Успенский Глеб Иванович - Письма с дороги

ердичевские горести, надежды и упования - вот где они настоящие; здесь он чужой, среди чужих, здесь он верит только в рубль, и все красивые слова, которые он говорит вам, все только для того, чтобы не видна была (даже и ему самому) его холодная, быть может только временно, но умершая во имя рубля душа.

   Это - "ненастоящая" жизнь, и переносить ее даже после самого короткого соприкосновения с народною жизнью, где личная забота неразрывна с душевным настроением, так же как и со всем обиходом жизни, положительно невозможно.

   Однако не в этом дело, и мне уже давно следовало бы возвратиться к моим попутчикам.

   Я рассказал только про двоих, но в фургоне было, кроме пишущего это письмо, еще два человека: мужичок, сидевший рядом с извозчиком, и, наконец, сам извозчик.

   Мужичок с длинными волосами, висевшими длинными космами из-под теплой шапки и падавшими на широкий воротник широкого армяка, имел в лице что-то не вполне крестьянское: эти волосы и бороденка, впалые щеки и тонкий голос - все это заставляло думать, что если он и не из духовных и не знаком с клиросом, то во всяком случае он и не мужик.

   Покуда мой цыганского типа сосед и литературным языком излагающий всякие гадости мальчик рассказывали мне свои биографии и планы, мужичок вел непрестанные разговоры с извозчиком.

   - Во какие! Груши, например! Яблоки! Господи боже мой! Рубль серебром - сто мер! Под Майкопом - даром бери, сколько хошь! Перед богом, я сам ездил. Орехов - бери, сделай одолжение, хоть сто возов - никто слова не скажет!

   Такие слова и полуфразы, произносимые каким-то напряженно визгливым тенором, поминутно доносились до меня в промежутках рассказов об испанских маршалах, одеколоне, Амстердаме, арфистках и т. д. И когда эти рассказы были окончены, дошла очередь и до мужичка. Можно было вполне слышать все, что он толковал, можно было и расспросить, куда и зачем он ехал. Он был действительно не мужик, но сделался мужиком, хотя очень недавно. Отец его был портной и тому же портняжному мастерству обучил и сына. Уроженцы и жители они были Курской губернии. По смерти отца сын продолжал отцовское ремесло, но его увлекло переселенческое движение его односельчан, и он, под впечатлением рассказов о привольных местах, пристал к переселенческой партии без всяких средств и без всяких надежд - и ушел на новые места. Это был нервный, впечатлительный человек. Выбравшись из своей душной портновской каморки на вольный свет, он был до высшей степени возбужден новизною и разнообразием впечатлений; эта возбужденность не пропала в нем и сейчас: о чудесах кавказских гор и лесов он рассказывает с увлечением сказочника, верит всяким легендам о богатствах, скрывающихся там, в глубине этих гор и лесов. Широта, простор и воля, а главное, свобода мечтания пришлись ему, очевидно, по вкусу: он пристрастился к земледельческому труду, полюбил его, вошел во вкус мельчайших подробностей этого труда и трудовой жизни; наблюдений у него масса - относительно земли, травы, пахоты, дождей, засух, скотины. Земледельческая жизнь заполонила его всего; из работников он выбился в хозяева, женился и вот теперь едет в Екатеринодар, ходоком от всего общества, хлопотать за мужицкие права, попираемые казаком. Впоследствии я подробно расскажу о том, что творится здесь между так называемыми "иногородними", то есть пришлыми крестьянами, и местными жителями, казаками; теперь же скажу, что общество крестьян, притесняемых казаками, сделало удачный выбор: этот неофит в земледельческом труде, крайне впечатлительный от природы и весь проникнутый любовно воспринятыми впечатлениями привольной, разнообразной, поэтической трудовой жизни, - этот ходатай постоит за те пятьсот семейств, которые его послали хлопотать об их деле; этот не уступит, "вопьется" и уже добьется своего, доймет одним своим тенором, дребезжащим, как колокольчик.

   Этот оригинал "сделался мужиком" и рад этому весь, рад до мозга костей, а вот извозчик, который везет этот фургон, наполненный, как видите, оригиналами, - так тот не хочет быть мужиком.

   - Что, - спрашивает он меня, когда к этому представилась возможность, - не слыхали, как железная дорога, не пойдет на Анапу?

   - Кажется, не пойдет.

   Начинаются продолжительные общие разговоры о новой дороге, причем человек цыганского облика принимает большое участие: он знает дело хорошо. Дорога будет проведена непременно в Новороссийск; г-н Фрейсине затратил там уже большие деньги; даже войны в Греции не будет, потому что тогда г-н Фрейсине не проедет с своим керосином, брат министр этого не допустит; а если Греции нельзя получить Олимпа из-за керосина г-на Фрейсине, то Анапа уже и думать ни о каких получениях не должна.

   - А тебе чего так в Анапу-то непременно захотелось? - спросил фургонщика цыганского обличья человек, доказав ему всю несостоятельность его надежд.

   - Да домишко у меня там есть. Кабы прошла дорога, продал бы, купил бы земли, детей бы пристроил к серьезному делу, а теперь с чем начать? Начать не с чем!..

   Он помолчал и продолжал:

   - Уж сколько я твердил: возьмитесь за дело, будет вам шарлатанить! Надобно иметь постоянное занятие, - нет, куда! Старший у меня сын тоже с фургоном ездил, ну и в карты любит... все думает разжиться легко... Как же! Я седьмой десяток живу - не разжился!.. Теперь вот все Новороссийск у всех на языке... Мой Казимир задумывает вином торговать. Изобрел такое средство, что из подсолнухов будет делать ром, коньяк. "Жареные подсолнухи, говорит, со спиртом большие деньги дадут"... Вот какие затеи!.. Я уж говорил, говорил - ничего нет толку!

   - Плохо внушаешь! - нравоучительно сказал цыганского вида человек. - Надобно с детьми поступать строго, без послабления...

   - Так-то оно так!

   Старик замолчал и молчал довольно долго.

   - Оно так!- сказал он наконец.- Это справедливо, что я сам слаб... Да ведь что будешь; делать, кровь-то во мне дворянская! Ничего не поделаешь! Как задумаю о крестьянстве - лучше ничего нет; а как вспомню, что во мне дворянская кровь, так руки и опускаются.

   - Нет ничего худого пахать!

   - Чего худого: первое дело!.. Навеки человек спокоен... Я ведь это понимаю!.. Да ведь дворянин я, кровь во мне дворянская! Как же я в мужики-то оборочусь? Это уж мне должно быть обидно!..

   - Ты откуда будешь?

   - Я поляк! У меня все документы дворянские, так как же мне за сохой-то ходить?.. Вот и сыновья тоже не согласны.

   - Да, дворянину трудно за соху браться!

   - Не трудно, а обидно! Дворянская кровь препятствует.

   - Так, стало быть, коньяк из поджаренных подсолнухов будем пить?

   Бедный старик горько усмехнулся, вздохнул и не отвечал. И точно, трудно ему: ему более шестидесяти лет, а он все мыкается в фургоне,- стараясь набрать как можно больше пассажиров, а сам поэтому помещается всегда на самом неудобном месте, на подножке у козел, подложив под сиденье мешок с овсом и трясясь всем своим старческим телом на каждом толчке. Но и в этом неудобном положении он старается сохранить свое достоинство. Он не побежит к речке налить для пассажира воды в бутылку - это не его дело; остановится, чтобы сойти и напиться воды, - не сразу и не там, где ему велят, а непременно подальше или поближе; лошадей он не колотит "по морде" кнутом, когда они нейдут, и не орет на них, а слезет и подойдет как-то особенно, не спеша, расставив локти, как певец, приближающийся к рампе, чтобы пропеть грозную арию; "на чай" не просит; к столу, где пьют пассажиры, не подсаживается и вещей не вытаскивает из тарантаса на своей спине. Но при всех этих проявлениях каких-то своих особенностей он еле-еле перебивается, беспрерывно ломая свои кости в ежедневной езде. При страшной дороговизне корма трехдневная езда с остановками едва дает ему два рубля чистого заработка. Проездив беспрерывно всю страстную неделю, он повез к празднику домой в Анапу всего восемь рублей.

   Самый завалящий казак и самый обиженный судьбою мужик живут покойнее и лучше его. Но что прикажете делать - "дворянская кровь препятствует!", и старик, родившийся дворянином, не хочет умереть мужиком, хотя завидует ему в глубине души.

  

  

   Вот первые попутчики первого полдня моей поездки. Прибавьте к этим четырем биографиям, ни в чем другом друг на друга не похожим, пятую биографию, то есть биографию пишущего эти строки, намеки на которую были сделаны в первой главе, и вы сразу получите такой букет оригиналов, жизни и цели которых решительно не имеют ничего общего, что маленький фургон должен представиться вам большим романом, не уступающим "Пиквикскому клубу".

   Но это только "попутчики" первого полдня. А ведь в нашем распоряжении есть и еще полдня.

  

  

  

   Выехали мы, все пять типов и оригиналов, с железнодорожной станции часу в первом дня, а в семь часов того же дня остановились кормить лошадей на первом по пути постоялом дворе. Таким образом не более как в течение шести часов я успел познакомиться с четырьмя разнохарактернейшими биографиями (пятую я знал про себя), а с семи часов, то есть с момента въезда нашего фургона в ворота постоялого двора, снова начался новый ряд самых разнообразнейших встреч, знакомств и приключений.

   Постоялый двор, куда мы въехали, впоследствии мне пришлось посетить еще несколько раз, и я могу рассказать об этих "остановках" для корма лошадей несколько подробнее, чем рассказывал до сих пор о случайных дорожных встречах. Двор этот стоял поодаль от станицы, в сторонке, потому что хозяин его, казак, держал мельницу, а мельницы всегда строятся на окраинах станиц. Мельница эта досталась хозяину от отца, по разделу между тремя братьями, после его смерти; оценив все отцовское имущество в 4,500 р., братья разделили его так: один взял хороший большой дом под железною крышей, оцененный в 1,000 рублей, и 500 р. должен был ему же заплатить второй брат, получивший мельницу и маленькую хатку, которые были оценены в 2,000 рублей; третьему досталось разного имущества, скота и т. д. также ровно на 1,500 р. Все три постройки, то есть большой дом под железною крышей, маленький домик среднего брата (содержащего постоялый двор) и только что строящийся турлучный (глиняный) дом младшего - все эти дома и постройки стояли целою кучей, гнездом, хотя и были тщательно огорожены друг от друга.

   Содержатель постоялого двора, казак, был бездетен, но детей ему иметь очень хотелось, и в то время, когда пришлось проезжать нам, хозяин уходил в Новый Афон (монастырь близ Сухума) молить бога о том, чтобы у него были дети. С теми же целями он и вообще любил богомолья и почасту и подолгу уходил из дома, так что все довольно большое и сложное хозяйство постоялого двора лежало на его жене. Во дворе и в хозяйстве их было много скотины, много птицы; все это нужно было накормить, напоить, выгнать и загнать. Всякий раз, когда мне приходилось останавливаться на этом постоялом дворе, я не мог не дивиться энергии этой казачки, справляющейся с такою массой работ без малейшего утомления.

   Это была не совсем молодая, но и не старая, красивая женщина: тонкая, стройная, остроумная и легкая на походке и во всяком труде. Во все три проезда я только один раз видел ее мужа, да и то мельком, - это человек очевидно хворый: то он на богомолье едет детей вымаливать, то к доктору, то к знахарю кровь отворять. Словом, сколько я заметил, вое хлопоты лежали исключительно на его жене, энергия которой была возбуждена не столько привязанностью к мужу, сколько иными двигателями: дети у нее уже были и умерли большими, и она уже не питает надежды ни на лекарства, ни на Новый Афон; но ее мучает дрянной домишко, в котором приходится жить рядом с большим домом мужнина брата, мучит необходимость расплатиться с этим братом за мельницу и, наконец, необъяснимая в крестьянах, если так можно выразиться, жадность к тому, чтоб всего было больше и больше. Во все три проезда через постоялый двор я, попадая сюда в разные часы дня, мог видеть весь обиход жизни рабочего дня и невольно дивился неутомимой энергии этой неустающей худенькой женщины. Ночуя в фургоне на дворе, я видел, как она еще до свету (еще месяц стоит на небе) уже выходила из избы босиком в шубе и проворно бегала туда и сюда; в маленькой хатенке было все выбелено, вычищено ее собственными руками; весь угол с образами был изукрашен всякими искусственными цветами и расшитыми полотенцами; кровать, подушки, одеяло - все носило следы самой тщательной работы иголкой, старавшейся не только сшить, а изукрасить каждый ситцевый вершок. И как в каморке этой был изукрашен каждый вершок, точно так же и каждая минута дня была у нее наполнена беспрерывною домашнею суетой и хлопотами, исчислить которые нет никакой возможности. Ко всей нескончаемой возне со скотиной, птицей прибавьте еще возню с приезжающими, с извозчиками, которым надо отвесить овса и сена, сварить обед, поставить самовар, для которого надобно на своих плечах принести воды, поговорить со всеми так, чтобы все остались довольны, и подивитесь, на какую массу труда способен человек худенький, тощенький на вид, - труда беспрерывного и к тому же не оставляющего никакого изнурительного следа. Хозяйство ее шло как-то так удивительно стройно и раесчитанио, что, кажется, пылинки не пропадало в нем даром, все шло на потребу, до последней скорлупки: коровам, телятам, свиньям, курам, гусям, кошкам, собакам; даже помои от кувшинов с молоком, от чашек и тарелок после харчеванья приезжих - все это поглощалось также какими-то ртами, которые где-то терпеливо ожидали этих именно помой и, получив их в известное время, самым приятным манером жевали, лакали, сладко ворчали где-нибудь под печкой, на дворе, под лавкой, а чаще всего во всех этих местах.

   И вся эта суета и беспрерывное движение, ходьба, даже беготня по домику, по двору, по полю, вокруг и около всего этого, все это переливание помой разного звания и качества из малых горшков в большие, собирание в кучу всякого мусора и объедков - все это ни малейшим образом не делалось зря и необдуманно; напротив, все делалось с самым тщательным расчетом, все делалось своевременно, обдуманно, все, весь дом, все хозяйство напоминало химическую лабораторию и было полно ума и несомненного, хоть и доморощенного знания.

   Хозяйка, очевидно, имела совершенно определенную цель в жизни, к которой и шла прямою дорогой, летела, как стрела, ни на минуту не останавливаясь, не обиваясь "с ноги" и не сомневаясь. И вот эта-то определенность цели и обилие ума, вложенного в ее достижение, давали ей возможность со всем огромным количеством труда, который лежал на ее плечах, справляться почти без всякой чужой помощи, если не считать маленькой десяти годов девочки, получавшей рубль в месяц, да мирошника, которого еще надобно было суметь подчинить себе, подчинить совершенно без всяких приманок, не говоря о деньгах, о которых и помину не могло быть. И тут, в подчинении своему хозяйству совершенно постороннего здорового, сильного человека, в этом деле также виден далеко недюжинный ум и такт хозяйки.

   Мирошник работал на мельнице, принадлежавшей хозяевам постоялого двора, из-за третьей мерки или из-за третьей копейки. Это был человек чрезвычайно своеобразный. По виду это невысокий, но коренастый, сильный человек с кривыми и сильными, как у сатира, ногами. Из-под низкого лба смотрели простодушно "по-девичьи" голубые глаза, а голос был мягкий, сдобный, бабий. Эти бабьи черты, при его полуказацкой внешности, в общей сложности производили такое впечатление, что, взглянув на него, послушав его голоса, хотелось улыбнуться. Полуказацкий вид его был такой: голова была обстрижена по-солдатски под гребенку, но зато борода, не бритая после солдатчины, разрослась буквально лопатой. Он был уроженец одной из внутренних губерний, служил во флоте в Черном море, а по окончании службы не пожелал воротиться домой - никого там у него нет,- а пошел в "Черноморье", да вот и оказачился, живя в мирошниках.

   И мирошника этого случалось видеть мне каждый раз, когда мне приходилось останавливаться на этом дворе. Каждый день он довольно рано приходил сюда с мельницы ночевать и всегда как-то невольно, по натуре, увлекался той бабьей суматохой, которая вечером с приходом скотины достигает высшей степени. Военной многолетней службы своей он как будто совершенно не помнил; ни о чем военном никогда не говорил ни единого слова, политикой не занимался, но что-то женственное, что таилось в нем, видно было в глазах, слышалось в голосе, влекло его к женской мелкой суетне, и он больше всякой женщины оживлялся тем мелким "живьем" обыденной жизни, в кругу которого вращается женская жизнь. О цыпленке, которого съела собака, он толкует с таким же искренним волнением и негодованием, как и эти женщины, которые сошлись со всех трех дворов трех братьев и сделали из съеденного цыпленка не только серьезный вопрос, но развили его в целую интермедию со смехом, с шутками, бесчисленными разговорами, остротами и даже беготней от мирошника. Тут, среди баб и их треволнений, мирошник был как раз на своем месте; здесь он принял живое участие в цыпленке и обследовал все качества собаки, все рассудил и разобрал, а там он что-то про ребят беспокоится, нянчит (сунут ему - он и нянчит и "заговаривает" ребенка), а там открылось, что еж яйца таскает, и мирошник лезет под копну соломы, лезет с головой прямо в солому, выдирает ежа со всем его семейством, обдирает до крови руки, но увлекается во всем этом чисто по-женски, доходит до самого искреннего беспокойства.

   - Нет, уж теперь тебе не жить! - весь потный и волнующийся говорил мирошник, таща ежа на смерть, как самого лютого врага, и окруженный целою толпою стрекотавших, как птицы, женщин, детей и подростков.

   Убиение ежа происходило как раз в то самое время, когда на постоялый двор въезжал наш фургон, наполненный типами и оригиналами. Наше знакомство с мирошником состоялось в самую для него благоприятную минуту, он был окружен толпою женщин, удивлявшихся его подвигу, чувствовал себя на своем месте и при всеобщих похвалах, расточаемых женщинами, отирая пот, видимое большим удовольствием принимал эти похвалы.

   Расстегнув свой ситцевый стеганый казацкого покроя бешмет, мирошник сел на лавку в общей комнате, где хозяйка приготовляла нам чай, достал кисет и, свертывая цыгарку, рассказал нам всем:

   - Я гляжу, семь яиц лежат под соломой! Что за чудо? А Дарьюшка давно уж жалуется: куда это яйца деваются?.. А смотрю, он вылез и носом пхает яйцо-то в нору!..

   - Уж и спасибо мирошнику! - внеся самовар и ласково смотря на виновника торжества, звонко заговорила хозяйка. - И не доглядеть, не доглядеть!.. Восемь кур несутся, а нету и нету яиц! И не задумаю, что такое?

   - Теперь не будет! - самодовольно сказал мирошник.

   - Коли б не добрый человек, как бы я сама-то догадалась? И так дела не переделать.

   - Я давно его караулил! - с не меньшим, чем и прежде, самодовольствием проговорил мирошник. - У маня не уйдет!

   Умная, расчетливая, деликатная хозяйка рассыпалась в похвалах доброте мирошника. Расточая эти похвалы, она стояла рядом с ним, покровительственно положив ему на плечо руку. Мирошник не смел пошевелить плечом от удовольствия.

   - Ох! - сказал, иронически покачивая головой, человек цыганского типа, - что-то ты, хозяйка, уж очень расхваливаешь мирошника!.. Где муж-то?

   - У поли.

   - То-то "у поли"! Как ни приедешь к тебе, все твой муж "у поли", а мирошник все тут, в доме торчит! И все ты его расхваливаешь! Ох, уж ваша сестра...

   - Так отчего же не хвалить доброго человека? Мы добрых людей любим!

   И чтобы отстранить подозрительный и иронический намек, хозяйка тут же рассказала о каком-то плотнике, тоже добром человеке, который несколько лет тому назад также работал на мельнице и всякий день, как только кончит работу, так сейчас и идет ей помогать в хозяйстве и совершенно бескорыстно, по доброте. Она так умно и хитро похвалила доброго плотника, что, вероятно, мирошнику пожелалось превзойти его по этой части, и в последующие приезды я видел уже, что он не только таскал из нор ежей, но уже и воду носил, и самовар ставил, и сена пудов по пяти сразу таскал на своей крепкой, широкой спине. А хозяйка постоянно осыпала его похвалами, и всегда лицо ее, обращенное к мирошнику, было самое ласковое и любящее.

   Рассказав про плотника, хозяйка дружески похлопала мирошника по плечу и оказала:

   - Нет, у нас ничего этого нет с мирошником! Не такие мы люди!

   - Ох, так ли? - усомнился цыганский тип.

   - Ох, уж и мастер ты языком звонить! - шутливо и в тон цыганской речи ответила хозяйка и ушла, улыбаясь.

   В комнате, где мы пили чай и сидел мирошник, покуривавший "цыгарку" и молча своими веселыми "девичьими" глазами смотревший на нас во время шутливого разговора, - кроме всех нас находился еще один посетитель, местный казак. Это был уже настоящий казак. Он сидел на лавке, заложивши руки в карманы распахнутого старого бешмета, откинувшись спиной к стене и вообще раскинувшись всем телом с полнейшей непринужденностью. Все время он молчал, как "посторонний", пришедший по своему делу, и, повидимому, был совершенно равнодушан к нашим разговорам. Но когда ушла хозяйка, он кивнул головой в сторону мирошника и, обращаясь ко всем нам, сказал лениво, медленно:

   - Любят его бабы... Секрет знает... Спроси-кось у него, много ли у нас в станице его казачат бегает?

   Все засмеялись, и мирошник, вспыхнув и покраснев, тоже улыбнулся, но чрез мгновение неожиданно ответил очень серьезно:

   - Потому что ежели бы был указ землю поделить и чтоб землю бы мне дали - ну тогда другое дело!.. А то что я без земли? А что, господа, не слыхать: выйдет указ, чтобы и иногородним землю нарезывать? - неожиданно обратился он к нам.

   Но флегматически сидевший и говоривший "посторонний" казак опять кивнул головой в сторону мирошника и опять лениво, медленно и флегматически проговорил:

   - Указа нету насчет земли! Ишь как оборачивает! А с бабами-то, когда к ним подбираешься, небось не о том разговариваешь? "Будем, мол, Маруся, или там, Дарьюшка, будем с тобой как брат с сестрой!" Указа нету! Не землей и не указом, поди, на мельницу баб-то заманиваешь!..

   - Что ж?.. Брат с сестрой, - уклончиво пробормотал мирошник, - тут худова ничего нет!...

   - Еще бы худое! "Будем с тобой как духовные, вроде ангелов!", а потом и нарезывай твоим ребятам землю... Самый настоящий брат духовный!

   - Что ж, нарезывай? Земля божья, а ребята - слуги царские!.. Царю помочь!.. Тут худова нет. А вот девочку обидели: ей тоже десятину бы по закону следует, а не дали!

   - Да ты как же можешь это говорить? - немного разгорячившись, сказал казак.- Девочке твоей не дали!.. Да твои пять ли, шесть ли там ребятенков сколько земли-то стянули казацкой? По девятнадцати десятин на душу оторвали для твоих духовных-то поросят!.. А то девочку обидели!

   - Одна десятина - не велик кусок! - не глядя ни на кого, проговорил мирошник. - Все бы ей годилось.

   - Вот он какой, мирошник-то! То-то его и любят. Умеет он орудовать... "брат, брат", "сестра, сестра", а глядишь - то там мальчонка появился, то тут - и всё мирошниковы!.. Ловок парень, нечего сказать!

   - Что ж? - смиренно сказал мирошник, опустив глаза. - Дело это было по согласию... Кабы ежели указ бы. А то указа-то нету...

   Тут всей компании стало так весело от смешных и наивных слов мирошника, что разговор несколько со скоромным оттенком не прекращался довольно долгое время. Наконец всем захотелось спать.

   Когда все разошлись на ночлег, кто под сарай, кто в фургон, мирошник понял, что похвалы, только что полученные от такой славной, умной женщины, понимающей "умных людей", - что эти похвалы обязывают его также быть любезным и внимательным к ней; он понял, что ему надобно остаться в избе, перемыть чайную посуду, убрать самовар и все привести в порядок. Он тотчас же и принялся за работу. Перекинув через плечо полотенце, он совершенно "по-бабьи" принялся орудовать с посудой.

   Была у меня бутылка дешевого станичного вина, так называемого "прасковеевского". Выпили мы с мирошником по стакану вина и разговорились.

   - Однако, - сказал я, - пробрал тебя казак-то!

   - Они, разбойники, давно меня жмут! Убить было собирались, дьяволы! "Ты, говорят, не имеешь: права своих байстрючонков нам в казаки присоединять!" А как стали мерить землю, так они и сами всех моих байстрюков за своих выкричали: "наши! наши!" Стало быть, от моих потомков ничего худого не вышло, каждый принес в дом по девятнадцати десятин... Вот только девочка не попала в размежевание! Уж после межовки родилась она тут у меня в одном месте...

   - Как "в одном месте"?

   - Да так, значит, в одном семействе.

   Мирошник вытряхал уголья из самовара.

   - В одном, значит, семействе оказалась девочка... моего, например, происхождения.

   - Однако они правду ведь говорят, - сказал я мирошнику. - Всё ты в семействах?..

   - Так, в семействах! Так я-то чем виноват? Коли бы нашему брату, иногороднему, была земельная нарезка - ну, в то время я бы, может быть, и переломил себя как-нибудь на хлебопашество, следовательно, на закон... то есть в брак бы должон. Ну, а как же я осмелюсь принять святой закон, например, божий, ежели я вполне округлен без земли? Какое же может быть моим детям обеспечение? А не жениться - так как же? Баб много всяких; ежели бы я имел какие пустые мысли, так это сколько угодно; иной еще и слова не сказал, а она уже согласна на свое преступление. Ежели бы я какие подлые мысли имел, так я на мельнице-то словно бы султан персидский существовал и ответу бы никакого на мне не было... А только я этого не люблю и на такое пустяковое дело не согласен никогда!.. Мне надобно не это, а чтоб была у меня в жизни приятная сестра. Я ведь тоже как перст один, наломан на службе довольно - мне надо иметь заботу в жизни, чтобы с "удовольствием" была эта забота. Примером сказать, вот хоть понадобилась мне рубаха - чего бы, кажется, делать? Взял пошел на базар, отдал тридцать копеек - вот и все: А мне так-то скучно жить. Я пять целковых тебе в подарок или в подмогу дам, а ты мне сама, как сестра брату, возьми да принеси рубаху-то! Вспомни! ты меня только вспомни, а я тебя вовеки не забуду... Много их на мельнице-то ко мне подскальзывают и так и этак, только что я внимания на это не даю, а которая придет, да по совести вздохнет, да посоветуется, как на духу, да увижу я в ней приятную совесть - вот она мне и сестра. "Чего тебе надо? Хлеба? Вот тебе! Ребятишкам сапожонки? Бери три рубля. Я твою нужду знаю и чувствую, что тебя муж бьет, что твой муж пьяница, - все это я принимаю к сердцу, а ты мою доброту к сердцу прими. Я на мельнице сижу, а ты дома обо мне вспоминай". Вот какое мое желание. Ну, а конечно, уж как-нибудь там впоследствии времени происходят дети - так ведь как же тут? Это уж никак невозможно!

   - Ведь мужья-то, я думаю, как жен-то бьют за тебя?

   - Так ведь они, подлецы, и так их колотят зря. Сам пьянствует по чужим местам, жену морит на работе, а придет - и давай дурить... Вот таких-то, неповинных-то, мне и жалко, а не то чтобы которая прямо на тебя намеревается с пустяками. Да еще и так возьмите: ну, пущай он ее бьет там, за косы рвет, всячески издевается - так ведь со мной-то она не одна! Ведь на мельнице я существую! Прибежит она: "так и так, то и то!" и плачет - так ведь я ее привечаю, всячески делаю ей приятное. Бывает и так, что посоветуемся: "как быть?.." "Подари-ко, говорит (предположим), корову - может, он поутихнет, потому и евонным детям молоко надо"... И только мне скажи, так я все тебе предоставлю; есть у меня деньги - на, получай, покупай... а нельзя тебе со мной по совести жить, или мужа опять полюбила, или он сам потишел, пьянствовать перестал - оставь! Живи по-хорошему - бог с тобой! Я худова никому не согласен делать, я и жить-то для худова не согласен. "Живи, как тебе лучше. И мне-то будет приятней. Чего мне насильно-то? Хорошего народу много! Пошлет бог, и другая уйдет от меня не с худым. Я с тобой так же, мол, по-хорошему норовил!.." Ну, а как мне раз попадется баба характерная, да потянет силом, да захрапит, да заругается, да ребенком начнет в морду пхать, да почнет теребить да жаловаться - ну уж этого я окончательно терпеть не могу! Ту ж минуту - прочь от нее! Даже алтына не дам - пошла прочь! Нет тебе от меня никакого снисхождения, пока по совести поступать не станешь: бери от меня, что совесть дозволяет, а силом ни во веки веков. Жалуйся! Пускай чрез станичное правление хоть все мое состояние взыщут, а ко мне на глаза не показывайся; я тебя утешать не согласен. Иди по начальству!

   - А бывало разве что-нибудь подобное?

   - Как не бывало! Иная возьмет ребенка-то да вместе с ним эво какого скандалу по всей станице наделает! Ну, потом, конечно, образумится, войдет в понятие, утихнет. "Прости, говорит; нет ли, мол, муки мне?" - "Муку-то, говорю, возьми - на, а ко мне на глаза не показывайся!" Теперь вот все довольны; сколько земли-то через мой характер получили! А то как не бывало!.. Одна вдова разыгрывала со мной такую игру - думал, жив не останусь. Точно, полюбила она меня крепко, надо уж говорить правду, по совести сказать, мы и сейчас с ней живем как муж с женой: двое у нас мальчиков, третья девочка. Но только случилось однажды так, что рванула она меня за живое мясо не по-сестриному! Слава богу, теперь все прошло, а горячего я все-таки от нее хлебнул порядочно! И вот как это было дело: познакомился я с ней на свадьбе у одного казака: вижу, сидит самая приятная женщина. Думаю: ах, какая она приятная! И так мне захотелось взять ее в мои приятные друзья! Помаленьку-полегоньку, так и сяк, словечко по словечку, расчувствовал-таки я ей душу; стала она мне доверять. "Тебе, говорю, одной трудно, а мне, говорю, одному холодно; будем жить как брат с сестрой; хлеба у меня много, деньги есть, что тебе понадобится - все дам, только спроси. А меня за это самое как брата помни, в мыслях своих имей и обеспокоивайся обо мне как о родном. Только всего мне и надобно. Так мы с тобой и будем жить на белом свете". А совесть у нее, у Марьи этой самой, была опрятная, душа совестливая, худых мыслей она себе в голову не пускала. Подумала, подумала она. "Хорошо! говорит. Давай так жить! будем друг дружку беречь. Так-то нам обоим будет жить веселей!" Ну, поцеловали друг дружку для начатия, богу помолились и стали жить. "У тебя и постели-то нету никакой?" Пришла на мельницу, все осмотрела. "На тебе одеяло, а подушку после справлю". И подушкусправила... "А тебе чего не надо ли?" То-то и то-то, мол! "На, бери!.. Давай чай пить". - "Давай!.. Рассказывай, как на свете жил, что видел?.." Ну, я ей все подробно, как что было с детства. "А ты как?" А я вот как, "Ну, пора домой!" - "Пойдем, провожу". Ну вот таким родом... Что она надумает про себя, все мне расскажет. Что я надумаю, опять же ей все скажу. На ярмарку едем вместе; купим, что нам нужно. На богомолье вместе. По хозяйству что нужно - "приди, помоги!" - "Приду"... И очень у нас хорошо шло так-то... Живем как родные - ей точно брата родного бог послал, а мне родную сестру... И жили так с полгода... Ну, конечно, сами знаете... ведь тоже люди!.. Как же уж? С течением времени рождается младенец мужского полу. Что ж? ничего! Слава богу, сын - царю помочь! Люди, конечно, судачат - то, се, - пускай! Ей обидно - я утешу; мне от этого худо - она придет с мальчишкой - мне и весело... Ну, идет время, и замечаю я в моей Марье очень вредный взор в глазах, и слова у нее стали не очень простые... "Что мы, говорит, как цыгане живем, друг к другу в гости ходим?" Я говорю: "Что ж делать?.. Должность у меня при мельнице, оставить нельзя, а тебе тут и места нет". Была у нее своя избенка... Постепенно начинает она умудряться на разные манеры. "Коли любишь, так женись!" Этаким образом! Я говорю: "Жениться мне невозможно - земли нету, хозяйства нету; а коль скоро я женюсь, так вместо одного будут и другие дети - чем их кормить без земли-то? Кабы указ вышел о нарезке... Ну так! А пока давай жить опять как брат с сестрой, а мальчишку вместе будем растить. Все, что у меня есть, - все ваше". А ведь в то время и прежним моим сестрам все нет-нет да дашь на поправку. Так мне невозможно было из моих средств семью заводить и хозяйство. "На мальчонку, говорю, хватит, а сами давай как брат с сестрой"... Ну, однако, она что дальше, то хуже. Какой уж тут брат! "Какой ты мне брат, говорит, когда вот есть мальчишка, существует? Нешто я сестра тебе, когда есть дитя? Что врешь-то?" Я опять же ей свой резон: "Коли бы ежели вот землю..." И не слухает! Ровно помутилась, очумела и одурела, так и лезет с ножом к горлу: "Женись, дьявол!" Ну, а когда со мной таким манером, так уж и я делаюсь несогласен. "Пошла, говорю, вон, коли так!" Она, ни много, ни мало, прямо в станичное правление, в суд, жалобу! Засудили меня, засрамили, взыскали сразу четвертную да каждый месяц обязали давать ей по пяти рублей! Все она подвела, подъегозила, чтобы меня притиснуть за горло. Не довольно того - является после суда, говорит: "Женись, дьявол! Деньгами ты меня не укротишь. Сожгу, говорит, тебя и с мельницей с твоей вместе и яду, говорит, тебе дам такого, что в одну минуту околеешь, как собака!" Ну, тут уж и я пожаловался на нее в станичное, а ей самой ружьем пригрозил. "Покажись, говорю, так и шарахну!" Отстала. Канула, как в воду. Разрывается моя душа на части, потому я знаю ее совесть и понимаю, что все это она по любви, а не по злобе. Скучно стало мне, и сказать не умею как. Тяжко! Полгода протянулось, ничего слухов нет, а взыскание в станичное идет... Только вдруг, нежданно-негаданно, глядь - и сама пришла! Мальчонко на руках; пришла она прямо из церкви, причащать его носила, и сама такая румяная, ласковая. Поздоровались, как ни в чем не бывало; рада-радехонька! Она и говорит: "Ну, говорит, Никитушка, прости меня: дура я была, твоих слов не понимала, а теперь все обдумала и уделала свою судьбу по-хорошему. Теперь, говорит, и земля у меня есть, и ребенок в казаки принят, и никакого сраму не будет. А жить мы с тобой будем как муж с женой, и насчет предбудущих младенцев нисколько не опасайся и не беспокойся - все будут законные и все казацкого звания".- "Как же это, мол, ты так уделала?" - "А вот как", говорит. И рассказала она, как все это дело вышло. Как прошли в ней угар и злость, одумалась она, поняла все мои слова и взялась за ум. Нашла она сваху, а та и сосватала ее нарочно за старого-престарого казака, лет ему под шестьдесят, одинокий; в сторожах кладбищенских служил. Вот словили они этого старика и уломали и умаслили. "Женись на Марье, - сваха-то ему,- она, мол, тебя до конца дней кормить, поить, обувать, одевать, покоить будет; будешь жить как в родном семействе, а вместо того прикрой стыд женский, а ребенка возьми в наследники. Чего, мол, тебе? Ты старый человек, о грехе тебе и в ум не должно вступать, имущества у тебя нет-чего тебе стоит грех прикрыть да в спокое век вековать?" Не утаили и про меня. Расписали: и он бы женился, да не казак, хозяйства не на что начать... Все как должно. Одним словом, соблазнили бабы старика. "Ладно, говорит, псовки, сделаю я вам доброе дело, а вы меня покойте с твоим любезным..." Поп-то не хотел было венчать, да тоже понял, когда бабы ему надребезжали про меня... Понял. Хороший у нас поп, понимает все по человечеству... Повенчал. Ну вот теперь и живем с ней...

   - А старик?

   - А старик ни в чем не касается... Кормим его, поим, угождаем, а он ребят на себя записывает... "Пиши, говорит, Никита, ничего! пиши в казаки, всё царю помочь!" Теперича я как отработаюсь на мельнице, так и домой... к ночи завсегда домой... Ну, а ежели здесь ночуешь, так тоже нельзя не подсобить: хозяева, да к тому же и люди хорошие, нельзя! Надо жить дружно... И старик ничего, хоть иной раз злые люди его и подбивают на худое; иной раз наслушается их, да и захрапит. Однова пьяный: "Откажусь, говорит, от детей!.. не мои!.." А то так вот как злодеи подвели - насоветовали так: "Ты,- говорят старику-то,- второго ребенка воспитывай как родного сына, а про прочих говори ему, второму-то, про родных его братьев, что они незаконные; вот он этой бабе-то, обманщице, которая, мол, тебя, старого дурака, окрутила да заставила своего любовника прикрывать,- он-то и отомстит ей за все!" Это, следовательно, родной сын да родной матери отомстит! Вот ведь змеи какие есть между людьми крещеными! И иной раз так еще разожгут старичишку - напоят его, доведут, что кричит: "Эй! жена! иди, мол, ко мне - я муж!" Ишь, подлецы какие! Ну только я уж этого не дозволяю. "Только, говорю, посмей - тут тебе и конец на веки веков. А хочешь жить по честности - все тебе будет". Ну, подурит, подурит - перестанет... Да не умирает что-то, старый пес! Коли бы умер, так уж я бы мельницу-то покинул да к Марье как-нибудь, жить вроде работника в доме, примостился. Земли у нас теперь на три души нарезано, слава богу!.. Кабы ежели бы нарезка раньше была, так оно не так бы было... А то уж про меня галдели, галдели, хаяли, хаяли... А что я, чем виновен?

   Так вот сколько разного рода людей пришлось мне увидеть только на первых порах моей поездки! А за этими первыми днями пошли всё такие же разнообразные и любопытные дни, недели.

   На следующей остановке слышу длинную и трогательную историю молодой жены, брошенной мужем с двумя детьми и одиноко борющейся за свое существование; на следующем ночлеге покинутый женою муж рассказывает мне трогательную историю на самую современную тему: "ушла жена", и так далее, каждый день, при каждой остановке, ночлеге, встрече, при каждом малейшем столкновении с случайно нужными или просто встречными людьми. Все неурядицы, все горести, тяготы и в то же время все неудовлетворенные желавия - мечтания Великой, Малой, Белой России - все принесены сюда на новые места выходцами, и на них, как на "образчиках", можно ознакомиться довольно основательно со всем, чем "живет" современная Россия. Нужны какие-нибудь особенные побуждения, чтобы человек бросил родину, знакомые, родные места и ушел бы искать счастья на чужой стороне; такой человек идет с своим горем, с своим планом, с своею фантазией, и поэтому все эти люди разного звания, будучи образчиками общих условий русской жизни, в то же время оригинальны каждый на свой образец. Неудивительно поэтому, что несколько дней пребывания среди таких оригиналов, постоянно знакомивших меня с самыми оригинальнейшими биографиями, настолько отучили мое внимание от явлений обыденной жизни, что я помимо воли стал задавать себе вопрос: "какой-то оригинал мне теперь попадется?" - всякий раз, когда приходилось въезжать в новую станицу, на новый постоялый двор или даже просто садиться в новый фургон.

  

  

   Именно вот такой-то вопрос задал я себе и тогда, когда пересел с парохода, доставившего меня в одно местечко на черноморском побережье, на фелюгу, которая должна была перевезти меня с вещами на берег. Сидя на этой фелюге и любуясь видом приближавшегося берега, на котором чуть-чуть были заметны очертания чего-то живого, я по привычке и вполне бессознательно спросил себя:

   - Каких-то теперь оригиналов пошлет мне судьба в этих новых местах?

   И едва я подумал, и сказал это, как "оригиналы" немедленно же предстали передо мной в весьма значительном количестве и притом совершенно нового, особенного качества. Начался "мечтатель", "утопист", "фантазер".

   Часа через два по приезде в "местечко" мне пришлось ехать на маленьком частном пароходе, которым управлял молодой семнадцатилетний мальчик. С первых слов оказались, что мальчик проникнут учением Л. Н. Толстого, что он нарочно приехал сюда на побережье, чтобы здесь начать жить трудами своих рук, в чем он и нашел поддержку со стороны одного лица, преданного тому же учению. Это первая встреча.

   На следующий день фелюжник Мустафа, обезьяноподобный турок-лодочник, сидя у руля своей фелюги, медленно подвигавшейся по неподвижному морю, доставляя меня и одного молодого человека к нашим общим знакомым, ломаным русским языком, коверкая имена и фамилии, рассказал мне длинную историю про каких-то "Миколаичей", которых он очень хвалил и вспоминая о которых, закрывая глаза, причмокивал, покачивая головой. Эти "Миколаичи" были "господа", но жили здесь лет пятнадцать тому назад как простые крестьяне:

   - Барина рубах сама стирал, на море сама таскал!

   И жили эти "Миколаичи" таким образом именно потому, что были люди хорошие. По словам Мустафы, один из этих "Миколаичей" задумывает творить на этом побережье чистые чудеса. Начав о нем рассказ, Мустафа стал бормотать воистину какие-то ни с чем несообразные слова:

   - Мельница будит ветир хватать, из мельницы будит огонь в проволоку бежать и масло бить!

   Во время этого рассказа обезьянье лицо его разгорелось, он махал руками, повидимому изображая мельничные крылья, пыхтел, потел - и все-таки я бы ровно ничего не понял, если бы впоследствии один из местных аборигенов (разумеется, "оригинал") не объяснил мне, в чем дело.

   Оказалось, что этот "Миколаич" хотел основать трудовую общину и во все работы, требующие физическую силу, ввести силу электрическую, добывая ее силою ветра. {В настоящее время такие попытки уже осуществляются на деле.}

   "Миколаичи" жили здесь лет пятнадцать тому назад, но и по уходе их побережье не оскудевает всякого рода Миколаичами. В одном дне пути по побережью от: упомянутого выше "местечка" живет отставной военный человек, изобретающий статистическую машину. Можно будет взять на ней, как на пианино, аккорд известных цифр, по. известным вопросам, и вместо звука получатся выводы, также цифровые. А в двух-трех верстах здесь семья образованных людей уже устроилась по-крестьянски и живет трудами рук своих. Затем говорят о каких-то "богочеловеках", которых приютил фабрикант, уступивший им лоскут земли.

   Как видите, все эти черноморские оригиналы далеко уже не того сорта, как оригиналы кавказских долин и тех "новых мест", куда капиталу есть расчет появиться. Есть расчет туда появиться и земледельцу - земли много; есть расчет прийти "на новые места" и аферисту, и темному человеку вообще, и человеку рабочему, поденщику, превращающему теперь, благодаря дешевизне своего труда, всякого казацкого урядника в помещика и "аристократа". Всем, кому нужны скорые средства к жизни,- все тянутся туда, на новые места. Черноморское побережье неудобно для такого сорта людей. Крестьянину нет даже и земли; капиталисту неохота тратить огромные капиталы в ожидании отдаленного барыша. Аферисту нечего делать с шакалами - и вот сама судьба указала путь на это побережье фантазеру-мечтателю, одинокому человеку. Сначала сюда пришли административные мечтатели; они и заселяли, и расселяли, и учреждали города, станицы, рыбоводство, рыболовство, скотоводство, мореходство и бог весть что; за ними пришли практические люди, расхватали все побережье и сконфузились. Стали витать над побережьем какие-то легенды о вольном казачестве, пришли откуда-то из Абиссинии какие-то мечтания насчет этого самого побережья и сошлись невидимо с мечтаниями о том же самом прежних "Московских ведомостей" - словом, мечтания, легенды, сказки, проекты, чудеса в решете реяли над этим берегом с той самой минуты, когда он опустел. А теперь вот появились толстовцы, статистические пианино, ветер "пущает огонь и бьет масло по проволоке", затем богочеловеки на купеческой земле появились - словом, всякая фантазия, всякое мечтание продолжает властвовать и царить над этим пустынным и прекрасным берегом.

   Находясь под обаянием этого мечтающего и полного мечтательных воспоминаний берега, стал мечтать и я. Сидел я однажды на берегу моря и возмечтал:

   Почему бы на этом пустынном, пока никем не занятом берегу не попробовать в самом деле осуществить мечтание о трудовой жизни в виде школы всесословной, из которой человек мог бы выйти не в работники куда-нибудь и на кого-нибудь, а прямо мог бы сесть на этой же земле хозяином? Хозяин-мужик страдает от невежества, от незнания, от тяжести, неуклюжести труда - почему же не попробовать образовать человека, живущего по тому же мужицкому хозяйскому плану и типу, но снабженного всеми облегчающими каторжную сторону труда знаниями? Ведь теперь машина служит только греховоднику-капиталу и убивает человека в рабочего. Не может ли она, эта машина, приспособить себя к облегчению жизни каждого трудящегося человека? Соха, борона, коса, шило, топор - все это машины в крестьянском хозяйстве, средства облегчения труда. Неужели же на этом и окончится пришествие в крестьянский дом всего, что облегчает крес