Семенов-Тян-Шанский Петр Петрович - Путешествие в Тянь-Шань в 1856-1857 годах

обнажённые от лесной растительности, они были покрыты альпийскими травами алтайской флоры: то были бледнолиловый водосбор (Aquilegia glandulosa), бледножёлтый мытник (Pedicuiaris), яркожёлтый лен (Linum sibiricum) и жёлтый лук (Allium flavum), синие змееголовники (Dracocephalum altaicum и Dr. grandiflorum), алтайские виды смолёвки (Silene) и володушки (Bupleurum), и некоторые, впрочем, европейского типа, орхидеи (Cymnadenia conopea, Coeloglossum viride) и другие.

   Еще выше - на 150 метров - начали исчезать лиственицы и ели, да и самые сосны были покрыты хвоей только с западной и северо-западной стороны, а с юго-восточной, под влиянием сухих континентальных ветров, были совершенно обнажены. Ещё выше сосны потеряли характер деревьев и превратились в низкорослый стланец, на полянах между которым появились алтайские формы высокоальпийского характера: низкорослые, с крупными, большей частью яркими цветами. То были одевавшие скалы розовые цветы дриады (Dryas octopetala) и синие - горечавок (Gentiana altaica, pratensis, glacialis, silvestris и obtusa), из которых самая тонкая и нежная, Gentiana glacialis, выставлялась из трещин скал. В тех же расселинах гнездились белые и жёлтые камнеломки (Saxifraga), патриния (Patrinia rupestris) и многие сложноцветные: мелколепестник (Erigeron alpinum), горькуша (Saussurea pygmaea и S. pycnocephala) и белые, пушистые звёзды "порезной травы" (эдельвейса, Leontopodium alpinum).

   Наконец, объехав длинной дугой с южной стороны вершину Ивановского белка, мы взобрались на неё. Довольно обширная площадь, образующая эту вершину, состоит из множества плоских гранитных скал. Вид с окраин этой площади был чрезвычайно обширен и величествен. Позади дикое ущелье Громотухи замыкалось кряжем Ульбинских белков, между которыми особенное внимание обращали на себя Проходной и Рассыпной. Впереди были видны Тургусунские белки, а влево через Риддерскую долину в поражающей своей синевой дали Риддерская Синюха и Убинские белки; к сожалению, многие из гор были в это время закутаны облаками. Везде на северных склонах горных вершин были видны широкие полосы и пятна снега, но сплошного снежного покрова, как на Алтайской Белухе или на Тянь-шане, на всех этих белках не было видно.

   Только что мы взошли на вершину Ивановского белка, как сильный ветер нанёс на нас облако, задёрнувшее нас покрывалом густого тумана. На окраине вершины мы нашли стол, поставленный знаменитым ботаником Ледебуром на месте, где он произвёл своё измерение. Наступившая сильная непогода помешала мне сделать гипсометрическое измерение. Температура понизилась до 4° Р, в то время когда в Риддерске было 14°.

   Пробыв на вершине около часа, уже в непроглядном тумане мы начали спускаться по крутому гранитному северо-западному скату, на котором около широких снежных полос роскошно цвели высокие альпийские травы: розовая кортуза (Cortusa matthioli) и нежно белая ветреница (Anemone narcissiflora), Cladonia acutifolia, очирок (Sedum elongatum), Gymnandra altaica, горечавки (Gentiana altaica и G. glacialis) и другие специально алтайские и альпийские растения.

   Западный ветер дул с необыкновенной силой, и, начиная от половины спуска, полил проливной дождь с градом, так, что когда мы часа через два доехали до выхода Громотухи из её ущелья и сели в экипаж, то уже промокли до костей.

   На следующий день я осматривал Риддерские рудники под землей, но испортившаяся погода и сильное недомогание вследствие простуды заставили меня отказаться от первоначального намерения пройти через Проходной белок в долину Чарыша, и 27 июля я выехал из Риддерска, посетив ещё Убинскую долину, а к вечеру 30 июля вернулся в Змеиногорск, где быстро приготовился к своему отъезду через Семипалатинск на осуществление своей заветной и затаённой мечты - достижения Тянь-шаня.

   1 августа я выехал из Змеиногорска и два дня (2 и 3 августа) употребил ещё на осмотр юго-западных предгорий Алтая близ Николаевского и Сугатовского рудников.

   4 августа я выехал из Николаевска, в трёх верстах от которого переправился через реку Убу по знакомой мне уже переправе. На противоположном, правом, берегу реки поднималась скалистая гора, состоявшая из мелкозернистого тёмнозеленого диабаза (грюнштейна). Гора эта - последняя из сопровождающих течение Убы, которая далее уже течёт к Иртышу по степи. Через пятнадцать вёрст от переправы мы достигли деревни Красноярской, последнего селения Алтайского горного округа, получившего свое название от крупного красноватого песчаного обрыва, простиравшегося дугой вдоль правого берега Убы. Кругом, куда ни направлялся взор, он везде встречал беспредельную степь, и только самое селение было осенено несколькими ивами. Растительность степи была весьма однообразна; среди неё утомительно преобладали ковыль (Stipa capillata), губоцветные - медовик (Phlomis tuberosa), мелкий кустарник таволги (Spiraea crenata) и другие. На горизонте в синеве тумана за Иртышом видны были горы. Дорога от Красноярской деревни шла сначала вёрст восемь вдоль реки Убы, по берегу которой росли ещё кустарники: жимолость (Lonicera) и шиповник (Rosa soongarica), затем поднималась на невысокое плоскогорье и через двадцать шесть вёрст достигала первого казачьего поселения на Иртыше - Пьяногорского. Несколько далее полупути начался уже волнистый спуск к Иртышу. На пологих возвышениях этого спуска бросились мне в глаза груды камней ослепительной белизны. Это были крупные обломки белого кварца, набросанные здесь, очевидно, человеческой рукой. По удостоверению туземцев, это были старые киргизские кладбища. Впереди нас струился и серебрился Иртыш, а около него раскинулся своими красивыми беленькими домиками старый Пьяногорский форпост. Кругом расстилавшаяся степь была очень песчана, что и влияло на её флору, в которой появились характерные растения песков: волоснец (Elymus arenarius), сушеница (Helichrysum arenarium), солодковый корень (Glycyrrhiza echinata), скабиоза (Scabiosa ochroleuca), некоторые виды полыни (Artemisia) и даже некоторые солянки (Salsolaceae).

   Верстах в четырёх за Иртышом возвышалась гора Джаманташ (Дурной камень), в седле которой виднелись юрты Киргизского стойбища. Близ форпоста встретились обширные плантации табаку.

   За Пьяногорском наш путь шёл уже вдоль Иртышской казачьей линии форпостов. Следующий за Пьяногорским форпост - Шульбинский - находился от него в двадцати пяти верстах. На полупути между обоими форпостами я заметил возвышавшиеся метров на 6 над уровнем приблизившегося к дороге рукава Иртыша и обмытые его водами гранитные скалы. Гранит был чрезвычайно крупнозернистый: бледнорозовый полевой шпат и белая серебристая слюда, входившие в его состав, придавали ему светлый вид. Если бы эти скалы не были обмыты волнами иртышских разливов, то они скрывались бы под большими толщами песчаных наносов, наполненных мелкими и крупными валунами. Самые крупные из этих валунов состояли из чёрного амфиболита. Растительность здесь была более разнообразна чем на степном водоразделе. К этой интересной местности подходил с северо-восточной стороны обширный Шульбинский бор. Самую реку Шульбу мы без затруднения переехали в брод, не доезжая двух вёрст до Шульбинского форпоста.

   Так как между Шульбинским и следующим - Талицким - форпостами, на расстоянии всех двадцати пяти вёрст простираются вдоль правого берега Иртыша сыпучие пески, то нам пришлось, во избежание тяжёлого переезда через них, переправиться на левый берег реки Иртыша, имеющей здесь свыше 600 метров ширины, и ехать по этому берегу, поросшему осиной, серебристым тополем и талом, а так же черёмухой и татарской жимолостью. На всём протяжении до Талицкого форпоста местность была весьма живописна и уподоблялась естественному саду, украшенному широкой серебристой лентой Иртыша, извивающейся между берегами и островами, красиво поросшими высокими деревьями. На другой стороне реки виден был спускавшийся издалека по наклонной плоскости к Иртышу Шульбинский бор. Доехав до впадения слева в Иртыш степной реки Чаргурбана (через двадцать вёрст от Шульбинского форпоста), мы вернулись на правый берег реки к Талицкому форпосту и, проехав в этот день ещё одну станцию (24 версты), доехали в сумерки до Озёрного форпоста, где и ночевали, а на другой день, 5 августа, на рассвете прибыли в Семипалатинск.

  

  

   В Семипалатинске, где мне не было никакого дела, кроме посещения губернатора, так как я ему был рекомендован генерал-губернатором, и где город, как и ближайшие его окрестности, не представляли для меня интереса, я определил пробыть только сутки. При этом я встретил самый предупредительный приём со стороны губернатора, генерал-майора Главного штаба Панова, который, будучи предупреждён о моем приезде, выслал мне настречу своего адъютанта, блестящего армейского офицера Демчинского, любезно пригласившего меня остановиться у него, так как в Семипалатинске в то время никаких гостиниц не было. Но всего более обрадовал меня Демчинский деликатно устроенным сюрпризом: он мне представил совершенно неожиданно у себя на квартире одетого в солдатскую шинель, дорогого мне петербургского приятеля Фёдора Михайловича Достоевского, которого я увидел первым из его петербургских знакомых после его выхода из "мёртвого дома". Достоевский наскоро рассказал мне всё, что ему пришлось пережить со времени его ссылки. При этом он сообщил мне, что положение свое в Семипалатинске он считает вполне сносным, благодаря добрым отношениям к нему не только своего прямого начальника, батальонного командира, но и всей семипалатинской администрациии. Впрочем, губернатор считал для себя неудобным принимать разжалованного в рядовые офицера как своего знакомого, но не препятствовал своему адъютанту быть с ним почти в приятельских отношениях. Надо заметить, что в Сибири вообще к находившимся уже на свободе ссыльным или поднадзорным начальство в то время относилось благодушно. Так, "завсегдатаем" у генерала Панова, составлявшим по вечерам постоянную его партию в вист, был медик, который вместе с тем наблюдал за слабым здоровьем губернатора. Когда вышел коронационный манифест Александра II, Панову было сообщено официально, что с этого медика, достигшего по его представлениям чина статского советника, снимается надзор полиции, о существовании которого губернатор узнал по этому поводу впервые, полагая, как он сказал мне в шутку, что со времени его назначения губернатором не медик состоял под его надзором, а наоборот, он состоял под надзором медика.

   Фёдор Михайлович Достоевский дал мне надежду, что условится со мной, при моём обратном проезде, посетить меня на моих зимних квартирах в Барнауле, списавшись со мной по этому предмету заранее.

   Выехав из Семипалатинска 6 августа, я направился в своем тарантасе по почтовой пикетной дороге в город Копал. В это время путешественники не могли иначе ездить по этой дороге, как с конвоем от двух до пяти казаков. Станции по дороге состояли из выстроенных в степи на расстоянии от двадцати пяти до тридцати пяти вёрст один от другого домиков из необожжённого кирпича и занятых пикетом из двенадцати казаков. Лошадей на этих станциях содержалось немного, а в случае необходимости они брались прямо из табунов кочующих вблизи киргизов. Пойманную в табуне тройку, не видевшую никогда упряжи, запрягали так, что лошадям завязывали глаза и ставили их лицом к тарантасу, а потом уже повёртывали как следует и, когда всё было готово, снимали с глаз лошадей повязки и пускали всю упряжку по дороге. Лошади мчались, как бешеные по степи. Казак-кучер не старался даже их удерживать, но верховые казаки мчались по обе стороны тарантаса и только отгоняли тройку от опасных мест, соблюдая общее направление. Промчавшись таким образом вёрст десять, лошади, значительно утомившись, бежали уже ровнее и спокойнее, и ими легко было управлять.

   Итак, 6 августа, около полудня, я подъехал с Демчинским к переправе через Иртыш, где нас уже ждал мой тарантас, прошедший через осмотр таможни, и где нас встретил Ф. М. Достоевский. Переправа была довольно продолжительная, потому что летом вместо одной их бывает две: одна через Семипалатинский рукав Иртыша, а другая - через самый Иртыш. Переехав через обе переправы, я простился со старым и новым своими приятелями, получив от них искренние пожелания успеха, и сел в свой тарантас, тронувшийся в путь, в сопровождении четырех конвойных. Вид из-за Иртыша на Семипалатинск был привлекательнее внутренности города, состоявшего из некрасивых деревянных домов и растянутого вдоль берега реки. Направо торчали острые верхушки 5 или 6 некрасивых деревянных минаретов, а налево возвышались лучшие в то время каменные строения города: белый каменный госпиталь и единственная кирпичная православная церковь. Ещё левее тянулась вдоль берега длинная казацкая слобода, состоявшая из таких же невзрачных деревянных домов, как и город. В то время (в 1856 г.) в городе было менее 9 тысяч жителей; к концу века число их почти учетверилось (до 35 тыс.). Не было в городе в то время и никаких древесных насаждений. Всё заречное левое прибрежье Иртыша, песчаное и пыльное, имело вид совершенной пустыни, и только на островах реки были видны высокие деревья - осины и тополи.

   Пространство между Иртышом и первым на моем пути Улугузским пикетом (26 вёрст) имело характер полупустыни. Почва была здесь песчаная, с галькой; необыкновенно редкая растительность состояла из ковыля (Stipa capillata) и полыни (несколько видов Artemisia), но появились уже некоторые характерные, чисто азиатские растения, в особенности из галофитов (солянок).

   Вообще же Киргизская степь в Семипалатинской и Семиреченской областях оказалась совершенно непохожей ни на Ишимскую и Барабинскую, ни на степи южной России. В этом, по крайней мере, году (1856) Киргизская степь в начале августа ещё не выгорела, и растительность её сохранилась в полном блеске своих разнообразных цветущих травянистых растений, между которыми преобладали чисто степные среднеазиатские формы при полном отсутствии всякой лесной растительности. Зато в Киргизской степи часто попадались более или менее обширные солончаки со своей своеобразной растительностью. Иногда подымались настоящие небольшие горные группы и кряжи, состоявшие преимущественно из порфиров и покрытые также степной растительностью. У подножья этих гор иногда пробивались водные ключи и небольшие источники, но никаких текущих вод от самого Иртыша на большом пространстве до речки Аягуза я не встретил.

   Первый горный кряж на моей дороге, пересекавший весь горизонт невысокой, но довольно однобразной стеной, был простирающийся от востока к западу, верстах в шестидесяти от Иртыша хребет Аркалык. Уже версты четыре не доезжая до Аркалыкского пикета, я въехал в горное ущелье, состоявшее из кремнистого сланца, поднятого зелёным порфиром (грюнштейном) или диабазом.

   Проехав вёрст тридцать за Аркалыком, я только поздно вечером 6 августа добрался до пятого на моей дороге пикета - Аркатского, и ночевал здесь в своём тарантасе, с намерением на другое утро, 7 августа, осмотреть соседние с пикетом горы. Ночь была свежа, к утру было только ,5° Ц. Аркатский пикет был расположен направо от дороги, у подножья холмика, и полуокружён хотя не особенно высокими, но очень резко очерченными гранитными горами, собранными в две группы; одна из них - к западу от пикета - называлась Аркат, другая - к юго-западу - Буркат; последняя состояла из продолговатого кряжика самых замечательных по своей форме гранитных пиков, более или менее уподобляющихся остроконечным колпакам или шапкам. Романтические эти скалы я нашёл состоящими из крупно-зернистого гранита с матрацовидной отдельностью, как на Колыванском озере или на Брокене (в Гарце), но нагромождёнными в беспорядке, подобно грудам вьюков, и иногда нависшими над обрывами в едва устойчивом равновесии. Изредка попадались на них захудалые хвойные деревья. На Аркатские горы я взбирался верхом, а на самые высокие скалы - пешком, цепляясь за кустарники. Высота их, определённая гипсометрически, не превосходила 800 метров. Горы на левой стороне Копальской дороги (на юго-восток от пикета) имели совершенно другое сложение. Вершины их я нашёл состоящими из талькового сланца, приподнятыми на северо-восточной стороне фиолетовым порфиром. У подножья этих гор было солёное озеро, высыхающее летом; на грязном краю его росли наяды (Potamogeton perfoliatus) и некоторые солянки (например, Statice caspia и St. suffruticosa), a рыбы в нём не было. Зато верстах в тридцати к востоку от Арката находилось озеро, богатое рыбой и потому получившее название Балык-куль.

   Гранитные Аркатские и Буркатские горы со своими резкими профилями составляли исключение на моем пути в Семиреченский край. На следующих пяти перегонах до города Аягуза (118 вёрст) горы имели куполовидные формы и округлые очертания, характеризующие порфировые поднятия. Такие куполовидные горы в особенности заметны были между Усунбулакским и Ингрекеевским пикетами. Тут весь перегон шёл через холмистую местность. Горы эти носили название Ингрекея и были подняты зелёными порфирами (диабазами). За Ингрекеевским пикетом к Алтынкалатскому степь становится ровнее. Верстах в шести за Алтынкалатским пикетом наша дорога перешла через русло высохшей реки, которую казаки называли Горькою. Эта безводная река - первая встреченная мной на 220-вёрстном расстоянии от Иртыша - и была Ащи-су, или Чаганка, левый приток Иртыша. Верховья Ащи-су находятся в хребте Чин-гистау, зубчатый гребень которого синеется вдали от Алтынкалатского пикета. Последний перегон от Алтынкалата до Аягуза (30 вёрст) я сделал поздним вечером 7 августа; так как солнце уже закатилось, когда я выехал из Алтынкалата. Вечерняя заря исчезла; ночь была тёплая и великолепная: звёзды блистали очень отчётливо на безоблачном горизонте, но тихим и ровным, как бы сухим блеском, а не мерцая разноцветными огнями, как на безоблачном же небосклоне Италии. Оттого они казались очень маленькими.

   На востоке, вслед за лёгким заревом, поднималась луна. Она казалась такой малой на горизонте, как бы была в зените, диск её был резко очерчен, свет её был ярок: всё это обличало необыкновенную сухость воздуха; росы не было и следа.

   Я приехал в Аягуз уже после десяти часов вечера, проехав таким образом, двести семьдесят вёрст по типичной Киргизской степи.

   Переезд этот в значительной степени расширил мои понятия о том, что русский народ подводит под термин степи.

   Рождённый в соседстве с чернозёмными русскими придонскими и приволжскими степями, на той окраине чернозёмной России, для которой русская научная терминология придумала название лесостепи, я привык разуметь под именем степи обширные безлесные равнины, покрытые чернозёмом и поросшие исключительно травянистой растительностью.

   Такой характер имели родные и знакомые мне с детства придонские и приволжские степи. На ровном их горизонте никогда не профилируются никакие горные возвышенности. Проезжая в своём детстве и юности сотни и даже тысячи вёрст по чернозёмной России, я никак не мог себе представить, что такое гора, так как видел горы только на картинках и готов был относиться к ним как к художественным вымыслам, а не как к действительности. То же, что наш великорусский народ разумел у нас под именем гор, были, с одной стороны, спуски в ложбины или овраги, промытые доисторическими дилювиальными течениями или современными вешними водами в нашей беспредельной Сарматской равнине, а с другой - подъём на другую сторону этих ложбин и оврагов. Таким образом, пересекающие наши великорусские степи так называемые горы имеют отрицательный рельеф, то есть состоят не из возвышений над уровнем степи, а наоборот, из углублений, в которых ютится лесная растительность, между тем как ровная поверхность самой степи поросла исключительно травянистой растительностью необыкновенно роскошной весной и в начале лета и выжженной палящими лучами солнца к осени. В пять же зимних месяцев вся эта поверхность покрывается глубоким пластом снега, дающего своим таянием весной новую жизнь нашим степям.

   Совершенно иной тип степи встретил я в Азиатской России на необъятном пространстве между Уралом и Алтаем, составляющем южную часть Западно-Сибирской низменности. С южно-русскими чернозёмными степями сибирские степи имеют то общее, что на всём их пространстве нет никаких возвышенностей, что они также очень богаты травянистой растительностью и что их флора имеет большое сходство с флорой наших степей. Но существенное различие тех и других заключается в том, что хотя сибирские степи и богаты прекрасными луговыми пространствами, но пространства эти очень часто перемежаются с более или менее обширными перелесками (колками), состоящими из лиственных деревьев (берез, осин, тополей и т. п.) и что эти колки не скрываются в ложбинах, а растут на самой поверхности степи. В самой почве тех и других степей есть также существенное различие в том, что хотя почва сибирских степей плодородна, но она не может быть отнесена к типичной чернозёмной почве.

   По отношению же к своему орошению сибирские степи имеют также свои особенности. Величественные реки, орошающие Западно-Сибирскую низменность, текут издалека, так как они берут начало преимущественно в Урале или в Алтае, и, не встречая по выходе своём в низменность тех ложбин, промытых дилювиальными водами, которыми обилует Сарматская равнина Европейской России, протекают по самой поверхности низменности, прорывая себе неглубокие русла в мягкой и рыхлой почве. При этом они постоянно притискиваются (по закону Бзра) к правому своему берегу и, подмывая его, делают его крутым и нагорным, так что он издали представляет вид возвышенности, ограниченной, впрочем, прямой линией на горизонте.

   За Омском, в так называемой Барабе, я встретил ещё новый для меня третий тип степи. При том же равнинном её характере и перемежаемости её луговых пространств с лиственными перелесками (колками) Барабинская степь характеризуется отсутствием текущих вод и преобладанием более или менее обширных пресноводных озёр.

   Наконец, четвёртый и совершенно неожиданный для меня характер степи встретил я за Иртышом при моем переезде между Семипалатинском и Аягузом. Со степями нашей Сарматской чернозёмной равнины пересечённая мной здесь Киргизская степь имела только одно общее, а именно совершенное отсутствие лесной растительности и обилие травянистой, необыкновенно роскошной весной и в начале лета, совершенно выгорающей осенью, а в зимние месяцы покрытой снежной пеленой, настолько лёгкой, что скот, разрывая снег своими копытами, находит себе подножный корм и в течение этих зимних месяцев. Но самое поразительное отличие Киргизской степи от наших южно-русских состоит в том, что на её горизонте поднимаются очень часто горно-каменные возвышенности, которые состоят то из округлых куполовидных порфировых холмов, то из резко очерченных гранитных кряжей. Текущими водами Киргизская степь чрезвычайно бедна, но в горно-каменных её возвышенностях есть ключи и источники, а на самой поверхности степи встречаются и озёра, но почти всегда с солоноватой водой. Самый же характер растительности, состоящей часто из роскошных трав и кустарников, совершенно иной, чем в наших степях, так как во флоре Киргизской степи преобладают не европейские формы, как в наших сибирских степях, но уже чисто азиатские. Таким образом, этот четвёртый тип степи ещё более отличен от нашего средне- и южнорусского, чем оба сибирских типа.

   Что же, в конце концов, разумеет русский человек под названием степи? Повидимому, обширные равнины, богатые травянистой растительностью и не тронутые ещё культурой. При этом понятию степи не противоречит ни присутствие на ней твердокаменных горных групп и кряжей (как это замечается в Киргизской степи), ни произрастание на ней перелесков, состоящих из лиственных лесных пород, как это замечается в Ишимской и Барабинской степях. Орошение есть необходимое условие существования степи: безводная степь перестаёт быть степью и делается пустыней. Но характер орошения степи может быть весьма различен. Степь может быть орошена реками, текущими или по совершенно ровной её поверхности, или в более или менее глубоких ложбинах. Наконец, степь может совсем не иметь текущих вод, а быть покрыта пресноводными или солёными озёрами. Но ещё более необходимо, чтобы степь была покрыта зимой сплошным снежным покровом, составляющим непременный атрибут степи, так как таяние этого покрова восстанавливает тот растительный покров, который служит главной характеристикой степи.

   Возвращаюсь к своему путешествию 1855 года.

   Город Аягуз (впоследствии Сергиополь) был расположен на правом берегу реки того же имени, которая имела здесь всего только 10 метров ширины, но я обрадовался и этой ничтожной речке, так как это была первая встреченная мной проточная вода на протяжении двухсот семидесяти вёрст от Иртыша, и притом она принадлежала уже к бассейну озера Балхаша.

   Город этот первоначально был построен верстах в тридцати выше на речке Аягузе при пересечении её караванной дорогой, но вскоре после основания там города караванная дорога отошла от него в сторону и стала пересекать речку в тридцати верстах ниже. Тогда город перенесли на это, то есть на нынешнее, его место, но караванная дорога снова перешла на своё старое место. Однако город не захотел качаться далее, как маятник, из стороны в сторону и остался на своём втором месте. Во время моего посещения он был таким жалким и ничтожным, каким мне не приходилось видеть ни одного русского города. Построен он был на одном, более низком берегу ничтожной речки, везде проходимой в брод, и состоял из глиняного укрепления с бастионами и куртинами, которое уже разваливалось и внутри которого помещались кое-какие казенные здания (казармы, больница и недостроенная ещё кирпичная церковь). Собственно, город состоял из одной широкой улицы с такими низенькими саманными глинобитными домиками, что приходилось нагибаться, чтобы разговаривать со стоявшими у окон этих домиков жителями. Лавок в городе совсем не было: единственная, просуществовавшая короткое время, закрылась, потому что, как уверял разорившийся лавочник, никто не хотел платить денег за товары, а все требовали их отпуска даром!.. На другой стороне реки возвышались каменистые холмы, на которых по вечерам выли волки и даже видны были их сверкавшие в темноте глаза. Я остановился в городе в маленьком, но чистом и хорошо выбеленном домике зажиточного казака и пробыл весь следующий день, проночевав здесь две ночи. Такая днёвка оказалась необходимой, главным образом, для разбора и укладки моих богатых геологических и ботанических сборов. День был жаркий: в 7 часов утра в тени было 15°, в два часа пополудни 21,5°, а в 9 часов вечера ещё 19°.

   Главная моя экскурсия 8 августа была направлена вверх по одной из составных ветвей речки Аягуза, где в шести верстах выше города находились ломки известняка, а в трёх верстах - кирпичный завод, на котором выделывался кирпич для постройки церкви и дома коменданта города (этим комендантом был казачий есаул). Растительность посещённых мною холмов была очень бедна, но в минеральных богатствах в окрестностях Аягуза, повидимому, не было недостатка: мне доставили образцы прекрасного графита, найденные верстах в сорока от города в вершинах речки, впадающей в Аягуз, и образцы каменного угля, залегающего верстах в семидесяти от него в ту же сторону.

   9 августа, рано поутру, после второй ночи, проведённой в Аягузе, я тронулся в путь по направлению к г. Копалу. Первые четыре перегона (более 100 вёрст) шли вдоль течения речки Аягуза, через которую мы не раз переезжали в брод. Течение это сопровождалось довольно ровной степью; гор не было видно. Вдоль реки росли деревья, преимущественно серебристые и разнолистные тополи (Populus alba и P. euphratica). Ha четвёртой от Аягуза станции, Мало-Аягузской, мы расстались с рекой Аягузом и через два перегона (около 60 вёрст), совершённые уже ночью, достигли на рассвете 10 августа интересовавшей меня станции Арганатинского пикета.

   Пикет этот был расположен в ущелье маленькой горной группы, состоявшей из скал чёрного кремнистого сланца, круто приподнятых порфиром. По ущелью мимо пикета протекал ключ чистой воды. Дорога поднималась по этому ущелью. Я остановился на пикете для того, чтобы пересесть на верховую лошадь и предпринять в сопровождении двух казаков экскурсию к камышам, окаймляющим озеро Балхаш, видное из пикета в хорошую погоду. К сожалению, когда мы выехали из пикета и сделали несколько верст по направлению к Балхашу, тучи собрались со всех сторон, и пошёл сильный дождь, промочивший нас, что называется, до костей. Экскурсия не удалась, пришлось вернуться на пикет. Я, пересев в тарантас, решил продолжать свой путь к Копалу. Через два перегона (65 вёрст) я достиг Лепсинского пикета и выехал на реку Лепсу. Это была первая значительная река Семиречья. При выезде на Лепсу дождь уже прекратился и я мог сделать хороший сбор интересных растений семиреченской флоры. Река имела метров 40 ширины и быстрое течение; через нее мы переправились на пароме. За переправой находился Лепсинский пикет. За Лепсой расстилалась обширная песчаная степь, а вдоль берегов её росли деревья: талы (Salix viminalis) и тополи (Populus laurifolia).

   Местность эта была оживлена богатой орнитологической фауной. Здесь мы увидели впервые степных куриц: так казаки называли характернейшую среднеазиатскую птицу, свойственную, между прочим, и природе Семиречья; в систематике ее называют Syrrhaptes paradoxus, a y нас саджей или копыткой. Сверх того, мы видели много дроф и стреляли с успехом куропаток (Perdix daurica) и степных рябков (Plerocles arenarius).

   В этот день (10 августа) я переехал и вторую значительную реку Семиречья, Баскан, при Басканском пикете, и достиг третьей реки Аксу, у Аксуйского пикета, после двух перегонов от Лепсы (65 вёрст), где и ночевал. Что придавало неимоверную прелесть той части Семиречья, которую мы проехали в этот день, так это то, что в стороне истоков реки Лепсы, на юго-востоке, перед нами раскинулся во всём своём величии исполинский снежный хребет - Семиреченский Алатау {Теперь называется Джунгарским Алатау. (Ред.)}, который с низменной Прибалхашской степи поднимается далеко за пределы вечного снега ещё более резко, чем Альпы со стороны Ломбардской равнины.

   11 августа, переночевав на Аксуйском пикете и проехав ещё один перегон (23 версты) до пикета Карасуйского, я стал подниматься в гору на высокий отрог Семиреченского Алатау. Весь перевал этот, известный в то время под именем Гасфортова (так как он был устроен самим генерал-губернатором), находился между станциями Карасуйской и Арасанской, отстоящими одна от другой на двадцать семь вёрст. Вёрст пять дорога поднималась в гору узким ущельем, состоявшим из диких обрывов глинистого сланца, поднятых очень круто. Часа через два очень крутого подъёма мы достигли вершины гребня, который, впрочем, едва ли превосходил 1 300 метров абсолютной высоты и, во всяком случае, не имел ещё альпийской растительности.

   После нескольких вёрст пути через плоскогорье и семивёрстного пологого спуска я увидел, наконец, впереди себя извивающуюся ленту реки Биён, а за ней - интересное Арасанское поселение. Биён имеет характер быстрой и пенящейся горной реки, стремящейся через камни и скалы. Обмытые ею и торчащие из неё, они состоят из гранита. Много этих скал было навалено и за рекой и, видимо, принесено сюда ею, но, во всяком случае, не издалека, так как эти самые граниты выходят на поверхность в полуверсте от посёлка. Посёлок состоял из двух десятков домов, из которых один, построенный над самым ключом, был очень опрятен и даже красив. Бассейн Арасана был разделён на 4 купальни, каждая метров в 6 длиной и 4 шириной. Вода в них выходила с чистого дна из-под расчищенных камней. Из неё в трёх местах выбивались с силой пузыри газов. Температуру Арасана я нашёл в ,5° Ц. Запах сернистого водорода был очень мало чувствителен. Нет сомнения, что после расчистки температура источника несколько понизилась, и выходящие на его дне газы стали менее задерживаться. Перед домиком был разбит сад, в котором деревья ещё не успели разрастись. Но что придавало уже прелесть всей местности, так это пашни копальских жителей, необыкновенно богатые своим урожаем пшеницы и овса и плодородием почвы. Пашни эти простирались от самого города Копала по всему плоскогорью Джунке до реки Биёна, доставлявшего обильное орошение этим пашням. Если принять во внимание, что многие из копальцев обрабатывали в это время до двадцати десятин на тягло, то можно себе представить, какой цветущей русской колонией в Семиречье был уже в то время Копал, основанный за 15 лет до того в местности, плодородие которой и удобство для основания оседлой русской земледельческой колонии были впервые оценены знаменитым русским путешественником Г. С. Карелиным, ранее всех проникшим в северную часть Семиречья в 1840 году.

   Я не остался ночевать в Арасане и 11 августа к вечеру добрался уже до Копала через прекрасное и плодородное плоскогорье Джунке, имеющее здесь не менее тридцати вёрст ширины. Копал был в это время уже очень порядочным городком, состоявшим из 700 домов, с деревянной церковью на площади и несколькими красивыми деревянными же домиками наиболее зажиточных казаков. В одном из таких домиков, служившем постоялым двором, я нашёл себе пристанище, так как гостиниц в Копале не было.

   На другой день поутру я отправился к начальнику Копальского округа, полковнику Абакумову, который меня принял особенно приветливо и радушно. Он был выдающейся личностью, имевшей заслуги и перед наукой. Будучи ещё молодым казачьим офицером, Абакумов сопровождал высокоталантливого натуралиста, путешественника Карелина, когда тот в 1840 году совершал первые свои поездки в северной части Семиречья, в горах Семиреченского Алатау, и сделался под его руководством страстным охотником и натуралистом. Когда же Карелин обосновался в Семипалатинске и перестал выезжать оттуда куда бы то ни было, Абакумов, бывший его подручником во время его путешествия, поселился в только что основанном Копале и стал выезжать оттуда и в ущелья, и на вершины Семиреченского Алатау, и в Прибалхашские степи, собирая в неизведанной ещё стране орнитологический, энтомологический и ботанический материалы сначала для Карелина, а после его отъезда по его рекомендации вступил в сношения с заграничными натуралистами, которым и начал доставлять свои сборы. Не мало растений и животных было вновь открыто Абакумовым, и некоторые из них получили его имя, как, например один из весенних жуков-усачей или дровосеков (Dorcadion abacumovi). Впрочем, в последнее десятилетие и старевший Абакумов, с повышением в чинах и с укреплением за ним первой роли в цветущем уже городе, отяжелел, перестал выезжать на охоту и на экскурсии и только высылал за естественно-исторической добычей наиболее способных из своих прежних спутников-казаков.

   Понятно, как воодушевил и оживил местного ветерана детальных естественно-исторических розысков и открытий мой приезд; понятно и то, с каким удовольствием он предоставил всю свою команду в мое распоряжение.

   День 12 августа был им проведен вместе со мной в близких от Копала экскурсиях, а на следующий, 13 августа, он устроил мне восхождение на Семиреченский Алатау до вечных снегов этого хребта, но сам не решился сопровождать меня, боясь обнаружить передо мной свою единственную слабость, без которой он был бы идеальным начальником столь интересного края, каким был Копальский округ: слабость эта - та самая, которой страдало в то время огромное большинство самых талантливых деятелей наших захолустных окраин,- была алкоголизм, в силу которого Абакумов после каждого обеда находился в состоянии полной невменяемости.

   13 августа, на рассвете я, в сопровождении шести отборных казаков, был уже на пути в горы. Переехав в брод речку Копалку, мы начали подниматься в направлении к юго-западу, где подъём был наиболее отлогий. На всём пути своём я брал образцы горных пород. В самом начале подъёма я встретил жилу точильного камня, открытого здесь Абакумовым и уже употреблявшегося копальскими жителями взамен выписывавшегося прежде по дорогой цене из Европейской России. Точильный камень этот оказался довольно мягким диабазом с кристаллами колчедана. На дальнейшем пути мы следовали через круто поднятые (под углом 70°) слои метаморфического сланца.

   После почти четырёхчасового подъёма на сильных и здоровых лошадях мы достигли гребня хребта и вдоль него повернули к востоку. Оказалось, что высокий кряж, по которому мы следовали, отделял широкое Копальское плоскогорье от глубокой долины горной реки Коры, одной из составных ветвей значительной реки Семиречья - Каратала. Весь этот Копальский гребень простирался от запада к востоку и носил на себе не только полосы, но и поляны никогда не растаивающего, то есть вечного снега. Но за глубокой долиной реки Коры простирался ещё гребень, параллельный с Копальским, и этот гребень уже переходил за пределы вечного снега в нескольких из своих пиков. В особенности две его вершины были совершенно убелены вечным снегом, который спускался с одной из них довольно низко на северную её сторону в голову поперечной долины, где протекал с шумом левый приток Коры. Котловина, в которой зарождался этот приток, была обнята крутыми снежными скатами и походила на ледник, но, к сожалению, я не мог исследовать его, потому что расстояние до него было слишком велико, и на это исследование пришлось бы посвятить несколько дней. Вид на долину реки Коры был восхитителен. Он напомнил мне красивые долины Гриндельвальда и Лаутербруннена. Высота гребня, по которому я следовал, казалась мне, по крайней мере, метров на 1 500 выше Копальского плоскогорья, но он ещё более возвышался над глубокой долиной Коры. Широкая и многоводная река, через которую, как говорили, очень трудно, а иногда и совсем невозможно перебраться в брод, кажется сверху узкой, серебристой ленточкой, которая, однако-же, несмотря на свое отдаление, наполняет воздух диким рёвом своих пенистых волн, стремительно прыгающих по камням. Пена и брызги этой реки имеют тот особенно млечный цвет, который свойствен рекам, порождённым ледниками. Кое-где виднеются вдоль реки темнозелёные полоски длинных лесистых островов, масштабом величины которых могут служить растущие на них тёмные и стройные вековые тянь-шанские ели (Picea schrenciana), получившие свое научное название в честь современного Карелину путешественника Александра Шренка, доходившего в 1840 же году до Семиреченского Алатау и озера Балхаша. Такие же ели торчат по утёсам и на скатах величественной долины Коры. За рекой быстро поднимались горы, сначала поросшие сибирской пихтой (Abies sibirica), далее кустарником, потом обнажённые и поросшие альпийскими травами, исчезающими, наконец, под снежной мантией. Кое-где на снегу видны были как бы горизонтальные и вертикальные тропинки. По рассмотрении в зрительную трубу горизонтальные тропинки оказались глубокими трещинами, а вертикальные - следами низвергнувшихся лавин.

   Как ни манила меня очаровательная долина, нельзя было и думать о спуске в неё, и я решил следовать вдоль гребня, переходя с одной возвышенности на другую и стараясь достигнуть предела вечного снега. Мы следовали на лошадях до тех пор, пока дико наваленные одна на другую гранитные скалы не преградили нам пути. Тут мы вынуждены были оставить лошадей, и я уже пешком отправился с тремя казаками по пути, по которому с испугом неслось перед нами стадо диких коз (Gapra sibirica), с необыкновенной лёгкостью перескакивавших с одной скалы на другую. Приходилось и нам перепрыгивать через глубокие поперечные трещины или обходить их, спускаясь несколько в долину Коры, где глыбы скал были не так громадны и трещины более доступны к переходу, облегчаемому крепкими стволами и ветвями растущего в них казачьего можжевельника (Juniperus sabina). Таким образом я добрался до предельного пункта своего восхождения - одной из вершин гребня, на которой в западине находилась поляна никогда не растаивающего (вечного) снега. Здесь я решился сделать привал для того, чтобы измерить высоту, на которой мы находились и которая могла быть едва ли менее 3 000 метров. Измерения свои я производил посредством аппарата для кипения воды, так как имевшийся у меня барометр не выдержал переездов и разбился ещё в Сибири. Я принялся за свой аппарат, но как ни старался зажечь спирт, налитый из имевшейся на руках казаков бутылки, он не горел, потому что, как оказалось, был наполовину выпит одним из сопровождавших меня казаков и разбавлен водой. Впоследствии я узнал от Абакумова, что Карелин отравлял в присутствии казаков весь свой запас спирта, необходимого для научных целей, самым сильным ядом и давал этот спирт в присутствии казаков собаке, которая тотчас же околевала, и что только этим способом он мог отучить казаков от хищения ими спирта, столь необходимого для целей науки. Для меня же дело было в этот день, непоправимо, и на первом моем восхождении я потерпел досадную неудачу. Пришлось довольствоваться полным сбором горных пород на пути, богатой коллекцией альпийских растений {Вот список собранных мной в альпийской зоне Копальской цепи растений сем. Ranunculaceae: Anemene narcissiflora, Ranunculus hyperboreus, R. altaicus. Trollius asiaticus, Isopyrum grandiflorum, Aconit um rotundifolium; сем. Papaveraceae: Papaver alpinum; сем. Cruciferae: Draba stellata, Erysimum cheiranthoides; сем. Droseraceae: Parnassia laxrmnni; сем. Sileneae: Dianthus aïpinus, Alsine venia; сем. Geraniaceae: Gêranium albiflorum; сем. Leguminosae: Oxytropis amoena, Ox. fruticulosa n. sp., Ox. algida n. sp., Ox. platysema, Ox. oligantha n. sp., Hedysarum obscurum; сем. Rosaceae: Potentilia opaca, Pot. nivea; сем. Crassulaceae: Umbilicus alpestris, Sedum erwersii; сем. Saxifragaceae: Saxifraga sibirica; сем. Compositae: Rhinactina Hmonifolia, Erigeronuniflorus, Richteria pyrethroides, Leontopodium alpinum, Doronicum altaicum, D. oblongifolium, Saussurea pygmaea; сем. Pyrolaceae: Pyrola rotundifolia; сем. Primulaceae: Primula cortusoides, Pr. algida, Androsace septentrionalis, Cortusa matthioli; сем. Gentianeae: Gentiana aurea, G. barbata, G. frigida; сем. Borragineae: Muosotis silvatica, Eritrichium villosum; сем. Scrophulariaceae: Gymnandra borealis; сем. Labiatae: Dracocephalum altaiense, Dr. peregrinum; сем. Liliaceae: Allium platyspathum.} и небольшим количеством жесткокрылых насекомых.

   Альпийская флора роскошно покрывала своими чудными цветами скалы вершин Копальского гребня.

   Флора всего Копальского гребня носила вполне альпийский характерно между растениями, её составлявшими, были и европейские (как альпийские, так и северные), в ещё большей степени алтайские, а отчасти и местные алатауские, значительная часть форм которых была найдена мной впоследствии на Тянь-шане {Среди собранных мной 13 августа на Копальском гребне растений были уже известны из альпийской флоры Швеции, Швейцарии и других стран Европы: Anemone narcissiflora, Ranuncuius hyperooreus, Papaver alpinutn, Draba stellata, Dianthus alpinus (в другом видоизменении), Alsine verna, Hedysarum obscurum, Potentilla opaca, P. nivea, Erigeron uniflorum, распространённый в Альпах эдельвейс (Leontopodium alpinum), Primula cortusoides, Cortusa matthioli, Gentiara aurea, Dracocephalum peregrinum. Но встретились мне в этой флоре и несколько растений, распространённых в нашей северной русской (Сарматской) равнине: Pyrola rotundifolia, Androsace septentrionalis и наша обыкновенная незабудка (Myosotis silvatica), a из растений Сибирской равнины: Trollius asiaticus и полярная Gimnandra borealis. Всего же более растений в этой зоне было алтайских, а именно: Isopirum grandiflorum, Erysimum cheiranthus, Parnassia laxmanni, Gêranium albiflorum, Sedum ewersii, Saxsifraga sibirica, Doronicum altaicum, Primula algida, Eritrichium villosum, Dracocephalum altaiense. Все же остальные виды принадлежали к центрально-азиатской флоре местной альпийской зоны и оказались позже отчасти распространёнными также и в Тянь-шане. Из этих растений местной алатауской флоры мной в этот день были найдены впервые получившие впоследствии следующие названия: Oxytropis fruticolosa n. sp. p, Ох. algida n. sp., Ох. oligantha n. sp.}.

   Ключ, выходивший из земли близ нашего привала метров на 60 ниже снежной поляны, имел ,5°, а температура воздуха в тени °, но пригрев солнца был очень силен, и, конечно, нерастаявшие в это время года снега нужно было уже признать вечными, в чём легко было убедиться из их сложения.

   Когда же мы, после сбора альпийских трав, тронулись с нашего привала, день склонялся к вечеру, и было уже около 6 часов пополудни. Сумерки застали нас на половине спуска, который был очень крут, потому что мы шли напрямик в направлении к Копалу. Когда мы вошли в зону хвойных лесов, то уже совершенно стемнело, и мы, спотыкаясь и падая, должны были вести лошадей в поводу пробивая себе путь между скалами и срубленными деревьями. Наконец, мы вышли на тропинку дровосеков, проходившую через ущелье, в котором зимовал первый пришедший сюда русский отряд в 1841 г., при занятии местности Копала под первое русское поселение н Семиреченском крае. Уже очень поздно вечером огни и лай собак возвестили нам наше благополучное возвращение в Копал.

   Отвычка от верховой езды и переутомление от слишком трудного восхождения не остались для меня без последствий. День 14 августа я ещё провел кое-как, приводя в порядок свои богатые сборы от 13 августа, но на другой день я уже слёг в постель. Следующие три дня я не мог двинуться с места и только 18-го утром с трудом сел в тарантас для того, чтобы шагом доехать до Арасана. Теплые ванны имели на меня самое благотворное влияние: невыносимые боли прекратились, и 19 августа я с удовольствием мог уже сделать первую экскурсию за пять вёрст от Арасана. На следующие дни - 20, 21, 22 и 23 августа - я уже делал ежедневно экскурсии от 15 до 20 вёрст во все стороны от Арасана, вдоль реки Биёна вниз по её течению и вьерх в горы, в ущелье Кейсыкауз, на копальские пашни и т. д.

   Во время этих экскурсий я ознакомился с фантастического вида нагромождениями скал по реке Биёну, как бы наваленными одна на другую, так что они могли дать в своих промежутках убежище для многих людей, а также с рекой, до такой степени обильной водой, что её легко было развести на арыки (ирригационные каналы) для полива обширных пашен, а также с интересной фауной каменистых берегов Биёна, в состав которой входило множество черепах (Testudo horsfieldi) и птиц, в особенности каменных куропаток (Caccabis chukar) и степных рябков (Pterocles).

   Наблюдение над здешней хлебной культурой убедило