Мертваго Дмитрий Борисович - Пугачевщина

он согнал нас со двора, на что хозяин наш, однако же, не согласился. Упорство подьячего, грубости, которые продолжал я беспрестанно оказывать воеводе, и разглашение о поступках его - сердили Белокопытова и, вероятно, убеждали его в необходимости удалить из города дерзкого мальчишку, знавшего многие его проказы.

   В конце осени воевода получил приказание приготовить квартиры для пехотного полка. Он назначил двух офицеров в дом нашего хозяина, оставив без постоя многие дома, гораздо более нашего, который состоял всего из горницы с перегородкой, где мы жили, горницы, где жил хозяин со своей семьей, и небольшой избы для людей на дворе: поэтому нам невозможно было долее оставаться в доме. Сколько ни искали мы нанять квартиру, никакая цена не могла соблазнить обывателей; никто, опасаясь гнева воеводы, не впускал нас к себе. Мне приходилось плохо; опять начали бранить и бить меня. Матушка посылала меня почти каждый день к воеводе просить о квартире; сама к нему ездила, но он был неумолим, говоря: "Вы можете жить в своей деревне". Нам нельзя было туда ехать, потому что матушка чувствовала к ней отвращение, да и жить там было опасно.

   Все это заставило нас собраться ехать в Пензу, за двести с лишком верст от Алатыря. Трудное было наше положение; мы знали, какие опасности предстояли нам в дороге; но делать было нечего, и мы выехали накануне прибытия полка в город на крестьянских лошадях, в простых крестьянских телегах, покрытых кибитками. Грязь, проливной дождь, продолжавшийся целый день, дурные лошади и дурные повозки были причиною, что, промокнув до костей, едва к вечеру дотащились мы до села в двадцати верстах от города, где расположился тогда полк на ночлег. Мы простояли несколько часов на улице под дождем и насилу нашли квартиру; матушка проплакала целую ночь; с ней сделался жар, и она занемогла.

   На рассвете полк стал собираться в свой путь, а мы в свой. Тут осмелился я приступить к матушке с просьбою возвратиться в город в надежде, что полковой командир за нас вступится; если же он этого не сделает, то предлагал я матушке с сестрами и женскою прислугой поместиться в монастырь у игуменьи, а мне с братьями жить где день, где ночь. После долгих рассуждений и по совету одного человека, показавшего к нам большое усердие, матушка согласилась на это предложение. Вслед за полком приехали и мы в город и застали на дворе нашего хозяина офицерские повозки; люди их расположились уже в той горнице, где мы жили. Добрый наш подьячий не отказался принять нас и предложил нам жить в одной с ним горнице. Я надел черный кафтан и пошел к командующему полком бригадиру Пилю, у которого тогда было много офицеров и воевода Белокопытов. Я подошел к бригадиру и объяснил ему, что я дворянин, лишившийся отца, претерпевший все возможные несчастия, и не имею с целою семьей пристанища по злобе воеводы; рассказал ему причину этой злобы, не скрыл того, что назвал его солдатским сыном. Бригадир казался чрезвычайно тронутым и со слезами на глазах, оборотясь к побледневшему воеводе, сказал: "Боишься ли ты Бога!", позвал квартирмейстера и приказал тотчас очистить нашу квартиру от постоя. Когда я прощался и благодарил его, он изъявил желание, чтобы я приходил к нему почаще, позволил мне обращаться к нему со всякими просьбами и обещал помогать во всем.

   Я возвратился в дом к хозяину нашему вместе с квартирмейстером. Учтивость этого офицера, скорое исполнение приказания бригадира и уверенность, что он уймет воеводу, оживили нас всех. Вскоре мы убедились в основательности этой надежды. Хозяин наш, большой охотник до водки, напившись не вовремя допьяна, ожидал неминуемого наказания, но воевода не только по обыкновению не побил его, а даже и не побранил. Это до того ободрило его, что мы часто, бывало, скучали его пьянством, за которое он уже не опасался наказания.

   Матушка пришла в себя, повидавшись с приехавшею к нам игуменьею и собравшимися богомольными старушками, и на другой день поутру приказала мне идти к бригадиру благодарить от ее имени за оказанные нам милости. Пиль принял меня очень ласково, расспрашивал обо всех подробностях нашего несчастия и о домашних обстоятельствах, оставил у себя обедать, посадил подле себя, занимался более мною, чем воеводою Белокопытовым (который, как казалось, очень его боялся), и познакомил с офицерами своего полка, которые были помоложе. Приглашение быть чаще у него в доме было очень для меня приятно.

   Вскоре потом приехал в город граф Петр Иванович Панин с неограниченным полномочием для управления краем. Узнав о наших приключениях, граф на второй день своего приезда прислал мне сказать, чтобы я явился к нему на другой день в шесть часов утра. Целый вечер у нас продолжались толки, что это за вызов и для чего. Богомольные старушки учили меня, каждая по-своему, что делать и что говорить; но я ни одну из них довольно не почитал, чтобы следовать их советам.

   Исполняя приказание графа, к шести часам я явился и объявил о себе в передней какому-то чиновнику, который провел меня до дверей кабинета, устроенного в гостиной воеводского дома. На большом столе, заваленном множеством бумаг, догорали две свечи, тусклый свет которых едва доходил до дверей, в которые я вошел. Граф сидел за столом и занимался делами; я видел, как внимательно читал он бумаги и писал на них свои резолюции; наконец, оборотясь ко мне, спросил: "Ты Мертваго?" Приказал подойти к столу и приятным тоном сказал: "Расскажи мне, мой друг, все приключения твои исторически". Я рассказал ему все подробно, кроме того, что касалось до притеснения воеводы Белокопытова: матушка запретила мне строго говорить о том; впрочем, я и сам бы того не сделал, зная, что граф накануне, в присутствии многих, не только бранил его, но и грозил повесить.

   Во время моего рассказа граф расчувствовался, плакал, нежно, как отец, целовал меня и сказал: "Скажи мне, чем могу облегчить несчастие ваше и поправить домашнее расстройство?" Я отвечал, что, кроме Бога, никто этого не может сделать, и что мы ни в чем не нуждаемся. Ответ этот ему понравился. Он обнял меня и поцеловал. Слезы его, катившиеся на мое лицо, были доказательством участия, принятого им в нашем горе. Показывая мне множество бумаг, он сказал: "Вот дело о человеке вашем: он злодей, что хотите вы с ним делать?" {Человек этот, сделавший нам много зла, при допросе показал, что, боясь пытки, объявил о месте, где мы скрывались. Матушку и сестру ударил дубиною по голове, чтобы доказать мятежникам, что он пристал к их толпе; а участвовал в убийстве, думая, что батюшка, узнал о его поступке, не оставит без наказания. Человек этот, таким образом вовлеченный из одного злодейства в другое, кончил свою жизнь на виселице.} Я отвечал, что вина его не подлежит нашему суду. Но граф возразил: "Я властен, что хочу,- и так спроси у матушки своей, и скажи мне; я так его накажу, как вам будет угодно". На это я ему сказал, что и матушка ничего сказать не может. После того он отпустил меня, пригласив к себе обедать.

   Возвратившись домой, я нашел всех старушек, ожидавших меня с нетерпением; я рассказал, по приказанию матушки все, что со мною случилось, и она осталась мною довольна.

   Вследствие приказания графа я отправился к нему обедать. В числе приглашенных было множество чиновников, приехавших для свидания с графом, бригадир, нас облагодетельствовавший, и воевода Белокопытов. Когда я вошел, граф выговаривал за беспорядки его управления. Граф очень милостиво меня принял, подозвал к себе, поцеловал и, обратившись к бригадиру, сказал: "Вот герой и глава своей семьи". За обедом он посадил меня подле себя, а по другую его сторону сидел бригадир Пиль. Граф сказал Пилю, чтобы он записал меня к себе в полк. Пиль отвечал, что он давно мне это предлагал, имея намерение взять к себе в адъютанты на вакансию, которая вскоре откроется; но что матушка, не посоветовавшись с дедушкой, не соглашается. Тут пошли об этом толки; граф доказывал, что матушка поступает не хорошо, и видя, что я молчу, приказал передать ей этот разговор. На другой день граф выехал из города. Я стал чаще ходить к бригадиру; благодаря хорошему обхождению его со мною и ласкам офицеров, я проводил время приятно; наступившая вместе с тем зима разлучила меня с мальчиками, прежними моими друзьями, и образ моей жизни совершенно переменился.

   Вскоре приехала жена бригадира. Узнав о наших приключениях, она сказала мне, что желает познакомиться с матушкою. Я отвечал, что матушка за долг почтет быть у нее и благодарить за милости, оказанные нам ее мужем. Возвратившись домой, я думал сообщить приятную новость, и рассказал матушке о разговоре с бригадиршею. Но она побранила меня за то, что я осмелился давать за нее слово,- и, как видно, не имела и намерения знакомиться с бригадиршею.

   В первое воскресенье после того бригадирша поехала с своим мужем к обедне в женский монастырь, где матушка была каждый день. Подозвав меня к себе во время обедни, она просила меня указать ей матушку, которая стояла в углу близь игуменьи и молилась с горькими слезами. По окончании службы, бригадирша подошла к игуменье и познакомилась с нею. Потом, когда игуменья увела матушку в свою келью, бригадирша с мужем своим пошли за ними, где Пиль, подошед к матушке, сказал ей, что он доволен моими посещениями, и подвел к ней познакомиться свою жену. Матушка, обливаясь слезами, сказала, что по постигшим нас несчастиям, она в таких обстоятельствах, что должна быть в тягость людям, и только поэтому не была у них, чтобы благодарить за все оказанные нам милости,- но что Бог им и детям их за то заплатит. Сцена была чувствительная; все присутствующие прослезились, слушая их объяснение.

   Пробыв несколько времени в келье, бригадир с женою поехали домой, а мы несколько погодя, потащились пешком на квартиру. Только что успели воротиться, приехала к нам бригадирша. Войдя в комнату, она просила прощения, выразила желание познакомиться с матушкою, и все это таким обязательным образом, понятным чувствительному сердцу. Тут начались новые слезы и изъяснения. Матушка объяснила ей, что она чувствует цену ее поступка, благодарит за то Бога, и у Него просит ей воздаяния; что она не может ни к кому ездить, будучи уверена, что кроме тягости, она собою никому ничего не принесет, и ищет только уединения. Бригадирша доказывала матушке, что шестеро малолетних детей требуют ее попечения, и она в исполнении своих обязанностей должна видеть волю Божию, но матушка отвечала все одно и тоже: "Бог им отец, и Он устроит их участь".

   Однако вскоре она согласилась с мнением новой нашей попечительницы и обещала к ней приехать, только не к обеду, потому что, следуя монастырским правилам, ела постное, никому о том не сказывая, хотя все это знали.

   После обеда мы все пошли к бригадиру. Ласковый и почти родственный прием, казалось, был приятен матушке; но начавшийся благовест к вечерне поднял нас вскоре, и не слушая никаких просьб, она со всеми нами отправилась в монастырь. Игуменья, узнав о нашем визите, убедительно уговаривала матушку продолжать знакомство, говоря, что это нужно для детей ее и не может быть помехою любви ее к молитве.

   На другой день бригадирша была опять у нас и пригласила матушку к себе. Они вскоре сблизились; дружба эта заставила матушку придти в себя и иметь о нас должное попечение, и может быть спасла нас от погибели, которая легко могла случиться от непризрения в ребячестве.