улечься и заняться чтением, сожитель мой, поручик Баранов, выполз из нее и направился к видневшимся вдали юртам.

   - Куда это вы? - крикнул я ему вслед.

   - Да хочу поговорить с пленными, пойдемте заодно.

   - Пойдемте.

   И мы отправились к противоположному концу бивуака.

   На разостланной кошме около небольшого шатра сидело несколько шугнанцев, а в отдалении от них в красном мундире, поджав под себя ноги, афганец. Это был совершенно молодой, высокий, с дышащим отвагою красивым лицом юноша. Красный мундир чрезвычайно шел к его смуглому лицу, а черные усики красиво пушились над верхнею губою, придавая молодому лицу его несколько возмужалый вид. Он бросил на нас свой огненный взгляд и поправил чалму на голове.

   Подошел переводчик, и у нас завязался оживленный разговор. Афганец отвечал очень охотно, и в его тоне не было заметно и тени ненависти.

   - Как тебя зовут? - спросил я.

   - Гулдабан-Кудряв-хан, - ответил пленный, - я родной брат убитого вчера капитана Гулям-Айдар-хана, - сказал он, и в его голосе прозвучала грустная нотка.

   - А сам ты - офицер или солдат?

   - Я? - вопросительно вскинул он глазами и ткнул себя в грудь пальцем. - Я солдат, но я окончил Кабульскую военную школу и должен два года отслужить в войсках рядовым, и потом буду произведен в дофордары{51}, а там и в офицеры.

   - А твой брат, давно он был капитаном и на Аличурском посту?

   - Видите ли, - начал афганец, - мой брат занимал очень видный пост при эмире; но когда в 1888 году у нас в Афганистане вспыхнуло восстание и брат эмира Исхак-хан отложился, то и мой брат был на стороне последнего; за это после подавления восстания он был лишен флигель-адъютантства и долгое время был в изгнании, но потом вина его была прощена, и он получил назначение на Памир. Бедный, бедный мой брат! - прибавил афганец и покачал головой. - Что теперь будет с его семьею, если и меня расстреляют?

   Он низко опустил голову.

   - Нет, русские не расстреливают своих военнопленных, - успокоил я афганца, - напротив, лишь только наступит возможность, все вы будете отпущены.

   - А что, большая семья осталась у твоего брата? - спросил Баранов.

   - Нет, только жена да маленький сын, - ответил пленный, - жена его молода и красива, и, оставшись совершенно одна, она скоро погибнет - у нас в Афганистане не щадят красивых женщин. Ах, зачем вы убили Гуляма! покачал он опять головою. - А раненые где? - спросил он.

   Я сказал, что оставлены на попечении киргизов.

   - Ну, значит, они умрут.

   - Почему это? - удивился я. - К ним два раза в день ездит доктор.

   - Все равно, - ответил афганец, - киргизы ненавидят нас и непременно прирежут их при удобном случае.

   - А пожалуй, это и правда, - сказал мне Баранов, - я тоже согласен с предположением пленного.

   Распрощавшись с афганцем, мы отправились к раненым. Сердце сжалось, когда я вошел в темную юрту. Запах гниющего тела заставил невольно сделать шаг назад. На грязной кошме что-то копошилось, но глаз, не привыкший еще к темноте, не мог различать предметы. Когда был отдернут тюнтяк{52}, то передо мною открылась поражающая картина: двое раненых афганцев лежали на кошме и казались мертвыми. Двое сидели с замотанными головами, а на перевязке виднелись следы крови. Один из несчастных повернул ко мне голову и что-то сказал, но это были не слова, а какие-то раздирающие душу стоны, вырвавшиеся из его простреленной в двух местах груди. Лежавший около него афганец пошевелился и поднял голову, другой оставался неподвижным. Эта неподвижность особенно обратила мое внимание. Конец ноги его, высунувшейся из-под закрывавшего его тулупа, был как будто выточен из пожелтелой кости.

   - Говорит ли кто-дибудь из вас по-узбекски? - спросил я.

   - Да, тюра, я немного говорю, - ответил слабым голосом другой раненый, сидевший в глубине юрты.

   - Бывает ли у вас доктор? - спросил я.

   - Нет, тюра, не бывает, как перевязали нас первый раз, так и не приезжал. Вот один из товарищей уже умер, и никто его даже не уберет из юрты. Мы просили киргизов, а те говорят: "Вытащим всех вас, когда передохнете, собаки".

   Я слушал, не веря ушам своим, но факты были налицо.

   - Мы ничего не ели с тех пор, как поместили нас сюда, во рту горит, как в печке, а воды подать некому, киргизы совершенно отказываются помогать нам и даже грозились прирезать нас, как баранов. Попробовал я было проползти до реки, - говорил несчастный, - но силы не позволили, хотел из юрты вытащить мертвого - тоже не мог... А вот этот, вероятно, не сегодня, так завтра отдаст Богу душу, - сказал он, указывая на лежавшего ничком товарища...

   У меня слезы подступили к горлу. Баранов, понуря голову, не понимая нашего разговора, сидел, устремив свой взор в сторону.

   Когда я сказал ему о том, что слышал от афганца, он возмутился.

   - Это же свинство наконец, - проговорил он. - Вот наша пресловутая гуманность к врагам, вот красноречивый пример ее, - возмутился он, и мы, обещав раненым сегодня же облегчить их участь, отправились на бивуак.

   Рассказ наш о состоянии раненых произвел сенсацию между офицерами, многие из них сейчас же отправились к несчастным, захватив с собою обильное количество провианта, а к вечеру этих афганцев перевели в отрядный лазарет; двое из них были уже мертвы, а потому похоронены возле могилы своих товарищей, павших 12 июля.

   Оставалось еще осмотреть развалины китайской крепости, гнездившейся над озером, на одной из прибрежных скал, и я отправился туда в сопровождении местного киргиза. Крепость представляла собою не что иное, как четырехугольное пространство, окруженное со всех сторон частью уже обвалившеюся, глинобитною стеною и, видимо, с проходом в северо-западной части. Здесь же стояли две могилы со старыми, полуразвалившимися надгробными памятниками и китайская кумирня с камнем для жертвоприношения Сума-Таш.

   - Когда построена эта крепость? - спросил я у киргиза.

   - Давно, тюра, я не помню, когда ее построили, но знаю, что китайцы занимали в ней гарнизон, и их джандарин ежегодно требовал от нас, чтобы наши бии (старшины) приезжали раз в год к нему и кланялись в ноги. Конечно, каждый из них подносил джандарину или барана, или яка, а кто побогаче, то и целого верблюда - в этом и состояла вся наша повинность. Вдруг в 1888 году нагрянули сюда афганцы. Китайцы хотели не допустить их до занятия Яшиль-куля, да только не смогли, и афганцы прогнали их за перевал Харгуш, разорили крепость и оставили на берегу реки Аличура своих солдат.

   - Ну, а при ком вам спокойнее жилось, - спросил я, - при афганцах или при китайцах?

   - Конечно, таксыр, при китайцах. Афганцы - это лютые звери, - с ожесточением в голосе говорил киргиз. - Они обирали нас, силою отнимали жен и дочерей и держали на своем посту.

   Теперь я понял глубокую, мстительную ненависть, которую питали киргизы к своим истязателям.

   Мы стали спускаться с горы и уже совершенно дошли до озера, как вдруг киргиз тревожно схватил меня за рукав.

   - Смотри, тюра, что это? - испуганно спросил он, указывая на столб пыли, поднимавшийся в долине. Я заслонил глаза рукою от солнечных лучей и взглянул. Наш табун, погоняемый солдатами, бежал по направлению к бивуаку.

   Сотня казаков пронеслась мимо меня, а в лагере была тревога. Войска становились в ружье.

   - Что такое? - спрашивал я каждого попадавшегося мне навстречу, но никто ничего не знал. Я сел на лошадь и поскакал за казаками.

   - Что такое означает эта тамаша{53}? - спрашиваю казачьего офицера.

   - А видите ли, афганский кавалерийский разъезд, не зная о стычке 12 июля, случайно наткнулся на наши пикеты и, обменявшись несколькими выстрелами, показал тыл, - ответил мне хорунжий.

   Мы ехали рысью. Киргизы скакали впереди, отыскивая следы афганских лошадей. Около ущелья следы исчезли, а потом ясно было заметно, что они расходились в две противоположные стороны. Очевидно, афганцы разделились на две партии.

   После непродолжительного совещания было решено направить погоню по двум направлениям.

   Было уже темно, когда мы остановились в темном узком ущелье, решив, что поиски совершенно напрасны. Лошади наши сильно утомились и были покрыты пеною. Луна своим желтым диском бледно освещала вершины гор.

   - Что же, назад? - обратился к нам капитан С., участвовавший также в погоне.

   В это время несколько камней скатилось с противоположного скалистого обрыва.

   - Тс! Господа, архары{54}, - обратился к офицерам С., ярый и бесстрашный охотник, - они теперь спускаются для водопоя. Не поймали афганцев, то по крайней мере привезем архара, все же не с пустыми руками возвратимся.

   С этими словами он взял у одного казака винтовку и, оставив лошадь, направился к месту, куда свалились камни. Прошло уже достаточно времени, а выстрела не было. Вдруг до нас долетел громкий голос С., кричавшего нам: "Сюда! Афганцы". В один момент мы были на лошадях и подскакали к тому месту, откуда раздавался призыв. Подняться на лошади было невозможно на крутой скат, и мы, оставив их коноводам и карабкаясь по камням, забрались на вершину. В нескольких шагах от капитана валялся труп павшей лошади, а недалеко от нее стоял человек. Другой сидел верхом и не скрывался при нашем появлении, очевидно не желая оставлять товарища. Мы подошли к ним. Это были два афганских кавалериста. Просто невероятным казалось, что они поднялись по такой круче на лошадях.

   - Где остальные? - спросил капитан афганца.

   - Это они сами знают, - ответил афганец.

   Казаки сняли с них оружие, после чего один из рисоля (кавалеристов) рассмеялся.

   - Отчего он хохочет, спроси его? - сказал переводчику капитан.

   - Оттого, что я теперь настоящая баба! - отвечал чистым узбекским языком афганец, так что я понял его ответ, и при этом он указал жестом, что лишен оружия.

   Офицеры наши, бывшие здесь, поспешили предупредить его, что русские обращаются с пленными гуманно, но афганец, по-видимому, мало убедился этим и возразил:

   - Дайте мне чаю и лепешек, а потом вешайте, только теперь я очень голоден!

   Всю дорогу он шутил и вел себя так, что приобрел всеобщую симпатию.

   - Вот тебе и архар, - шутил С., - уж такого архара я никак не ожидал встретить.

   У пойманного афганца было найдено письмо к убитому Гулям-Айдару, которому файзабадский губернатор предлагал возвратиться в Бадахшан, передав пост посланному, а также и письмо от жены несчастного капитана. Но не суждено было ему читать эти строки, написанные любящей рукой. Читал их начальник отряда, и слезы покатились по щекам туркестанского героя.

   Бедная женщина умоляла мужа скорее приехать в Файзабад для определения сына в военную школу. Столько заботливости и нежной любви было в этом письме! Тяжело становилось при мысли, что скоро бедная афганка узнает о судьбе своего любимого мужа и горькие слезы польются рекою из ее прекрасных глаз.

  

   Стоял необыкновенно жаркий день. Солнце как бы остановилось в зените и своими палящими лучами особенно пригревало каменистую почву Памира. Удивительное дело, вчера холод, даже снежок перед рассветом выпал, а теперь вдруг такая жара, что еле-еле спасаешься от нее под низкой палаткой, на которую солдаты то и дело льют воду из парусиновых ведер, чтобы хоть этим уменьшить невероятную духоту, царящую в ней.

   - Ух! - стонет мой сосед, валяясь в одном белье на своей походной кровати. - Просто невыносимо становится, не пройти ли нам в юрту к капитану П., - говорит он, - там, наверно, прохладнее.

   - А что ж, идемте, - отвечаю я.

   И мы, надев на босую ногу уже изрядно истрепанные туфли, идем по направлению к виднеющейся юрте ротного командира.

   Мы были не первые. В юрте капитана собралось довольно много народа; все были в костюмах, подобных нашим, то есть, вернее, без костюмов, и в разнообразных положениях сидели на постланных кошмах. Посреди кружка стоял уже опустевший кунган.

   - Милости просим, - приветствовал нас хозяин. - Чайку не прикажете ли? - И он, не дожидаясь нашего ответа, позвал денщика и приказал подогреть кунган.

   В юрте было свежее. Небольшой сквознячок приятно подувал на нас и, охлаждая вспотевшее тело, заставил свободно и легко вздохнуть полною грудью.

   - Что нового, господа? - спросил поручик Баранов, когда мы уселись на кошме.

   - Да ничего утешительного, - ответил капитан, - сидим на месте, да и только, приказаний для дальнейшего следования все еще нет, и полковник опасается, как бы нам не опоздать с углублением в Шугнан, так как иначе перевалы будут закрыты и возвращение в Фергану отрезано.

   - Да чего же он не двигается сам дальше, не дожидаясь приказаний? спросил я. - Ведь пошел же он сюда, действуя совершенно вразрез с предписанием?{55} Ведь за стычку 12 июля он не имел никакого разноса, напротив, Государь Император прислал до поводу ее телеграмму: "Иногда не мешает проучить". Следовательно, отчего же и не проучить еще раз, не правда ли, господа?

   - Совершенно верно, - заметил П., - вы правы, да и сам Ионов нисколько не прочь сейчас же двинуться и занять Шугнан, это ведь его заветная мечта, и он страшно досадует теперь, что она почти неосуществима.

   П., которого очень любил начальник отряда, хорошо знал положение дела, а потому мы особенно внимательно отнеслись к этой новости.

   - Почему же неосуществима? - спросил Баранов.

   - А по простой причине, - ответил П., - когда у одного ребенка десять нянек, то дитя зачастую остается без глаз.

   Мы с удивлением взглянули на капитана, который не замедлил удовлетворить наше любопытство.

   - Видите ли, господа, - сказал он. - Полковник Ионов был еще до начала похода против назначения подполковника Громбчевского в состав отряда. Он хорошо понимал, что два медведя в одной берлоге не уживутся. Как Громбчевский, так и Ионов оба стремились к одной цели - блеснуть звездою над "крышею мира": Громбчевскому это удалось ранее, и он уже создал себе имя известного исследователя Памира. Теперь предстояло завоевание этой обширной области, которое было возложено на нашего начальника отряда. Вдруг к нему назначают совершенно постороннее лицо, и не под его ведение, а вполне самостоятельно действующее на Памире, "начальника памирского населения", подполковника Громбчевского, которому вменяется содействовать отряду в доставке перевозочных средств, проводников, а также, как прекрасно знающему географическое положение Памира, быть руководителем отряда при переходах через исследованные Громбчевским места, карты которых еще не вышли из Туркестанского топографического отдела. Такое назначение было не особенно-то приятно Ионову, человеку самостоятельному и решительному, а потому он очень недружелюбно отнесся к Громбчевскому. Между обоими штаб-офицерами на первых же порах завязались враждебные отношения. Как вы знаете, они оба избегают встречи, и Громбчевский поставил свои юрты даже вне района расположения отряда.

   - Но при чем же теперь-то Громбчевский в вопросе дальнейшего движения? - спросил я.

   - А вот сейчас узнаете, - сказал капитан и, затянувшись трубкой, продолжал: - Теперь, после донесения начальника отряда военному министру о необходимости дальнейшего движения, он смело бы мог, не дождавшись ответа, несомненно отрицательного, двинуться дальше. Ведь афганцы недалеко и грозят наступлением, и это обстоятельство может служить вернейшим поводом к походу. Пройдет два, три дня, войска будут уже далеко, а телеграмма о возвращении опоздает, и цель Ионова будет достигнута, начнется война с Афганистаном, на его долю выпадет слава завоевателя Памира, Шугнана и Рошана, и русский флаг гордо разовьется над Индией. Но вот тут-то и явилась помеха в лице начальника памирского населения. Запасы истощились, ячменя совершенно нет, так что небольшое его количество выписано с Мургаба и не сегодня завтра прибудет с первой ротой, уже выступившей к нам{56}. Для того же, чтобы поднять отряд и направиться в глубь Шугнана, необходим огромный транспорт, для которого у нас не имеется лошадей, ни под сухари, ни под фураж. Вот тут-то полковник и обратился к Громбчевскому, конечно, официальным путем, чтобы тот доставил ему необходимое количество лошадей для движения в Шугнан. Не тут-то было. Отлично знал Громбчевский, что начальник отряда хочет воспользоваться удобным моментом для выступления, не дожидаясь приказаний, и ответил ему, что не имеет возможности исполнить просьбу, но что на случаи приказания, которое ожидается через несколько дней, им уже сделано распоряжение о пригоне табунов. Вот теперь полковнику и приходится сидеть на Яшиль-куле, досадуя на себя, что не захватил отрядного обоза. Сделали поблажку подрядчику, разрешили ему в два приема перевозить фураж, вот теперь и сидим, когда могли бы уже быть в Шугнане.

   - Да, досадно, - сказал Баранов.

   - Еще бы не досадно! Хорошо, если приказание будет немедленно двигаться дальше, а если нет? - Тогда ведь зазимуем на этом проклятом месте, - ответил П.

   "Нечего сказать, приятная перспектива", - подумал я и, налив в чашку горячего чайку, стал отхлебывать его, обливаясь струями пота, который, охлаждаемый ветром, приятно-холодными струйками тек по шее.

   Вдруг дверь кибитки поднялась и, согнувшись, вошел в юрту казачий офицер.

   - А, Петр Петрович! - приветствовали мы его.

   Начались рукопожатия.

   - А я, господа, к вам с предложением, - обратился он к нам, - не составит ли кто мне компанию поохотиться за архарами?

   - За архарами? - переспросил я. - Разве теперь время?

   - Самое настоящее, - заметил хорунжий, - тем более что с нами отправляется известный охотник киргиз Хасан-бек.

   - Вот охота по горам таскаться, - возразил капитан, видимо очень недовольный, что казак покушается нарушить его собрание и лишить его возможности продолжать начатую беседу. Однако ему не пришлось остаться без собеседников. На вызов хорунжего отозвался лишь я один. Охота на архара, или кийка, всегда была для меня мечтою, и вот эта мечта осуществляется.

   Положим, я уже и ранее охотился в горах, но охоты были все неудачны, и я ограничился лишь тем, что видел только след зверей, за которым ползал по скалам в течение трех суток.

   - Когда же едем? - спросил я.

   - Да что же, с рассветом можно, - сказал хорунжий. - Берите карабин, чая заварки две, сахару да чашку, больше ничего не нужно. Ну, так больше никто, господа? - спросил он.

   Никто не выразил желания.

   - Ну, до свидания. - И, отдав честь компании, хорунжий вышел.

   Более меня уже не интересовали разговоры, я думал о предстоящей охоте и радовался удачному времени, в которое выпал мне этот случай.

   Уже светало, когда мы садились на лошадей и в сопровождении какого-то киргиза тронулись в путь. Узкая тропа пролегала по краю обрыва, то поднимаясь, то опускаясь почти к самым водам шумящей реки. Два раза пришлось нам перейти вброд реку, и наконец мы свернули в одно из черневшихся ущелий, продолжая следовать за проводником. Чем дальше углублялись мы в ущелье, тем природа окружных гор заметно изменялась. Наконец на одной из зеленых площадок я увидел несколько киргизских юрт, маленькими грибочками серевших на зеленом фоне травы. Около одной стояла киргизка, у которой на руках был грудной ребенок. Увидя нас, она быстро скрылась в юрту, откуда вышел старый киргиз с почтенною наружностью.

   - А, саломат! Саломат! Тюраляр! (здравствуйте, господа), - прошамкал он своим беззубым ртом, взял под уздцы мою лошадь одной рукой и принял поводья из рук хорунжего.

   - Ей, Игам-берды! - крикнул старик.

   - А? - лениво отозвался кто-то на его зов из юрты, и вслед за тем толстый, но еще молодой киргиз с лоснящимися, жирными, сильно выдающимися скулами вылез из узкой двери юрты и, улыбаясь во весь рот, обнажил свои ровные, сверкающие белизною зубы.

   - Возьми лошадей, - сказал ему старик, и киргиз, апатично собрав поводья и заложив руки назад, стал водить лошадей.

   - Хасан ёк{57}, - сказал киргиз. - Хасан уехал, завтра приедет.

   Такое известие сильно огорчило нас. Без Хасан-бека, знавшего все места как свои пять пальцев, охота была бы затруднительною. Делать нечего, мы решились ждать его до следующего дня, а там, если бы он не приехал, охотиться одним. Старик отстегнул висячую, сделанную из длинных щепочек дверь, и мы, согнув спины, вошли в юрту. Неприятный кислый запах чего-то прелого сразу пахнул на нас, и я просил хозяина открыть тюнтяк, то есть снять кусок кошмы, закрывавшей верхнее отверстие юрты. Яркий свет ворвался в темную кибитку, и я увидел в двух шагах от меня киргизку, возившуюся с небольшим барашком, по-видимому чем-то больным. Хозяин, заметя, что нам неприятно такое зрелище, сморщил брови и суровым голосом крикнул "кить!" (пошла), и киргизка моментально исчезла.

   Мы сидели на ковре. В юрту понемногу стали набираться обитатели аула, и все они, каждый погладив обеими руками бороду и проговорив свое "салом-а-лейкум" (здравствуйте), протянув нам каждому обе руки, садились, поджав под себя ноги и сказав "Хасан ёк", изредка перебрасывались друг с другом фразами, а снаружи доносились распоряжения хозяина о приготовлении нам угощения. Вскоре турсуки с кумысом, киргизский творожный сыр "крут", "баурсаки", то есть лепешки на бараньем сале, каймак - сливки - все было перед нами, а в заключение мы были угощены жареною на вертеле бараниной, да такою, что просто слюнки текли при виде немного подпеченного куска жирного мяса.

   Между тем для нас была приготовлена самая нарядная юрта; появились прекрасные одеяла, и даже сальная свеча была вставлена в какой-то допотопный, но русской фабрикации подсвечник, какими-то судьбами попавший в эту горную трущобу Памира. Устроившись в новом помещении, мы пригласили хозяина к себе и угостили его водкой, до которой старик оказался большим охотником; проглотив стаканчик, он стал вдруг замечательно разговорчивым и веселым. Удивительное дело, как туземцы любят "арак" - водку, с каким удовольствием пьют ее они, но так как по корану спиртные напитки им запрещены, то они употребляют их чрезвычайно секретно. Русских они в этом случае не стесняются, но всегда просят никому не говорить.

   Таким образом мы остались до сумерек в юртах и благодаря теплым одеялам довольно сносно провели ночь, которая не отличалась теплотою. Я проснулся почти с рассветом и первым делом пошел осведомиться, приехал ли Хасан. Какова же была моя радость, когда на мой вопрос из темноты раздался голос старика: "Кильды, тюра, Хасан кильды!" (приехал, барин, Хасан приехал).

   Вслед за этим из юрты вылез и сам ожидаемый охотник. Это был среднего роста, крепко сложенный батыр с смуглым лицом и сильно выдающимися скулами. Узкие прорезы глаз, по-китайски, поднялись наружными уголками кверху, и через них лукаво проглядывали быстрые и не лишенные ума зрачки. Маленькие черные усы и на конце подбородка жалкая мочалистая бородка дополняли наружность его; что поражало в нем - это белые, как бы выточенные из слоновой кости, крепкие зубы. Вообще киргизы отличаются прекрасными зубами и объясняют это тем, что не едят совсем ничего соленого и мало употребляют мяса, питаясь молочною пищею.

   - Кайда, тюра, казак? (где казак) - спросил Хасан, протягивая мне обе руки.

   - Спит! - сказал я, и мы направились к нашей юрте.

   - Ну, что, едем? - спросил я Хасана.

   - Якши, тюра, хорошо. Только знаешь что? - сказал он. - Лучше выедем мы сейчас верхами, у Ходжа-Серкера в ауле оставим лошадей, поднимемся по ручью "екибулак" и как раз к вечеру будем на месте, где я в прошлый раз убил кийка (козла), когда он спускался на водопой; там переночуем и наутро поднимемся к снегу, а там, если архаров не увидим, то, наверное, убьем кийка.

   - А разве архаров нет? - спросил я, с горечью в душе думая, что и теперь не поохочусь за архарами.

   - Нет, тюра, архар есть, только уж высоко очень. Если хочешь, поднимемся и выше - хоп? (хорошо) - закончил он свой проект. - Только, тюра, итык яман! (сапоги плохие) - прибавил Хасан, глядя на мои выростковые сапоги. - Мои лучше - а? Хочешь, у меня есть еще пара, я тебе их дам, да и другому тюре-казаку достану.

   Скрывшись в юрту, он вытащил оттуда два свертка кожи. Конечно, я не замедлил тщательно рассмотреть предложенную мне обувь, которая состояла в мягком сапоге без каблуков и из нескольких кусков сыромятной кожи; из них один накладывался под подошву, а остальными обматывалась вся нога, и все это завязывалось воловьими жилами. В такой лишь обуви и возможно бродить по горным дебрям и в особенности в погоне за кийками и архарами. Поблагодарив киргиза за ценный в настоящую минуту подарок, я отдарил его кинжалом и обещал дать водки, чему он особенно обрадовался, и мы пошли будить спящего товарища.

   - Петр Петрович, а Петр Петрович, - тормошил я спящего хорунжего.

   - Мм... аа?.. - произнес он и, потянувшись, поднялся на руки.

   - Едем! Хасан уже здесь.

   Он вскочил.

   - Хасан! - крикнул он.

   - До-бай, тюра? (что прикажете) - спросил киргиз.

   - Едем!

   - Хоп, таксыр (слушаю-с).

   Через несколько минут мы в сопровождении Хасана выехали в путь и направились вверх по горному ручью, берега которого были покрыты колючими кустиками терескена. Высокие скалы сурово громоздились над нами, а впереди в бесконечное небо уходили снежные вершины одного из отдаленных хребтов. Путь, усеянный острыми осколками сорвавшихся и расколовшихся каменных глыб, был достаточно неудобен для лошадей, но наши киргизские горцы, очевидно привыкшие к подобным путям, шли бодро, ловко лавируя между камнями. Было довольно свежо, и чем выше мы поднимались, тем холод делался ощутительнее.

   Наконец, стали попадаться уже целые площади неоттаявшего еще с зимы снега, вероятно, потому, что солнечные лучи не проникают в это темное, узкое, загроможденное скалами ущелье. Таким образом, проехав без остановки часа четыре, все поднимаясь по тому же ручью, мы повернули в одно из ущелий, в котором, говорил Хасан, находится знакомый ему аул, где и предполагалось остаться на ночевку. Действительно, на небольшой равнине нам попался на тощей, с виду заморенной лошаденке киргиз, гнавший небольшое стадо баранов, который, обменявшись приветствием с Хасаном, что-то сказал ему и проехал мимо.

   Наконец я увидел четыре юрты, и мы на рысях подъехали к аулу.

   Та же встреча любопытных обитателей, то же угощение бараниной и кумысом, как и у Хасана, повторились и здесь, только с тою разницею, что приносила нам угощение жена аульного старшины, молодая, здоровая и чрезвычайно красивая киргизка, все время закрывавшаяся рукавом своей рубашки и скалившая прелестные белые зубы. Хасана обступила целая толпа, и мы в отведенной нам юрте уже пили чай и решили, передохнув немного, идти в засаду, где козел спускается на вечерний водопой.

   Начинало смеркаться.

   - Ну, тюра, айда (пойдем), - сказал мне Хасан.

   Он все время обращался ко мне, так как я говорил по-киргизски. На этот раз лицо его было серьезно; за спиной был крепко приторочен мултук (ружье), а на поясе болтались разные мешочки с порохом и дробью, неизбежный нож, а также кремень и кресала.

   Презабавная штука у киргизов - это их мултук, и можно лишь удивляться, как они метко и всегда удачно из него стреляют, да иначе же представить себе невозможно, так как на заряжение его употребляется не менее 20 минут. Мултук состоит из толстого, утолщенного к верхней части ствола с нарезным каналом в 8 мм в диаметре. Ствол привязан проволокой к куску дерева, напоминающего пистолетное ложе. Около дульной части устроена рогатина, служащая стойкою и упором во время стрельбы. Выстрел производится с помощью фитиля, приставляемого к затравке. Заряд и пуля закладываются с дульной части; пуля представляет собою просто кусочек спрессованного свинца и туго забивается в дуло. Однако такое первобытное оружие не мешает киргизу стрелять из него на довольно далекое расстояние и быть отличным стрелком.

   В несколько минут я уже был готов, а хорунжий отказался идти, говоря, что лучше поберечь силы для завтрашней тяжелой и более интересной охоты, и хотя я сначала и подосадовал на него за подобную, недостойную охотника леность, однако впоследствии ужасно завидовал его бодрости духа.

   Мы вышли с Хасаном вдвоем и бодрым шагом стали подниматься по довольно крутому скату горы. Местами нам попадались узенькие, едва заметные тропинки, пробитые козлами, которые всегда ходят по старым путям. Уже было почти совсем темно, когда мы подошли к журчащему по камням ручейку и сели под большою, старою арчою.

   - Ну, здесь, - сказал Хасан, - теперь, тюра, сиди и смотри, а я пойду вон за ту арчу.

   Приведя в порядок свое оружие, он отправился по указанному направлению и скоро скрылся за камнями. Громадный диск луны как бы вынырнул из-за гор и своим медным светом озарил ущелье, живописно играя в журчащей воде ручейка. Стало довольно светло, и я даже различал арчу, за которою сидел Хасан. Все было тихо, и мне казалось, что я слышу удары своего сердца; я ждал с нетерпением желанного гостя, но, по-видимому, судьба нам не благоприятствовала.

   Просидев таким образом часа два, я вдруг услышал приближающийся шорох по камням, взвел курки и приготовился. Шорох затих и вдруг снова раздался с большею силой. Каково же было мое разочарование и досада, когда вместо кийка ко мне подошел Хасан.

   - Нет, тюра, теперь киик уже не придет, - сказал он, - пойдем-ка в аул и с рассветом сами отправимся на поиски.

   "Не повезло!" - подумал я и печально побрел за Хасаном.

   - Что, много убили? - иронически спросил меня хорунжий. Но мне было не до шуток, и я оставил вопрос его без ответа.

   С чувством полного разочарования закутался я в одеяло и крепко заснул. Однако недолго пришлось мне отдыхать. Хорунжий спал целый день, отчего ему не спалось, и он, сговорившись с Хасаном выйти возможно раньше, в три часа беспощадно разбудил меня. Делать было нечего: несмотря на то что хотелось страшно спать, я был менее чем через десять минут совершенно готов, а умывшись свежею водою и выпив чашку кумыса, даже почувствовал себя необыкновенно бодрым. Начинало светать, когда мы подошли к ручью, по которому ехали вчера, и стали подниматься по направлению к снежным вершинам, казавшимся в весьма близком от нас расстоянии и скрывавшимся из глаз по мере приближения нашего к крутой горе, по которой мы начали взбираться. Лезть было довольно тяжело; камни вырывались из-под ног и с шумом, увлекая в своем падении множество мелких осколков, катились вниз. Иногда попадалась небольшая, полусгнившая арча.

   "Ну, вот, наконец вершина", - подумал я, глядя вверх и замечая, что гора будто кончается; я сбираю силы и в один мах залезаю на мнимую вышку, но, увы, передо мною открывается небольшая равнина, а дальше опять такая же и даже более высокая гора, над которою все так же близко возвышаются снежные вершины.

   - Что, Хасан, скоро снег? - спросил я.

   - Ек (нет), к вечеру разве доберемся, - невозмутимо-лениво, небрежно переставляя ноги, сказал он.

   Я сел на камень и, закурив папироску, невольно бросил взгляд и не мог не полюбоваться чудной картиной. Ручейка не было видно, и громадные камни, казавшиеся такими большими, теперь имели вид булавочной головки, а ущелье, из которого мы вышли, утопало в каком-то дымчато-голубоватом тумане. Со всех сторон возвышались снежные хребты, утопавшие в голубом небе своими позолоченными восходом солнца снежными головами.

   Дальше подъем становился все тяжелее и тяжелее. Часто приходилось чуть не ползком пролезать по таким местам, где, как сказал поэт: "Лишь злой дух один шагал, когда, низверженный с небес, в бездонной пропасти исчез". Голова не выдерживала, когда посмотришь вниз, и мысль о том, что можно легко сорваться, заставляет быть очень осторожным.

   Ползя все выше и выше и часто спугивая кекеликов{58} и уларов{59}, мы к полудню забрались на значительную высоту и пошли по гребню хребта, покрытому арчою.

   - Вот туда пойдем, - сказал Хасан, указывая на видневшуюся снежную массу как раз впереди нас, - тут, коли Аллах поможет, мы увидим козлов, а быть может, и архаров.

   Я чувствовал сильную усталость и досадовал на хорунжего, который слегка подтрунивал надо мною и вчерашней моей охотой. Мы уселись под небольшим камнем и закусили захваченной вареной бараниной и лепешками. Становилось значительно теплее, и солнце даже довольно сильно припекало. Подкрепив свои силы, мы, карабкаясь по невероятным глыбам, добрались часам к четырем до снеговой линии.

   Холод был сильный и, несмотря на солнце, давал себя чувствовать. Мы были на краю громадного обрыва. Ноги и руки, изорванные о камни, сильно болели, и отдых казался необходимым.

   - Здесь заночуем? - спросил я Хасана.

   - Как хочешь, тюра...

   Он не договорил и стал пристально смотреть вниз, где далеко в пропасти виднелись несколько деревьев арчи.

   - Кийки! - таинственным голосом проговорил Хасан.

   - Кийки? - повторили мы, и всякая усталость была забыта.

   Я долго не мог разглядеть ничего там, куда указывал мне пальцем Хасан, и наконец увидел двух козлов, щипавших траву около небольшой арчи. Мы порешили спуститься. Кийки были возле самого обрыва, на небольшом, почти неприступном карнизе, и убить их там было бы бесполезно, так как они достались бы разве беркутам и стервятникам; мы решили действовать таким образом. Хасан должен спуститься и зайти по возможности в сторону и выстрелом заставить их переменить свое место, а мы предполагали спуститься и ждать, когда добыча приблизится на ружейный выстрел.

   Хасан быстро исчез, а я и хорунжий стали спускаться. Спуск представлял собою совершенно крутую осыпь, покрытую сплошь осколками аспида, который катился вместе с нами, увлекая за собою массу других мелких камней; казалось, что мы плыли вместе с горою. Местами приходилось захватываться за ветви арчи или упираться ногами на попадавшиеся большие камни, которые между тем, скользя, сопутствовали нам далее.

   Наконец, спустившись на достаточное расстояние, мы пошли вправо по узкому карнизу, по тропе, протоптанной кийками, и, снова перелезая с камня на камень, со скалы на скалу, стали спускаться дальше. Кийки были в расстоянии не более четырехсот шагов и, видимо, не замечали нас, находившихся как раз против них, на краю страшной пропасти.

   Стрелять или нет, подумал я, и решил лучше еще спуститься, но было поздно: Хасан выстрелил. Глухой звук выстрела разнесся по ущельям и продолжительным, раскатистым эхом долго переливался по горам. Кийки вздрогнули, насторожились и вдруг в один момент огромными прыжками бросились вправо от нас. Хорунжий выстрелил, но, очевидно, промахнулся. Один киик остановился и, вдруг переменив направление, стал подниматься с правой стороны, прямо на нас.

   Мы притаились за камнями.

   Ровные щелчки его крепких копыт о камни уже ясно долетали до нас; громкое сопенье, как от паровоза, которое всегда сопровождает кийка во время бега, слышалось сильнее и сильнее, и вдруг справа от меня, шагах в сорока пяти, появилась его мощная, серо-бурая, стройная фигура. Громадные рога загибались далеко за спину, длинная борода была почти прижата к груди; пораженный неожиданностью неприятной с нами встречи, он как бы вдруг окаменел и сделал быстрый поворот.

   Мы с хорунжим выстрелили почти разом.

   Стремглав, увлекая за собою целые глыбы камней, полетел киик в зиявшую черную пропасть, оставляя за собою целый столб пыли.

   Иногда видел я, как он, ударившись о камень, делая чудовищный сальто-мортале, отлетал в сторону и снова катился вниз. Наконец, около арчи, запутавшись ногами в ее корнях, торчащих над землею, он недвижно лег. Между тем новый выстрел Хасана заставил нас отвлечься на минуту от убитой добычи, но никто не появлялся, и мы стали осторожно спускаться к нашему трофею.

   Как это потащим мы его оттуда, думал я, ведь в нем добрых пудов шесть, если не более.

   Мы все ниже и ниже спускались и наконец подошли к арче. Громадный киик лежал с окровавленной