Новорусский Михаил Васильевич - Записки Шлиссельбуржца

   Насколько неблагодарна такая задача ежедневно комбинировать вновь пары и группы согласно заявленным желаниям, понять не трудно, особенно, если было лето и каждого в интересах земледельческих нужно было поместить в его собственный огород хоть на одну смену, хотя бы его соседи и замышляли какую-нибудь другую сложную комбинацию, связанную с этим огородом. Наконец, нужно помнить, что вся процедура сношений и предварительных соглашений совершается посредством стуков, и что часто заинтересованные лица сидят совершенно в противоположных углах коридора.

   Понятно поэтому, что понадобилась особая должность для осуществления таких сложных и необычайных функций. К такой щекотливой должности как нельзя лучше подходил наш приснопамятный променадмейстер И. Л. Манучаров, который один только и мог осуществлять ее без раздражений, благодаря своей удивительной незлобивости, услужливости и всегдашней внимательности, почему и пришлось ему не один год нести на себе это нелегкое бремя кажется, вплоть до своего отъезда. Вся эта египетская работа отнимала у одного человека по вечерам все его время, но зато всем остальным гарантировала ежедневно часа 4 общественной или как бы общественной жизни. Эта работа держалась целые годы благодаря одному строгому условию: каждый обязан был пробыть в течение целой смены там, куда он записан.

   Едва это обязательство было сброшено и добыто право передвижения, хоть и крайне ограниченного, я мог спокойно идти гулять без всяких предварительных "нарядов". Выходя на двор, я просто спрашивал дежурного, где гуляет такой-то, шел к нему и оставался там столько времени, сколько хотел, от него к другому, к третьему, и т. д. В течение 4 часов я мог обойти хоть всех поголовно, как это и делал потом староста, голосуя какой-нибудь вопрос или предлагая свежепривозные фрукты и снеди.

   Если товарищ, которого мне было нужно, был занят с кем-нибудь, мы тут же у открытой двери условливались, когда он будет свободен и где лучше свидеться. А то просто я узнавал у дежурного, где есть свободное место, шел туда и просил его привести ко мне такого-то, а рядом, если нужно, таких-то.

   Правда, много нужно было расхлебать горя, чтоб добиться таких простых вещей, разрушить прежние порядки до основания и таким образом низвести до minimum'а гибельное влияние клеток и перегородок.

   Первое лето мы с Лукашевичем провели в готовом огороде, который был засеян не нами, и были в нем только простыми зрителями.

   На следующую весну, как только оттаяла почва, нам предложили занять III огород, не весь, конечно, а только половину. Другая половина предназначалась другой паре. Вся же поверхность этого огорода, с дорожками и пр., заключала в себе, кажется, около 140 кв. арш. Мы расположились в нем, затем через 2 года, когда увеличилась огородная площадь, заняли его весь и просидели в нем почти 17 лет. Только в последние годы я эмигрировал в V огород, а в III-м оставил за собой только небольшой участок.

   Почти все остальные товарищи многократно меняли места и, переходя из огорода в огород, переносили с собой и свои многолетние насаждения. Благодаря такому хозяйничанью неко-торые кустарники стали у нас настоящим движимым имуществом и так же легко меняли место своего жительства, как и их владельцы. В 1904 году я, напр., водворил на 5 место тот же самый куст крупного крыжовника, который я получил в наследство после Щедрина, увезенного в лечебницу в 1896 году.

   Вследствие этого физиономия того или другого огорода менялась многократно, в зависимости от вкусов владельцев, которые у одного и того же лица менялись тоже часто. Нынешний огород превращался на будущий год в земляничную плантацию, на следующий - в табачную, далее весь он засаживался цветами или пускался под малину. То появлялся в нем парник, то насыпные оригинальные клумбы, обделанные камнем, досками, колышками или дерном. То все это исчезало точно по манию волшебника, и глаз случайного посетителя, давно там не бывавшего, находил опять гладкую равнину и какую-нибудь прозаическую культуру, а то и просто лужайку, разведенную человеком, который стосковался по родным полям.

   Прекрасно помню я наш первый огородный дебют.

   Прежде всего при работе оказалось, что я без очков даже копать землю не могу, и мне впервые удалось получить от доктора какой-то старенький и плохенький экземпляр очков. Затем лопату, конечно, дали деревянную, ту самую, которая служила для песочных пересыпаний и которой пользовался зимою для разгребания снега. Но следов железа на ней не было, и потому "земледельческим орудием" она служить никоим образом не могла.

   Таким образом сразу мы отодвинуты были дальше каменного века - к тому времени, когда первобытный человек ковырял землю первым попавшимся суком дерева. Уж коли начинать культуру, так начинать с начала!

   За этим последовало не менее оригинальное продолжение, зависевшее, правда, исключительно от нас самих. Мы с Лукашевичем, как истые интеллигенты, неопытные в труде, предварительно взвешивали и обсуждали каждый шаг до мелочей. И вот, по зрелом размышлении, мы определили примерный, и даже максимальный, диаметр брюквы. И сообразивши, что ничто не мешает корням сидеть вплотную друг к другу, мы по этому расчету наметили гнезда, где посадить рассаду. Конечно, мы посадили ее так часто, что ничего не получили. Думая все время о корнях брюквы, мы забыли о ее листьях, которые требуют для своего развития надлежащего простора и без развития которых не растет и корень.

   Другие, не менее нас опытные огородники сажали, напр., лук репчатый не иначе, как "вверх тормашками", и потом крайне удивлялись, видя, как из того места, где бы должна появиться луковая зелень, на самом деле лезут корни!

   Впоследствии, сделавшись знаменитыми огородниками, мы стали тщательно замалчивать свои не менее знаменитые первые шаги. И только вот теперь, в интересах истины, приходится извлекать из старой памяти эти первые неблестящие опыты.

  

   Семена огородных растений вначале выдавались жандармами; давались также и рассады капусты и брюквы. Цветы же привозились из Петербурга в горшках в молодом возрасте уже в средине июня.

   Потом, когда мы помаленьку стали забирать все хозяйство в свои руки, мы сами стали выписывать и семена, и луковицы, и клубни, и готовые растения. Если не ошибаюсь, В. Г. Иванов первый выхлопотал разрешение купить осенью несколько луковиц в счет сумм, отпускавшихся на наши ремесленные и огородные нужды и еще не находившихся в нашем распоряжении. И Лукашевич, бывший здесь истинным инициатором, произвел немалую сенсацию, когда неожиданно выгнал гиацинт зимой и напустил неслыханных у нас ароматов чуть не на весь коридор.

   Впоследствии дело это широко развилось, и у нас за все годы перебывало множество самых разнообразных садовых и огородных растений, поставщиком которых был главным образом Лукашевич как ботаник и знаток флоры, затем В. и С. Ивановы, Оржих и Похитонов. У меня сейчас под руками "Каталог Грачева семян, растений" и т. п. Я насчитал в нем более 175 родов (не считая видов) садовых растений, которые разводились нами в разное время. Так как мы выписывали чаще всего от Иммера из Москвы, иногда - Регеля, Фрика и Запевалова, то я не погрешу, увеличивши общее число садовых растений до 200 родов.

   Из огородных растений я делал гербарии для Подвижного Музея и в них помещал более 50 видов.

   Теперь цветы мы могли иметь уже круглый год. Грунтовые цвели почти непрерывно, начиная с первых чисел апреля, а комнатные и особенно луковичные можно было выгонять всегда по желанию. Когда развелось много ландышей из нескольких купленных кустиков, я каждый год, лет 9 подряд, выгонял несколько горшков с ними к Рождеству и к Новому году и даже, уезжая 28 октября 1905 г., поручил М. М. Мельникову несколько заготовленных экземпляров чтобы он выгнал их зимой согласно данному рецепту.

   Выписывая семена, Лукашевич с самого начала стал обозначать их латинскими названиями. Чуть ли не в первый год он, по желанию курильщиков, записал Nicotiana Tabacum, и семена табака, по неведению администрации, были спокойно переданы в наши руки, затем выращены в парниках, рассада высажена на грядку, а когда к осени развились настоящие листья, они были собраны, заморены и высушены. Все это было проделано на глазах жандармов, ничего не подозревавших до тех пор, пока всюду не запахло табачным дымом. Эта земледельческая операция помогла доктору Безроднову уже во второй половине 90-х г.г. добиться разрешения в департаменте покупать табак на казенный счет.

   Не менее оригинальным способом (точь-в-точь рассказ из Робинзона!) получилась у нас плантация полевой земляники.

   Лукашевич, просматривая как-то "Русскую Старину", присланную из департамента, заметил внутри книги одно семечко, в котором он заподозрил семя земляники. Он посеял его на пробу и получил всход, а затем кустик. От него на второй же год на жирной почве пошли уже целые заросли, которые я рассадил в тенистое место и с тех пор ежегодно держал целую грядку. Она плодоносила все лето, иногда до сентября.

  

   Но самые интенсивные сельскохозяйственные успехи ожидали нас в будущем, когда мы постепенно перешли к парниковой культуре.

   Попытки устроить парник начались вскоре после того, как открылись мастерские, и мы приобрели ремесленные навыки. Первый, с позволения сказать, парник устроили мы с Лукашевичем. Я сколотил из досок, которые я сам же вытесал из плах, ящик в ³/₄ арш. шириной и около 1³/₄ арш. длиной. Этот ящик без дна мы поставили прямо на мелкую ямку, наполненную коровьим навозом, так как горячего конского тогда не было, а затем накрыли этот ящик промасленной бумагой. Стекол у нас еще не было, и мы вообще старались обходиться теми материалами, которые были под рукой. В этом парнике, кроме разной рассады, мы получили десятка 3 редисок к 9 мая и считали, что мы сильно ускорили естественный ход роста!

   На другое лето смотритель обещал дать нам готовую раму, которую он вынул где-то из башни, чуть ли не той самой, где сидела когда-то царица Евдокия Лопухина. Рама эта была в форме трапеции и имела весьма древний вид. Точно такую же другую раму он дал Похитонову. Соответственно такой необык-новенной форме рамы мы сделали в III огороде яму со срубом такого же фасона, и этот парник просуществовал, должно быть, лет 12.

   На третий год появилось уже несколько парников с самодельными рамами.

   Теперь за это дело всерьез взялся М. Р. Попов, в руках которого оно расцвело вполне.

   Главное наше горе с этой культурой состояло в недостатке солнца. В III огороде на парник солнце заглядывало только в 9 часов, а в 2 часа уже уходило оттуда. Во всех других огородах дело было не лучше. Попов облюбовал себе место на старом дворе, возле "Сарая", где солнце светило чуть не вдвое дольше, и, поторговавшись, как водится, с администрацией, заложил сначала там небольшую яму.

   Это было скромное начало, за которым последовало блестящее развитие. В 1904 году, когда нас погнали с того двора и заставили переносить все парники опять к себе в огород, я насчитал там ровно 52 парниковых рамы разной величины. Частью это было наследство от уехавших. Но большею частью все это были новые изделия, так как строительные, работы в этой области никогда не прекращались, и каждый год появлялись новые рамы и новые срубы.

   В это время большая часть первых рам уже отслуживала свой век, и мы заменили их новыми, сделанными более прочно, как раз для того, чтобы бросить их там навсегда. Наверное, этим наследством, без нашего дозволения и завещания, воспользовался кто-нибудь из близких к жандармскому миру точно так же, как воспользовались и самыми растениями.

   Стекла сначала резали нам жандармы и солдаты, а затем мы купили свой алмаз, и я скоро обучился действовать им.

   В парниках всякий насаждал то, что ему нравилось. Кто руководился только личными вкусами, а кто групповыми, после того, как вошел в соглашение с другими и обязался поставлять товар на целую компанию.

   Больше всего тут трудился тот же М. Р. Попов, за что Поливанов и острил над ним, что он приговорен к "каторжным работам в парниках без сроку". Он же, вместе с С. Ивановым, не раз побивал рекорд, доставляя на какое-нибудь наше празднество дыню либо арбуз собственной выгонки.

   Но самой распространенной культурой, которую насаждали все без исключения, были, конечно, огурцы. Они в хорошее лето появлялись в таком количестве, которое превосходило потребность в них. Напр., в последнее лето их было так много, что мы с ранней весны и в течение всего лета сдавали их своей администрации "на книжку", а потом осенью получали от нее соответствующий эквивалент огурцами же, уже прямо для зимней солки, или фруктами.

   После таких успехов, каких мы достигли с парниками, должен казаться детской забавой мой первый ящик с промасленной бумагой, в котором редис мог вырасти только к 9 мая. Теперь мы старались на спорт и получали его иногда к 1 апреля, а первые огурцы к 1 мая. В последний год П. Л. Антонов заложил свой парник уже в начале февраля и имел зелень в марте.

   Для парников специально покупался конский навоз, который привозили из города рано, иногда в январе, пока лед на реке был надежен. А всего требовалось нам, в эпоху расцвета, возов до 60-ти, и взимали с нас за них по 50-60 коп. за маленький воз.

  

   Первый опыт расширения земледельческой площади был сделан очень рано и состоял в захвате "песков" под культуру.

   Форменные "пески" с видом пустыни существовали при мне, должно быть, только одно лето, т. е. только при Ироде. Еще год или два они сохраняли прежний пустынный вид, но трава уже не искоренялась, и кое-где свободно пробивались сквозь толщу насыпного песка кустики зелени.

   Само собой являлось желание превратить эти пустоши в культурную площадь, которой у нас было так мало. Но, как ни естественно и ни похвально это желание, оно встретило со стороны начальства полное неодобрение. И только после неоднократных настояний разрешено было сделать и в клетках по узенькой грядке, да и то исключительно вдоль заборов. У меня осталось в памяти, точно событие особой важности, как мы с Лукашевичем впервые вонзили лопаты (уже железные!) в песчаную грудь своего стойла и затем совершенно негодный каменистый грунт превратили в сносную культурную почву.

   Кончилось, конечно, тем, чем и должно было кончиться: торжеством разума над нелепостью. "Пески" были засажены вплотную, и так как солнца в них было очень мало, то сюда помещали больше кустарники и деревья, каковы: сирень, рябина, черемуха, смородина, малина, яблоня, верхушки которых легко достигали желанного света.

   Должно быть, в конце концов из наших стойл получились уголки, не лишенные привлекательности, особенно, если взглянуть на них, конечно, летом, издали и сверху.

   Но эти уголки до такой степени опротивели нам своей безысходностью и вечной повторяемостью, что мы совсем не замечали созданной нами поэтической прелести.

   Жандармы не переставали вносить в наши насаждения свое специально-жандармское содействие. Так, если тот или другой куст им почему-либо не нравился, может быть, давал слишком густую зелень, непроницаемую для их глаз, они тайно в наше отсутствие подливали под корень кипятку. И через несколько дней хозяин, лелеявший свой кустарник и, может быть, единственный в своем роде ботанический вид, замечал, что его насаждение быстро и без всякой причины засыхает. Исследование почвы обнаруживало, что близ корней она была истыкана ломом и в сделанные таким образом ямки наливалась вода.

   Такой "культуркампф" особенно практиковался при полковнике Яковлеве и, по всей вероятности, был продуктом его изобретательного ума.

  

   Не мало труда потрачено было нами на то, чтобы все свои места для прогулок превратить в удобный для этой цели вид.

   В позднейшей инструкции было сказано, что "заключенные гуляют в особо для сего назначенных двориках". А были ли эти дворики защищены от дождя, снега, слякоти, наводнения и грязи, об этом в инструкции не говорилось, а на практике игнорировалось.

   Теперь я совсем не представляю себе, как мы гуляли в первые годы во время дождя и слякоти без малейшего прикрытия. Вероятно, просто игнорировали подобные невзгоды, как не стоящие внимания на фоне общих лишений.

   Помню, как в III огороде мы с Лукашевичем устроили беседку из хмеля, который над головой образовал густое сплетение, не пропускавшее света. Временно он защищал и от дождя, но скоро с такой крыши начинало течь за шею.

   Со временем, научившись мастерству, мы понаделали себе дощатых навесов по всем клеткам и огородам. И много было потрачено остроумия, творческих сил, художественных способностей, труда и усердия на созидание этих навесов! Здесь, как и всюду, нас учила практика, скоро показавшая нам, что наши первые навесы были с большой "протекцией", особенно после летних жаров, от которых коробились и трескались тонкие доски, употреблявшиеся нами в видах экономии. А потому мы стали крыть их потом железом либо толем. Немало и я лично соорудил таких навесов. Помню, я имел удовольствие сделать таковое убежище для Веры Николаевны в углу в 1-ой клетке, с точеными колонками и клетчатой решеткой, которая летом вся обрастала хмелем, и имел же удовольствие пережить потом это сооружение, которое было разрушено временем и гнилостными бактериями.

   В последние годы, когда нас было почти столько же, сколько и клеток, каждый имел для себя особое убежище, где он по желанию мог уединиться и где он пристраивал по своему вкусу столик, шкапик, полки, скамью или кресло и прочие принадлежности, требуемые преобладающим родом его занятий.

   Устроивши первым долгом места для сиденья, мы устроили потом и дороги для ходьбы.

   При постоянных перекопках во всех владениях, особенно на старом дворе, где рылись ямы для парников, у нас накоплялось много известковых плит разной величины, формы и толщины. Так как стены крепости сложены из этого плитняка, то в земле, очевидно, валялись остатки материалов, которые в свое время не пошли в дело. Отчего бы не употребить этот материал, данный природой, в качестве мостильного?

   И вот начинается возка плит на тачке и носка их на носилках, а затем изучение мостильного дела прямо на практике. На это способен был всякий, хотя ворочать тяжелые плиты было не всякому под силу. Задача состояла в том, чтобы плиты неравной толщины уложить в одной плоскости, а плиты произвольной формы подобрать так, чтобы они легли вплотную друг к другу. Затем нужно было устроить потребный скат для дождевых и весенних вод. А так как огороды и клетки меняли хозяев, и у каждого хозяина появлялись новые планы и новое размещение насаждений, то мостовые наши так же передвигались с места на место, как и целые кустарники.

   Справедливость, впрочем, требует сказать, что, несмотря на наше старание, в осеннюю непогоду не легко было найти дорожку, где бы можно было ходить посуху, ибо наши самодельные тротуары отнюдь не были похожи на те, которыми гордится Невский проспект, хотя они и очень близко напоминали те, какие преобладают в провинциальных городах.

   После всего сказанного неудивительно, что у нас на дворе шла непрерывная строительная и реформаторская деятельность. К ней большинство стремилось инстинктивно, как к единственному спасительному средству, которое поддерживало в нас физическую бодрость и не давало нам захиреть от неподвижности и бездействия.

  

   Я уже говорил ранее, как сильно было на первых порах стремление к свежему воздуху и желание удлинить прогулку как можно долее.

   И потому, когда все стали гулять по две смены (8-12 ч.), т. е. все время до обеда, этого казалось еще мало. Не раз уже поднимался вопрос, как бы устроить прогулку не только до, но и после обеда. Я помню только, как я получил от полковника решительным отказ на такую просьбу. Он заверял, что никак не может сделать этого, потому что ему предписаны из департамента прямо определенные часы для прогулок.

   Со временем, однако, с этим предписанием было поступлено так же, как поступают на Руси со всяким предписанием: предают его забвению. И в этом деле большую услугу оказали нам наши парники. Всю весну нужно было их закрывать матами на ночь, что делалось, смотря по температуре, между 3 и 6 часами вечера. Очевидно, специально для этого нужно было выпускать на двор. Так как парники встретили благосклонное отношение и даже поощрение свыше, то для этого не делалось никаких препятствий. Процедура эта продолжалась сначала минут по 10, и выходили на двор сначала только хозяева парников. Затем минуты эти, столь приятные после душной камеры, стали растягивать. Начали выходить, якобы к парнику, и те, кому просто только хотелось освежиться. Наконец, глядя на многих, стали выходить все, и кончили тем, что узаконили и ввели в норму послеобеденную прогулку.

   Таким образом, летом мы получили возможность проводить на дворе почти весь день от 8 до 6¹/₂ часов, с перерывами по одному часу на обед и чай. А одно лето, по доброте Гудзя, нас выпускали даже после ужина с 7¹/₂ часов на 1 час или ¹/₂ часа, смотря по времени захода солнца.

   Но такова натура человека: его больше соблазняет недозволенное.

   Получивши желаемое, мы, за немногими исключениями, не пользовались тем, чтобы проводить целые дни на дворе. Увлечение ремеслами никак нельзя было совместить с прелестями свежего воздуха и пр. Кто работал в мастерской, тот неизбежно должен был лишать себя удовольствий прогулки. А потому, освежившись на дворе столько времени, сколько ему требовалось, он уходил работать.

   Но возможность выйти из камеры на двор в любое время и снова вздохнуть свежим воздухом была уже великим благом, которое тем необходимее было для работающего, что после иной шлифовки в тесной каморке ему пришлось бы там совсем задыхаться. Я, как работающий в очках, постоянно имел случай убеждаться, по осадку пыли на их стеклах, до какой, так сказать, насыщенности доходила атмосфера в таких невозможных условиях, в каких мы работали. И сколько мы ни добивались устроить приспособленные для работ помещения, так и уехали не добившись.

   Конечно, и сами мы делали попытки устроиться с верстаком на дворе, но за разными неудобствами это не удалось, и только кузница, как ей и полагается, помещалась на дворе и дышала воздухом вовсю.

   Нередко располагались на дворе с какими-нибудь деталями работ, которые не требовали больших станков, особенно с переплетными, каковы: разборка и сшивка книг, обрезка их и пр. Для этого выносились туда целые партии книг и оставлялись под каким-нибудь утлым прикрытием. Но налетевший в наше отсутствие шквал или неожиданная тучка подчас вносили много переполоху в эти книжные залежи на дворе. А весной ими не брезговали и галки, таскавшие бумагу на устройство своих гнезд. Ветер раскроет книгу, а галка, привлеченная шелестом листьев, вырвет их столько, сколько ей понадобится.

  

   По ходу рассказа, мне волей-неволей приходится перебегать от впечатлений первых дней к позднейшим временам, чтобы проследить, так сказать, эволюцию той или другой стороны нашей жизни.

   Возвращаюсь опять к первому лету, хотя помянуть его, кажется, больше нечем. Время делилось на три неравные доли: на дворе разговоры и споры с Лукашевичем; на дворе же созерцание небесного свода в одиночку, либо спокойное и поэтизирующее, либо тревожное и грустное, и, наконец, в камере чтение и размышление, прерываемое приступами тоски и наплывом воспоминаний.

   С соседями я пока не стучал, потому что не стучали они, знавшие хорошо условия проходимости звуков, я же не прислушался еще к звукам, идущим сверху, а внизу рядом соседний номер был пустой. Когда же летом на время ремонта перевели в него М. Ф. Фроленко, мы тотчас вошли в сношения, и от него впервые узнал я, кто здесь сидит и за что судился. Это обыкновенно первые вопросы, которые задаются в тюрьме соседу новоприбывшим новичком.

   А когда Фроленко возвратился опять на старое место, мы стали стучать с Юрковским, сидевшим надо мной, но украдкой, изредка и понемногу. Однако, как мы ни ухитрялись сделать тайным это преступное занятие, мы были, очевидно, изловлены, потому что на другой день Соколов, выведя меня из тюрьмы, остановил на дороге и сделал конфиденциальное замечание. Очевидно, времена и нравы смягчались, ибо прежде, говорят, без всяких замечаний влекли за это в карцер. Матвей Ефимович попробовал действовать силой убеждения, сказал почему-то несколько лестных слов насчет моей образованности, точно желал подкупить меня ими или убедить, что всякому образованному человеку не должно быть свойственно желание искать общения с себе подобными. И, должно быть, увидавши, что это не действует, употребил обычный прием, затасканный уже им, а именно - выставил Юрковского сумасшедшим.

   От этого замечания, понятно, я не поумнел и перестукиваться с Юрковским не перестал. Однако новых репримандов я уже не получал. Матвей Ефимович, должно быть, предчувствовал, что дни его сочтены. И действительно, с его уходом на стук стали смотреть все легче и легче, пока не махнули рукой окончательно на это злоупотребление.

   Всегда курьезно видеть, как те же самые власти, которые еще недавно преследовали какое-нибудь "преступление", затем сами начинают поощрять его. Еще недавно мысль о введении в России представительного правления объявлялась чудовищной и возмутительной теми самыми лицами, которые сами теперь (март 1906 г.) не только организуют представительство, но даже заставляют во что бы то ни стало участвовать в выборах. Точно так же и у нас. Стук, жестоко преследуемый и караемый, затем едва терпимый и игнорируемый, стал официально признанным способом сношений между нами, к которому сама администрация обращалась в экстренных и спешных случаях. Передавая одному какое-нибудь распоряжение, касающееся всех, она спокойно замечала: "Вы это простучите всем".

   Первое время, когда стук стал только что терпимым, мы стучали иногда целыми часами. Лукашевич, напр., передавал Юрковскому стуком всю политическую программу социал-демократической партии в том виде, как она тогда печаталась и была конфискована перед самым нашим процессом.

   После на месте Юрковского сидела Вера Николаевна, и с ней иногда мы сумерничали стуком, особенно в пасмурные дни, когда читать нельзя было уже задолго до захода солнца, ламп не давали, а длинные сумерки нужно было убить как-нибудь.

   Иногда же после обеда все соседи по тревожному сигналу созывались в "клуб". При этом каждый ложился на свою кро-вать, вооружался стуколкой, напрягал внимание и слушал речи или сам держал их. Так как кровати четырех камер (2 вверху и 2 внизу) примыкали к одной и той же стене, звук по которой передавался и слышался привычным ухом так, как будто бы потолка вовсе не было, то все четверо тотчас оказывались как бы лицом к лицу. Но и другие ближайшие соседи, хотя не так отчетливо, могли слышать разговор.

   В этом оригинальном "клубе" беседы длились подолгу, но были немногословны, ибо речи, продолжавшиеся по 5 минут, состояли всего из 2-3 фраз. Поэтому в них чаще преобладал легкий послеобеденный жанр, где остроумная шутка встречала наибольшее одобрение, выражавшееся в своеобразном смехе. Этот смех всякий, даже "не учившийся в семинарии", сумеет воспроизвести, если простучит так: ..... ..., т. е. пять частых ударов и три более редких.

   Самый принцип разговора посредством стука, изобретенный, как говорят, декабристом Бестужевым, общеизвестен. Мы только немножко усовершенствовали его, введя массу сокращений в словах, напр., вместо "хорошо", стучали "хр.", вместо "человек" - "чл." и т. д. Наконец, темп ударов, по мере навыка, все учащался, и некоторые виртуозы дошли до такой степени совершенства, что их стук для непривычного уха слышался, как сплошная трещотка, в которой отдельные удары неразличимы.

   Вначале стучали, конечно, косточкой указательного пальца, грифелем или ложкой. Изобретательные люди лепили нарочно из мякиша недопеченного хлеба орудие в виде толстой и короткой палочки, высушивали его на печке и получали твердый "язык", чрезвычайно удобный для своей цели. А с появлением мастерских каждый обзавелся какой-нибудь примитивной колотушкой.

   На первых порах все эти орудия отбирались во время субботних обысков, а на заявленную претензию смотритель отвечал:

   - Стучать можно, но иметь орудие для стука нельзя.

   Очевидно, старались пока соблюсти таким образом пункт инструкции, гласившей о ненарушимости тишины в тюрьме, и показать, что они нарушений ее не поощряют.

   В конце концов стучали чем угодно, а стук через коридор, производившийся в дверь, был так громок, что мог разбудить мертвого.

   После того, как я сделал себе барометр, а Попов приобрел наружный термометр, прибитый за окном его камеры, мы оба ежедневно стучали по утрам на весь коридор свои метеоро-логические даты. Весной в критические для огородника дни эти даты были очень полезны.

   Зато и доставалось же мне днем, если барометр "предвещал" ясно, а начиналась какая-нибудь слякоть, столь обычная на берегу Ладожского озера!

  

   Но стук был первобытным способом сношений, крайне несовершенным и весьма неудовлетворительным. Хотелось всегда большего и лучшего. Одинаковые условия часто порождают одинаковые идеи.

   В 70-х годах сидевшие в доме предварительного заключения по процессу 193-х, говорят, устраивали общие клубы посредством ватерклозетных труб.

   Я не знал этого факта, когда сам додумался до такого открытия. Додуматься же было чрезвычайно легко. Я сидел внизу и постоянно слышал, как вода, спускаемая верхним жильцом, бежит вниз по трубе, которая, наверное, сообщается где-нибудь с моей трубой. Попробовать ничего не стоило. От стульчака непосредственно шла широкая труба с просветом около 1¹/₂ вершков, изогнутая в самом начале в виде буквы s.

   Благодаря этому в изгибе стояла всегда вода и не пропускала из трубы газов внутрь камеры. Когда я выплеснул вон посредством тряпки воду из колена, то сейчас же услыхал громкое журчание ее,- она текла от какого-то соседа, очевидно, по общим трубам. Если сосед выплеснет и у себя воду, то все звуки от него ко мне и обратно пойдут по трубе полностью и ни малейший шорох не затеряется.

   Попробовать было делом нескольких минут, и мы с Юрковским, уговорившись, сначала стуком, заговорили, наконец, человеческой речью.

   Как тайно мы это ни делали, конечно, скоро же попались.

   Между тем идея уже облетела всех, и заговорили во всех углах. Трубы были так устроены, что общая канализация ограничивалась только одним углом здания, с другими же сообщения не было. Благодаря этому все, сидевшие в одном углу, оказались связанными в один "клуб". Клуб нового типа, где уже слышалась настоящая человеческая речь.

   Начальство, конечно, растерялось, но скоро поняло, что бороться с этим "злом" не легко. Нужно или всех посадить в карцер,- на что не хватит и карцеров,- или же сделать генеральную перестройку всей канализации. Поэтому к такому беззаконию оно долго относилось терпимо.

   Бывало, едва вызовешь своего соседа на это оригинальное интервью, как слышишь, в соседнюю пустую камеру идет дежурный и также усаживается у ватерклозета, всегда стоявшего для этой цели наготове, и напрягает свое внимание к нашим словам для донесения по начальству о характере этих поистине подпольных речей.

   Я говорю "подпольных", потому что трубы из каждой камеры шли в подвал и только там где-то соединялись общей трубой, так что звуки из верхней камеры ко мне должны были сначала прогуляться вниз, в подполье, затем опять вернуться вверх. Несмотря на это, разговор на близких расстояниях был прекрасно слышен, даже шепотом.

   Иногда дежурный пробовал записывать для точности наши крамольные речи. Можно себе представить, что у него получалось при спешности и неудобстве работы, да при его малограмотности!

   Не скажу, чтобы мы особенно увлекались этой "телефонией". Помнится, бывали периоды, когда не заглядывали в них подолгу. Все-таки не легко было преодолевать естественную брезгливость! И только тяжкая доля да жгучая потребность общения заставляли игнорировать такие условности. Некоторые все-таки выдерживали характер и почти никогда не нисходили до общения со своим ближним посредством трубы с тлетворным дыханием. А дыхание это было, хоть и не часто. Иные же относились к этому вполне философски. Напр., у Юрковского с Лукашевичем с самого же начала открылись горячие программные дебаты, которые продолжались целыми неделями. У меня случайно сохранился отрывок с записью этих дебатов по числам, откуда вижу, что они велись непрерывно и начинались завтра прямо с того, чем окончились вчера.

   Но, когда первый жар обмена мыслей поостыл и знакомство установилось, неудобства таких сношений стали ощущаться сильнее потребности в них. Хотелось не просто слышать голос, искаженный трубным резонансом, а видеть живого человека и говорить с ним лицом к лицу. Насколько прочно ассоциировалась в нас звуковая речь говорящего с нами человека и зрительный образ его, показывает то чувство неловкости, которое возникает в нас, если мы вынуждены говорить постоянно с человеком, который невидим для нас. Не угодно ли не испытавшему ничего подобного сделать такую пробу!

   Все мы убедились в этом еще раз, когда к нам привезли Карповича и на первых порах мы должны были говорить с ним, стоя у двери его клетки, в которой он был замкнут. Мы стояли, можно сказать, плечом к плечу, разъединенные только доской двери, и могли говорить беспрепятственно по целым часам. Получалось то, да не то!

   Отчасти по этой причине произошло само собой и охлаждение к "телефонам". И когда начальство через год или два, наконец, заделало их, прекративши сообщение между трубами посредством какого-то подвального запирателя, мы нисколько не были на это в претензии. Только благодаря этому запирателю промывка клозета сильно ухудшилась, на что мы многократно жаловались. Жалобы не принимались, потому что в нашем желании уничтожить заграждение, неудачно устроенное, жандармы видели умысел иной. Впоследствии они уничтожили эти заграждения, но зато переменили все стульчаки и упомянутый выше изгиб, наполнявшийся водой, установили так далеко, что выплеснуть из него воду было почти невозможно.

   Дорого, должно быть, обошлась русской казне эта борьба с преступными стремлениями заключенных ко взаимообщению!

  

   Тем временем общение более свободное и более нормальное налаживалось уже на дворе.

   Первым шагам на этом пути помогла сама природа. Заборы в огородах были приставлены к крепостной стене под прямым углом. Как ни плотно были они к ней пригнаны, но время сделало свое. Забор немного осел и откачнулся от стены, образовавши здесь заметную щель. Поверхность же стены была изгрызена временем. Большие промежутки между плитами были заполнены известью. И без того-то она была рыхлая, но под влиянием атмосферных агентов стала совсем рассыпчатой. Несколько ничтожных операций палкой, и в стене не трудно было выдолбить небольшую нишу. Если эта ниша приходилась как раз в углу, образуемом стеной и забором, то получалась лазейка в соседний огород, в которую можно было просунуть руку.

   Это был большой шаг вперед. Прежде, чтобы передать кому-нибудь записку или другую посылку, мы должны были пускаться на всевозможные ухищрения: подкапываться под забор, если гуляли рядом, или зарывать в огородную почву, среди репы и капусты, если гуляли в том же огороде последовательно.

   Я помню, как Фекла производил дознание, допрашивая меня с моей тетрадью в руках, которую он нашел в камере у Юрковского. Ему очень хотелось узнать, каким именно образом я ухитрился передать ее. Конечно, узнать ему не удалось, но времена уже были не столь строгие, и возмездия за это преступление я не понес, хотя конфискованная тетрадь погибла для меня навеки.

   Когда мы с Лукашевичем, при содействии ближайших товарищей, выпустили в свет свой первый опыт тюремной журналистики, мы долго ломали голову, каким образом передать дамам эту книжку, которая была в переплете. Между собой в это время мы уже могли передавать, чередуясь в свиданиях друг с другом; пути же к дамам и обратно были заграждены совершенно.

   Мы решили передать не в огороде, где не легко было закопать целую книгу на глазах дежурного, а в столярной мастерской, в которую мы ходили по очереди с дамами. Но так как там каждый раз производился тщательный обыск, с целью пресечь наши взаимные сношения, то мы нарочно для этой цели выдолбили две доски в виде футляра и, соединивши их шипами, как это делается при склейке щитов, устроили конспиративное хранилище. Но воспользоваться им, кажется, не пришлось ни разу, ибо открытие разных новых путей для сношений шло вперед очень быстро.

   Теперь, с образованием между огородами отверстий, дело всяких передач сразу упрощалось. Не говоря уже о естественном более интенсивном стремлении к лицу другого пола, нас постоянно раздражала та явная несправедливость, что дамы среди нас поставлены были в худшие условия, чем мы. Иметь общение только с одним человеком ежедневно десяток годов - на это не хватит человеческих сил. Известный Нансен только одну зиму провел с глазу на глаз с Иогансеном в шалаше на земле Франца-Иосифа да и то, по собственному признанию, в конце зимы они с трудом выносили присутствие друг друга. Мы, мужчины, могли менять товарищей по прогулке, сначала редко, потом все чаще и чаще и наконец каждый день, и даже по нескольку раз в день. Получалось подобие общественных сношений. Дамы же были безусловно лишены этого, и все, что они могли себе позволить, это - переписка.

   На первых порах, когда бумаги не было, эта переписка шла чрез две-три руки, конечно, совершенно открыто, и передавалась стуком. Так, напр., если Вере Николаевне нужно было передать несколько строк старому другу или товарищу, который сидел на другом конце тюрьмы, положим, в 3-м углу, она стучала эти строки сначала мне (первый этап). Я записывал их под диктовку на аспидной доске и назавтра нес их на свидание товарищу, с которым я гулял и который жил, положим, во 2-м углу. Он переписывал эти строки в свою аспидную доску и дома стучал их соседу, который гулял с товарищем, сидевшим в 3-м углу (второй этап). Этот также записывал под диктовку и на следующий день нес их своему товарищу, который также списывал и уж потом выстукивал дома адресату (3-й этап). Письмо шло 2 либо 3 дня, и через столько же времени и тем же путем возвращался ответ.

   Просьбы о том, чтобы переместили на житье в другую камеру, ближайшую к человеку, с которым хотелось бы отвести душу хоть стуком, в первые годы встречали постоянный отказ. Если бы этот человек лежал на смертном одре и если бы ты хотел, севши с ним рядом, облегчить хоть несколькими словами его последние минуты, ты все-таки не получил бы этого утешения.

   Все человеческое и самые святые чувства тут безжалостно попирались, и это не только в сфере сношений нас друг с другом, в которой власти могли еще кое-как опереться на формальное противоречие таких чувств принципам одиночной тюрьмы. В сфере общечеловеческих отношений за нами также совершенно не признавалась личность с ее высшими запросами. В этом еще не было ничего удивительного, так как по каторжному положению ты No такой-то и больше ничего! Но нашим властям этого было мало. Они не скрывали от нас, что в их глазах мы не только преступники, лишенные всех прав, но и нравственные выродки, которым чуждо все человечное, благородное и высокое.

   Однажды они особенно наглядно подчеркнули такое отношение к нам. Это было, кажется, в 1892 г., когда мы узнали о голоде на Руси. Мы собрали все свои изделия, превратили их в деньги и просили начальника управления Гангарта собранную таким образом сумму в 25 р. передать в пользу голодающих. Он был почему-то очень тронут таким проявлением наших добрых чувств, рассыпался в благодарениях и даже говорил, что это счастливейший день в его жизни. Но из департамента, куда он, вероятно, направил деньги, он получил выговор за это приношение. И при позднейшей попытке повторить свою лепту в 1901 г. мы встретили от своей администрации решительный и упорный отказ, со ссылкой на взгляд департамента.

   Этот взгляд тогда, точно так же, как и теперь, остается неизменным: ты кровожадное чудовище. Они будут изображать тебя таким в своих официальных отношениях, потому что только так они могут оправдать все свои репрессии.

   Я