Авилова Лидия Алексеевна - А. П. Чехов в моей жизни

нимется над ними.

   Когда антракт кончился и зал стал наполняться, я увидала в одной из лож налево Суворина. Я думала, что может появиться и Чехов, но его не было.

   И опять упорно, но уже безнадежно, я стала внимательно следить за словами пьесы. Вспоминалось: Антон Павлович писал ее летом в маленьком флигельке Мелихова. Весь флигелек тонул в зелени. Из дому к нему порой доносились звуки рояля и пения. Ему было хорошо, когда он писал. Он сам рассказал мне об этом. Вспомнилось так, точно на один миг я увидела и флигелек, и Антона Павловича над рукописью со свесившейся прядкой волос на лбу. Далеко тогда был Петербург с Александринкой, далеко был день первого представления, а теперь далеко Мелихово с его покоем и тишиной, и вместо флигелька - переполненный зрительный зал и лица друзей, внезапно обратившиеся в звериные хари.

   Пьеса с треском проваливалась. Что же должен был теперь переживать Антон Павлович? Кто был с ним, чтобы он чувствовал рядом друга? Кто мог облегчить его состояние? Как я завидовала бы этому человеку, если бы знала его!

   А про ответ со сцены Антон Павлович, очевидно, пошутил. Сказал на всякий случай неизвестно кому.

   Но вот... вышла Нина, чтобы проститься с Тригориным. Она протянула ему медальон и объяснила: "Я приказала вырезать ваши инициалы, а с этой стороны название вашей книги".

   "Какой прелестный подарок!" - сказал Тригорин и поцеловал медальон.

   Нина ушла... а Тригорин, разглядывая, перевернул медальон и прочел: "страница 121, строка 11 и 12". Два раза повторил он эти цифры и спросил вошедшую Аркадину:

   - Есть мои книги в этом доме?

   И уже с книгой в руках он повторил: "страница 121, строки 11 и 12". А когда нашел страницу и отсчитал строки, прочел тихо, но внятно: "Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее".

   С самого начала, как только Нина протянула медальон, со мной сделалось что-то странное: я сперва замерла, едва дышала, опустила голову, потому что мне показалось, что весь зрительный зал, как один человек, обернулся ко мне и смотрит мне в лицо. В голове был шум, сердце колотилось как бешеное. Но я не пропустила и не забыла: страница 121; строки 11 и 12. Цифры были все другие, не те, которые я напечатала на брелоке. Несомненно, это был ответ. Действительно, он ответил мне со сцены, и ответил мне, только мне, а не Яворской и никому другому.

   "Тебе!" "Ты!" Он знал, что говорил это мне. Весь вечер он был со мной и знал, что со мной. Значит, сразу узнал меня. С первого взгляда. Но что в этих двух строках? Что в этих двух строках?

   Я опять стала в состоянии смотреть на сцену, и теперь я видела пьесу. Но мне больше хотелось увидеть Антона Павловича. В ложе его не было, значит,- он за кулисами. Туда пройти невозможно. Да и если бы и можно было, я бы не решилась. Если бы встретиться как-нибудь случайно и понять, почувствовать, не лишняя ли я? Не навязчиво ли мое присутствие? О, если бы я знала, что он хочет меня видеть! Но мне казалось, что сейчас, в его тяжелом состоянии, он едва бы узнал меня, прошел бы мимо, даже подосадовал бы, возможно, что я встретилась ему. Он ответил мне со сцены в пьесе, которая провалилась, и поэтому я должна была быть ему особенно неприятна. Недаром я, как виноватая, боялась его. Но в последнем антракте я все-таки обегала и коридоры и фойе. Ведь я сразу увидала бы по его лицу, нужна ли я ему.

   Но я его нигде не встретила, а позже услыхала, как говорили, что Чехов убежал из театра. Об этом шептались, передавая друг другу эту новость. Сбежал!

   В последнем действии, которое мне очень понравилось и даже заставило на время забыть о провале пьесы, Комиссаржевская (Нина), вспоминая ту пьесу Треплева, в которой она в первом действии играла Мировую душу, вдруг сдернула с дивана простыню, закуталась в нее и опять начала свой монолог: "Люди, львы, орлы..."

   Но едва она успела начать, как весь зал покатился от хохота. И это в самом драматическом, самом трогательном месте пьесы, в той сцене, которая должна бы была вызвать слезы!

   Смеялись над простыней, и надо сказать, что Комиссаржевская, желая напомнить свой белый пеплум Мировой души, не сумела изобразить его более или менее красиво, но все-таки это был предлог, а не причина смеха. Я была убеждена, что захохотал с умыслом какой-нибудь Ясинский, звериные хари и подхватили, а публика просто заразилась, а может быть, даже вообразила, что в этом месте подобает хохотать. Как бы то ни было, хохотали все, весь зрительный зал, и весь конец пьесы был окончательно испорчен. Никого не тронул финальный выстрел Треплева, и занавес опустился под те же свистки и глумления, которые и после первого действия заглушили робкие аплодисменты.

   У вешалки возбуждение еще не улеглось. И там смеялись. Громко ругали автора и передавали друг другу:

   - Слышали? Сбежал! Говорят, прямо на вокзал, в Москву.

   - Во фраке?! Приготовился выходить на вызовы! Ха, ха...

   Но я слышала тоже, как одна дама сказала своему

   спутнику:

   - Ужасно жаль! Такой симпатичный, талантливый... И ведь он еще так молод... Ведь он еще очень молод.

   Дома меня ждал Миша с кипящим самоваром и холодным ужином. Он сам открыл мне дверь.

   - Ну что? Большой успех?

   - Провал,- неохотно ответила я.- Ужасный провал!

   - Не ходи в детскую,- предупредил он, удерживая меня за руку.- Я только что там был. Все спят, как сурки. Были очень веселы, бегали, играли. Сядь, расскажи.

   - Провал,- повторила я и передала приблизительно, что я видела и слышала.

   - Ах, уж и подлецы эти газетные писаки! - горячо сказал Миша.- Подхалимы, мерзавцы... Говоришь, сбежал Чехов? Да, вообрази, какие у него кошки на сердце скребут! Да не его дело писать пьесы! Писал бы еще что-нибудь вроде "Степи". Тут он мастер.

   Какое для меня было неожиданное облегчение, что Миша ругал не Чехова, а его врагов и завистников. Я ждала, что он придерется к случаю сказать про него что-нибудь враждебное, но ему, очевидно, стало жалко Чехова, и он забыл свою вражду.

   - Подожди, мать,- говорил он,- это пустяк, что его освистали. Покажет он им еще себя. Опять будут пресмыкаться и хвостом вилять, а он уж теперь их раскусит. Слишком добродушен твой Чехов: со всякой сволочью готов обниматься.

   Я слушала с радостью, но у меня из головы не выходило: 121, 11 и 12.

   Книга Чехова в библиотеке на полке, найти ее ничего не стоит. Найти и прочесть. Но надо пить чай, есть ветчину, слушать Мишу и отвечать. А что там? На этой странице 121 и на строках 11 и 12? Ах, скорей бы, скорей!

   Наконец, чай был отпит, Миша ушел в кабинет, повозился там, посвистел и прошел через гостиную в спальню.

   - Мать! Ты скоро?

   - Да, сейчас.

   Тогда и я прошла в кабинет. Пришлось зажечь свечу, так как Миша потушил лампу, и со свечой в руке я поспешно нашла и вынула книгу, дрожащими руками отыскала стр. 121 и, отсчитав строки, прочла: "...кие феномены. Но что ты смотришь на меня с таким восторгом? Я тебе нравлюсь?"

   В полном недоумении я опять перечитала строки. Нет, я не ошиблась: "...кие феномены..."

   - Мать! Старуха! - кричал Миша.- Что ты там делаешь?

   "Что ты смотришь на меня с таким восторгом... " Я медленно закрыла книгу, положила ее на место. Смеется он, что ли, надо мной?

   "Я тебе нравлюсь?"

   Катит он теперь в Москву, сидит и думает. Нет, думать он сейчас не может. Он отмахивается от того, что продолжает видеть и слышать: растерянных артистов на сцене, звериных харь в зале, свист, хохот. О, я хорошо знала, помнила это состояние, я его пережила. Но вспоминается ли ему его "ответ"? Представляет ли он себе мое чувство, когда после такого долгого ожидания, после такого волнения и нетерпения я прочту: "Я тебе нравлюсь?" Стоило ли из-за этого втискивать в пьесу этот эпизод с медальоном?

   Спать я не могла. И меня преследовали воспоминания того, что я видела в театре, впечатления этого грандиозного провала и мое собственное разочарование. "Я тебе нравлюсь? "

   И вдруг точно молния блеснула в моем сознании: я выбрала строки в его книге, а он, возможно, в моей?

   Миша давно спал. Я вскочила и побежала в кабинет, нашла свой томик "Счастливца", и тут на странице 121, строки 11 и 12, я прочла: "Молодым девицам бывать в маскарадах не полагается".

   Вот это был ответ! Ответ на многое: на то, кто прислал брелок, кто была маска. Все он угадал, все знал.

  

  

   В театре Суворина шла какая-то переводная пьеса. Оглядывая зал, я вдруг увидела Чехова в ложе рядом с Сувориным. А я и не знала, что он в Петербурге. Почему он мне не написал, что собирается? Вообще странная дружба! Заметил меня и отвернулся. И как это смешно и дико: papa Суворин и maman Суворина, а в середине Чехов, их детище. И Чехов знает, что я его "обожаю", и, вероятно, поэтому поворачивается ко мне спиной. Носит он мой брелок?

   Но он не знает, что я выздоравливаю, что уже нет у него прежней власти надо мной. Я критикую его рассказы, я очень независима. Я сделала большие успехи.

   В антракте я пошла в фойе. Спешно спускаясь вниз уже после звонка, я увидела Антона Павловича. Он стоял в коридоре у дверей своей ложи, той самой, где мы когда-то пили шампанское. Увидев меня, он быстро шагнул мне навстречу и взял мою руку.

   - Пьеса скучная,- поспешно сказал он.- Вы согласны? Не стоит смотреть ее до конца. Я бы проводил вас домой. Ведь вы одна?

   - Пожалуйста, не беспокойтесь,- ответила я. - Если вы уйдете, вы огорчите Сувориных.

   Антон Павлович нахмурился.

   - Вы сердитесь. Но где и когда я мог бы с вами поговорить? Это необходимо.

   - И вы находите, что самое удобное на улице, под дождем и снегом?

   - Так скажите: где? когда?

   Дверь ложи открылась, и показался Суворин.

   - Видите, вас ищут. Идите скорей на ваше место.

   Я засмеялась и быстро пошла по коридору.

   - Кажется ясно, что я выздоровела,- сказала я себе со злостью, хотела пойти в зрительный зал, но раздумала, пошла к вешалке, оделась и ушла. Действительно, шел снег и вместе со снегом - дождь. Ветер налетал порывами и мешал идти.

   - Свезу? - спросил извозчик.

   Я поколебалась и прошла мимо. Не хотелось домой, да и было слишком рано: меня не ждали.

   - Удивительно умно все, что я сделала и сказала!- казнила я себя.- Выздоровела!.. Боже, до чего я несчастна! Кто мне навязал эту несчастную, дурацкую любовь! А он хотел поговорить со мной. О чем? "Необходимо..." И что же, я опять оскорбила его?¹⁹

   Я подумала и с грустью решила: нет, он понял. Он все понимает, он все знает. Вот теперь видит мое пустое место, и ему тяжело.

   Но как тяжело? Из сострадания?

   Ах, если бы и он любил меня! Если бы...

   А тогда что?

   Я долго кружила по улицам и переулкам, но разрешить своего последнего вопроса не могла.

  

  

   Мы решили встретиться в Москве. Я должна была быть там в марте. Антон Павлович сказал, что приедет из Мелихова.

   18 марта 1897 года он написал мне:

   "Сердитая Лидия Алексеевна, мне очень хочется повидаться с Вами, очень - несмотря на то, что Вы сердитесь и желаете мне всего хорошего "во всяком случае". Я приеду в Москву до 26 марта, по всей вероятности в понедельник, в 10 часов вечера, остановлюсь в Б. Московской гостинице, против Иверской. Быть может, приеду и раньше, если позволят дела, которых у меня, увы! очень много. В Москве пробуду до 28, а потом, можете себе представить, поеду в Петербург. Итак, до свиданья. Смените гнев на милость и согласитесь поужинать со мной или пообедать. Право, это будет хорошо. Теперь я не надую Вас ни в коем случае, задержать меня дома может только болезнь. Жму Вам руку, низко кланяюсь.

   Я послала ему свой московский адрес, и вот 23 марта я получила в Москве записку с посыльным:

   "Б. Московская гостиница, No 5. Суббота.

   Я приехал в Москву раньше, чем предполагал, когда же мы увидимся? Погода туманная, промозглая, а я немного нездоров, буду стараться сидеть дома. Не найдете ли Вы возможным побывать у меня, не дожидаясь моего визита к Вам? Желаю Вам всего хорошего.

   Я сейчас же ответила, что вечером буду у него. В Москве я остановилась у моего старшего брата²⁰, а этот брат был женат на сестре моего мужа. Поэтому дома я не сказала, что собираюсь к Чехову. Знал об этом брат Алеша и устроил все так, что мне незачем было выдумывать что-либо, чтобы объяснить мое отсутствие вечером. Он воспользовался тем, что в этот день были мои именины, и позвал меня к себе. Старший брат и его жена были толстовцы, именин не признавали и именинных пиршеств избегали. Впрочем, все это относится только к брату, но не к его жене. Она с удовольствием явилась бы вечером к Алеше посмотреть на гостей, послушать музыку, поужинать и даже выпить. Но Алеша сказал ей: "Я тебя не зову: у меня тесно, а ты очень толстая". Она обиделась и заявила, что не пошла бы, если бы даже он просил.

   Я обещала Алеше приехать к нему попозже, очень долго я в гостинице все равно не засижусь.

   Как я и обещала в письме, в восемь часов я входила в "Московскую".

   Швейцар принял у меня пальто, и я стала подниматься по лестнице. No 5.

   Вдруг швейцар окликнул меня.

   - А вы к кому?

   - Номер 5. К Чехову.

   - Так его дома нет. Вышел.

   - Не может быть! Вероятно, он не велел принимать? Он нездоров. Он мне писал.

   - Не могу знать. Только его нет. С утра уехал с Сувориным.

   Я стояла на лестнице в полной растерянности.

   Прибежал какой-то лакей.

   - Вот не верят, что Антона Павловича дома нет,- сказал ему швейцар.

   - Кажется, к себе в имение обратно уехали,- сообщил лакей. - Я слышал, они господину Суворину говорили: "Вечером домой..." А поехали они завтракать в Славянский. Значит, сюда и не вернулись.

   - Он мне назначил. Я ему писала...

   - Писем да записок с утра тут вон сколько накопилось,- сказал швейцар.

   Тогда я быстро спустилась. На подзеркальнике грудкой лежала почта, и я быстро перебрала ее, нашла свое письмо, и зажала его в руке. Теперь я убедилась, что Антона Павловича действительно нет дома, оделась и ушла. А лакей продолжал строить предположения:

   - Не иначе, как в деревню уехали. Экстренность, что ли, какая... Они господину Суворину говорили...

   Я взяла извозчика и поехала к Алеше. К нему уже начали собираться гости, и уже было шумно и весело.

   - Да, я раздумала,- сказала я Алеше на его недоумевающий взгляд.

   Когда стали играть и петь, мне стало до того тяжело, что я не выдержала и спряталась в Алешину спаленку.

   Скоро Алеша вошел ко мне. Он был очень встревожен, но стеснялся спрашивать и молча глядел на меня. В комнате горела только лампадка у образов.

   Я протянула к нему руки, и он опустился передо мной на колени.

   - Что? Что?

   Когда я ему рассказала, как меня приняли в "Московской", он вскочил.

   - А что ты думаешь?

   - Я думаю, что Суворин увлек его куда-нибудь, а про меня он забыл.

   - А я тебе говорю, что этого не может быть! Чехов? Нет! Или эти негодяи там что-нибудь напутали, или... я не знаю что! Но, во всяком случае, нельзя же этого так оставить. Надо выяснить.

   - Как?

   - Поедем сейчас туда... Я войду и все выясню. Возможно, он уже дома.

   - Но я... я ни за что не хочу его видеть!

   - Хочешь, я ему скажу? Что сказать?

   - Не знаю. Сейчас ничего не знаю. Не ходи к нему, ничего не говори. Только справься...

   - Но Чехов так поступить не мог! Тут не Суворин, а какая-нибудь важная причина. Ну, едем!

   - А твои гости?

   - Повеселятся и без меня. Няня их накормит.

   Но мы не поехали, а пошли пешком, хотя с Плющихи до "Московской" очень далеко. Погода была такая весенняя, воздух такой упоительный! Только что прошел небольшой дождь, и казалось, даже камни мостовой стали душистыми. Снегу уже нигде не было, весна в этом году была ранняя. Говорили, что уже прошла река.

   Мы шли и говорили про Антона Павловича.

   Алеша вошел в гостиницу один, но пробыл там недолго. Взял меня под руку, и мы пошли обратно.

   - Не вернулся,- сказал он.- Говорят, приехал больной. Завтра еще справлюсь.

   Опять стал накрапывать дождь и скоро пошел редкий, но крупный. Стало как будто еще теплей и ароматнее.

   На другой день пришел Алеша и сообщил, что Антон Павлович серьезно заболел и его отвезли в клинику.

   А 25-го утром я получила записку: "Москва, март 1897 г.

   Вот Вам мое преступное curriculum vitae {краткое жизнеописание (лат.).}: в ночь под субботу я стал плевать кровью. Утром поехал в Москву. В 6 часов поехал с Сувориным в Эрмитаж обедать и едва сел за стол, как у меня кровь пошла горлом форменным образом. Затем Суворин повез меня в Славянский базар; доктора; пролежал я более суток - и теперь дома, т. е. в Больш. моск. гостинице.

   Понедельник".

  

   Около трех дня во вторник мы с Алешей входили в приемную клиники. Нас встретила женщина в белом: старшая сестра или надзирательница, не знаю.

   - Вот... моя сестра хотела бы видеть Чехова,- сказал Алеша.

   На лице женщины в белом выразился ужас, и она подняла плечи и руки.

   - Невозможно! Совершенно невозможно! Антон Павлович чрезвычайно слаб. Может быть допущена только Марья Павловна.

   - А нельзя ли нам поговорить с доктором?

   - С доктором? Но это бесполезно. Он скажет вам то же, что и я.

   - А все-таки я хотел бы...

   Сестра пожала плечами, подумала и вышла. Пришел доктор и сразу заявил:

   - Антона Павловича видеть нельзя. Допустить вас я не могу ни в коем случае.

   Тогда заговорила я:

   - В таком случае передайте ему, пожалуйста, что я сегодня получила его записку и... вот... приходила, но что меня не пустили.

   - Сегодня получили записку? Но он заболел еще третьего дня.

   Я достала письмо Чехова и протянула ему.

   - Он писал вчера.

   Доктор отстранил письмо и насупился.

   - Подождите,- сказал он и быстро вышел.

   - Видишь? Пустит...- сказал Алеша.

   Когда доктор вернулся, он сперва пристально посмотрел на меня, покачал головой и развел руками.

   - Что тут поделаешь? - сказал он.- Антон Павлович непременно хочет вас видеть. Постойте... Вы в Москве проездом?

   - Да.

   - И это, чтобы видеться с вами, он, больной, поехал из деревни в такую погоду?

   - Приехал Суворин...- начала я.

   Доктор усмехнулся.

   - Так, так! И, чтобы встретиться с Сувориным, он рискнул жизнью? Дело в том, сударыня, что он опасен, что всякое волнение для него губительно. Вам, конечно, лучше знать, что вы делаете. Я снимаю с себя ответственность. Да.

   Я растерялась.

   - Что же мне делать? Уйти?

   - Невозможно теперь. Он вас ждет. Волнуется. Что тут поделаешь? Идемте.

   Мы стали подниматься по лестнице.

   - Чтобы он не говорил ни слова! Вредно. Помните: от разговора, от волнения опять пойдет кровь. Даю вам три минуты. Три минуты, не больше. Сюда... Ну, ну...- мягче прибавил он,- ничего. Сами будьте спокойнее. Через три минуты приду.

   Он лежал один. Лежал на спине, повернув голову к двери.

   - Как вы добры...- тихо сказал он.

   - О, нельзя говорить!- испуганно прервала я.- Вы страдаете? Болит у вас что-нибудь?

   Он улыбнулся и показал мне на стул около самой кровати.

   - Три минуты,- сказала я и взяла со стола его часы. Он отнял их и удержал мою руку.

   - Скажите, вы пришли бы?

   - К вам? Но я была, дорогой мой!

   - Были?! О, как не везет нам! не везет нам!

   - Да не разговаривайте! нельзя. И это не важно.

   - Что?

   - Что я была и...

   - Не важно! Не важно?

   - Ведь лишь бы вы скорей поправились.

   Он нахмурился.

   - Так не важно?

   - Ну, в другой раз. Ведь вы знаете, что все будет, как вы хотите.

   Он улыбнулся.

   - Я слаб, - прошептал он.- Милая...

   - О чем вам рассказать, чтобы вы молчали?

   - Сегодня едете?

   - Нет, завтра.

   - Так завтра непременно приходите опять. Я буду ждать. Придете?

   - Конечно.

   Вошел доктор и с любезной улыбкой обратился к Чехову.

   - Пора, Антон Павлович. Не утомитесь.

   - Минутку... Лидия Алексеевна! У меня просьба...

   Доктор предупреждающе поднял палец и потом подал ему листик бумаги и карандаш. Антон Павлович написал:

   "Возьмите мою корректуру у Гольцева в "Русской мысли" сами. И принесите мне почитать что-нибудь ваше и еще что-нибудь".

   Когда я прочла, он взял у меня записку и приписал: "Я Вас очень лю... благодарю". "Лю" он зачеркнул и улыбнулся.

   Я простилась и пошла к двери.

   Вдруг Антон Павлович окликнул меня.

   - Лидия Алексеевна! Вы похожи на гастролершу! - громко сказал он.

   - Это платье - Чайка,- смеясь, сказала я.

   Доктор возмутился:

   - Антон Павлович! Вы сами врач... Завтра, если вам будет хуже,- никого не пущу. Никого!

   Мы с Алешей шли обратно, и я все время утирала слезы, которые катились по лицу.

   Алеша молча отдувался и вздыхал.

   - Алеша,- сказала я,- ты меня не жалей: у меня на сердце тепло, тепло...

  

  

   Дома меня ждали две телеграммы. Одна: "Надеюсь встретить 27. Очень соскучились". Другая: "Выезжай немедленно. Ждем целуем".

   На другое утро третья: "Телеграфируй выезде. Жду завтра непременно".

   Я отправилась в редакцию "Русской мысли" к Гольцеву за корректурой.

   Гольцев удивился.

   - Зачем она ему сейчас? Успел бы позже.

   Узнав, что я была в клинике, он стал меня расспрашивать о состоянии здоровья Чехова и подозвал еще двух или трех лиц.

   - Вот... свежие новости об Антоне Павловиче.

   - Плохо, что весна,- сказал кто-то.- Вчера река прошла. Это самое опасное время для таких больных.

   - Я слышал, что он очень плох, очень опасен...- сказал еще кто-то.

   - Значит, к нему допускают посетителей?

   - Нет, нет,- сказал Гольцев.- Лидия Алексеевна передаст ему наши поклоны и пожелания. И скажите ему, что с корректурой спеха нет. Пусть не утомляется.

   Я ушла из редакции очень расстроенная. Антон Павлович не произвел на меня впечатления умирающего, а тут говорили, что он очень, очень плох, упоминали про реку... "Самое опасное время..." Чувствовалось, что считали его погибшим.

   Идти в клинику было рано (раньше двух меня не пустили бы), и я пошла на реку.

   На Замоскворецком мосту я подошла к перилам и стала глядеть вниз. Лед уже шел мелкий, то покрывая собой всю реку, то оставляя ее почти свободной. День был солнечный, какой-то особенно голубой и сияющий, но в нем мне чудилась угроза, как и в мчащейся из-под моста буйной, нетерпеливой реке. Набегали льдины, кружились и уносились вдаль. Мне казалось, что река мчится все скорее и скорее, и от этого слегка кружилась голова.

   Вот... Подточило, изломало, осилило и уносит. И жизнь мчится, как река, и тоже подтачивает, ломает, осиливает и уносит. "Самое опасное время..." "Плох Антон Павлович! Очень плох!"

   Припоминалась мне его печать, которой он последнее время запечатывал свои письма. На маленьком красном кружочке сургуча отчетливо были напечатаны слова: "Одинокому везде пустыня".

   "До тридцати лет я жил припеваючи",- как-то сказал он мне.

   После тридцати осилила, изломала жизнь? И теперь уносит?

   Эх, жизнь! Могла ли она удовлетворить такого исключительного человека, как Чехов? Могла ли не отравить его душу горечью и обидой? Эту глубокую, чистую душу, такую требовательную к себе.

   Не нашел счастья Антон Павлович! Едва прошел хмель молодости, когда беспредметно бьет ключом в груди радость бытия, едва он серьезно и требовательно оглянулся кругом, как уже начал себя чувствовать в пустыне, как уже стал одиноким. Быть может, смутно было вначале это чувство, но становилось все определеннее, все ощутимее, иначе к чему бы заказывать себе такую печать? И, возможно, не понимал он и не знает и теперь, что слишком высоко стоит он над всеми и что по его росту в нашей жизни счастья для него еще нет.

   И вдруг почему-то вспомнилось смешное.

   - Зачем вы прислали мне двугривенный? - спросил меня Антон Павлович.

   - Двугривенный?!

   - Ну да. Вы отдали его железнодорожному сторожу на станции Лопасня для передачи мне.

   - Я вам записку передала!

   - Записку сторож так замазал, что на ней ничего разобрать было невозможно, кроме разве вашей подписи. Двугривенный он мне вручил целешеньким. Я взял.

   Это "я взял" смешило меня каждый раз, как я о нем вспоминала.

   А река все мчалась и мчалась.

   Нет! Антон Павлович не умрет... Допустить эту мысль - это потерять голову, это...

   Я чуть не уронила пачку, которую держала под мышкой, встряхнула головой и быстро направилась к берегу.

   Я пошла покупать цветы. Антон Павлович написал: "И еще что-нибудь". Так вот, пусть цветы будут "что-нибудь".

   В клинику я пришла как раз вовремя. Меня встретила сестра.

   - Нет, Антону Павловичу не лучше,- ответила она на мой вопрос.- Ночью он почти не спал. Кровохарканье, пожалуй, даже усилилось...

   - Так меня не пустят к нему?

   - Я спрашивала доктора, он велел пустить.

   Сестра, очевидно, была недовольна и бросала на меня неодобрительные взгляды.

   Я сорвала с своего букета обертку из тонкой бумаги.

   - Ах! - воскликнула сестра.- Но ведь этого нельзя! Неужели вы не понимаете, что душистые цветы в палате такого больного...

   Я испугалась.

   - Если нельзя, так оставьте... оставьте себе.

   Она улыбнулась.

   - Все-таки, раз вы принесли, покажите ему.

   В палате я сразу увидела те же ласковые, зовущие глаза.

   Он взял букет и спрятал в нем лицо.

   - Все мои любимые, - прошептал он. - Как хороши розы и ландыши...

   Сестра сказала:

   - Но этого, Антон Павлович, никак нельзя: доктор не позволит.

   - Я сам доктор, - сказал Чехов.- Можно! Поставьте, пожалуйста, в воду.

   Сестра опять кинула на меня враждебный взгляд и ушла.

   - Вы опоздали,- сказал Антон Павлович и слабо сжал мою руку.

   - Нисколько. Раньше двух мне не приказано. Сейчас два.

   - Сейчас семь минут третьего, матушка. Семь минут! Я ждал, ждал...

   Он стал разбирать книги и газеты, которые я ему принесла. Корректуру положил на стол и слушал отчет о моем посещении Гольцева.

   - К сожалению, я почти все читал,- тихо говорил он.- Неизданные статьи Л. Н. Толстого? Последние? Да, это я прочту с удовольствием. Я не разделяю...

   - Нельзя вам говорить!- прервала я его,- а вы, кажется, собираетесь разбирать учение Льва Николаевича.

   - Когда вы едете?

   - Сегодня.

   - Нет! Останьтесь еще на день. Придите ко мне завтра, прошу вас. Я прошу!

   Я достала и дала ему все три телеграммы. Он долго их читал и перечитывал.

   - По-моему, на один день - можно.

   - Меня смущает это "выезжай немедленно". Не заболели ли дети?

   - А я уверен, что все здоровы. Останьтесь один день для меня. Для меня,- повторил он.

   Я тихо сказала:

   - Антон Павлович! Не могу.

   Я представила себе, что будет? Я пошлю телеграмму, что задержалась, и Миша сегодня же вечером выедет в Москву. Но положим, что он не выедет, дождется меня. Какой прием меня ожидает? И это бы ничего! Но ведь я дам ему уверенность, что люблю Антона Павловича, и сделаю так, что от нашего семейного счастья не останется и следа. И его и моя жизнь превратится в ад. А из-за чего? Из-за лишнего визита продолжительностью в три минуты.

   Мысля беспорядочно неслись в моей голове.

   - Значит, нельзя,- сказал Антон Павлович.

   И я убедилась, что он опять все знает и все понимает. И Мишину ревность, и мой страх. "Я уверен, что все здоровы".

   - Не владею я собой... Слаб я... - прошептал он.- Простите...

   Вошел доктор. Антон Павлович показал ему на цветы и уверенно сказал:

   - Мне это не вредно.

   Доктор наклонился, понюхал и неопределенно заметил:

   - Хорошо!

   Потом обратился ко мне:

   - Плохо ведет себя наш больной: не спит, возбужден.- Засмеялся и прибавил: - Своеволен. Сладу с ним нет.

   Я встала, чтобы уходить. Я понимала, что доктор очень не одобряет мои посещения и будет рад, что я уеду.

   - Сегодня уезжаете? - как раз спросил он.

   - Сегодня вечером.

   - А если бы до вечера...- вдруг быстро начал Чехов, но, не договорив, замолчал, взглянул на доктора.

   - Вам отдыхать надо, отдыхать,- твердил доктор.

   Надо было проститься и уйти, но я была так поглощена своими мыслями, что плохо сознавала, что делала. И я стала собирать на кровати разбросанные книги и бумаги и заворачивать их.

   Случайно я обернулась и увидела, что Антон Павлович лукаво улыбается и заслоняет обеими руками цветы. Я опомнилась, засмеялась и опять положила пакет на постель.

   - Выздоравливайте! - сказала я и пожала руку Антону Павловичу сверху, как она лежала на одеяле.

   - Счастливого пути,- сказал он, и я быстро пошла к двери. И, как в прошлый раз, он меня окликнул.

   - В конце апреля я приеду в Петербург. Самое позднее в начале мая.

   - Ну конечно! - сказал доктор.

   - Но мне необходимо! - заволновался Антон Павлович.

   - Конечно, конечно.

   - Я говорю серьезно! Так вот, значит, в конце апреля... Я буду непременно.

   - А до тех пор будем писать,- сказала я и быстро скрылась, поймав на себе строгий взгляд доктора.

   На этот раз не было у меня тепла на сердце. Я отказала Антону Павловичу в его горячей просьбе: "...для меня". И вот для него я не смогла сделать такого пустяка, как остаться на один день.

   "Я прошу..."

   Я шла домой в очень тяжелом настроении, то обвиняя, то оправдывая себя, и вдруг увидала перед собой Льва Николаевича. Он часто гулял по Девичьему полю. Он узнал меня и остановился.

   - Откуда вы? Из монастыря?

   - Нет, из клиники.

   Я рассказала ему про Антона Павловича.

   - Как же, как же, я знал, что он заболел, но думал, что к нему никого не допускают. Завтра же пойду его навестить²¹.

   - Пойдите, Лев Николаевич. Он будет рад. Я знаю, что он вас очень любит.

   - И я его люблю, но не понимаю, зачем он пишет пьесы. "Вот,- думала я,- человек, который беспощадно осудил бы меня, если бы знал, что во мне происходит".

   Ужасно захотелось видеть кого-нибудь, кто не был бы ни враждебен, ни безразличен к тому, что я сейчас так мучительно переживала, и я пошла к Алеше.

  

  

   Ночью в вагоне я не спала. Не могла сладить со своими сложными, запутанными мыслями и чувствами. Лежала и томилась. Уж начало чуть-чуть светать, когда я вдруг очутилась на берегу моря. Море было свинцовое и тяжелое под низко нависшим тяжелым, свинцовым небом.

   Волны бежали одна за другой, все с белыми сердитыми гребнями, и с непрерывным грохотом разбивались почти у моих ног. Рядом со мной шел Чехов и говорил что-то, но его слов я разобрать за шумом не могла. Вдруг впереди замелькало что-то маленькое, беленькое и стало быстро приближаться. Это был ребенок. Он бежал нам навстречу и радостно взвизгивал и подпрыгивал. Ему могло быть не больше двух-трех лет.

   - Ребенок! - вскрикнула я. - Откуда здесь мог взяться ребенок? И такой прелестный и веселый!

   Антон Павлович вздрогнул и остановился.

   - Это не ребенок,- задыхаясь, сказал он,- нет! Это не ребенок. Я знаю! Он притворяется...

   - Кто? - спросила я, чувствуя, что от страха у меня отнимаются ноги.

   - Какой же ребенок,- продолжал Антон Павлович и встал впереди меня, как бы заслоняя и защищая.- У него рот в крови... рот в крови.

   А ребенок был уже близко, но все бежал, взмахивая ручонками, радуясь и взвизгивая.

   - Надо его бросить в море! - крикнул Антон Павлович.- В море! В море! А я не могу. Не могу-у-у.

   От ужаса я проснулась. Поезд с грохотом шел через мост, паровоз пронзительно свистел.

   Все еще только занимался рассвет. Сколько же я спала? Минуту, не больше.

   Миша увидел меня в окне вагона, вошел с носильщиком, показал ему мои вещи, схватил меня под руку и повел. Шли мы быстро, молча. Я только спросила:

   - Что дети?

   - Здоровы. Все хорошо.

   В гостиной, обнимаясь с детьми, я услыхала взрыв негодования: на этот раз виновата была горничная, потому что пахло чем-то, чем не должно было пахнуть.

   Когда все смолкло, Миша вошел в гостиную и спокойно сказал:

   - Ну, здравствуй, мать! Хорошо съездила?

   - Съездила хорошо, а вернулась очень неприятно.

   - Ну ладно, ладно! - сказал Миша, отмахиваясь рукой,- дам сейчас швейцару трешку. Что там! Иди, старуха, кофе пить! Ведите маму, детишки. Кофе горячий...

   И вот опять потекла моя жизнь по старому руслу. Опять мелкие заботы по хозяйству, постоянная тревога за детей и опять Мишина требовательность и раздражительность, ссоры, примирения, изредка крупные скандалы, гости, театры...

   29-го я получила письмо от Антона Павловича.

   Ваши цветы не вянут, а становятся все лучше. Коллеги разрешили мне держать их на столе. Вообще, Вы добры, очень добры, и я не знаю, как мне благодарить Вас.

   Отсюда меня выпустят не раньше пасхи; значит, в Петербург попаду не скоро. Мне легче, крови меньше, но все еще лежу, а если и пишу письма, то лежа.

   Будьте здоровы. Крепко жму Вам руку.

  

   Мои цветы...

   А мне Москва уже казалась сном. И еще казалось, что я выдумала и лестницу наверх, и маленькую палату с кроватью, столом и стулом, и милое лицо на подушке, и темные, ласковые, зовущие глаза.

   И вот и сейчас лежит он все там же, и цветы мои стоят перед ним на столе, но он уже не ждет меня. Я отказалась остаться "для него" даже на один день.

   Он теперь понял меня до дна и грустно усмехнулся: "Одинокому везде пустыня!"

   "Счастливого пути!" - сказал он.

   О, как я теперь все иначе слышала и понимала, чем в Москве! Как я вдруг далеко, далеко отошла от Чехова! И как постепенно, незаметно, я дошла до этого искреннего презрения к себе! Даже написать Чехову мне казалось невозможным.