Зиновьева-Аннибал Лидия Дмитриевна - Вячеслав Иванов и Лидия Шварсалон: первые письма

  

   Опубликовано в журнале:

   "НЛО" 2007, No 88

   ИЗОБРЕТЕНИЕ ЛЮБВИ:

   МЕЖДУ ДНЕВНИКОМ И РОМАНОМ

  

   (вступ. ст. Н.А. Богомолова, подгот. текста Д.О. Солодкой и Н.А. Богомолова, примеч. Н.А. Богомолова, М. Вахтеля и Д.О. Солодкой)

  

   В 1917 году Вячеслав Иванов писал в "Автобиографическом письме" к С.А. Венгерову о своей второй жене: "Друг через друга нашли мы - каждый себя и более, чем только себя: я бы сказал, мы обрели Бога. Встреча с нею была подобна могучей весенней дионисийской грозе, после которой все во мне обновилось, расцвело и зазеленело. И не только во мне впервые раскрылся и осознал себя, вольно и уверенно, поэт, но и в ней: всю нашу совместную жизнь, полную глубоких внутренних событий, можно без преувеличений назвать для обоих порою почти непрерывного вдохновения и напряженного духовного горения"¹.

   Аналогичных признаний в различных текстах Иванова можно отыскать сколько угодно. Действительно, этот брак оказал серьезнейшее влияние на всю его жизнь, и тем важнее как можно более тщательно собрать все свидетельства о нем, доступные в настоящее время. В первую очередь заслуживает издания и внимательного изучения переписка возлюбленных, а затем супругов, начавшаяся летом 1894 года и продолжавшаяся до конца 1906 года. Судьба ее сама по себе интересна.

   К моменту начала переписки Вячеславу Иванову было 28 лет. В Италию его привела научная деятельность: окончив девять семестров Берлинского университета (куда его направил московский наставник, выдающийся историк П.Г. Виноградов), он взялся писать диссертацию, и казалось, что цель совсем близка. На рубеже 1892 и 1893 годов он написал своему научному руководителю, как бы мы сказали теперь, профессору Отто Гиршфельду: "...та часть моего исследования о societates vectigalium, которую я по Вашему совету собираюсь представить Вам в качестве диссертации, нуждается лишь в окончательном редактировании для подготовки к печати"². К тому времени Иванов около года провел в Париже, где сделал первоначальный перевод текста диссертации на латынь, потом проехал по Франции в Италию, где обосновался вместе с семьей - женой и дочерью - в Риме (конечно, с разъездами по другим городам). Однако ни в 1893-м, ни в 1894 году он диссертации не завершил, ссылаясь то на необходимость продолжить исследование и совершенствовать язык, то на болезнь. Кажется, справедливо предположение авторов лучшего на нынешний день исследования о молодом Иванове, что к тому времени он сильно охладел к научным занятиям, увлекшись философией, искусством и собственной поэзией³. Именно с таким человеком познакомилась Л.Д. Шварсалон - будущая писательница Л. Зиновьева-Аннибал.

   Традиционно считается, что встреча произошла в 1893 году. Восходит это убеждение к написанной О. Дешарт биографии Иванова: "Лето 1893 г. Лидия с детьми проводила во Флоренции. Туда, по дороге в Рим, заехал ее петербургский приятель - Иван Михайлович Гревс. Увидев Лидию Дмитриевну печальной и унылой, он решил ее развлечь и чуть не насильно увез ее с собою, чтобы познакомить ее с "замечательным человеком""⁴. Это сообщение подвело даже лучших специалистов: оно повторено в биографических статьях о Зиновьевой-Аннибал и Иванове в словаре "Русские писатели"⁵ и в книге С.С. Аверинцева⁶. На деле все случилось годом позже.

   Указание точных дат здесь вовсе не безразлично. Ведь С.С. Аверинцев даже построил на заимствованных из труда Дешарт датах первой встречи и окончательного решения о совместной жизни некую психологическую гипотезу: "Как он был женатым человеком и отцом, она была замужней женщиной и матерью троих детей. Оба, по-видимому, предпринимали довольно нешуточные усилия, чтобы справиться со своею страстью. От их первой встречи до марта 1895 г., когда они решились кинуться друг другу в объятья, прошло, как-никак, два года без малого"⁷. На самом деле к моменту встречи Л. Шварсалон была женщиной фактически свободной, жившей по отдельному от мужа паспорту. А первая ее встреча с Вячеславом Ивановым произошла 11 июля 1894 года (и вовсе не в Риме, хотя и недалеко от него), даты же и место решительного свидания были зафиксированы гравировкой на кольце, которое Иванов подарил ей: "Roma 12- 15 Marzo 1895". Таким образом, между событиями прошло ровно 8 месяцев, а виделись будущие супруги за это время меньше недели летом и три месяца осенью, так что речь должна идти не о постепенно разгоравшемся огне, а о едва ли не мгновенной вспышке.

   И это в высшей степени соответствовало характеру Шварсалон.

   Она была ровесницей своего второго мужа, но происходила, в отличие от него, из видной дворянской семьи Зиновьевых. При этом семья была не только знатной, но и богатой. Брат Лидии Дмитриевны, Александр, был предводителем дворянства Петербургской губернии, а впоследствии стал петербургским гражданским губернатором. Свидетельства о ее девических годах исследователи чаще всего черпают из рассказов, вошедших в сборник "Трагический зверинец". Но надежнее, кажется, будет опереться на письмо, которое она собиралась оставить детям.

  

   1894 г.

   Моим детям Сергею, Вере и Константину.

   Дорогие дети, вы прочтете историю моей жизни, вероятно, только в случае моей смерти до вашего совершеннолетия, т.е. до тех пор, когда вы будете в состоянии хоть несколько понять мои чувства и поступки. Если я останусь жива, то, конечно, записки эти будут излишними, если умру рано, то прошу вас, дети мои милые, которых я люблю, как умею, верить истинности и правдивости каждого слова, написанного здесь. Перед лицем Смерти, которой не страшусь, пред лицем Правды, Добра и Любви, которым я пыталась служить, как Божеству своему, по мере сил своих, - клянусь вам, дети, что истину и лишь одну истину прочитаете вы на следующих страницах. Вы будете судить меня, как знаете, я же могу сказать лишь одно: ни одного поступка крупного и ответственного я не стыдилась и не стыжусь за всю свою жизнь. Теперь мне 28 лет, молодость еще в силе, ум работает, сердце кипит порывами к работе и к любви. Но, дети мои, знайте, что мать ваша в условном смысле была и есть несчастным человеком, о, таким глубоко, бесконечно несчастным, что призывала со страстью и мольбою смерть, чтобы избавить ее от жизни - тяжелого долга, без милой любви, с насмешкой в прошлом, с грядущей старостью и могилою впереди. И тем не менее, когда порывы обостренной тоски проходят, я сознаю, что жизнь именно и есть прежде всего долг, а за личное счастие можно только благодарить судьбу, но не требовать его. Труд по мере сил сознательный на пользу свою и общую, труд правильный и нелегкий, любовь чувством, словом и делом ко всем людям своим и чужим, всех положений и национальностей и в душе ежечасно светлый идеал Общего Блага, приближения к царству мира и любви на земле - вот главные основы жизни. Красота, музыка, искусство должны скрашивать ее прозу. Личное счастие в личной любви, сильной, разумной и страстной, - это желательная, о, весьма желательная, но далеко не обязательная прибавка к этой краткой схеме жизни, как понимаю ее я.

   Я родилась в 1867 году. Родители были богаты и принадлежали к так наз<ываемому> высшему кругу. Отец мало интересовался семьею, много кутил, бросал мать и в 1881 году был взят под опеку и до сих пор живет в Швейцарии на своей даче. Мать моя, религиозная глубоко и искренно женщина, наивная в жизни, но с твердыми воззрениями, солидарными со взглядами ее круга и с обычною житейскою моралью. Между мною и старшими братьями и сестрою была большая разница в годах, и поэтому матери пришлось отдать меня почти всецело на попечение гувернантки: общественное положение ее требовало <вести> открытый образ жизни ради старших детей. Мое детство протекло в детской и учебной довольно одиноко. Товарищем игр моих был мой младший брат. Мать я видела редко, в жизни семьи участия почти не принимала. Характер у меня был вспыльчивый и самолюбие сильно развито, поэтому я много воевала с воспитательницами. Приемы воспитания моего становились все строже и строже, а самолюбие и упрямство мое развивалось не по дням, а по часам, поэтому я вечно вертелась в порочном круге наказаний и капризов, отравивших мне вконец всё детство. К 14-ти годам я была уже настолько невыносимо капризна, а наказания усилились и участились до таких невероятных размеров, что родные решили позвать докторов и с их совета отправить меня на несколько лет за границу в немецкую школу. Мать разузнала о строгом, религиозном пансионе немецких "сестёр", куда меня и отправили после оскорбительного и унизительного совещания о моих капризах с докторами при всей семье. Этим закончился первый невеселый период моего детства и начался другой, более серьезный и более грустный. Два с половиной <года> я провела в двух школах немецких, т.к. из первой меня исключили за непокорность строгому уставу. Мать навещала меня на ваканциях <так!>, но тем не менее я чувствовала себя очень одинокою и неподходящею к среде чуждой мне школы. Впрочем, с подругами я ладила, пыталась ладить и с воспитательницами после первой неудачи, поразившей меня в глубину души. Много раз, тем не менее, мучимая тоскою по дому и родине и чувствами, мне самой непонятными, я рыдала целыми ночами и не раз пробиралась к окну и глядела с высоты с замирающим сердцем, мечтая о том, чтобы броситься вниз и умереть. Учение было из рук вон плохое, так что ум мой не находил себе пищи и воображение уходило на шалости и задор. Почти 17-ти лет только вернулась я домой, и здесь начался 3-й период моей жизни.

   Я была очень наивною девушкою, ни о чем серьезно не думавшею, и отдалась всей душой деревенским удовольствиям летом и выходам зимою. Последние, впрочем, мало увлекали меня. На следующую зиму, т.е. когда мне только что минуло 18 лет, я влюбилась наивною детскою влюбчивостью в офицера, недурного, неглупого, но пустого человека, который очень ухаживал за мною. Но весною я захворала корью, и болезнь внезапно открыла уму и сердцу новые горизонты. Несколько недель я имела возможность думать, и когда болезнь прошла, я встала иным человеком. Повод мыслям моим подавали: бедность городская и деревенская, всегда поражавшая мое сердце, слова отрывочные и случайные, долетавшие до меня из иного <для> меня богатого и самодовольного мира, слова, почему-то, должно быть, по врожденной наклонности, находившие особенно сильный отклик в душе моей. Всё, что годами ложилось почти бессознательными впечатлениями, вдруг стало принимать более ясную форму, выплывали наружу вопросы и сомнения, залегла в глубине души какая-то тревога, с этого времени уже не дававшая мне покоя. Я стала думать о бедности и богатстве, о разнице положения и, смутно чуя несправедливость в жизни, окружавшей меня, я принялась искать разгадку своим сомнениям. Где было искать? У младшего брата был гувернер-студент, в деревенской школе был учитель, у них обоих были книги, которых я прежде никогда не видала. Рассказы этих людей о жизни интеллигентной молодежи, о их стремлениях помочь народу, об девушках, учащихся на курсах и готовящих себя на служение тому же народу, которому они считали себя обязанными всем, что имели. Более того: чтение книг по социологии, Писарева, Добролюбова, увлечение матерьялистами и математекой <так!>, всё это беспорядочно, клочками, перевернуло всё существо мое вверх дном. Весь свет казался мне иным, и душа наполнилась сознательным стыдом за свою барскую, сытую жизнь. Я стала рваться на работу, на курсы, но мать моя воспротивилась, и здесь пришлось столкнуться двум сильным и цельным натурам, убежденная каждая в своей нравственной правоте и в невозможности из принципа уступить в своих требованиях. Мать требовала слова моего в том, что я откажусь читать книги, не прошедшие через ее цензуру, я же требовала, чтобы меня или пустили на курсы, чтобы учиться и видеть людей иного круга, или позволили взять место учительницы и самой зарабатывать свой хлеб. Наши воззрения с матерью были так далеки друг от друга, натуры так сильны, убеждения тверды, а характеры вспыльчивы, что семейная жизнь для нас обеих сделалась адом. Отчаявшись получить свободу добровольно, я сговорилась с гувернером братом <так!> действовать насилием. Выдумав себе какую-то сухую, теоретичную любовь к нему, я решила выйти замуж фиктивно за его товарища и бежать с ним за границу. Впрочем, этот план был очень незакончен и необдуман. Я была слишком неопытна и теоретична, он слишком слабохарактерен, да, вероятно, и пошл, чтобы серьезно взглянуть на свою роль. Он был женат на очень пошлой и глупенькой женщине, которая, конечно, не содействовала его лучшим порывам, но которая по-своему горяче любила ее <так!>. Я сознавала, что доставляю сильные страдания этой глупенькой, но несчастной женщине, отнимая в будущем у нее мужа, и я утешала себя только тем, что делаю это не из личной страсти, не из эгоизма, а спокойно и логически, с математической прямолинейностью молодости обсудив положения. Известные избитые, общие и часто столь жестоко-несправедливые доказательства моей правоты и невозможности поступить иначе давали мне непоколебимую решительность исполнить до конца свой план. И я шла на то, чтобы разбить сердце этой жалкой мне и неповинной женщины, чтобы истязать свою благородную и горяче любимую мать, шла неуклонно, с мужеством отчаянной решимости, шла, заглушая и задавляя всеми силами ничем не заглушимые терзания своего сердца. О, это сердце, которое так страстно отзывается на всякое страдание самого чуждого мне существа человеческого, которое болело за мучимое животное, за всякую неправда <так!>, чинимую над живым созданием! о, это сердце! разве под силу было холодному разуму с его узкою, молодою логикою справиться с ним? Оно болело, оно изнывало от ломки всего существа моего, проходившей во мне. Но убежденная, фанатичная и упорная, желая принести в жертву всё, всё своим убеждениям, - отдаче долга народу и исполнению слова, данного человека <так!>, впервые направившего на путь этого долга мою мысль, - я страдала безропотно и не отступала. Что мое "я", мои страдания, мое сердце, о Боже, в конце концев моя жизнь дома - перед великою, безмерною глубиною народного горя? И я, не находя прямых путей, обманывала мать и близких для того, чтобы хитростью победить силу, сокрушавшую меня и обращавшую сознательную и полезную женщину-работницу в светскую, праздную дармоедку.

   Но помощник и сообщник мой не только не оказался способным пробудить во мне сильного чувства к себе, но и сам настолько мало дорожил и мною и нашим общим делом, что затянул развязку слишком долго. Все намерения мои были открыты и меня, покрывая незаслуженным позором, оскорбляя морем пошлости, столь чуждым моей гордой и девственной души, перехватили, окружили домашним конвоем и, в буквальном смысле пленницей, повезли в Крым. Моего сообщника пытались сослать административно, чем, конечно, повредили и мне в глазах полиции. Дети мои, надеюсь всею душею, что вы избежите тех унижений, того презрения⁸

  

   Эта история произошла в конце 1884-го или начале 1885 года. А 2 ноября 1886 года Лидия Зиновьева вышла замуж за историка Константина Сергеевича Шварсалона и прожила с ним шесть с половиной лет. В 1887 году у них родился сын Сергей, в 1889-м - дочь Вера, в 1892-м - сын Константин. Но летом 1893 года открылась история, которую Иванов подробно пересказывает первой жене в публикуемых ниже письмах. Сразу же Л.Д. стала хлопотать о разъезде с мужем. Надо сказать, что сохранившиеся в архиве Иванова документы свидетельствуют о том, что К.С. Шварсалон вовсе не был таким законченным злодеем, каким он обычно рисуется на основании различных заявлений Л.Д. Он сразу же согласился на выдачу ей отдельного вида на жительство, не отрицал своей вины (что могло принести ему немало неприятностей), был готов уладить все денежные вопросы, и фактически единственное, чего он требовал, - возможности видеться с детьми. Однако Л.Д. была на это решительно не согласна и, опасаясь вмешательства мужа, стала детей от него скрывать. Уже летом 1894 года, уезжая в Италию, она оставила детей под Петербургом, скрывая адрес. В конце лета или самом начале сентября она перевезла детей в Италию, и с этого времени начались их скитания по разным европейским странам с временными заездами в Россию.

   Весной 1895 года, после того как Иванов объявил жене о твердом намерении расстаться с нею, все же он вместе с Дарьей Михайловной поехал из Флоренции через Берлин в Россию, а Зиновьева-Аннибал, напуганная флорентийским землетрясением, ринулась в Париж. Там они съехались в июле 1895 года, чтобы осенью снова расстаться: Иванов поехал в Петербург улаживать формальности расставания с женой, а затем в Берлин. Почти год они живут в Париже вместе - с недолгими разлуками, связанными с летним отдыхом, а также с визитами Зиновьевой-Аннибал в Женеву к отцу. В декабре 1896 года Иванов уезжает в Берлин улаживать дела с завершением диссертации; месяцем позже Зиновьева-Аннибал едет в Россию, на обратном пути они встречаются в Берлине и то ли живут там еще некоторое время, то ли сразу возвращаются в Париж. В Париже совместная жизнь (опять-таки с небольшими летними разлучениями) тянется до осени 1897 года, когда все большое семейство перебирается в крошечный городок Аренцано под Генуей и проводит там время до лета 1898 года. Летом Ивановы (оставив детей в Италии) живут в Петербурге или под Петербургом, Л.Д. также ездит в Киев. После возвращения в Италию семейство переезжает в Неаполь, где остается до августа 1899 года (а В.И. и Л.Д., кроме того, лето проводят в Петербурге и около него). Оттуда - до весны 1900 года в Англию (Лондон и деревушка в Корнуолле)⁹, где у них рождается и вскоре умирает вторая дочь. Оставив в английских школах детей, Ивановы на лето 1900 года едут в Петербург - и вынуждены остаться там до поздней осени. Только после этого наступает некоторого рода успокоение. Они снимают виллу в Женеве, недалеко от той, в которой живет отец Зиновьевой-Аннибал, поселяют на ней детей (кроме старшего, оставшегося в Англии) и сами подолгу живут там. Правда, большую часть 1901 года (а Иванов - еще и начало 1902-го) они проводят в Афинах, откуда вдобавок ездят в Палестину, лето 1903-го - в Париже (откуда Зиновьева-Аннибал отправляется на могилу дочери в Лондон), лето 1904-го - в Москве, а летом 1905 года окончательно обосновываются в Петербурге.

   Прекращение скитаний было связано с получением Зиновьевой-Аннибал развода от Шварсалона (весной 1899 года), венчанием с Ивановым (в августе того же года в Ливорно) и крещением дочери (в конце 1900 года в Мюнхене). Дело в том, что и венчание и крещение не могли быть совершены без нарушения законов: после развода с первой женой Иванову был запрещен новый брак, а дочь невенчанных родителей не могла быть признана ребенком их обоих. Именно поэтому летом 1899 года Иванов платит большие деньги за получение нового паспорта взамен "утерянного", в котором не было бы пометы о первом браке, но и с новым сложностей хватало.

   Сухой итинерарий необходим, чтобы представить себе, как переписка отражает биографию двух людей. Естественно, что, находясь вместе, они не переписываются, поэтому в ней есть зияющие провалы: конец 1895 - июль 1896-го, весна 1897 - май 1898-го, осень 1898 - июнь 1899-го, август 1899 - лето 1900-го, осень 1901 - ноябрь 1901-го. С апреля 1902 года она и вовсе становится эпизодической. Но лакуны вполне компенсируются интенсивностью и насыщенностью писем остального времени.

   Издательство "Новое литературное обозрение" предполагает опубликовать текст переписки Иванова и Зиновьевой-Аннибал за 1894-1903 годы. Сохранившаяся переписка 1906 года стоит отдельно: письма Иванова - это фактически дневник в письмах, как дневник ее и предполагается опубликовать.

   Настоящая же публикация состоит из трех частей: "Интродукция" - фрагменты писем Иванова к первой жене (хранятся: РГБ. Ф. 109. Карт. 10. Ед. хр. 8. Л. 10-17 об), сама переписка июля-сентября 1894 года (письма Иванова - РГБ. Ф. 109. Карт. 9. Ед. хр. 36; письмо Зиновьевой-Аннибал No 1 - Римский архив Вяч. Иванова; остальные ее письма - РГБ. Ф. 109. Карт. 21. Ед. хр. 34) и "Послесловие" - фрагменты дневника ЗиновьевойАннибал за 1894 год (РГБ. Ф. 109. Карт. 41. Ед. хр. 4. Л. 67 об. - 110). Уже в то время, когда публикация была в корректуре, нам удалось ознакомиться с книгой: Иванов Вячеслав Иванович. По звездам. Борозды и межи. М., 2007, где в комментариях В.В. Сапова использованы фрагменты (иногда с довольно существенными дефектами) некоторых материалов, публикуемых нами (с. 724-732).

   Нами сохранены некоторые особенности правописания корреспондентов. Так, Зиновьева-Аннибал стабильно пишет буквы ё в слове всё (в других словах она встречается лишь эпизодически), после ц и ч в тех случаях, где по современной орфографии должно следовать о, - у нее идет е (лице и т.п.), названия месяцев начинаются с прописных букв, в отточиях нестандартное число точек. Иванов гораздо более последователен как в орфографии, так и в пунктуации, хотя и у него иногда встречаются выразительные расхождения с современными нормами, которые мы сохраняем.

   Публикация осуществлена при поддержке Princeton Institute for International and Regional Studies (PIIRS).

  

  

   1) Иванов Вяч. Собр. соч. Брюссель, 1974. Т. II. С. 20.

   2) Немецкий оригинал письма см. в приложении к работе: Wachtel Michael. Вячеслав Иванов студент Берлинского университета // Cahiers du monde russe. 1994. T. XXXV. No 1/2. Р. 367-369. Мы использовали полный его перевод, опубликованный в кн.: История и поэзия: Переписка И.М. Гревса и Вяч. Иванова / Издание текстов, исследование и комментарии Г.М. Бонгард-Левина, Н.В. Котрелева, Е.В. Ляпустиной. М., 2006. С. 42-43 (далее ссылки на это издание всюду даются сокращенно: История и поэзия).

   3) См.: Бонгард-Левин Г.М., Котрелев Н.В., Ляпустина Е.В. Переписка И.М. Гревса и Вяч. Иванова - памятник русской культуры // История и поэзия. С. 346-347.

   4) Иванов Вяч. Собр. соч. Т. I. С. 21. Мы ни в коем случае не хотели бы поставить ошибки и неточности в вину как первому биографу Иванова, так и основывавшимся на этих данных другим авторам: на первом этапе изучения они были неизбежны.

   5) Русские писатели 1800-1917: Биографический словарь. М., 1992. Т. 2. С. 342, 372.

   6) Аверинцев С.С. "Скворешниц вольных гражданин..." Вячеслав Иванов: Путь поэта между мирами. СПб., 2001. С. 41.

   7) Там же. С. 43.

   8) Римский архив Вячеслава Иванова. Письмо оборвано на полуслове. Приносим сердечную благодарность А.Б. Шишкину за предоставление возможности продолжительной работы в архиве, а также факультету журналистики МГУ за частичное финансирование поездки.

   9) Подробнее об этом времени см.: Кружков Григорий. "Мы - двух теней скорбящая чета": Лондонский эпизод 1899 года по письмам Вяч. Иванова и Лидии Зиновьевой-Аннибал // НЛО. 2000. No 43. С. 235-260.

    

  

  

  

   11 июля <1894> Анцио

   Возвращаясь из кофейни, встретил Гревса¹ с m-me Шварсалон.

  

  

   Открытка, адресованная в Рим с пометой: "2-ая картолина".

   1) Иван Михайлович Гревс (1860-1941) - историк-медиевист. Был хорошо знаком и отчасти даже служил доверенным лицом при расхождении супругов Шварсалон. Сопровождал Л.Д. в итальянское путешествие 1894 года. О его отношениях с Ивановым, а также с первой и второй семьей В.И. подробно см.: История и поэзия.

    

   12 Июля <1894> Анцио

   Сегодня чувствую себя очень дурно и тоскливо. Буду утешаться воспоминаниями о m-me Шварсалон. <...> Упомянутая дама, как я уже писал, интересна, хотя собственно и не красива. Ей, кажется, еще нет 30 лет. Она блондинка. У нее довольно высокий выпуклый лоб и вздернутый нос. Характеристична вертикальная морщина над переносицей между бровями, придающая ей решительный, энергический, иногда суровый вид. Минутами она кажется хорошенькой в своей светлой шляпке и белой вуали. Все обличает в ней порывистую волю и пылкий темперамент. У нее большая свобода и непринужденность в обращении, но она очень воспитанна и держит себя безупречно. Все, чтoª она говорит, умно, хотя Гревс и утверждает, что она только неглупа. Она весьма культурна; ей очень нравится все в Италии, где она и прежде жила года 2¹, так что свободно говорит поитальянски; то, чтoª она говорит про свои впечатления и мнения, убедительно в смысле искренности. Мне она нравится. Она готовится к сцене; через год думает приехать в Милан - поучиться и дебютировать. Зимой она будет заниматься пением у некой Ферни-Джиральдони в Петербурге². Гревс о ней рассказывал мне вот что. Она из хорошей фамилии Зиновьевых; ее состояние заключается в ежегодной ренте в 6000 рублей, хотя в настоящее время у нее и мало денег. С мужем она живет врозь; он принужден был выдать ей паспорт и уступить детей, которых трое. Муж ее из Евреев. Он вступил в связь с женою бедного Вульфиуса³. Этим объясняется то обстоятельство, что этот последний, не подозревая о неверности своей жены, пользовался с семьей денежною помощью Шварсалонов (т.е., собственно говоря, жены Шварсалона). По смерти Вульфиуса Шварсалон поселил вдову (свою любовницу) вместе со своей женой, а сам уехал за границу⁴, куда затем пытался выписать вдову Вульфиуса. Дело обнаружилось, г-жа Ш. была в экстазе, хотела убить себя, мужа, детей и пр., потом очень энергично стала хлопотать через коммиссию прошений, подаваемых на высочайшее имя⁵, о том, чтобы мужа заставили отпустить ее с детьми от себя, - и он должен был, несмотря на сопротивление, выдать ей навсегда отдельный паспорт. Он ищет опять сближения с женой, но безуспешно. Дети в настоящее время находятся где-то в России⁶.

   Г-жа.... - все забываю ее фамилию - очень, по-видимому, пустенькая, маленькая, хотя - по уверению Гревса - уже будто бы 29-летняя барышня, немножко ломается и мне вовсе неинтересна. В суждении об обеих дамах мы - удивительное дело! - сошлись с Крашенинниковым⁷. <...>

   В. Людмиле Николаевне⁸ не говори ничего про m-me Шварсалон, кроме того, что она, дескать, из хорошей семьи, произвела очень приятное впечатление, имеет детей - вот и все. Я надеюсь, что на тебя можно положиться и что ты воздержишься от передачи скандальной истории. <...>

  

  

   1) Судя по дневнику Зиновьевой-Аннибал, она жила в Италии в 1889-1890 годах. Летом 1889 года в городке Санта-Маргерита (Лигурия) родилась ее дочь Вера.

   2) Ферни-Джиральдони Каролина Людвиговна (Carolina Ferni-Giraldoni; 1839-1926), итальянская скрипачка, певица, вокальный педагог. Начала музыкальную карьеру как скрипачка, в 1862 году дебютировала как певица в Турине. Была профессором в Милане (где среди ее учеников был знаменитый Энрико Карузо), затем, в 1895- 1921 годах, в Петербургской консерватории. Умерла на родине, в Милане.

   3) Вульфиус - практически наверняка Герман Германович (1865-1893), археолог. По окончании курса в русском филологическом институте при Лейпцигском университете занимался в Италии и Греции греческим искусством VI в. н.э. Большой труд остался неоконченным. Из опубликованных работ известны: "De quintae heroidis Ovidianae fontibus" (ЖМНП. 1891. Кн. 1); "Александрийские этюды I и II" (Там же. 1892. Кн. 3) и обширная рецензия на книгу П.М. Благовещенского: "Винкельман и поздние эпохи греческой скульптуры" (Записки Императорского Археологического общества. 1892. Т. V). Некрологи см.: Филологическое обозрение. 1893. Т. IV; Орешников А.В. Герман Германович Вульфиус (некролог) // Археологические известия и заметки. Т. I. М., 1893. С. 236-237. Сведений о его жене у нас нет.

   4) Летом 1893 года К.С. Шварсалон находился в Италии, преимущественно в Венеции. Следует отметить, что именно к нему, а не к Зиновьевой-Аннибал относится запись в итинерарии И.М. Гревса: "1893 - летом с Шварсалон и Ростовцевым (Вена - Венеция - Флоренция - Рим - Париж)" (История и поэзия. С. 316).

   5) Иванов неточен в названии учреждения. Комиссия прошений, подаваемых на высочайшее имя, была учреждена в 1810 году как часть структуры Государственного совета (в 1835 году превратилась в самостоятельное ведомство). В 1884 году она была упразднена, и вместо нее образована Канцелярия прошений, подаваемых на высочайшее имя. Именно в нее и обращалась Л.Д. В 1895 году Канцелярия прошений была преобразована в Канцелярию Его Императорского Величества по принятию прошений, на Высочайшее имя приносимых. Подробнее см.: Сборник кратких сведений о правительственных учреждениях: По поручению министра Императорского двора сост. В. Кривенко. 2-е изд. СПб., 1889. С. 25-26; Ремнев А.В. Канцелярия прошений в самодержавной системе правления конца XIX столетия // Исторический ежегодник на 1997 год. Омск, 1999. С. 17-35.

   6) Дети супругов Шварсалон находились у знакомых под Петербургом.

   7) Михаил Николаевич Крашенинников (1865 - после 1931) - филолог-классик, занимался изучением античных надписей. Подробнее о нем см.: Анфертьева А.Н. М.Н. Крашенинников: к портрету ученого и человека // Рукописное наследие русских византинистов в архивах Санкт-Петербурга. СПб., 1999. С. 375-419.

   8) О ком идет речь, неизвестно.

    

   Рим, 19 июля

   В среду, т.е. вчера, пообедав вместе, мы проводили в 3 ч. Лидию Дмитриевну, она отправилась к отцу в Женеву. Перед обедом я за ней зашел (остальное общество ждало в ресторане на via ) и она водила меня к итальянцам-соседям, с которыми познакомилась, чтобы спеть с аккомпанементом на их рояли несколько вещей.

  

  

   Открытка, отправленная в Porto d'Anzio (prov. di Roma), где в это время находились Д.М. Иванова с дочерью.

    

   23 июля. 8 ч. веч.

   Завтра или послезавтра Обольянинов¹ и Алымова² ("дети") вернутся из Неаполя. Шварсалон живет у отца в Женеве.

  

  

   1) Лев Александрович Обольянинов (1861-?) - друг Гревса, член так называемого "приютинского братства" (подробнее об этом кружке см.: Шаховской Д.И. Письма о братстве / Публ. Ф.Ф. Перченка, А.Б. Рогинского, М.Ю. Сорокиной // Звенья: Исторический альманах. М., 1992. Вып. 2. С. 174-318).

   2) Софья Ильинична Алымова - подруга Зиновьевой-Аннибал, преподавательница в провинциальных гимназиях.

    

  

  

   14/28 июля 1894 года. Женева.

   14/28 Июля 1894 г.

   Мы так мало знакомы друг с другом, Вячеслав Иванович, а между тем я чувствую, точно приобрела в Вас друга. Быть может, я ошибаюсь, но решаюсь поддаться своему чувству, потому что оно мне дорого. Когда я отъехала от Рима, мне показалось, точно оборвалось что-то, что должно было бы продолжаться. Я говорила Вам, что люблю человечество и люблю каждого человека и поэтому мне особенно дорого, когда я встречаю людей, с которыми имею много общего. Если бы мы с Вами виделись дольше и успели или захотели бы высказать друг другу свой credo <так!>, то, быть может, с виду мы не вполне сошлись бы в нем, но в сущности, в глубине мне чуется, что мы молимся одному Богу. Отчего же иначе тянуло меня так сильно к Вам и я хотела говорить и слушать без конца. Меня всегда мучительно сильно волнуют разговоры о вере. Я говорила Вам, что не могу "верить", но я знаю, что я так многого не знаю и никогда не узнаю и не постигну, хотя бы была ученее всех ученых мира. Вы пошли дальше. Вы обратили это отрицательное отношение к матерьялизму почти в положительную веру в нечто сверхчувственное. Но эта вера Ваша скорее поэтическая, неопределенная мечта, и пусть она остается таковою. Представьте себе, что 5 минут тому назад я не думала писать этого письма и бросилась к своему перу под влиянием разговора одного фонатического <так!> русск<ого> священника. Мне стало так больно, так мрачно на душе от его беспощадного осуждения всего, что не подходит под определенный ярлык церкви, что я хотела оформить хоть несколько свои мысли. Я вспомнила о Вас, и мне вдруг стало страшно (простите мою дерзость), чтобы Вы когда-нибудь не перешли ту грань, которая тотчас же убивает всякую поэзию, красоту и величие веры, грань, за которою нет уже манящей и обещающей что-то необычайно чистое и прекрасное фантазии, нет скромного - "не знаю, но надеюсь, трепетно и как-то мучительно радостно надеюсь", - ту грань, за которою царит узкая доктрина, грубая матерьяльная концепция Божества и отвратительное учение и <так!> награждении добродетели и наказании порока. Моя душа просит веры, и все существо мое трепещет, когда я решаюсь открыто высказать другому и выслушать его верование, но никогда, никогда не подам я руку патентованным "христианам", никогда не помирюсь с пошлой и неблагородною церковью. Это все так ослепительно, так тонко, так неуловимо и прекрасно, что лучше даже в самом себе лишь чуять, а не сознавать. О да, несмотря на всё, несмотря на гадость, грязь, плесень жизни, несмотря на столь гнусные черты человеческого характера, тем не менее люди прекрасны, жизнь хороша. Я чувствую, я верю, что жизнь хороша, что идеал не узкий, не определенный, не приторно сладкий, а свободный, великий и ослепительный витает над землею и порою касается нас, и тогда всё существо наше потрясается великою радостью, и тогда мы понимаем Божество, т.к. Божество в нас самих. Всё, что есть красивого в мире, всё, отражаясь в нашей душе, пробуждает в нас Божество, и в этом смысле говорила я о том, что считаю своим долгом отдать свой голос и талант, если он окажется, на служение красоте. Для меня музыка составляет чуть ли не высшее олицетворение красоты и высшее счастие, какое дала мне жизнь. Отчего же не может она будить таинственно дремлющие струны в душах других людей?

   Ах, простите, что я так врываюсь в Вашу душу и так высказываюсь перед Вами, но мне кажется, что я чего-то недосказала Вам. Вы отнеслись ко мне так человечно, так тепло. Могу ли я вперед рассчитывать на Вашу дружбу и на Вашу нравственную поддержку, если в ней окажется нужда? Мне иногда становится так невыносимо страшно жить, именно страшно до ужаса, и тогда мне страстно хочется броситься к другому человеку и молить его: скажи мне слово, такое слово, которое удержало бы меня от отчаяния, которое вернуло бы мне мою светлую веру в жизнь и людей. Скажи слово. Но так малые знают это слово <так!>. Кто может спасти меня в такую минуту? Друзей у меня много, и всё-таки того слова никто не знает. Так было и в это путешествие, когда я неожиданно пережила ужасно тяжелый кризис. Во мне два человека, и один спокойно и с любопытством приглядывается к другому, а другой, этот несносный другой, всегда поступает со мною совершенно неожиданно. Разум говорил мне, что эта поездка за границу должна была расшевелить мою усталую душу, принести ей новые силы и веру, и вдруг красота природы, величавая, подавляющая, холодная и надменная, чуть окончательно не задавила меня. Самоубийство обратилось в ideªe fixe в продолжение нескольких недель и томило меня до головокружения. О, эти чудные, чарующие синие воды итальянских озер, как манила меня их глубина. Когда я встретила Вас, я достигла апогея своего отчаяния и утомления жизнью. Покоя молило всё существо мое. И вдруг эта прогулка в Колизей. Вы, быть может, забыли о ней, но для меня она останется навек лучшим воспоминанием моей жизни. Вас удивляет это, и Вы, пожалуй, смеетесь и слегка презираете меня, но я всё-таки скажу, что это так. Во мне столько внутренней, субъективной жизни, что иногда малейшего предлога достаточно, чтобы всколыхнуть целую бурю в моей душе. Сначала Вы говорили о моей вере, и я почуяла, что у Вас есть "слово", затем Вы говорили о сцене, и мне казалось, что Вы говорите моими словами, то, что давно хотела и мечтала сказать я. И вот что-то внезапно сломилось во мне, и кризис прошел. Теперь я перешла от жажды к покою и уничтожению к самому энергическому стремлению к жизни и сильному подъему чувств и сил. Бывают такие неожиданные, странные и сильные минуты в жизни человека, которые решают без труда задачи, неразрешимые долгим старательным мышлением. Совершенно помимо Вашей воли, только по импульсу доброго сердца, Вам удалось спасти меня и вдунуть ту бодрость и веру, которая творит чудеса. Теперь остается одна опасность для меня, и опасность роковая. Я буду работать упорно, терпеливо и положу на работу каждый атом своего существа, но... вдруг окажется, что не над чем было работать? Могу сказать себе в утешение: умереть никогда не поздно, а теперь буду верить и трудиться.

   Простите, ради Бога, что отрываю Ваше дорогое время и заставляю Вас заниматься собою, но Вы были так добры в Риме, что я под влиянием сильного порыва решилась эксплуатировать Ваше терпение. Знаю, что Вы поймете и не осудите меня, правда?

   Дружески жму Вашу руку и остаюсь с истинным уважением благодарная Вам Лидия Шварсалон.

  

  

   Этому письму Иванов придавал особое значение, так как увез его с собой из СССР в Италию и сохранил в своем архиве, тогда как все остальные письма остались в Москве.

    

  

   1/12 сентября 1894 года. Пезаро

   Pesaro. Casa del Ingeniere¹ Beldraghi. 12 Сент. 94 г.

   Многоуважаемый Вячеслав Иванович!

   Очень приятно мне было узнать, что Вы находитесь в таком близком соседстве со мною. Узнала я об этом совсем неожиданно, т.к. я почему-то воображала, что Вы уже перебрались в Германию. Мне надо было разменять русские деньги на итальянские, и я обратилась к Ив. Михайл.² с просьбою, не знает ли он кого-либо в одном из больших городов Италии, к кому бы я могла обратиться за этою услугою. Он прислал мне Ваш флорентийский адрес и уверил меня за Вас, что Вы охотно исполните мое поручение. Со своей стороны, помня, как Вы и Дарья Михайловна были ласковы и добры со мною, я решаюсь просить Вас об этой хлопотливой услуге и, дождавшись Вашего ответа, пошлю деньги. Я меняла очень выгодно в маленькой меняльной лавке на via Calzaiuoli, по левой руке, идя к Signoria, неподалеко <так!> от Corso. Но Вы, вероятно, знаете лучше моего, где менять.

   С какой скучной материи я начала письмо! Простите. Я хочу опять написать длинное письмо, т.к. я в таком же "одиноком" настроении, как и в Женеве. Я бы писала своим друзьям без конца, да беда в том, что большинство моих друзей такие же занятые, как и Вы, и мне стыдно занимать их долго своею особой. Во всяком случае скажу Вам, как я попала сюда. Приехав в Петербург, я обратилась к своей учительнице с просьбою рекомендовать мне, куда направиться за границею. Она сказала, что в Париже никого не знает, но что выше всех известных ей преподавателей пения ставит signora Boccabadati³, состоящую профессором пения в консерватории, основанной на завещанные Россини средства на месте его родины в Pesaro у Ancona⁴. Моя учительница дала мне рекомендательное письмо к этой артистке. Я много думала о том, как мне поступить. Сердце мое сильно влекло меня в Париж, о котором я мечтала уже годами и который теперь меня особенно тянул благодаря присутствию Гревсов, которых я сильно люблю⁵. Кроме того, я плохо переношу одиночество. Но, не имея никаких верных указаний для Парижа и понимая, насколько важно не менять методы преподавания в пении, не желая в будущем терять расположение своей учительницы, я решила, что в музыкальном отношении Pesaro перетягивает. Затем шел вопрос о моем расшатанном здоровии, которое, конечно, выправится лучше в Pesaro, и, наконец, принципиальный вопрос о дороговизне жизни. В этом отношении, конечно, моя совесть может быть спокойною в Pesaro. Для детей Париж тоже не представлял никаких выгод сравнительно с Pesaro⁶. Словом, обсудивши всё это, я победила свое влечение к Парижу и отправилась в свою Итальянскую ссылку. Местечко крошечное, у самого моря; конечно, нет никаких развлечений и, что плохо, нет порядочной оперы. Одиночество полное, так что самое чувство, что в 6, 7 часов езды <так!> существуют близкие люди, как вы оба позволили мне называть вас, уже доставляет большое облегчение.

   В выборе своем я, кажется, не ошиблась. Boccabadati, оказывается, была звездою первой величины (спросите у кого-нибудь компетентного во Флоренции)⁷. Уроки ее мне очень нравятся. Она обрабатывает голос художественно, и я замечаю успехи неожиданно быстрые, т<ак> что надеюсь к концу зимы разучить оперы две и летом уже попытать счастие на сцене. Беру уроки ежедневно, и вообще вся жизнь приспосабливается к пению и наполняется им. Это, действительно, последняя энергичная попытка урвать у жизни несколько годов если не счастия, то хотя бы самоудовлетворения в сильном и цельном ощущении своего существования.

   Что касается здоровья, климат здесь отличный, и Вы уже теперь нашли бы меня очень изменившейся.

   Я очень радуюсь плану Марии Сергеевны приехать сюда месяца на два ради здоровия Кати⁸. Боюсь только, что он не осуществится. А не осуществится ли другая смелая моя мечта, возникшая при известии о столь близком Вашем пребывании. В сущности, 6, 7 часов езды так мало, что не один "дачный муж" проделывает это путешествие по крайней мере раз в неделю! Если Вы всей семьей или кто-либо из Вас в отдельности решились бы прокатиться к морю и обрадовать изгнанницу? Недурно было бы Саше провести здесь несколько дней. На ночь здесь можно найти очень дешевый приют, а днем Вы были бы моими гостями, т.к. помещение у меня хорошее и весь вопрос составил бы кровати, которых невозможно добыть в Pesaro.

   Но, конечно, я не верю, чтобы Вы доставили мне эту радость, разве если взглянули бы на это как на доброе дело.... Конечно, развлечений здесь никаких нет, и так весело провести время, как я провела его в Anzio, Вам не удастся. Этот день в Anzio остался для меня радужным, поэтическим воспоминанием, и сердечно благодарю Вас обоих за него.

   Теперь кончаю свое бестолковое письмо, прерываемое постоянно вокализами, новою просьбою. Вы несказанно одолжили бы нас (со мною мои милые две молоденькие прислуги-друзья⁹), если бы купили лучшего английского чаю, т.к. нам грозит нешуточная беда остаться без этого необходимого напитка. Я думаю, если взять 2 kilo, магазин сам вышлет по адресу. Вы вычтете стоимость чаю из размененных денег.

   Поцелуйте Сашу, если она меня помнит. Напишите хоть несколько слов о себе. Хорошо ли Вы себя чувствуете во Флоренции? Хорошо ли идет работа? Не скучает ли Дарья Михайловна и Саша? Когда и куда уедете? Каково Ваше настроение?

   Позвольте мне подписаться преданным Вам другом

  

  

   Фрагмент - История и поэзия. С. 372. Получив это письмо, Иванов написал жене в открытке 13 сентября, помеченной No 16 (Д.М. Иванова с дочерью путешествовали по Швейцарии, и письмо было адресовано в Женеву, потом много раз переадресовано): "Получил письмо от Лидии Дмитриевны Шварсалон! Чрезвычайно рад, что имею от нее хорошие вести и что могу наконец написать ей: этот письменный долг тяготил меня. Письмо начинается так: "Очень приятно мне было узнать, что вы находитесь в таком близком соседстве со мною (!!?). Узнала я об этом совсем неожиданно, так как я почему-то воображала, что вы уже перебрались в Германию. Мне надо было разменять русские деньги на итальянские, и я обратилась к Ив. Мих. с просьбой, не знает ли он кого-либо в одном из больших городов Италии, к кому бы я могла обратиться за этою услугою" и т.д. "Помня, как вы и Д. Мих. были ласковы и добры со мною, я решаюсь просить вас об этой хлопотливой услуге" (В конце письма еще просьба о покупке чаю!) Далее следует повествовательная часть. Итальянская учительница пения Лидии Дм. в Петербурге сказала ей, что в Париже не знает никакой преподавательницы и что выше