Толстовство - Ясная Поляна. Выпуск 12

ли на книгу. Не могли и мы, присутствующие, удержаться от слёз. Проникновенные слова Л.Н.Толстого тронули души всех присутствующих здесь людей, все невольно согласились с тем, что только любовь одна должна руководить человеческой жизнью - любовь, а не злоба. Дядя Петя, закончив читать эту коротенькую статью Толстого, закрыл книгу и, тяжело вздохнув, произнес: "Да, Лев Николаевич", и замолчал. Очевидно, он хотел сказать: "Да, Лев Николаевич, ты неопровержимо прав, и как же мы все далеки от той блаженной жизни, основанной на одной братской любви, к которой ты так горячё призываешь людей-братьев". Думали, наверно, и все присутствующие здесь так. Чтение закончилось. Все молчали, утирали платками слёзы со щёк, а в душе моей продолжали звучать слова Толстого из этой статьи.

   Слава эти запали в мою душу на всю жизнь. Это были те слова, которые всю мою жизнь впоследствии перевернули, я их много раз в жизни перечитывал.

   Никогда, ни от кого я не слышал прежде, что Толстой писал такое. Знал я о Толстом лишь то, что знали все, - что он был писатель, что он написал "Войну и мир", "Анну Каренину", "Во-

  

   34

  

   скресение", повести и рассказы и больше ничего. Он мне представлялся просто просто писателем - таким же, как Чехов, Горький, Маяковский. Но о его вере я ничего не слышал от других. Я попросил у дяди Пети эту небольшую книгу, где были собраны статьи и письма религиозного содержания, почитать на малое время, и он мне не отказал. Я прочёл. Впечатление было огромное. Я плакал навзрыд от статьи Льва Николаевича "Любите друг друга".

   Всё прочитанное произвело на меня неизгладимое, радостное впечатление, и с тех пор началось моё искание религиозных книг Толстого. До этого у меня не было ни одной его книги.

   Но не долго нам суждено было всем вместе читать и радоваться от прочитанного. Вскорости дядю Петю, Женю и другого мужчину из нашей группы забрали органы КГБ и состряпали на них дело. После этого их предали суду. Суд определил им троим по десять лет тюремного заключения.

   Дядя Петя во время войны был призван в армию, но по своим религиозным убеждениям отказался. Его сперва хотели расстрелять за этот отказ, но он остался твёрд до конца, то есть не согласился брать оружия, и ему дали десять лет тюрьмы, которые он полностью отсидел. Так рассказывал нам дядя Петя свою историю отказа от оружия. Но теперь он уже был стар, слаб здоровьем, которое подорвали мучительные условия его первого заключения. Но, невзирая на возраст и слабость здоровья и совершенную невиновность, он всё-таки, в силу хорошо состряпанных на него статей, был осуждён во второй раз на десять лет. Второе своё заключение дядя Петя не досидел до конца. Он умер в заключении и похоронен где-то в безымянной могиле в холодной Сибири. Так кончилась жизнь этого святого, праведного человека на этой греховной Земле. Но, слава Богу, святые не умирают, для святых нет смерти.

   Женя отсидел все десять лет и вернулся к семье.

   Я отделался тем, что у меня чиновниками КГБ во время обыска были забраны многие религиозные книги, которые мне так и не вернули.

  

   После осуждения руководителей наша группа стала распадаться, и я решил примкнуть к обществу баптистов. Я стал регулярно по четвергам, субботам и воскресеньям посещать молитвенный дом баптистов. Эта община была большая - более двухсот человек. У них был хороший хор. Община эта была официальной, зарегистрированной у властей. В Москве был их центр, у них был выработанный Устав. Вступление в члены общины регистрировалось и передавалось всё в горисполком уполномоченному по религиозным культам. Для того, чтобы стать членом этого общества, требовалось от человека, чтобы он покаялся в своей прошлой греховной жизни и принял водное крещение. Каяться требовалось в присутствии всех членов этого общества. У них было много проповедников, которые читали некоторые места из Библии и потом поясняли их своими словами. Многие из них говорили довольно хорошо, а некоторые даже и красноречиво, чувствовалось, у них уже был большой практический опыт публичных выступлений.

   Поучения были хорошие, нравственные, призывали жить по-Божьи. Всё это мне нравилось, их нравственное учение о жизни я всецело разделял, одно мне было сперва непонятно - это то,

  

  

   что у них вместе с нравственными поучениями передавалась такая теория, по которой выходило, что спасутся только те люди, которые веруют в искупительную жертву Иисуса Христа, кто в это не поверит, тот, не взирая ни на что, не спасётся, то есть участь того человека быть в аду. В то же время часто можно услышать проповедь на тему: что посеешь - то и пожнёшь. Под посевом подразумевалось человеческая жизнь с её делами в этой земной жизни. А под жатвой подразумевалась то, куда человек попадет в загробном мире. Я понимал это так: Бог ничего не требует от людей, кроме одного того, чтобы они жили по Его закону, по Его воле. Воля же Его и закон в том, чтобы все люди жили во взаимной любви и братских отношениях между собой, и потому не делали другому того, чего они себе не желают. И потому я никак не мог сперва понять, зачем они постоянно привносят эти непонятные слова. Только немного позже я узнал, что эта теория является краеугольным камнем их вероучения, это для них основа всех основ.

   Но, не взирая на моё непонимание их теории, меня влекло к этим людям, люди эти были хорошие. Все они не пили хмельного. Не пили ни водки, ни вина, ни пива. Это я в них приветствовал от всей души. Они не курили и никогда не ругались матерными словами, они никогда не рассказывали похабных анекдотов и отказывались слушать их от других, у них проповедывалось целомудрие до вступление в брак, а брак должен был быть один и неразрывный. Разводы запрещались. По их вероучению требовалось всегда быть правдивым. За всякую неправду и клевету, если это было доказано, человек подлежал даже так называемому отлучению от церкви, и его никто не приветствовал ни целованием, ни рукопожатием.

   Многое у них мне нравилось, и я пожелал вступить в члены этой общины. Во время приёма в члены у них есть так называемое испытание, которое состоит в том, что вступающему задают вопросы, и он должен отвечать. Испытание это производится исключительно при одних членах общины, посторонние не присутствуют - их просят выйти. После вопросов и ответов выйти просят вступающего, и оставшиеся решают, можно или нет его принять. Так было и со мной. Мне начали задавать вопросы религиозного характера. Я отвечал. Чувствовалось, что ответы мои их удовлетворяли. При моём испытании присутствовали пресвитер местной общины и пресвитер областной. Областной пресвитер у меня спросил, сколько мне лет. Я отвечал. Потом спросил, как я отношусь к военной службе. Я ответил, что отношение моё к военной службе христианское. Вопрос: "Поясните нам ваше христианское отношение?" Я ответил, что отношение моё крайне отрицательное к этому, что христианину нельзя быть военным, что Христос учил своих последователей любить людей, а не убивать. Ответ мой явно не понравился областному пресвитеру, и он замолчал. Продолжались вопросы рядовых членов. После этого испытания областной пресвитер сказал, что с моим приёмом повременят, а меня попросил остаться после собрания.

   Когда осталось совсем немного людей - в основном проповедники, - продолжились вопросы ко мне и мои ответы им. Пресвитеры ссылались на Библию, приводили отрывки, где, якобы, Бог одобрял сражение и благословлял войны. Я отвечал прямо то, что думал, отвечал, что в такого Бога, который благословляет войны, я не верю. Я верю в того Бога, которого проповедовал

  

   36

  

   Иисус Христос а именно, верю в то, что Бог есть любовь, мой Бог есть Бог мира, а не войны. Вопрос: "Ну, а как же, если враги нападают?" Ответ: "У меня врагов нет, для меня все люди - братья, Христос заповедовал любить врагов". Долго шли наши дискуссии. Кончилось тем, что мне сказали: "Принять вас членом в своё общество мы не можем, раз вы так рассуждаете. У нас все члены служат в войсках и не отказываются. Ходить вы на наши собрания можете как слушатель, а в члены мы вас принять не можем.

   И я продолжал посещать их собрания, но полноценным членом их общины не был: при обсуждениях их внутренних общинных вопросов я не присутствовал, меня просили выходить, как и всех посторонних.

  

   Однажды у меня появилась такая мысль: зачем я обманываю людей? Ведь у меня уже сложилось твёрдое убеждение о том, что христианство и война - это разное и никогда не соединимое, а потому быть военным истинный христианин не может, и я им не буду. А если так, то почему же я не приду в военкомат и не заявлю там прямо, откровенно, по-христиански: "Вот ваш военный билет, который вы мне когда-то вручили. Возьмите его, я не считаю теперь себя военнообязанным, потому что я христианин. Я снимаю с себя всякие военные обязанности, а то я обманываю вас, и вы рассчитываете, что у вас есть военнообязанный некий Шевченко Александр Викторович, который во всякое время, когда это вам понадобится, будет выполнять вашу волю как военнообязанный, а я уже давно решил не делать это и только помалкиваю об этом, а это не хорошо, что я молчу и тем самым обманываю ваши надежды". Вот так, мне представлялось, должен бы поступить истинный христианин на моём месте. И я решил поступить так.

   Не помню, в какой это было день. Я взял военный билет и пошёл, с целью оставить его, в военкомат. Прихожу. Там сидят работницы военкомата и что-то пишут за своими столами. Подхожу к одной из них, подаю свой военный билет и говорю:

   - Вот мой билет, я отказываюсь от него.

   Удивлённая женщина смотрит на меня и спрашивает:

   - Почему отказываетесь?

   - Я стал верующим человеком и потому не могу по своей вере быть военнообязанным.

   - Что за вера у Вас такая?

   - Христианская.

   Женщина взяла билет мой, ушла и мигом вернулась назад, говоря мне:

   - Зайдите к военкому в кабинет на второй этаж.

   Захожу в кабинет. За столом сидит широкоплечий полковник с сердитым лицом. Здороваюсь. Предлагает садиться. Я сел. Спрашивает меня, зачем принёс билет, отвечаю, что по своим религиозным убеждениям отказываюсь быть военнообязанным и потому возвращаю билет.

   - А вы знаете, что за это мы можем Вас судить?

   - Не знаю, но допускаю и это.

   - А раз не знаете, так вот, заберите военный билет свой и больше так не делайте.

   Я категорически отказался.

  

  

   После некоторых уговоров полковник, разгневавшись, предложил мне покинуть его кабинет. Я ушёл.

   Прошло после этого месяца два, и я получил повестку из военкомата. Требуют меня на военную переподготовку на месяц. Я беру повестку, иду в военкомат и вновь предстаю перед военными чиновниками. На этот раз я уже вёл беседу не с одним полковником, а и с другими офицерами. Я им сказал, что отказываюсь проходить военную переподготовку по религиозным причинам. На меня все напустились, стали стыдить, говорили:

   - Ты, такой здоровенный детина, отказываешься служить, а
кто же за тебя пойдёт служить?

   Или:

   - Мало, что ты не хочешь? И я, может, не хочу, а надо.
Я говорю:

   - Если и вы не хотите, то и вам не надо служить.

   - Все служат, а, видите ли, один нашёлся не служить! Не пойдёшь - судить будем!

   - Дело ваше. Хоть судите - хоть не судите, а я отказываюсь проходить переподготовку.

   Опять разошлись ни с чем.

   Недели через две меня опять вызвали в военкомат. На этот раз беседу со мной вёл один офицер, а за другим столом сидел человек в штатском одеянии /как я впоследствии узнал, это был представитель из КГБ по религиозным вопросам/. Советовали не отказываться. В противном случае дело передадут в суд. Я продолжал твердо отказываться. Разошлись мы на том, что решили дело передать в суд.

   Прошло немного времени, и мне пришла повестка, указывающая явиться в прокуратуру к одному следователю. Следователь сказал, что из военкомата передано на меня дело за отказ от переподготовки. И вот, ему поручено провести следствие по этому делу. Со следователем было то же, что у меня было с военными, те же вопросы и те же мои ответы.

   - Тебе за один месяц могут дать пять лет, - сказал следователь. - Подумай может, ты согласишься всё же пойти на один месяц. Да причем, это же не война, там тебе не придётся убивать, а может, даже и совсем тебе не придётся видеть винтовки, может, будешь что-либо делать по своей строительной работе. Я бы тебе советовал не отказываться, а то можешь ни за что пять лет отработать - смотря какой судья будет судить.

   Я благодарил следователя, что он так относится ко мне - чувствовалось, что искренно, сострадательно. Но я ему объяснял, что не могу поступить иначе, мне легче отсидеть пять лет, чем исполнить службу солдата хотя бы один месяц. Чувствовалось, что следователь меня не понимает. При прощании он сказал:

   - Ждите не позже как через неделю повестку в суд. У меня
с тобой всё закончено.

   Родители всё происходившее со мной знали, я всё им рассказывал. Отец говорил, что не надо отказываться, и советовал идти служить этот месяц. Матери тоже было жаль меня, что посадят меня за этот отказ в тюрьму. Но, видя моё непреклонное решение отказаться, сказали: "Смотри сам, тебе сидеть, но нам тебя жалко отправлять в тюрьму".

   Был август, кругом было тепло, красиво. Не только люди, но и вся природа была радостна. Невыразимо радостно было и у меня на душе. Я всей душой желал пострадать за свои мирные,

  

   38

  

   религиозные убеждения. Я всегда завидовал христианским мученикам, которые мужественно умирали за свою веру, мне тоже хотелось хоть в малой доле быть похожим на них.

   Действительно, не позже, чем через неделю, я получил повестку явиться в суд. Повестка была получена за два дня до суда. Эти два дня также прошли в великой духовной радости для меня. Родители приуныли, мать много молилась Богу, очевидно прося Его, чтобы меня миновала неизбежная тюрьма. Я же, напротив, молился о том, чтобы мне Бог дал больше духовных сил, чтобы я мог перенести всё это, что меня ожидало, с кротостью и любовью, без всякой злобы и недоброжелательства ко всем людям в том числе и к тем людям, которые меня осудят в тюрьму, и те, которые будут с оружием вести меня под конвоем.

   Суд был назначен на вторую половину дня. Родители мои тоже пошли со мной, надеясь присутствовать на моём суде. В коридоре судебного здания уже стояли некоторые верующие - как и из общества баптистов, так и из моего первого маленького общества, к которому я примкнул вначале. Все как-то сострадали и жалели, что меня, сейчас осудят, и желали мне твёрдости духа в этом предстоящем мне испытании. Я же испытывал невыразимую радость в душе и молился внутренне, чтобы эта радость не покидала меня и впредь.

   Настал час суда. Я уже сидел на своём месте подсудимого, а судья с народными заседателями и прокурором занимали свои места. Зашли и все мои знакомые и родные, но их всех попросили выйти, сказав, что суд будет закрытым. Даже родителям не разрешили присутствовать в зале суда. Остался только суд - в полном своем составе - да я, подсудимый. Зачитали протокол, составленный на меня следователем, и начали судить.

   Перед судом ко мне подошёл человек и спросил:

   - Вы желаете себе защитника?

   - Никакого защитника мне не нужно, - ответил я.

   Но защитник всё же - помимо моего желания - был, и за его услуги у меня из заработанных в заключении денег удержали известную сумму. Так же, как и до суда различные государственные чиновники задавали мне вопросы, так и на суде. Говорили, что мой отказ является крайне противозаконным, что служба в вооруженных силах является священной обязанностью всех граждан нашей страны, что это долг перед родиной. Мои же ответы были в том духе, как и учили все мудрейшие и святейшие люди всего человечества, что родиной для меня является вся Вселенная. Я отвечал перед судом со всей откровенностью ту правду, которую я знал и в которую всей душой верил и верю, что я не делю людей по национальностям, вероисповеданиям и государствам, а стремлюсь смотреть на каждого человека как на брата и любить его, а не убивать своих братьев. Судьи говорили, что от меня не требуют сейчас, чтобы я убивал, так как войны нет. Я говорил что, хотя меня сейчас не заставляют убивать, но меня подготавливают именно к этому делу. Я говорил, что закон Бога для людей в том, чтобы они любили, а не убивали друг друга. Я желаю быть исполнителем закона Бога, а не его нарушителем, вот поэтому я отказываюсь от переподготовки. Выступали и все народные заседатели и прокурор и адвокат. Никто мой поступок не одобрял и все сходились в одном мнении, что меня следует наказать. Состав суда был из людей неверующих, не видно было и капельки в них какой-либо религиозности, - это и не могло быть иначе в стране массового атеизма. Мои религиозные мотивы отка-

  

  

   за служить совершенно не брались во внимание судьями. Я ясно видел, что они не понимают эту великую религиозную истину о том, что во всех людях живёт одна и та же душа, что над всеми нами один Бог, Который каждого из нас послал в этот мир для исполнения в нём Его великого дела, и дело Его только в одном - чтобы мы любили друг друга и не только не убивали, а даже не гневались на братьев-людей, любовь должна стать общим законом всех людей. Я не встретил в моих судьях такого понимания жизни. В их сознании ещё крепко жило понятие, что есть Советский Союз, есть Америка, есть Китай, и что быть патриотом, быть приверженцем этого, давно отжившего в сознании мудрейших людей суеверия, - есть высшая цель жизни и священный долг человека. Не понимали они моих мыслей - и потому не одобряли их - не потому, что они были слишком сложны, трудны, но потому, что их десятилетиями учили другому. Они мне представлялись тёмными, жалкими людьми, не смотря на университетское образование некоторых из них.

   Адвокат выступил и сказал, что, хотя мой поступок заслуживает наказания, учитывая мою молодость и искренность убеждений, он просит суд вынести приговор до минимума малым.

   Суд удалился на совещание. После этого стали заходить в зал суда по одному те люди, которые ожидали в коридоре. Судьи зашли, заняли свои места, и один из них зачитал приговор, который заканчивался словами: "Народный суд постановил приговорить военнообязанного Шевченко Александра Викторовича за отказ от прохождения тридцатидневной военной переподготовки - на пять лет лишения свободы в трудовых исправительных колониях".

   Всех попросили освободить зал. Ко мне подошёл милиционер, и сказал, чтобы я шёл впереди его. Я, как преступник, был выведен из зала суда в сопровождении милиционера. В коридоре, на выходе из судейского здания, я поцеловал обнявшую меня, горько плачущую, мать и просил не унывать, уверяя, что мне хорошо, что я вовсе не чувствую себя несчастным, что иду я с глубокой уверенностью и что мне и в тюрьме будет хорошо, что Бог не оставит и поможет мне радостно, без печали отбыть свой срок. Затем я простился с отцом, который так же безутешно плакал. Возможно, отец и не ждал, что мне дадут за один месяц пять лет. Эти воспоминания - даже сейчас, когда я пишу эти строки, - вызывают у меня слёзы. Я вспоминаю, сколько мои бедные родные пережили от меня за свою жизнь: раньше от моей пьяной, разгульной жизни, теперь же - от моих убеждений, которые они не вполне понимали. Я их вполне понимал, как им было тяжело видеть человека с оружием, который торопил меня с прощанием, и что пять лет я буду под надзором этих вооружённых людей. Я второпях простился с родными, пожал руки некоторым единоверцам, и со взаимными пожеланиями мы расстались. На улице уже стояла машина, и возле неё было несколько милиционеров. Для меня уже широко раскрыли дверь "чёрного ворона", и я, подойдя к ней, ещё раз обернулся и, всем провожавшим меня, помахал рукой. Милиция всё время торопила меня, дверь быстро захлопнулась за мной, и машина покатила в тюрьму, которая была рядом с моим домом (я ежедневно утром и вечером проходил мимо её стен, когда был на свободе). С сегодняшнего дня я стал уже заключённым.

  

   40

  

   Привезли меня в камеру тюремную, где было полно людей. Сразу же начались расспросы - за что попал? Отвечать стал, что попал я в это место за правду Божию. Не понимают, что это значит. За отказ от военной переподготовки, - поясняю им.

   - Какой веры? - спрашивают.

   Я рассказал, что посещаю собрания баптистов, но членом их общества не являюсь, а просто как вольный слушатель.

   Сперва как-то сторонились меня, но скоро привыкли и принимали за своего. Мои родные дня через два передали передачу чего-то съестного, я всё разделил между всеми. Отношение стало совсем хорошее ко мне, никто никогда не позволял насмехаться над моей верой, только удивлялись на меня, что я не умно и не рассчётливо сделал, отказавшись от одного месяца переподготовки, а согласен идти в тюрьму на пять лет.

   Не раз и я думал о тех людях, которые называли себя "гуманистами", которые - как во времена царской власти, так и в наше время - судили людей, которые не только на словах, но и на деле показывали свое истинное миролюбие, отказываясь брать оружие в руки. У меня было так хорошо и радостно на душе, что я совершенно не чувствовал на этих всех людей недоброжелательства. Я объяснял себе всё это тем, что все они - от самой кремлёвской верхушки и до составителей законов и тех, которые их применяли на деле, то есть судей и тюремных надзирателей - все эти люди не знали истины; они сами того не сознавали, что творили зло. Я много раз вспоминал слова из Евангелия: "Отче! прости им, ибо не знают, что делают!" Настоящему христианину нельзя не прощать, ибо весь дух учения Христа проникнут прощением и любовью к людям.

   Пробыл я в местной тюрьме что-то не больше недели. Потом стали некоторых забирать /и меня в том числе/ и готовить к этапу. Перед тем, как нас стали вывозить из тюрьмы, один тюремный офицер рассказал нам, как себя вести. Он сказал, что шаг в сторону от того направления, в котором нас будут вести, будет считаться за попытку к побегу, будут стрелять без предупреждения.

   На тюремном дворе нас загрузили в воронок, а затем повезли на железнодорожный вокзал. Из воронка, который вплотную подгоняли к вагону, нас направляли прямо в вагон с решётками для заключённых.

   Пока меня везли, я насмотрелся всех тех ужасов, которые как всегда царят во всех тюрьмах. Ужасная матерщина, драки. Героями считались те, которые больше убили, украли, солгали, развратились. Добирался я до своего места заключения долго - кажется, месяца два.

   Наконец я добрался до конечного пункта своего следования - к месту заключения. Это была станция Висляна в Коми АССР. Когда судили каждого за своё, то судьи упоминали такие слова: "...исправительные лагеря". Здесь я воочию узнал, как здесь "исправляются" люди. Не приведи Бог такого исправления.

   Прибыл я сюда в октябре месяце, вечером. Погода была ужасно холодная - пронизывающий ветер с ливневым дождём. Пока нас не вели дальше, и мы порядочно простояли на улице, мокли под холодным дождем. Наконец нас завели в маленький лагерь. Здесь стояли два не очень больших деревянных барака, и нас разместили в них. Здесь уже находились заключённые. Каждому была железная кровать с матрасом, простынёй и одеялом.

   Нас повели в столовую. Хлеба давалось сколько угодно.

  

  

   Суп с крупой, с картошкой, и даже заметно было что-то мясное. Правда, мне мясное уже не надо было, я был вегетарианцем.

   Назавтра нас повели в баню, и мы целый день не работали, отдыхали от дальнего пути.

   На обязанности заключённых нашего лагеря лежала только одна работа: выгружать вагоны, приходящие на станцию Висляна. Здесь разгружались, в основном, вагоны с продтоварами и одеждой, которые предназначались для многих лагерей, которых было много вокруг. Когда я в первый раз прибыл на эту разгрузочную станцию, нам давалось разгружать вагон с сахаром, мешки были большие - до ста килограммов. Я, конечно, первые дни думал, что не смогу быть грузчиком. Я чувствовал себя слабым от скудного питания по пересылкам и под мешками этими шатался. Вечером возвращался домой - в зону. Работали, как и на воле, с 8 до 17. По воскресеньям иногда, если приходили вагоны, тоже работали, но в основном были выходные. Вскоре я привык к этой работе, и мне она уже не была тяжёлой.

   Однако мне пришлось не долго работать грузчиком. Заключённый, который был заведующим продовольственным складом в нашем лагере, однажды, зайдя в наш барак, предложил мне перейти к нему работать, говоря, что моя обязанность будет в том, чтобы помогать во всех работах по складу, подметать помещение, чистить гири, а зимой расчищать дорогу к складу. Главное, ему хотелось, чтобы я был добросовестным, чтобы мне можно было доверить склад и ключи, впоследствии так и было. Он поручал мне отпускать продукты, а сам, пьяненький, часто где-нибудь в бане лежал припрятанный, он любил выпить. Я старался делать всё хорошо, добросовестно. Он и надеялся, что я такой. Ведь он выбрал меня не случайно, но прежде узнал, за что я сижу, в чём провинился, а когда узнал мою вину, сразу предложил мне эту работу. Он говорил, что до меня много было охотников к нему в помощники, но он не был вполне уверен в их честности и потому отказывал им.

   Моя жизнь в заключении сложилась такая лёгкая, что я иногда прямо-таки сожалел об этом, думал: "Какое же это у меня заключение?" Я представлял себе заключение много тяжелейшим и к этому готовил себя. Но, видно, не судил Бог испытать таких тяжких испытаний, то ли - видя мою слабость, то ли просто не удостоил меня такой чести пострадать хорошенько за Его правду. Впоследствии, уже после освобождения я читал воспоминания многих страдальцев за правду Божию, таких как: Мазурин, Янов, Моргачёв... и многие другие, которые отмучились многие годы, испытали голод, холод, непомерный труд.

   Потом я всё же бросил работу на складе и перешёл опять в грузчики. Причина была та, что у меня в последнее время работа была близкая к милицейской, а именно, заключённых стали выводить работать за зону в склад, где хранился картофель, подсолнечное масло и другие продукты. Заключённые должны были перебирать картошку в этом складе, а мне кладовщик поручал смотреть, чтобы они ничего не брали, то есть не воровали. Я видел, что они воровали, наливали масло себе в бутылки. Одни отвлекали меня, а другие тем временем запасали себе масла, я был один, а их много, мне была эта служба надзирателя тяжела, и я стал просить своего хозяина склада отпустить меня от этой работы,

  

   42

  

   и он, после многих уговоров остаться, он, наконец, отпустил меня и взял себе одного из тех, которые перебирали картошку.

   Я стал ежедневно ходить на разгрузку вагонов. Эта работа хоть и была тяжелее для тела, зато легко было на душе. А я уже теперь вполне предпочитал душу своему телу. Проработал я грузчиком совсем мало - около месяца - и моя статья подпала под амнистию. Пробыл я в заключении всего год и шесть месяцев. Мне выдали бесплатный билет до Севастополя и малую сумму денег, которые мне там платили. И после полуторагодичного заключения я распрощался с Коми АССР и станцией Висляной.

  

   Нет надобности писать о том, насколько родители мои были рады моему возвращению из заключения. Я устроился на работу кочегаром в одно жилищное управление и всю зиму проработал кочегаром. Затем опять перешел в строительную организацию и работал маляром.

   Некоторое время я не посещал собрания верующих людей, баптистов. Мать, моя и отец продолжали регулярно ходить туда: мать была уже членом их общины, а отец оставался все так же вольным слушателем.

   Прошло некоторое время, и я возобновил опять своё общение с верующими, стал ходить на их собрания. Мне всё чаще стали приходить мысли о женитьбе. Но выбор у меня ещё не был сделан. Одно у меня было твёрдое решение - жениться на верующей, чтобы у меня жена была истинно верующая, настоящая христианка. Меня уже не прельщала красота, как это было раньше, и уже совсем меня не интересовало, чтобы невеста была богата; желание было одно - чтобы моя будущая жена не препятствовала, а способствовала мне служить Богу, чтобы мы вместе любили Бога всем сердцем и душою, чтоб Он был в сердцах наших на первом месте, чтоб мы думали только о Нём одном.

   Познакомился я с верующей девушкой в Бахчисарае, и мы решили пожениться. Там же, в бахчисарайском доме молитвы состоялась наша свадьба. Верующие были приглашены из Севастополя, Ялты и других городов. Был большой хор. Бракосочетание совершал пресвитер Бахчисарайской церкви и давал нам много добрых наставлений.

   Вначале мою невесту отговаривали выходить за меня замуж, говорили, что я бывший алкоголик, что могу вновь начать пить. Это говорили моей невесте некоторые севастопольские верующие. Препятствовал также нашему браку и областной пресвитер, говоривший, что не даст согласия на наш брак по той причине, что я был судим за отказ от военной службы, и много показывал моей невесте газетных статей обо мне, которые стали появляться, когда я стал верующим и бросил свою порочную жизнь. Невеста отвечала ему, что всё это она уже знает обо мне /я сам ей рассказывал историю своей жизни/.

   Все эти предположения о том, что я вновь начну пить, не подтвердились, и я от начала и до настоящего периода нашей семейной жизни не выпил никогда ни глотка ни водки, ни вина, ни пива, также не курил ни одной папиросы, и не только не позволял себе изменять своей жене за всё время нашей супружеской жизни, но даже не допускал в своём сердце об этом мысли.

  

   Я уже говорил, что до своего знакомства с баптистами я

  

  

   впервые услыхал чтение статей Льва Толстого "Благо любви" и "Любите друг друга". С тех пор сердце моё зажглось любовью к жизнепониманию Толстого. Я стал искать его религиозные книги и некоторые с трудом нашёл. Иногда со мной заговаривали проповедники, начиная с какого-либо постороннего предмета, осторожно подходя к теме о Толстом.

   Я горячё, с большой любовью отзывался о нём, стараясь передать эту любовь проповеднику. Но нет, проповедник настойчиво развивал мне свою точку зрения на Толстого, совсем противоположную. Я недоумевал. Чем дольше я общался с этими людьми, тем большее возникало непонимание. Но я продолжал оставаться в их рядах. Я постоянно слышал в проповедях о том, что спасёмся, то есть попадём в рай, только мы, христиане их толка; другие же люди, понимающие христианство иначе, чем они /как, например, Толстой/, не спасутся, то есть попадут в ад на вечные мучения. По их пониманию, единственное средство спасения вовсе не в любви к Богу и людям, как я тогда понимал и понимаю, а в том, чтобы верить в искупительную жертву Иисуса Христа. Люди других вер, не смотря на их стремление к Богу, не спасутся, и их место будет в аду. Такие утверждения вызывали в моей душе постоянное недоумение и недоверие к ним. Я никак не мог согласиться, что такие утверждения были действительно от Бога. Я больше был склонен думать, что они чисто человеческие. Ибо я никак не мог допустить такой жестокости со стороны Бога к людям других религий. Мне люди других религий представлялись такими же близкими, любимым братьями, как и христиане. Неужели люди иной веры мне совсем чужие и не братья мне лишь потому, что я называюсь христианином, а они иначе? Нет, я с этим не согласен.

   Нас стали посещать то братья, то сестры с целью вразумить меня, указать мне, что я заблуждаюсь, думая так, и что это очень опасное заблуждение, и что, если я не раскаюсь в своем заблуждении, то мне грозит вечный ад с его вечным огнём. Все эти посещения верующих не увенчались никаким успехом, я не мог изменить своих мыслей - и не потому, что я не хотел, но именно потому, что не мог. После всех этих, бесед, которые порой длились до поздней ночи, мы расставались с тяжестью на душе - как мои обратители, так и я, - они от того, что я оставался при своих мыслях, и они не могли меня переубедить, а я от того, что эти люди позволяли себе влезать мне в душу, не смотря на мой протест. Я чувствовал, что люди здесь не должны нарушать внутреннее общение человека с Богом.

   Я всё более и более узнавал, что эти люди не любят Толстого за его религиозные взгляды, потому что они отличаются в вопросах догматического характера. Я всё больше и больше стал понимать то, что Толстой видел причину разделения верующих людей между собой именно в догматах, что нравственное учение о том, как надо жить людям, одно и то же во всех верах, и на почве нравственного учения о жизни у верующих людей не возникают такие споры и несогласия, и потому он старался со всею силою своей гениальности разъяснять это людям, говоря, что главное не вера в догматы, а вера в само учение о жизни. Толстой признавал из всех догматов только один: любовь к Богу и ко всему живому.

   Однажды, когда я был на работе, зашёл к нам в дом проповедник, пользовавшийся большим уважением среди верующих. Я был с ним очень дружен, пока он не обнаружил мою любовь к Толстому. Он разговорился с моей женой и спросил, по-прежне-

  

   44

  

   му ли я так отношусь к Толстому или понял своё заблуждение и оставил его. Она сказала, что я ещё больше люблю его и читаю его книги. И проповедник дал ей такой совет: "Сестра Надя! Возьми ты все его книги Толстого и сожги в этой печке, которая сейчас топится. Греха за это перед Богом не будет никакого, а напротив, будет только твоя заслуга перед Ним, ведь Толстой предан анафеме, и потому, сжегши эти книги, ты сделаешь хорошее дело перед Богом. Благо, что у моей жены сохранилось ещё благоразумие, и она не вняла совету авторитетного проповедника, а только сказала: "Дорогой брат! Я не могу этого сделать, зная любовь моего мужа к Толстому и его книгам. Этим я нанесла бы ему рану..."

   Итак, книги мои, слава Богу, уцелели.

   Лев Николаевич, конечно, не мог обижаться на этих людей и только мог сожалеть о них за их душевное состояние ненависти к нему, к человеку, не сделавшему им никакого зла, а всегда желавшему им истинного добра. Сколько раз он ходатайствовал перед властями о том, чтобы им разрешали свободно веровать, как они считают правильным, а не как предписывала им православная церковь. Сколько раз ко Льву Николаевичу обращались многие, в том числе и баптисты, которые просили его, чтобы он помог им вернуть их детей, которые были забраны у них по предписанию высших православных чинов по причине несогласия их верований с православной верой, и Лев Николаевич всегда помогал им, в чём только мог, писал письма и к самому царю, и к министрам, увещевая их не делать над всеми этими людьми насилия и уважать их верования, убеждая всех этих высокопоставленных лиц, что в вере не должно быть насилия, что путём насилия в людях не вызовешь веры, сколько раз Льву Николаевичу приходилось ходатайствовать перед властями по просьбе этих верующих людей, чтобы им разрешили открывать свои молитвенные дома, и они могли свободно собираться в них и служить Богу так, как им говорила совесть, а не люди, облачённые властью. Да всего этого не помнили люди - как при жизни Толстого, так и после его смерти.

   Я перестал ходить на собрания баптистов, жена ходила одна.

   Так продолжалось более десяти лет, и я думал, как бы мне встретиться хоть с одним человеком, читающим и любящим религиозные книги Толстого. Но я так и не мог долгое время узнать о таких людях, есть ли они в нашей стране и вообще в мире?

   Однажды я читал статью Толстого в шестнадцатом томе двадцатитомного издания. Я обратил внимание на имя одного из редакторов - Н.Н.Гусева. Я уже знал о том, что Толстому много помогал - особенно в огромной переписке - молодой человек по имени Николай Николаевич Гусев, и мне сразу пришла мысль: не есть ли этот Н.Н.Гусев, один из редакторов собрания сочинений, - тот самый Николай Николаевич? Мне в то время не верилось, что могли еще жить люди, работавшие вместе с Толстым. Я решил написать письмо прямо по адресу в Москву, где вышло то издание с просьбой сообщить мне, не является ли Н.Н.Гусев, редактировавший это издание, бывшим секретарём Толстого. И я просил, что если, это бывший помощник Толстого, чтобы передали ему моё письмо, которое я тоже вложил в конверт. Отослал письмо и жду ответа. Ответа не было около ме-

  

  

   сяца. Вдруг получаю письмо от самого Н.Н.Гусева. Не верю своим глазам: неужто это человек, живший в одном доме и сидевший за одним столом с Толстым? Раскрываю, читаю.

   С этого момента и началась моя переписка с Н.Н.Гусевым, длившаяся несколько лет, до самой его кончины. Увидеться мне с ним не удалось, хотя и очень хотелось. На многие и многие вопросы, которые меня интересовали, он просто и ясно отвечал. Подарил мне несколько своих книг. Он же меня и познакомил с единомышленниками Толстого. Я ему написал, как бы я хотел узнать хоть одного человека в стране, который бы разделял жизнепонимание Толстого, и есть ли вообще такие люди? Он дал мне адрес Андрея Григорьевича Мозгового. Это был первый единомышленник Толстого, с которым мне удалось встретиться. Он вегетарианец. Не женился, желая всецело посвятить свою жизнь служению Богу. Он отказывался от военной службы по своим убеждениям. Он даже не принимал никогда участия в выборах, за что имел много неприятностей от местных властей, он много лет отсидел по тюрьмам. Пришлось ему испытать и пытки при допросах в НКВД...

   Потом я познакомился и со многими другими единомышленниками.

   Приобретал я и книги Л.Н.Толстого из так называемого юбилейного издания, девяностотомного.

   Мысли Льва Николаевича были настолько близки душе моей, что часто я не мог удержаться от слез радости, что наконец я нашёл чистый источник вечной истины и любви Божеской, я чувствовал, что сливаюсь с этой истиной настолько, что чувствовал себя неразделимым с ней. Вот уже более двадцати лет я в своей молитве повторяю слова Толстого: "Господи! Да будет для меня каждая утренняя заря как бы началом жизни, а каждый закат солнца - как бы концом её, и пусть каждая из этих коротких жизней оставляет по себе след любовного дела, совершённого для других, и доброго усилия над собой".

   О, если бы все люди, каждый в отдельности, вставая от сна и готовясь к наступающему дню, произносили бы эти короткие молитвенные слова со всею искренностью и всею любовью и желанием исполнить их в предстоящем дне, от скольких бед мы бы избавились! Какая это великая сила - искренняя вера в Бога, как она воодушевляет человека на всё доброе, святое, праведное!

  

  

   Верю я в Бога, Которого понимаю как Дух, как Любовь, как Начало всего. От Него вся жизнь была, есть и будет, и потому верю, что Бог есть Отец всех людей, а мы, все люди, являемся его детьми - братьями и сестрами между собой. Верю, что всем нам - и китайцам, и монголам, и евреям, и русским, и японцам, и татарам - дан Богом один и тот же закон, который написан не в книгах, а в нашем разуме, в нашей совести, в сердце. И если мы что берём из книг - из Библии, Корана, учения Будды и других книг, - то мы берём и верим тому, что написано в этих книгах не потому, что книги эти святые, а потому, что то, что там написано, согласно с разумом, совестью и сердцем каждого человека.

   Закон же, этот, написанный самим Богом в душах всех людей, учит тому, что жизнь человека не есть его собственность, а принадлежит одному только Богу. Он дал нам жизнь, потому

  

   46

  

   Он хозяин нашей жизни. Он послал всех нас в этот мир затем, чтобы мы, живя в нём, исполняли Его волю, а не свою, делали то, что Он хочет, а не то, что нам хочется. Все мы являемся Его посланниками, - как важно помнить об этом и поступать во всём достойно посланника Божия! И потому не только главная, но единственная цель нашей жизни в этом мире в том, чтобы мы служили Ему, исполняли Его волю. Воля же Его, во-первых, в том, чтобы мы любили Его, Отца нашего, всем сердцем и душою более всего на свете, чтобы Он был в сердце нашем всегда на первом месте, и потому вели свою жизнь во всём достойно; во-вторых, Его воля в том, чтобы мы любили всех людей, все живые существа, как любим сами себя, и потому поступали с другими так, как хотим, чтобы с нами поступали, чтобы ни в коем случае не делали другим того, чего себе не желаем; увеличивали бы в себе и в мире любовь и заменяли бы добром и согласием зло и насилие. Верю, что это человеку во благо и здесь в жизни, и после смерти. Вот вся моя вера.

  

   1990, г. Бахчисарай.

  

  

   Ребёнок - человек будущего, но не "будущий" человек. Каждый человек - настоящий.

   Каждый ребёнок уже сейчас больше, чем человек, потому что это человек будущего в большей степени, чем мы, взрослые.

   От понимания важности отношения взрослых к детям зависит реализация последовательностей: или человек будущего - человек без будущего - будущее без человека, или человек будущего - целостный человек.

  

   Каждый живущий приходит в этот мир с верой в жизнь. Ссорами и руганью родителя могут убить эту веру, а могут - сохранить и укрепить её своим согласием, целостностью.

   Нетрудно себе представить врождённый страх человека перед жизнью, если вместо сил благодати и жизнеутверждения направлялся к нему посыл смерти, если мать старалась избавиться от него в начале беременности.

  

   Ребёнок, не только орущий и берущий, но в одновременно - дающий родителям возможность развить способность к сострадательности, милосердию, любви, человечности. Только душевно глухие родители не могут с благодарностью принимать от ребёнка эту счастливую возможность. Поэтому процесс воспитания ребёнка - это прежде всего процесс самовоспитания его родителей; другими словами - его доброжелательное осознание родителями процесса их воспитания самим ребёнком.

  

   Иные родители учат своих детей "давать