Ахшарумов Дмитрий Дмитриевич - Записки петрашевца

чающие известные формы государственного управления ¹³. Таков был Михаил Васильевич Петрашевский, окончивший жизнь свою 8 декабря 1867 г. в Минусинске, Енисейской губернии.

   О прочих участниках нашего дела я не могу сказать ничего по малому моему знакомству с ними. Мы все, кажется, жили, не помышляя о нашем единении, которое только и произошло после претерпенного нами общего несчастья.

   Иногда некоторые из участвовавших в собраниях Петрашевского собирались у Н. С. Кашкина. Таких было немного, и определенных дней для того не было. Собирались также у К. М. Дебу люди, близко друг другу знакомые. Свой особенный кружок, сколько мне известно, с особым направлением составлял Спешнев, как бы соперничая с Петрашевским и некоторое время готовый устраниться от него, но Петрашевский, видя в этом ослабление общего дела, сумел предупредить такое разъединение.

   Кроме этих известных мне кружков, вероятно, были и другие¹⁴, и образованием таких кружков имелись в виду пропаганда и распространение в обществе правильных понятий о настоящем нашем положении. Некоторые из нас вносили деньги, кто сколько мог, на общую библиотеку для выписки новейших сочинений по различным отраслям знаний, причем вовсе не имелись в виду одни запрещенные какие-либо цензурой книги, но вообще в этом отношении разницы не делалось никакой.

   Все мы вообще были то, что теперь называют либералами, но общественного союза в каком-либо определенном направлении между нами не было, и мысли наши хотя выражались словами в разговорах и ими иногда пачкались наедине клочки бумаги, но в действие они никогда не приходили. Между нами было несколько человек, называвшихся фурьеристами. Так назывались мы потому, что восхищались сочинениями Фурье и в его системе, в осуществлении его проекта организованного труда видели спасение человечества от всяких зол, бедствий и напрасных революций.

   7 апреля этого года (1849), в день рождения Фурье, был у нас устроен в память его banquet sociale {Общественный банкет (фр.).}. Обед был на квартире А. И. Европеуса¹⁵, портрет Фурье в настоящую величину, по пояс, выписанный из Парижа к этому дню, висел на стене; нас было 11 человек - Петрашевский, Спешнев, Европеус, Кашкин, Конст. Дебу, И. Дебу, Ханыков¹⁶, Ващенко¹⁷, меньшой брат Европеуса¹⁸, Есаков¹⁹ и я. Обед был очень оживлен и приятен для всех; сказано было три речи: Петрашевским, Ханыковым и мною. Н. С. Кашкиным прочтено было в русском переводе стихотворение Beranger "Les fous" {Беранже "Безумцы" (фр.).}, И. M. Дебу предложено было перевести на русский язык более доступное для всех сочинение Фурье "La nouveau monde industriel" {"Новый промышленный мир" (фр.).}, которое, принесенное им, было тут же разделено на части, и каждый взял себе часть для перевода. <...>.

   Вот в чем состояла вина так называемых ныне петрашевцев, или апрелистов, как я слышал это название от некоторых случайно встреченных людей на Кавказе и в России, и впервые от графа Лорис-Меликова²⁰ во время проезда его через Сунженскую станицу с пленником Хаджи-Муратом ²¹, тогда бывшим в чине полковника при корпусном штабе.

   В действительности, однако же, ни то, ни другое из вышеприведенных названий не соответствовало разнообразию кружков сходившихся людей в доме Петрашевского. Более подходящим для нас было бы название "русских социалистов" 1849 года, в смысле тогдашнего идеального направления различных социальных учений во Франции.

   Наше возбужденное, как бы протестующее состояние и было настоящим отголоском событий, совершившихся в Европе в 1848 году.

   Между прочим, находясь в ссылке и даже позже, я неоднократно слышал престранные о нас мнения, высказываемые мне при встрече разными лицами, что заставляет меня полагать, что какие-то злонамеренные люди с умыслом распускали о нас самые нелепые и позорящие нас в народе слухи, быть может, с той целью, чтобы уничтожить всякое к нам сожаление и восстановить против нас общественное мнение. Так, например, говорили, что кружок Петрашевского состоял из "безбожников", не признававших ничего святого, что будто бы в пятницу на страстной неделе мы кощунствовали над плащаницею ²² в доме Петрашевского, и тому подобные нелепости.

   Люди, нас судившие или близко нас знавшие, были не менее, чем мы, удивлены этими слухами. Источником их, без сомнения, могли быть только полное незнание или черная клевета.

  

  

   Воспоминания мои увлекли меня далеко за пределы тюрьмы, но мысли мои тогда беспрестанно возвращались к этим, предшествовавшим заключению дням; то думал я о невинности нашей, в отдельности для каждого, то вспоминалась мне моя семья: братья, сестра, старушка тетка, которые были напуганы ночью и глубоко огорчены моим внезапно совершившимся арестом. Мне вспоминались они вместе собравшимися, горюющими о случившемся, оплакивающими меня как погибшего, навсегда исчезнувшего из нашего родного кружка.

   Я плакал тихо, но горько; разлука с ними, независимо от всего остального, казалась мне великим горем, и прежняя свободная жизнь моя казалась мне идеалом счастья, потерянным раем.

   Не один я, однако же, подавлен был до слез приступами жестокой тоски - по временам то с одной, то с другой от меня стороны слышен был плач в кельях заключенных.

   Промучившись еще день, не зная, куда приютиться, то становился я на окно, то ходил взад и вперед в моей клетке без всяких занятий; вращаясь все в одном и том же кругу моих безотвязных мыслей, ничем не перебиваемых, дожил я до вечера; одиночество, безделье, томление мучили меня. Нередко садился я и на пол и, сидя на коленях, закрывая лицо обеими руками, я громко сетовал и плакал, затем, поспешно вставая, вскакивал на окно; минутно упиваясь воздухом у фортки, сходил с окна, шел к двери, садился на кровать, на табуретку и опять лез на окно. Так метался я, запертый в тесном жилище. Снова были слышны хождения, звон ключей, отворялась дверь, приносима и принимаема была безмолвным солдатом пища.

   Наступила вторая ночь, и на окне моем зажглась снова сальная плошка. Она издавала особый запах с копотью, и вид ее был мне противен; я подошел к окну и задул ее. Замученный, я лег на кровать; спать хотелось, и я заснул, но от жесткой подушки на покатом тюфяке я беспрестанно просыпался и переменял положение. Так прошло не знаю сколько времени, как в коридоре послышались движение и разговор у моей двери. Потом я услышал стук в окно двери и слова, обращенные ко мне: "Зачем потушили огонь?" Я ничего не отвечал и старался забыться и заснуть, но в скором времени, однако же, я услышал звон ключей у моей двери; дверь отворилась, и вошли дежурный крепостной офицер и сторож - мне выговаривали за потушение светильни и нарушение заведенного порядка. Плошка была снова зажжена, и я остался один. <...>

   Уже рассвело; замазанное окно закрывало меня от всего живущего. Вот третий день как я один, и все грознее встают одни и те же мысли. На душе так же душно, как и в комнате. Я отворил форточку - повеяло чистым воздухом, встал на кружку и уткнулся носом в открытое окно. Передо мной был крепостной вал и пустой дворик, где не было никого. Чистый весенний воздух пахнул мне в лицо. Я стоял так несколько минут, как вдруг услышал стук сзади меня; я обернулся и увидел, что в окошке двери тряпка поднята и сторож стучит пальцем в стекло и, смотря на меня, кричит: "Сойдите с окна!" В сердце как бы кольнуло что-то; медленно сошел я с окна.

   Надо же мне умыться, хоть насколько возможно, от грязи, меня окружающей, и вот я моюсь, набирая в рот воды, наклонившись над упомянутым ящиком, мою лицо и руки, боюсь проронить напрасно каждую каплю воды, которой у меня было мало. Но вот умылся. Что же я буду делать в настоящий день? Как доживу я до вечера? И сколько дней еще придется сидеть взаперти?!

   Вопрос этот с первого же дня беспрестанно возникал во мне, и я по простоте души в соображении моем разрешал его очень наивно: через две недели, конечно, разъяснится уже все дело. Но как прожить эти две недели?! А затем начинался другой, еще более трудно разрешимый вопрос: "А после этого заключения что будет с нами?!" Вопрос этот был безответен, но предчувствия были зловещи и давали повод к различным мрачным мыслям.

  

  

   Декабрь месяц был совершенно бесцветен и не был прерываем никакими новыми освещающими или отягчающими впечатлениями. Все выгоды, какие можно было извлечь из новой местности моего помещения, были уже исчерпаны мной. Более нельзя было выдумать, и оставалось ожидать происшествия чего-либо снаружи, извне в мою тюремную гробницу, где я пропадал с тоски и терял, казалось мне, мои последние жизненные силы.

   Сиденье мое перешло уже на восьмой месяц, томление и упадок духа были чрезвычайные, занятия не шли вовсе, я не мог более оживлять себя ничем, перестал говорить сам с собою, как-то машинально двигался по комнате или лежал на кровати в апатии. По временам являлись приступы тоски невыносимые, и чаще и дольше прежнего сидел я на полу. Сон был тревожный, сновидения все в том же печальном кругу и с кошмарами.

   Так дожито было до 22 декабря 1849 г. В этот день, как во все прочие дни, проведя ночь беспокойно до света, часов в шесть я поднялся с постели и по установившемуся уже давно разумному обычаю инстинктивно направился к окну, стал на подоконник, отворил фортку, дышал свежим воздухом, а вместе с тем и воспринимал впечатления погоды нового дня. И в этот день я был в таком же упадке духа, как и во все прочие дни.

   Было еще темно, на колокольне Петропавловского собора прозвучали переливы колоколов и за ними бой часов, возвестивший половину седьмого. Вскоре разглядел я, что земля покрыта была новым выпавшим снегом. Послышались какие-то голоса, и сторожа, казалось, чем-то были озабочены. Заметив что-то новое, я дольше остался на окне и все более замечал какое-то происходящее необыкновенное движение туда и сюда и разговоры спешивших крепостных служителей. При виде такого небывалого еще никогда явления в крепости, несмотря на упадок духа, я вдруг оживился; любопытство и внимание ко всему происходившему возрастали с каждой минутой.

   Вдруг вижу: из-за собора выезжают кареты - одна, две, три...- и все едут и едут без конца и устанавливаются вблизи белого дома и за собором. Потом глазам моим предстало еще новое зрелище: выезжал многочисленный отряд конницы, эскадроны жандармов следовали один за другим и устанавливались около карет.

   "Что бы это все значило? Уж не похороны ли снова какие? Но для чего же пустые кареты? Уж не настало ли окончание нашего дела?"

   Сердце забилось.

   Да, конечно, эти кареты приехали за нами!.. Неужели конец?! Вот и дождался я последнего дня! С 22 апреля по 22 декабря, 8 месяцев сидел я взаперти. А теперь что будет?!

   Вот служители в серых шинелях несут какие-то платья, перекинутые через плечи; они идут скоро вслед за офицером, направляясь к нашему коридору. Слышно, как они вошли в коридор; зазвенели связки ключей, и стали отворяться кельи заключенных.

   И до меня дошла очередь; вошел один из знакомых офицеров с служителем; мне принесено было мое платье, в котором я был взят, и, кроме того, теплые, толстые чулки. Мне сказано, чтобы я оделся и надел чулки, так как погода морозная.

   - Для чего это? Куда нас повезут? Окончено наше дело? - спрашивал я его, на что мне дан был ответ уклончивый и короткий при торопливости уйти.

   Я оделся скоро. Чулки были толстые, и я едва мог натянуть сапоги. Вскоре передо мной отворилась дверь, и я вышел. Из коридора я выведен был на крыльцо, к которому подъехала сейчас же карета, и мне предложено было в нее сесть. Когда я вошел, то вместе со мной влез в карету и солдат в серой шинели и сел рядом - карета была двухместная.

   Мы двинулись, колеса скрипели, катясь по глубокому, морозом стянутому снегу. Оконные стекла кареты были подняты и сильно замерзшие, видеть через них нельзя было ничего. Была какая-то остановка: вероятно, поджидались остальные кареты. Затем началось общее и скорое движение.

   Мы ехали. Я ногтем отскабливал замерзший слой влаги от стекла и смотрел секундами - оно тускнело сейчас же.

   - Куда мы едем, ты не знаешь? - спросил я.

   - Не могу знать,- отвечал мой сосед.

   - А где же мы едем теперь? Кажется, выехали на Выборгскую?

   Он что-то пробормотал. Я усердно дышал на стекло, отчего удавалось минутно увидеть кое-что из окна. Так ехали мы несколько минут, переехали Неву.

   Мы ехали по Воскресенскому проспекту, повернули на Кирочную и на Знаменскую. Здесь опустил я быстро и с большим усилием оконное стекло. Сосед мой не обнаружил при этом ничего неприязненного, и я с полминуты полюбовался давно не виданной мной картиной пробуждающейся в ясное зимнее утро столицы. Прохожие шли и останавливались, увидев перед собою небывалое зрелище - быстрый поезд экипажей, окруженных со всех сторон скачущими жандармами с саблями наголо! Люди шли с рынков; над крышами домов поднимались повсюду клубы густого дыма только что затопленных печей, колеса экипажей скрипели по снегу.

   Я выглянул в окно и увидел впереди и сзади карет эскадроны жандармов. Вдруг скакавший близ моей кареты жандарм подскочил к окну и повелительно и грозно закричал: "Не отгуливай!" Тогда сосед мой спохватился и поспешно закрыл окно. Опять я должен был смотреть в быстро исчезающую щелку. Мы выехали на Лиговку и затем поехали по Обводному каналу.

   Езда эта продолжалась минут тридцать. Затем повернули направо и, проехав немного, остановились; карета отворилась передо мной, и я вышел.

   Посмотрев кругом, я увидел знакомую мне местность - нас привезли на Семеновскую площадь. Она была покрыта свежевыпавшим снегом и окружена войском, стоявшим в каре. На валу вдали стояли толпы народа и смотрели на нас; была тишина, утро ясного зимнего дня, и солнце, только что взошедшее, большим красным шаром блистало на горизонте сквозь туман сгущенных облаков.

   Солнца не видал я 8 месяцев, и представшая глазам моим чудесная картина зимы и объявший меня со всех сторон воздух произвели на меня опьяняющее действие. Я ощущал неописанное благосостояние и несколько секунд забыл обо всем. Из этого забвения в созерцании природы выведен я был прикосновением посторонней руки: кто-то взял меня бесцеремонно за локоть с желанием продвинуть вперед и, указав направление, сказал мне: "Вон туда ступайте".

   Я подвинулся вперед. Меня сопровождал солдат, сидевший со мной в карете. При этом я увидел, что стою в глубоком снегу, утонув в него всей ступней; я почувствовал, что меня обнимает холод. Мы были взяты 22 апреля в весенних платьях и так в них и вывезены 22 декабря на площадь.

   Направившись вперед по снегу, я увидел налево от себя среди площади воздвигнутую постройку - подмостки, помнится, квадратной формы величиной в 6-8 метров со входной лестницей, и все обтянуто было черным трауром - наш эшафот. Тут же увидел я кучку товарищей, столпившихся вместе и протягивающих друг другу руки и приветствующих один другого после столь насильственной злополучной разлуки.

   Когда я взглянул на лица их, то был поражен страшной переменой; там стояли: Петрашевский, Львов²³, Филиппов²⁴, Спешнев и некоторые другие. Лица их были худые, замученные, бледные, вытянутые, у некоторых обросшие бородой и волосами.

   Особенно поразило меня лицо Спешнева: он отличался от всех замечательной красотой, силой и цветущим здоровьем. Исчезли красота и цветущий вид; лицо его из округленного сделалось продолговатым; оно было болезненно, желто-бледно, щеки похудели, глаза как бы ввалились и под ними большая синева; длинные волосы и выросшая большая борода окружали лицо.

   Петрашевский, тоже сильно изменившийся, стоял нахмурившись - он был обросший большой шевелюрой и густой, слившейся с бакенбардами бородой. "Должно быть, всем было одинаково хорошо",- думал я. Все эти впечатления были минутные; кареты все еще подъезжали, и оттуда один за другим выходили заключенные в крепости. Вот Плещеев, Ханыков, Кашкин, Европеус... Все исхудалые, замученные. А вот и милый мой Ипполит Дебу, увидев меня, бросился ко мне в объятия: "Ахшарумов, и ты здесь?" - "Мы же всегда вместе",- ответил я.

   Мы обнялись с особенным чувством кратковременного свидания перед неизвестной разлукой. Вдруг все наши приветствия и разговоры прерваны были громким голосом подъехавшего к нам на лошади генерала, как видно, распоряжавшегося всем, увековечившего себя в памяти всех нас следующими словами:

   - Теперь нечего прощаться! Становите их! - закричал он. Он не понял, что мы были только под впечатлением свидания и еще не успели помыслить о предстоящей нам смертной казни; многие же из нас были связаны искренней дружбой, некоторые родством - как двое братьев Дебу. Вслед за его громким криком явился перед нами какой-то чиновник со списком в руках и, читая, стал вызывать нас, каждого по фамилии.

   Первым поставлен был Петрашевский, за ним Спешнев, потом Момбелли²⁵, и затем шли все остальные; всех нас было 23 человека (я поставлен был по ряду восьмым). После того подошел священник с крестом в руке и, став перед нами, сказал: "Сегодня вы услышите справедливое решение вашего дела. Последуйте за мной". Нас повели на эшафот, но не прямо на него, а обходом, вдоль рядов войск, сомкнутых в каре. Такой обход, как я узнал после, назначен был для назидания войска, и именно Московского полка, так как между нами были офицеры, служившие в этом полку,- Момбелли, Львов....

   Священник с крестом в руке выступал впереди, за ним мы все шли один за другим по глубокому снегу. В каре стояли, казалось мне, несколько полков, потому обход наш по всем четырем рядам его был довольно продолжительный. Передо мной шагал высокий ростом Павел Николаевич Филиппов, впоследствии умерший от раны, полученной им при штурме Карса в 1854 году, сзади меня шел Константин Дебу. Последними в этой процессии были: Кашкин, Европеус и Пальм.

   Нас интересовало всех, что будет с нами далее. Вскоре внимание наше обратилось на серые столбы, врытые с одной стороны эшафота; их было, сколько мне помнится, много. Мы шли переговариваясь. "Что с нами будут делать? Для чего ведут нас по снегу? Для чего столбы у эшафота? Привязывать будут, военный суд - казнь расстрелянием. Неизвестно, что будет; вероятно, всех на каторгу..."

   Такого рода мнения высказывались громко то спереди, то сзади от меня, и мы медленно пробирались по снежному пути и подошли к эшафоту. Войдя на него, мы столпились все вместе и опять обменялись несколькими словами. С нами вместе взошли и нас сопровождавшие солдаты и разместились за нами. Распоряжались офицер и чиновник со списком в руках. Начались вновь выкликание и расстановка, причем порядок был несколько изменен. Нас поставили двумя рядами перпендикулярно к городскому валу. Один ряд, меньший, начинавшийся Петрашевским, был поставлен с левого фаса эшафота. Там были: Петрашевский, Спешнев, Момбелли, Львов, Дуров, Григорьев²⁶, Толль²⁷, Ястржембский, Достоевский.

   Не помню, кем начинался другой ряд, но вторым стоял Филиппов, потом я, подле меня Дебу-старший, за ним его брат Ипполит, затем Плещеев, Тимковский²⁸, Ханыков, Головинский²⁹, Кашкин, Европеус и Пальм. Всех нас было 23 человека ³⁰, но я не могу вспомнить остальных.

   Когда мы были уже расставлены в означенном порядке, войскам скомандовано было "На кара-ул", и этот ружейный прием, исполненный одновременно несколькими полками, раздался по всей площади свойственным ему ударным звуком. Затем скомандовано было нам: "Шапки долой!" - но мы к этому не были подготовлены, и почти никто не исполнил команды; тогда повторено было несколько раз: "Снять шапки, будут конфирмацию читать" - и с запоздавших приказано было стащить шапку сзади стоявшему солдату.

   Нам всем было холодно, и шапки на нас были хотя и весенние, но все же закрывали голову. После того чиновник в мундире стал читать изложение вины каждого в отдельности, становясь против каждого из нас. Всего невозможно было уловить, что читалось: читалось скоро и невнятно, да и притом мы все содрогались от холода. Когда дошла очередь до меня, то слова, произнесенные мною в память Фурье, "о разрушении всех столиц и городов" занимали видное место в вине моей. Чтение это продолжалось добрых полчаса. Мы все страшно зябли. Я надел шапку и завертывался в холодную шинель, но вскоре это было замечено, и шапка с меня была сдернута рукой стоявшего за мной солдата. По изложении вины каждого конфирмация оканчивалась словами: "Полевой уголовный суд приговорил всех к смертной казни расстрелянием, и 19 сего декабря государь император собственноручно написал: "Быть по сему".

   Мы все стояли в изумлении; чиновник сошел с эшафота. Затем нам поданы были белые балахоны и колпаки, саваны, и солдаты, стоявшие сзади нас, одевали нас в предсмертное одеяние. Когда мы все уже были в саванах, кто-то сказал: "Каковы мы в этих одеяниях!"

   Взошел на эшафот священник - тот же самый, который вел с евангелием и крестом - и за ним принесен и поставлен был аналой. Поместившись между нами на противоположном входу конце, он обратился к нам с следующими словами: "Братья! Перед смертью надо покаяться... Кающемуся спаситель прощает грехи... Я призываю вас к исповеди".

   Никто из нас не отозвался на призыв священника; мы стояли молча, священник смотрел на всех нас и повторно призывал нас к исповеди. Тогда один из нас - Тимковский - подошел к нему и, пошептавшись с ним, поцеловал евангелие и возвратился на свое место. Священник, посмотрев еще на нас и видя, что более никто не обнаруживает желания исповедоваться, подошел к Петрашевскому с крестом и обратился к нему с увещанием, на что Петрашевский ответил ему несколькими словами. Что было сказано им, осталось неизвестным: слова Петрашевского слышали только священник и весьма немногие, близ него стоявшие, а даже, может быть, только один сосед его Спешнев. Священник ничего не ответил, но поднес к устам его крест, и Петрашевский поцеловал крест. После того он молча обошел с крестом всех нас, и все приложились к кресту. Затем священник, окончив дело это, стоял среди нас как бы в раздумьи. Тогда раздался голос генерала, сидевшего на коне возле эшафота: "Батюшка! Вы исполнили все; вам больше здесь нечего делать!"

   Священник ушел, и сейчас же взошли несколько человек солдат к Петрашевскому, Спешневу и Мом-белли, взяли их за руки и свели с эшафота. Они подвели их к серым столбам и стали привязывать каждого к отдельному столбу веревками.

   Разговоров при этом не было слышно. Осужденные не оказывали сопротивления. Им затянули руки позади столбов и затем обвязали веревки поясом. Потом отдано было приказание: "Колпаки надвинуть на глаза" - после чего колпаки спущены были на лица привязанных товарищей наших. Раздалась команда: "Клац", и вслед затем группа солдат - их было человек 16,- стоявших у самого эшафота, по команде направила ружья к прицелу на Петрашевского, Спешнева и Момбелли.

   Момент этот был поистине ужасен. Видеть приготовление к расстрелянию и притом людей близких по товарищеским отношениям, видеть уже наставленные на них почти в упор ружейные стволы и ожидать - вот прольется кровь, и они упадут мертвые - было ужасно, отвратительно, страшно.

   Сердце замерло в ожидании, и страшный момент этот продолжался с полминуты. При этом не было мысли о том, что и мне предстоит то же самое, но все внимание было поглощёно наступающей кровавой картиной. Возмущенное состояние мое возросло еще более, когда я услышал барабанный бой, значение которого я тогда еще, как не служивший в военной службе, не понимал. "Вот конец всему!"

   Но вслед затем увидел я, что ружья, прицеленные, вдруг все были подняты стволами вверх. От сердца отлегло сразу, как бы свалился тесно сдавивший его камень. Затем стали отвязывать привязанных Петрашевского, Спешнева и Момбелли и привели снова на прежние места их на эшафоте. Приехал какой-то экипаж, оттуда вышел офицер - флигель-адъютант - и привез какую-то бумагу, поданную немедленно к прочтению. В ней возвещалось нам дарование государем императором жизни и взамен смертной казни каждому по виновности особое наказание.

   Конфирмация эта была напечатана в одном из декабрьских номеров "Русского Инвалида" 1849 года, вероятно в следующий день, 23 декабря³¹. Потому распространяться об этом считаю лишним, но упомяну вкратце.

   Сколько мне помнится, Петрашевский ссылался в каторжную работу на всю жизнь. Спешнев - на 20 лет³², и затем следовали градации в нисходящем по степени виновности порядке. Я был присужден к ссылке в арестантские роты военного ведомства на 4 года, а по отбытии срока - рядовым в Кавказский отдельный корпус.

   Братья Дебу ссылались тоже в арестантские роты, а по отбытии срока в военно-рабочие роты. Кашкин и Европеус назначались прямо рядовыми в Кавказский корпус, а Пальм переводился тем же чином в армию. По окончании чтения этой бумаги с нас сняли саваны и колпаки.

   Затем взошли на эшафот какие-то люди вроде палачей, одетые в старые цветные кафтаны,- их было двое,- и, став позади ряда, начинавшегося Петрашевским, ломали шпаги над головами поставленных на колени ссылаемых в Сибирь, каковое действие, совершенно безразличное для всех, только продержало нас, и так уже продрогших, лишние четверть часа на морозе.

   После этого нам дали каждому арестантскую шапку, овчинные грязной шерсти тулупы и такие же сапоги. Тулупы, каковы бы они ни были, нами были поспешно надеты, как спасение от холода, а сапоги велено было самим держать в руках.

   После всего этого на середину эшафота принесли кандалы и, бросив эту тяжелую массу железа на дощатый пол эшафота, взяли Петрашевского. Выведя его на середину, двое, по-видимому, кузнецы, надели на ноги его железные кольца и стали молотком заклепывать гвозди. Петрашевский сначала стоял спокойно, а потом выхватил тяжелый молоток у одного из них и, сев на пол, стал заколачивать сам на себе кандалы. Что побудило его накладывать самому на себя руки, что хотел он выразить тем - трудно сказать, но мы были все в болезненном настроении или экзальтации.

   Между тем подъехала к эшафоту кибитка, запряженная курьерской тройкой, с фельдъегерем и жандармом, и Петрашевскому было предложено сесть в нее, но он, посмотрев на поданный экипаж, сказал: "Я еще не окончил всех дел".

   - Какие у вас еще дела? - спросил его как бы с удивлением генерал, подъехавший к самому эшафоту.

   - Я хочу проститься с моими товарищами,- отвечал Петрашевский.

   - Это вы можете сделать,- последовал великодушный ответ. (Можно полагать, что и у него сердце было не каменное, и он, по своему разумению, исполнял выпавшую на его долю трудную служебную обязанность, но под конец уже и его сердцу было нелегко.)

   Петрашевский в первый раз ступил в кандалах; с непривычки ноги его едва передвигались. Он подошел к Спешневу, сказал ему несколько слов и обнял его, потом подошел к Момбелли и также простился с ним, поцеловав и сказав что-то. Он подходил по порядку, как мы стояли, к каждому из нас и каждого поцеловал, молча или сказав что-нибудь на прощание. Подойдя ко мне, он, обнимая меня, сказал:

   - Прощайте, Ахшарумов, более мы уже не увидимся.

   На это я ответил ему со слезами:

   - А может быть, и увидимся еще.

   Только на эшафоте впервые полюбил я его.

   Простившись со всеми, он поклонился еще раз всем нам и, сойдя с эшафота, с трудом передвигая непривычные еще к кандалам ноги, с помощью жандарма и солдата сошел с лестницы и сел в кибитку; с ним рядом поместился фельдъегерь и вместе с ямщиком жандарм с саблею и пистолетом у пояса; тройка сильных лошадей повернула шагом и затем, выбравшись медленно из кружка столпившихся людей и за ними стоявших экипажей и повернув на Московскую дорогу, исчезла из наших глаз.

   Слова его сбылись - мы не увиделись более; я еще живу, но его доля была жесточе моей, его уже нет на свете.

   Он умер скоропостижно от болезни сердца 7 декабря 1868 года в городе Минусинске Енисейской губернии³³, и похороны его были 4 января 1869 г. <...>

   Пораженные всем, что происходило на наших глазах, по отъезде Петрашевского стояли мы еще на своих местах, закутавшись в шубы, отдававшие противным запахом. Дело было окончено. Двое или трое из начальствующих лиц взошли на эшафот и возвестили нам, по-видимому, с участием, о том, что мы не уедем прямо с площади, но еще прежде отъезда возвратимся на свои места в крепость и, вероятно, позволят нам проститься с родными. Тогда мы все перемешались и стали говорить один с другим.

   Впечатление, произведенное на нас всем пережитым нами в эти часы совершения обряда смертной казни и затем объявления заменяющих ее различных ссылок, было столь же разнообразно, как и характеры наши. Старший Дебу стоял в глубоком унынии и ни с кем не говорил. Ипполит Дебу, когда я подошел к нему, сказал:

   - Лучше бы уж расстреляли!

   Что касается меня, то я чувствовал себя вполне удовлетворенным как тем, что просьба моя о прощении, меня столь мучившая, не была уважена, так и тем, что я выпущен, наконец, из одиночного заключения; жалел только, что назначен был в арестантские роты неизвестно куда-то, а не в далекую Сибирь, куда интересовало меня дальнее, весьма любопытное путешествие.

   Сожаление мое оправдалось впоследствии горькой действительностью: сосланным в Сибирь, в общество государственных преступников, в страну, где уже привыкли к обращению с ними, было гораздо лучше, чем попавшим в грубые, невежественные арестантские роты, в общество воров и убийц и при начальстве, всего боящемся.

   Я был все-таки счастлив тем, что тюрьма миновала, что я сослан в работы и буду жить не один, а в обществе каких бы то ни было людей - загнанных, несчастных, к которым я подходил по моему расположению духа.

   Другие товарищи на эшафоте выражали тоже свои взгляды, но ни у кого не было слезы на глазах, кроме одного из нас, стоявшего последним по виновности, избавленного от всякого наказания. Я говорю о Пальме. Он стоял у самой лестницы, смотрел на всех нас, и слезы, обильные слезы текли из глаз его; приближавшимся же к нему сходившим товарищам он говорил:

   - Да хранит вас бог!

   Стали подъезжать кареты, и мы, ошеломленные всем происшедшим, не прощаясь один с другим, садились и уезжали по одному. В это время один из нас, стоя у схода с эшафота в ожидании экипажа, закричал:

   - Подавай карету!

   Дождавшись своего экипажа, я сел в него. Стекла были заперты, конные жандармы с обнаженными саблями точно так же окружали наш быстрый возвратный поезд, в котором недоставало одной кареты - Михаила Васильевича Петрашевского!

  

  

   Печатается по изд.: Ахшарумов Д. Записки петрашевца. М., 1930 (главы 1, 2, 3, 16).

  

   ¹ ...когда начинали зеленеть деревья.- Ахшарумов был арестован 23 апреля 1849 г.

   ² ...взято много других...- Было арестовано 23 человека.

   ³ Орлов - Алексей Федорович.

   ⁴ Белецкий Петр Иванович (1819 - ?) - преподаватель истории 2-го Кадетского корпуса. Взят по доносу П. Д. Антонелли, хотя "пятниц" Петрашевского не посещал. В июне 1849 г. освобожден и отдан под тайный надзор полиции. Преподавать Белецкому было запрещено. Вскоре после выхода из тюрьмы Белецкий встретил Антонелли и, ударив его, назвал доносчиком. За это был выслан 23 июля в Вологду. В 1853 г. был прощен; в 1859 г. получил разрешение преподавать в гражданских учебных заведениях.

   ⁵ "А...- агент наряженного дела".- Антонелли Петр Дмитриевич - тайный агент III Отделения, приставленный к Петрашевскому, а затем проникший в его кружок.

   ⁶ ...досаду на Петрашевского...- Ахшарумов имеет в виду неосторожность Петрашевского и его неразборчивость в выборе знакомых.

   ⁷ Гершель Уильям (Фридрих Вильгельм; 1738-1822) - английский астроном, основоположник звездной астрономии, иностранный почетный член Петербургской АН (1789).

   ⁸ Консидеран Виктор (1808-1893) - французский социалист-утопист, последователь Ш. Фурье.

   ⁹ Ястржембский Иван-Фердинанд Львович (1814-1880-е гг.). Поляк по национальности. Преподавал с 1843 г. политэкономию в Технологическом институте. Посещал "пятницы" Петрашевского с начала осени 1848 г. Убежденный фурьерист. Приговорен к шести годам работы на заводах. В 1857 г. ему было возвращено дворянство.

   ¹⁰ ...письмо Белинского к Гоголю...- Достоевский прочел письмо 15 апреля 1849 г. в присутствии 20-ти человек.

   ¹¹ ...но были высказываемы осуждения существующего порядка...- По-видимому, Ахшарумов не знал о политических проектах членов общества Петрашевского.

   ¹² ...оно доходило до ста...- Взысканиям по этому делу подверглось 63 человека. 50 человек были допрошены и оправданы.

   ¹³ ...словарь употребительных в русской речи иностранных слов... государственного управления.- "Карманный словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка" не был напечатан Петрашевским. Его издал Н. Кириллов, фамилия которого стояла на титульном листе словаря. Это дало повод полагать, что Н. Кириллов - псевдоним Петрашевского. После выхода 2-го выпуска словарь был конфискован (1846), а в феврале 1853 г. все конфискованные экземпляры сожжены.

   ¹⁴ ...были и другие...- Кроме кружков, названных Ахшарумовым, существовали еще кружки Дурова и Плещеева.

   ¹⁵ Европеус Александр Иванович (1827-1885) - знакомый Петрашевского. Фурьерист. На "пятницах" Петрашевского не бывал; посещал собрания кашкинского кружка. Был сослан рядовым на Кавказ.

   ¹⁶ Ханыков Александр Владимирович (1825-1853). Бывал у Петрашевского с 1846 г. Был также членом кашкинского кружка. Определен рядовым в Оренбургский линейный батальон.

   ¹⁷ Ващенко Эраст Герасимович (1825 - ?). Посещал кашкинский кружок. В сентябре 1849 г. освобожден и отдан под тайный надзор полиции.

   ¹⁸ ...меньшой брат Европеуса...- Европеус Павел Иванович (1829 - ?) - привлекался к дознанию в связи с его присутствием на обеде в честь Фурье.

   ¹⁹ Есаков Евгений Семенович (1824 - ?) - посещал кружки Петрашевского и Кашкина. Освобожден в конце сентября 1849 г. за недостатком улик.

   ²⁰ Лорис-Меликов Михаил Тариелович (1825-1888) - государственный деятель. В 1880-1881 гг. министр внутренних дел.

   ²¹ Хаджи-Мурат (кон. 90-х гг. XVIII в.- 1852) - участник освободительной борьбы кавказских горцев, один из правителей Аварского ханства (1834-1836); наиб Шамиля. В 1851 г. перешел на сторону русских. Убит при попытке бежать в горы.

   ²² Плащаница - изображение на полотне положения во гроб Иисуса Христа.

   ²³ Львов Федор Николаевич (1823-1885) - штабс-капитан. Член кружка Дурова. Разрабатывал предложенный П. Н. Филипповым план создания тайной литографии для печатания антиправительственных статей. Приговорен к 12-ти годам каторжных работ.

   ²⁴ Филиппов Павел Николаевич (1825-1855). Посещал кружок Петрашевского с осени 1848 г. Был членом кружка Дурова. Сослан на 4 года в военно-арестантские роты. Погиб от ранения во время штурма Карса.

   ²⁵ Момбелли Николай Александрович (1823-1902). Посещал Петрашевского с осени 1848 г. Приговорен к 15-ти годам каторжных работ.

   ²⁶ Григорьев Николай Петрович (1822-1886) - офицер гвардейского конно-гренадерского полка. Посещал "пятницы" Петрашевского с конца 1848 г. Бывал и в кружке Дурова. Приговорен к 15-ти годам каторжных работ.

   ²⁷ Толль Феликс Густавович (1823-1867) - преподаватель Главного инженерного училища. По происхождению немец. Посещал Петрашевского с 1846 г. Приговорен к двум годам каторжных работ.

   ²⁸ Тимковский Константин Иванович (1814-1881) - чиновник министерства внутренних дел. В течение месяца в 1848 г. посещал "пятницы" Петрашевского. Приговорен к 6-ти годам арестантских рот.

   ²⁹ Головинский Василий Андреевич (1829-1870) - правовед. Был у Петрашевского два раза; выступал по вопросу об освобождении крестьян. Бывал в кружках Дурова и Плещеева. Определен рядовым в Оренбургский линейный батальон.

   ³⁰ Всех нас было 23 человека...- На казнь вывели 21 человека.

   ³¹ ...23 декабря.- 22 декабря 1849 г.

   ³² ...Спешнев - на 20 лет...- Спешнев Николай Александрович (1821-1882) - петрашевец. Участвовал в создании тайной типографии; один из наиболее радикально настроенных членов кружка. В конце декабря 1849 г. отправлен в Александровский завод Нерчинского округа. С августа 1856 г. на поселении, с 1859 г. правитель путевой канцелярии H. H. Муравьева. В 1860 г. возвратился в Петербург.

   ³³ ...в городе Минусинске Енисейской губернии...- Петрашевский умер 7 декабря 1866 г. в селе Вельском Енисейской губернии.