Толстовство - Ясная Поляна. Выпуск 6

адания животных и разделяющий их, но не сумевший сделать из этого должного вывода и не переставший употреблять в пищу мясо этих животных.

  

   При такой оценке вегетарианства, находящей себе полное подтверждение в данных психологии и истории, становится ясной та связь его с общественной жизнью, которая до сих пор была незаметной, находясь в стороне, на втором плане, и в представлении многих даже совсем не существовала.

   С.ПОЛТАВСКИЙ.

  

   18

  

  

   ИЗ ДНЕВНИКА

  

   22 марта 1894 г. Я сидел у окна в своем плавучем доме и смотрел на реку, как вдруг заметил какую-то странную птицу. Она плыла к противоположному берегу, стараясь ускользнуть от своих шумных преследователей. Оказалось, что это домашняя птица, которая выпрыгнула за борт и тем самым избежала неминуемой казни. Гонимая отчаянием, она уже почти достигла берега, когда неумолимые преследователи схватили ее за шейку и с триумфом вернули её в лодку. После этого я сказал повару, что не хочу на обод мяса.

   Я должен отказаться от животной пищи. Мы пожираем плоть только потому, что не сознаем, сколь греховное и жестокое дело совершаем. Есть вещи, которые принято называть преступлением, - это нарушение обычаев, привычек, традиций, Жестокость не относится к такого рода преступлениям. Это грех непрощаемый. Он не заслуживает никакого снисхождения. Если только мы не позволим своему сердцу зачерстветь, оно всегда будет восставать против жестокости; и тем не менее мы продолжаем совершать жестокости легко и весело - все мы без исключения; тот же, кто поступает иначе, слывет чудаком.

   До чего же узко мы понимаем грех. Мне кажется, что превыше всех заповедей должна стать жалость к живым существам. В основе всякой религии должна быть любовь. На днях я прочитал в английской газете, что в какой-то африканский гарнизон было отправлено 50000 фунтов мяса, но по прибытии оно было признано испорченным и возвращено отправителю в Портсмут, где было продано на аукционе за несколько фунтов стерлингов. Какое ужасное истребление жизни! Какое равнодушие к её истинной ценности! Сколько живых существ приносят в жертву лишь для того, чтобы украсить на званом обеде блюда, большую часть которых уносят со стола нетронутыми!

   До тех пор, пока мы не осознаем собственной жестокости, нас нельзя в ней упрекнуть. Но мы оскорбляем все, что есть в нас хорошего, когда чувствуем жалость, но стараемся подавить её в себе для того только, чтобы не отличаться от других. Попробую стать вегетарианцем.

  

   19

  

   ГОСТЬ ЖУРНАЛА

  

   Этими краткими заметками о пребывании в Армении делится с нашими читателями представитель Международного общества сознания Кришны. Этим обществом были организованы в Кировокане и Ленинакане две столовые с бесплатной раздачей пищи, действующие до сих пор.

  

  

   АРМЕНИЯ.

   ВО ВРЕМЕНИ И ВНЕ

  

   Армению я встретил в самолете. Так случилось, что рядом со мной сидел знакомый пятидесятник. Я еду работать в бесплатной вегетарианской столовой в Ленинакане, он - везет теплые вещи, собранные христианской общиной.

  

   Ереван. Меня хватает под руку рослый парень и тащит в свою "Волгу". В машине он рассказывает о своих похождениях и спрашивает: "Ну, а как у вас в Риге с водкой?" Я отвечаю: "Разве землетрясение произошло в Бразилии?"

  

   Ограда Театральной площади укрыта фанерными щитами. Солдаты - в пуленепробиваемых жилетах зеленого цвета. На БТРах сидят молодые парни. В Ереване комендантский час. На стене кирпичного дома белыми буквами: "КАРАБАХ - НАШ!"

  

   Автобус с яркой надписью "ХАРЕ KPИШHA" на лобовом стекле подъезжает к Ленинакану. На дорогах патрули с автоматами и резиновыми дубинками. Дома без стекол, обвалившиеся стены. На покореженном доме висит фанерный щит с изображением рабочего и работницы и надпись: "ПЯТИЛЕТКУ - ДОСРОЧНО!"

  

   20

  

   Наша столовая начинает работу в 11 утра. Пища раздается бесплатно. Приходят и старики, и дети. 93-летний христианин говорит: "Я ничего не хочу, кроме любви к Богу".

  

   Я никогда не испытывал такой экстатической близости Господа, как в первое утро в Ленинакане, когда обшарпанным веником выметал грязь из-под массивных деревянных столов.

  

   По вечерам мы читаем Бхагавадгиту. Приходят уцелевшие ленинаканцы. Когда я сказал, что и христианство, и буддизм, и ислам учат любви к Богу, вскочил один рабочий парень и закричал, что мусульмане - нелюди. - "Вы знаете, что они сделали с нами в Сумгаите?" Он спросил, как я отношусь к проблеме Карабаха.

  

   В столовую зашел корреспондент какой-то областной газеты из России. Он долго и немного с подозрением расспрашивал о Движении и удивлялся тому, что власти нам все это разрешают. Он сказал, что у них в городе даже "зеленым" не дают продохнуть. Я разносил горячую пищу, и одна пожилая армянка в знак благодарности поцеловала меня. Корреспондент подбежал к нам и предложил ей поцеловать меня, еще раз, чтобы сделать снимок для своей газеты. Мы отказались.

  

   Землетрясение произошло 7 декабря. 6 декабря из Ленинакана примерно на 100 автобусах под охраной солдат были вывезены все местные азербайджанцы.

  

   Вечером мы зажигаем свечи. Молодой ленинаканец говорит мне: "Ты знаешь, я больше не хочу здесь жить".

  

   Город Спитак сметен с лица земли. Проезжая часть улицы расчищена от обломков, а на месте домов - груды камней, шифера, досок. Едет поливальная машина и опрыскивает развалины остропахучей жидкостью. С наступлением весны трупы начнут разлагаться. Люди боятся эпидемии.

  

   Неподалеку от Спитака стоит наполовину разрушенное огромное зернохранилище. Один человек сказал: "Это - сердце Армении".

  

   Представители властей раздают югославские вещи: плащи, обувь. Вокруг стоят сотни людей. Иногда вещи бросают, и люди пытаются их поймать.

   Мы разносим горячую пищу по окрестным селам. Люди живут в туркменских юртах и в палатках. Бывший директор клуба попросил отвезти его к церкви. Церковь рухнула, и лишь в одном углублении сделан маленький алтарь, стоит свеча и лежит обрывок какой-то армянской книги.

  

   21

  

   Я разливаю по котелкам суп, приготовленный из травы авелюк. Широкоплечий рабочий спросил: "Сынок, ты откуда?" - "Из Латвии". -"Латвия..., - он подбирает слова, чтобы выразить свои чувства - Она для нас как вторая Родина...."

  

   Кировакан пострадал меньше других, но люди живут в палатках - ждут новых толчков. Местный фотограф отвел меня в небольшую кладбищенскую церквушку. Она пуста, лишь священник продает открытки и свечки. Фотограф сказал, что в церкви он не был уже двадцать лет. Рядом стоит красивый крест из черного мрамора. "Он, наверное, очень древний", - сказал я. - "Нет, он поставлен в память жертвам Сумгаита".

  

   Выехать из Армении на автомашине почти невозможно. На границе с Грузией находятся азербайджанские села. Патрульные, проверяющие автомашины, говорят, что ехать, конечно, можно, но что жизнь они гарантировать не могут.

  

   Когда мы с Гинтсом распространяли в одном из городов книги, к нам сквозь толпу протиснулся высокий широкоплечий парень и зло крикнул: "Ты кто по национальности?" Гинтс ответил: Я - душа. Национальность относится лишь к материальному телу".

  

   В одном месте - по дороге в аэропорт Звартнец - пасутся овцы. Лишь одна висит на железном крюке, и черноволосый крепыш сдирает с неё шкуру. Глядя на овцу, я думал о людях.

  

   Двое пожилых рабочих из группы Свидетелей Иеговы сказали, что мы ведем людей по ложному пути. На руке у одного из них были наколоты солнце и якорь. Глаза у них были добрые.

  

   Во время вечернего богослужения в Кировокане зашел один парень, попросил разрешения подыграть нам на кларнете. Он впервые услышал мантру "Харе Кришна!".

  

   Одна женщина сказала: "Я очень богата. Но у меня погиб сын. Я стану наркоманкой".

  

   22

  

   Проезжал молодой миссионер из религиозной общины Ананда-марг. Когда мы в четыре утра стали повторять манту, он молча сидел и медитировал. Он сказал, что ему очень нравится общество Харе Кришна.

  

   Я разносил пищу. Когда двое парней поели, они подозвали меня и сказали, что на стенах и столах очень много непристойных надписей на армянском. До землетрясения, сказали они, здесь был притон. Я попросил помочь их убрать эти надписи. Потом один из этих парней остался жить в нашей общине.

  

   Однажды, когда речь зашла о Карабахе, один из преданных ^/N/ из Армении сказал: "Земля принадлежит Богу. Как могут люди делить то, что им не принадлежит?".

  

   --------

   /N/ т. е. из последователей общества Сознания Кришны.

  

   23

  

   От редакции.

   Для многих интерес к В.Г.Короленко возрос после опубликования его писем к А.В.Луначарскому /"Новый мир", 1988 N 10/, в которых он с болью в сердце настолько откровенно обличает злодеяния нового режима, что, вполне вероятно, и его постигла бы участь многих страдальцев, если бы он не умер в это время своей смертью.

   Предлагаем нашему читателю нигде ранее не публиковавшуюся речь на вечере памяти Короленко близкого друга и единомышленника Л.Толстого Ивана Ивановича Горбунова-Посадова (учитывая её объем, с некоторыми сокращениями). Хотя речь не касается острых политических проблем, поднимаемых в упомянутых выше письмах, возможно и она будет кем-то воспринята не без интереса.

  

  

  

   Около его гроба с одинаковым, братски любовным, потрясенным чувством сошлись здесь все: люди всех национальностей - украинцы, русские, евреи, люди различных партий, люди неверующие и люди всех вер. Все впервые, может быть, за эти последние годы сошлись вместе, полные одним братским чувством. Он соединил всех.

   Перед нами торжественно прошли здесь гражданские его похороны, - трогательные звучали голоса, вкладывавшие всю душу в пение Вечной памяти, гремели в воздухе звуки похоронных маршей, которые как-то особенно в эти часы звучали из-под рук музыкантов, тоже вкладывавших душу в их исполнение. В следующие дни звонили церковные колокола - православные сошлись соборно править торжественную погребальную о нем службу - обедню и панихиду - опять с таким же чувством, с каким из-под рук неверующих лились звуки похоронных маршей. В следующие дни перед нами прошла величественная поминальная о нем служба в синагоге. Кантор с хором возглашали еврейскую вечную память Короленко. И опять мы слышали те же чувства всех объединяющей, всех проникающей любви к нему, слышали прекрасную проповедь о нем раввина, в которой перед нами ярко вставал его облик как глубокого гуманиста.

   Все сошлись, как никогда, около его гроба, как никогда

  

   24

  

   в эти годы, полные такой вражды, попрания всякого братства, братоубийственной жестокости.

   Наконец нашлось, наконец мы увидели, почувствовали, что есть то, что озаряет жизнь, около чего могут сойтись, около чего могут соединиться так разъединенные люди. Есть то, что выше всех распрей, раздоров, общей вражды. Это то, что с такой силой выражалось во Владимире Галактионовиче.

   Он был воплощением человечности. Это была сама человечность. В каждом человеке, каков бы он ни был, он прежде всего видел самого человека, а не члена какой-либо нации, партии, веры. Он полон был человечности, которая поднимается над всеми этими условными разделениями. В нем эта человечность, призывавшая, требовавшая, деятельно работавшая, полнее выразилась в эти последние годы, чем, может быть, в ком бы то ни было. И в свете её перед нами теперь, у его гроба, соединились те элементы, которые были, казалось, так разъединены и как будто в непримиримой вражде друг с другом.

   Сегодня мы здесь вновь переживаем это соединение. Это соединение, наверно, не покинет нас и дальше, что бы мы ни говорили, как бы ни разделялись. Перед нами с этой поры всегда будет вставать образ, который говорит о другом - о соединении в человечности.

  

   Смерть его прошла перед нами, но он для нас теперь как будто еще более живой. Мы видели его и еще так недавно больными ногами бредущего по улицам, больными ногами с величайшим трудом идущего хлопотать за людей, над которыми висела рука смерти. Во всех нас, вероятно, живет сожаление, что мы, может быть, все же не ценили достаточно его среди нас присутствия, не стремились все содействовать ему всеми силами.

  

   Перед нами сияет его светлый образ. И вокруг него встает огромный мир других образов, с ним соединенных.

   Прежде всего поднимаются, толпятся в нашей душе созданные чудодейственной силой его творчества художественные образы. Они живут бессмертною жизнью и будут жить, может быть, века.

   Перед нами поднимается прежде всего образ загнанного Макара в его "Сне Макара" - вынесенным им из глубины якутских снегов, может быть самым лучшим, высшим из его произведений. Это образ полудикого, как будто получеловека, раздавленного судьбой, который заливает водкой свое жалкое, рабское, ничтожнейшее существование. И в нем Короленко раскрывает нам душу, которая становится дорога нам. Он находит в этом, казалось бы, получеловеке, полуживотном, высшее человеческое, каков бы он ни был снаружи.

   Другое, что наряду с высшей человечностью сказывается с такой силой в его произведениях, это высшая справедливость, - это его требование, что если нет проявления любви к каждому человеку, если мы еще не можем, если мы еще не доросли до этой любви, то, во всяком случае, требование непременной справедливости, - это элементарное требование, которое должно быть осуществлено по отношению к каждому человеку.

   Вспомните появившуюся сейчас же вслед за "Сном Макара" его

  

   25

  

   повесть "В дурном обществе" - эти трогательнейшие страницы жизни униженных и оскорбленных. Вспомните этих бедных детей, которые вместе с "бывшими людьми" - этими общественными прокаженными - брошены на самое дно жизни, выброшены в помойную яму жизни, едва влачат жизнь в развалинах, где ютятся парии общества, в то время когда жители города живут благополучною, сытою, эгоистическою жизнью. В вас загорается навсегда глубокая симпатия к людям, раздавленным общественным строем.

   Перед нами вырастает еще сильнее это требование справедливости для всех. Если вы не можете еще дать любви, то будьте справедливы к этим братьям нашим, стучитесь в дверь общества, человечества, требуйте справедливости для всех людей, для всякого человека, ее лишенного.

   Но вот перед вами поднимается другой замечательный его образ - образ "убивца", прекрасный образ кроткого парня-ямщика, в жизни которого совершается тяжкая драма. Он убивает человека, злодейски покушавшегося на целую семью. И "убивец" как будто совершенно прав перед своею совестью. Но художественный гений его глубоко показывает нам здесь и другую сторону - показывает нам глубокое страдание, наполняющее с тех же пор душу: человек этот все же убил человека, убил другую жизнь, хотя бы самого отвратительного человека, хотя бы ради самой благороднейшей цели. Убийство человеком человека, ради какой бы цели ни совершалось, как бы люди ни оправдывали и ни освящали его, всегда останется все же человекоубийством, всегда ложится страшной тяжестью на мало-мальски чуткую человеческую душу.

  

   Не только убить, но и оставить человека без помощи есть уже тяжкое преступление. И перед нами встают образы замечательного, потрясающего, при всей сдержанной красоте своей, произведения его "Мороз". Вы знаете его: едут люди через глухие сибирские леса, и там, на пути - мороз. Мороз висит всею своею тяжестью над лесом. Мороз, который все давит, все гнетет, который не дает распахнуться одеждою или душою ни на минуту. И вот на пути им встречается человек, который сидит один среди глухой тайги, стараясь раздуть огонь. Едущие видят, что погибает человек, что не спастись ему от обступающей, убивающей стужи. Но они спешат, спасая себя. И когда они приезжают на станцию, тогда в тепле точно оттаивает душа их, и перед ними раскрывается ясно, что там неминуемо должен был погибнуть человек, и что они ничего не сделали для его спасения. Поздно! Мороз, мороз им помешал. Тот мороз, который так сковывает в жизни нашу душу, который мешает идти на помощь, встать для спасения человека, - тот душевный мороз, который здесь символически раскрывается перед нами, который если бы не сковывал нас, то вся наша жизнь, все наши дела были бы совершенно иными.

   В стране, сковываемой морозом власти, душившем все живое, душа художника показывает нам, что в глубине сердец исполнителей велений этой власти жив человек, и стоило только коснуться до глубины души подобного исполнителя такому образу как "Чудная" Короленко, до души жандарма, механически уводящего людей в мертвые дебри ссылки, и эта жандармская душа высвобождается от заледенившего ее мороза, и в ней на всю жизнь остается новое, глубокое чувство.

   Образ за образом встают передо мною в их сияющем свете. В недавнем письме ко мне по поводу сорокалетия моей работы Вла-

  

   26

  

   димир Галактионович говорил о наибольшей терпимости. И передо мной встают образы его чудного очерка "На Волге", его чудесного изображения магометан-татар, склоняющихся на молитве перед высшей силой. Вас охватывает его проникновение в высшее настроение человека всякой веры, всякой национальности, то глубокое проникновение, с которым он понимал религиозное чувство всех, та глубокая веротерпимость, которая выражается в его ощущении всей глубины этой молитвы татарина, молящегося высшей силе на закате солнца над утопающей в золоте Волгой.

  

   Вслед за образом мирно, благоговейно молящихся татар перед нами поднимается образ христианина, убивающего брата своего. Перед нами его "Ночь под Светлое Воскресение" - это огромная трагедия человеческая, образы которой встают перед нами во всем их ужасе. Этот узник, который бежит из тюрьмы в эту ночь любви и всепрощения, и этот солдат, который по долгу службы убивает брата-человека в эту Христову ночь, когда победно звучат колокола, когда все целиком говорит о великом пророке, который принес всем людям величайшую любовь. В это-то время солдат должен убить. Он не может не убить, потому что иначе его самого погубит государство. Человек должен убить человека, потому что государство требует. Это страшная драма между человеком и государственным догматом, между человеческим суеверием повиновения государственной власти, заставляющей убивать людей и человечностью в душе этого простого человека - солдата - человечностью, которой он не может отдаться, потому что государство говорит ему: "Человечность, нарушающая волю государства, есть преступление".

  

   Это образы, которые встают и реют вокруг его художественного гения.

   Но лучшее его творение - его собственная жизнь.

   И вот дальше перед нами встают другие образы, образы его братьев людей, созданные уже не творчеством его как художника, а историей его собственной жизни, его общественной деятельностью, которая сталкивала с этими людьми и вовлекала в величайшую борьбу с их страданиями, в напряженнейшую борьбу с бесчеловечьем и несправедливостью, обрушивавшихся на них.

   Вот перед нами образы вотяков, жертв дикой клеветы, обвиняемых в убийстве человека в жертву их вотятским богам. Над ними нависает каторга по произволу свирепствующих судей. Когда-то Екатерина, кажется, сказала в светлую минуту, что лучше помиловать 10 виновных, чем казнить одного невинного. У нас стали предпочитать казнить сто невинных, только бы не пропустить одного виновного с точки зрения властей.

   Но если только Короленко видит меч суда, занесенный над головою невинного, перед ним тотчас же встает долг - во что бы то ни стало добиться справедливости. Раз он поверил в невинность человека, надо всеми силами бороться за его оправдание, спасение; нельзя стоять сложа руки, пока на ваших глазах свершается акт несправедливости.

   И несчастные вотяки спасены им!

   Дальше перед нами темные, изнуренные люди голодающего крестьянства, и Короленко, встающий на борьбу с огромными несправедливостями к миллионам трудового народа, Короленко, поднимающийся в голодные годы (91-92) не только ради помощи голодающим, но и с требованиями от государства всей справедливости к обездоленному им народу, своим "Голодным годом" запечатлевающий великую драму голода.

   Дальше перед вами новые образы человеческого страдания, сплетшиеся с деятельностью Короленко: образы гонимых евреев, травимых властями, громимых темным людом. Перед нами образы кровавых жертв Кишиневского погрома, к свежим трупам которых поспешил он, запечатлев навеки эти ужасы, эти зверства, эти

  

   27

  

   страшные муки еврейства на страницах своего "Дома N 13".

   Он явился туда не констатировать лишь факты, а крикнуть на весь мир о том, что свершается. "Да не будет этого больше никогда, никогда", - кричит он нам своим потрясающим "Домом N 13", поднимающим в нашей душе величайший ужас, муки совести пред злодеяниями властей и безумием темного люда.

   Этот темный люд хотели натравить и здесь, в Полтаве.

   И перед нами встают образы полтавского еврейства во время первой революции, трепетавшего в ожидании возможной кровавой расправы, которая разразилась тогда по разным городам России. И Короленко, бесстрашно встающий со своими речами среди народных толп, откуда слышатся порой, угрозы, побеждающий своим проникновенным словом.

   И вокруг Короленко радостные образы благодарных полтавских евреев, спасенных от участи кишиневских жертв.

   И еще дальше образ Бейлиса. Короленко все время с пером в руке на этом суде в Киеве, чтобы повлиять на судящих, чтобы всеми силами души участвовать в рассеянии чудовищной лжи, кровавого навета, чтобы не совершилась величайшая несправедливость. Он там для того, чтобы навсегда приложить свою руку к протесту и сказать: "Да не будет больше этого. Да не будет больше в мире никогда ужаса и варварства этой клеветы, натравливающей ненависть и убийства на голову целого народа".

   Мы видим далее поднимающиеся вокруг Короленко образы украинского народа, украинских крестьян во время первой революции, народных волнений, во время безобразий варварской экспедиции царского карателя Филонова, когда происходит его дикая расправа с крестьянами. И слова Короленко, добивающегося прекращения истязаний, глумлений, насилий.

   Поднимаясь дальше и дальше по ступеням насилия над человеком, мы поднимаемся с Короленко на высшую ступень человеческого страдания, самой высшей несправедливости, самого ужасного мучительства. Мы поднимаемся к ужасам смертной казни, - смертной казни, которая ужаснее и постыднее всякой войны, потому что война - это все же борьба друг с другом вооруженных людей, смертная же казнь - это кровавая варварская расправа над безоружными пленниками.

   Но есть то, что еще ужаснее самой казни: эти бесконечные страшные муки ожидания казни, ужаснее которых нет ничего в мире.

   С трепетом взираем мы на образы смертников, встающих со страниц его статей о смертных казнях и с многочисленных страниц его жизни, посвященных борьбе за их жизнь, за их спасение.

   Мы переживаем с ним все эти страшные годы, все его страдания перед всеми этими окровавленными картинами в России, где смертная казнь стала - по его выражению, навсегда вошедшему в историю, - бытовым явлением, тем явлением, какое, к нашему ужасу, продолжается до сих пор.

   Среди всей крови, среди виселиц и расстрелов, царей и республик и контрреволюции мы видим его спасающим не представителей каких-то излюбленных партий или наций, а спасающим человека, - большевика ли, члена ли украинской партии, меньшевика ли, деникинца - человека в несчастьи.

   Наряду с этими образами на страницах его "Бытового явления", на страницах его жизни и борьбы, встают другие, также соединенные с ним образы палачей, которые навсегда запечатлены перед нами с руками, обагренными кровью, с руками, подписываю-

  

  

   28

  

   щими или приводящими в исполнение ужасные приговоры. Но они рисуются мне сейчас не тогда, когда одуренные властью и кровью, они совершали эти жестокости, а в те немногие минуты, когда они внимали голосу Короленко. Эти люди представляются мне перед своею смертью, когда они, сознавшие, наконец, может быть, преступность того, что они делали, должны были с глубочайшей благодарностью вспоминать о человеке, который в них, палачах, всеми силами вызывал человека, вызывал чувство сострадания, который стучался в их души, который старался спасти их души, спасти в них самое высшее, человеческое.

  

   Я верю в бессмертие его души, верю в то, о чем, как мне передавали, говорит в одном из дневников своих и сам Короленко. Он, видимо, веровал в вечность жизни духа. Мне говорили, что в строках, которые он писал по поводу смерти бесконечно близкого ему существа, говорилось о том, что сознание человеческое не может прекратиться, - значит, живет вечно. Для меня это свидетельствует о его религиозном сознании, о котором будет говорить другой оратор и о котором он писал в упоминавшемся уже обращении ко мне.

   Итак, для меня жизнь его продолжается там, в вечности. Но и здесь он живет перед нами такою же полною, такою огромною жизнью. Он живет перед нами не только в образах своих произведений, которые навсегда остаются с нами, - он будет жить перед нами всей своей замечательной жизнью. И долго еще перед нами будут нарастать новые и новые дела его - новые страницы его биографии, раскрывая нам лучи света его жизни. Как от камня, брошенного в воду, не прекращается движение воды, так будет бесконечно продолжаться в мире действие человечности, любви, правды, совершенных им в жизни. И сегодня для нас здесь, на этом вечере, соединившем нас в одной любви к нему, совершается новое приобщение к его жизни.

  

   Его закат был, с одной стороны, прекрасен, полон любви и борьбы за человечность, той борьбы, которую он кончил только тогда, когда замер его последний вздох. Но с другой стороны, его закат совершался посреди лившейся крови: вокруг него гремели выстрелы, которые так тяжко отражались на нем, и каждый из них так страшно тяготел над его душой.

   Тяжело больной, он плакал святыми слезами о том, что не мог уже как прежде бороться за гибнущие жизни.

   И другие страшные удары потрясли в последние месяцы его душу - страшные удары народного голода, которые разразились далеко вокруг него и от которых он также порою горько плакал, что не может всеми силами души отдаться борьбе с ними в такие ужасные для народа дни.

  

   Перед тем, как проститься с ним, лежавшим в гробу в соседней комнате, я вошел в его кабинет, я заглянул на рабочий стол: мне так хотелось узнать, что последнее лежало на нем. Слева от его бювара лежала его книга о голоде. Вот что, очевидно, мучило, что томило, что захватывало его душу. Над бюваром лежало телеграфическое к нему обращение какой-то иностранной редакции, запрашивающей его мнение о положении голодающего народа.

   Справа бювара я увидел знакомый мне новый сборник под редакцией В.И.Срезневского "Толстой. Памятник творчества и жизни".

  

   28

  

   Сборник развернут был на письмах одного из друзей Толстого к нему из тюрьмы. Друг этот сидел за антивоенную проповедь. Книга была развернута на странице, где говорилось об одной из отвратительных гнусных сторон тюрьмы. И я вспомнил, что в самом последнем, что написал Короленко, говорилось о тюрьме: это была глава из "Истории моего современника" - глава, которую он написал так недавно, когда приезжал доктор из Москвы.

   До самого конца тюрьма вставала черной тенью среди его жизни. Его погребальное шествие остановилось и задержалось около тюрьмы. Здесь стояли и пели "Вечную память". Здесь как бы служилась панихида и по нем, и по всем многочисленным погибшим узникам этой тюрьмы. Это была тюрьма, которая займет такое место в летописи жизни Короленко. Эта тюрьма погубила его зятя и друга Ляховича. Отсюда только тогда, когда Ляхович заразился здесь сыпным тифом, его выпустили умирать к Владимиру Галактионовичу. Это был один из тех жесточайших ударов в его сердце, которые сократили его жизнь.

  

   В его кабинете я обратил еще внимание на единственную картину, висевшую там. Это была картина Поленова "Христос и грешница".

   Очевидно, Короленко была дорога эта картина: "Кто без греха, брось в нее камень". Есть ли тот безгрешный человек в мире, который может по совести бросать камень в другого человека в его осуждение? Такого человека нет. Нет праведного, и нет грешного, поэтому не может быть праведного осуждения - праведного суда человеческого. Вот о чем говорит эта картина. Хотя Короленко и признавал возможность суда, однако именно эта картина одна висела всегда на глазах у него, защитника стольких.

  

   Короленко был сыном украинца, сын матери польки. В его творчестве украинский профессор Шепотьев находит украинские черты, - украинскую мягкость, юмор, романтизм. Читая его вспоминается также дух творчества глубоко симпатичной польской писательницы Элизы Ожешко и дух творчества Сенкевича. О если бы это единение в нем было пророческим символом будущего свободного единения таких близких и, между тем, все-таки печально враждующих друг с другом национальных стихий!

   Когда похоронили Короленко, какая-то бедняга - темная женщина на базаре - сказала: "Говорят - жидовского батьку хоронят". Да, он был еврейский батько, он был украинский батько, враг угнетения всех наций, - он был всечеловеческий.

  

   Вы знаете его символ "Огни впереди!" Помните у него эту мрачную реку, по которой идут люди. Где-то блеснули впереди огни. Они далеко, но они есть впереди, и легче ехать, легче двигаться, легче бороться. Огни перед нами впереди и сейчас, среди этой разрухи человеческой, среди кровавого потопа, среди человекоубийства, казней. Мы чуть не захлебнулись, чуть не потонули во вражде и крови. Но видны огни, зовущие, влекущие вперед. Он - один из этих огней. Нам светит, нам горит его свет.

  

   Январь 1922 года. Полтава.

  

   30

  

   АРХИВ

  

  

   "СВОБОДНОЕ СЛОВО" N 4, 1903

   /A. and V.Tchertkoff, Christchurch, Hants, England/

  

   "В настоящее время, в Финляндии, как известно, происходят массовые отказы от военной службы. Значительная часть финляндцев, считая незаконными распоряжения русского правительства, без согласия финляндского сената изменившего некоторые из местных законов, решила выразить свой протест отказом от военной службы.

   Среди многих финляндских граждан, отказавшихся отбывать военную повинность, потому что закон об отбывании не был утвержден местной властью, а исходил от русского правительства, нашлись и такие, которые отказались от военной службы по причинам нравственным. Они считали, что военная служба дело дурное, безнравственное и потому не могли не отказаться от неё.

   Среди таких нравственно чутких людей был некто Н.САВАНДЕР, который передал в воинское присутствие объяснительное письмо следующего содержания:

   "Меня призывают к отбыванию воинской повинности. По этому поводу я заявляю мое непреклонное решение ни в каком случае не поступать в военную службу.

   Не могу я считать для себя военную службу обязательной по следующим причинам:

   1. Служба эта требует от меня присяги. Но всякая присяга находится в самом резком противоречии с моей совестью, потому что присяга заключается в обещании известных поступков, в будущем, а совесть велит оставаться свободным для исполнения воли Божьей.

   2. В службе этой от меня будут требовать отдачи различной чести людям по различным ступеням их чина. Но и это противоречит моей совести, по которой я должен считать всех людей равными братьями, и единственно кому я мог воздавать особенную почесть, это Богу

   3. В военной службе от меня потребуют упражнений в употреблении убийственных оружий с целью убийства моих ближних. Но ближние это мои братья, сотворенные такими же, как и я сам. Поэтому я должен стараться быть для них примером в добрых делах. Как же мне согласиться убивать их или упражняться в искусстве убивать?

  

   В этом отказе от военной службы моя совесть вполне согласна с заповедью Бога. Поэтому я ни в каком случае не

  

   31

  

  

   АРХИВ

  

   могу изменить своего убеждения и решительно отказываюсь от военной службы, а также от предстоящего осмотра.

   С уважением

   НЕСТОР САВАНДЕР"

  

   Это письмо было прочитано членами призывной комиссии, которые сперва не поняли, в чем тут дело. Секретарь объяснил им, что Савандер очевидно руководствуется теми же побуждениями, что и духоборы. В конце концов, комиссия решила не обращать внимания на причины, побуждавшие Савандера к отказу от военной службы и записать его вместе с теми, которые отказались, протестуя против беззаконного распоряжения русского правительства. Вполне понятно, что для комиссии это было гораздо удобнее, так как отказавшихся по политическим причинам было около трех четвертей всех призывных к отбыванию воинской повинности, и имя Савандера должно было затеряться в этом списке, не вызывая никаких особых хлопот и переписки, между тем, Савандер является не исключением в своем роде.

   Нам сообщают, что во многих местностях Финляндии, в качестве побудительной причины к отказу, призывные выставляли свое убеждение, что война - жестокое и бесчеловечное дело и что пора им перестать заниматься.

   Финляндские события представляют в настоящее время огромный интерес. Представители финляндского народа показывают пример удивительной выдержки и политического такта. Это блестящий пример пассивного сопротивления, против которого трудно бороться даже русскому правительству. Если бы финляндцы позволили себе какое-либо насилие, какое-либо покушение, а тем более восстание, это было бы только на руку русскому правительству. Оно моментально бы задавило и потушило бы в потоках крови всякое сопротивление и вооруженной рукой провело бы такие реформы в этой маленькой стране, которые передали бы местную власть в руки самых худших элементов населения. В России же нам пришлось бы в свою очередь увидеть усиление патриотической, воинственной партии, которая, опираясь на право на насилие отвечать насилием, требовала бы ежёвых рукавиц не только для финляндцев, но и для поляков, армян, евреев, немцев и т.д. и т.п."

  

   32

  

   АРХИВ

  

  

   ...Мы (с братом единомышленником) как рожденные в 1892 г. подлежим призыву по мобилизации, но по своим религиозным убеждениям мы от военной службы отказались, о чем и подали 26 апреля сего года властям заявление (копию коего мы вам посылаем).

   Узнав об образовании Объединенного совета и зная, что по декрету мы не можем избежать, чтоб не беспокоить его, мы возбудили перед ним ходатайство о взятии на себя труда по возбуждению и ведению дела о нашем освобождении в московском народном суде. О возможности содействия этому же делу просим и Общество Истинной Свободы.

   Чувствуя всю фальш нашего положения в этом деле, что мы, ни в чем не виноватые перед правительством люди, должны семи подавать в суд к ним же на себя заявление, чтобы нас от чего-то освободили, - мы так же чувствуем и то, что мы еще не совсем свободны от того гипноза государственности, которые прививаются нас со дня нашего рождения. Но Бог дал нам мысль не вмешиваться в ужасное дело войны, - Он же даст нам и силы перенести испытание.

   Фальш и ненужность общего дела войны чувствуют все, и все сознательно или бессознательно противятся этому. Только живя здесь в деревне, среди того материала, на благополучии коего социалистами, коммунистами строится жизнь будущего, - видно, как никому не нужна эта социальная жизнь, как все люди измучились и требуют только одного - нравственности и физического спокойствия, отдыха, не считаясь с тем, кто будет правителем: Колчак или Керенский, Советы или союзники.

   Хотелось бы многое написать о тех ужасах, кои творятся в настоящее время среди нас. Сколько затрачивается ума, труда и энергии на это глупое, никому, как только стоящим у власти, ненужное дело. Нужно лично видеть, перечувствовать самому для того, чтоб понять все то зло, которое творится именем правительства теперешнего времени. Год вывеской "рабочего и крестьянского" правительства скрывается тот же эгоист, который был под именем "Божьей милости", лишь поменялись местами. Угнетатели стали угнетаемыми, а угнетенные - угнетателями, кроме мужика, коему смены нет. Да еще разница та, что прежнее правительство скрывало изнанку своих действий и мыслей от народа, а теперешнее правительство нисколько не стесняется этим, а даже как будто гордится своей откровенностью. На бывшем зимой крестьянском съезде Саратовского уезда, во время происшедшей полемики между партией коммунистов-большевиков и партией революционного коммунизма из-за власти - последние сделали упрек к.-б., что в первое время октябрьского переворота они признавали, и их, и другие аналогичные партии, лавируя между ними, - председатель собрания

  

   33

  

   АРХИВ

  

   довольно многозначительно ответил: "лавировали, лавировали, да миллиончик армии к налавировали". А на вопрос, зачем нарушается конституция Советской республики и производится насилие над съездом, которому был предъявлен готовый список членов Уездного Исполкома, - председатель ответил, что конституция нужна постольку, поскольку она соответствует требованиям данного времени.

   Хотелось бы описать все те действия местных властей и милиции по проведению в жизнь здесь на местах всех тех декретов и постановлений правительства, которые с таким трудом, всесторонним обсуждением в нескольких заседаниях пишутся и издаются у вас там в центре. Как вся жизнь людей от этих декретов и постановлений выворачивается наизнанку; а им, оттуда, из центра, ничего не видать. Не видать, как вкривь и вкось толкуются их декреты и постановления, не видать, как они ломают и выворачивают наизнанку привычную людскую жизнь, не видать, как обходятся где-нибудь сторонкой эти декреты и постанов