Соймонов Федор Иванович - Из записок Ф.И. Соймонова

способный нам ветер, и для того миновав остров Даго, поворотили срединою моря к Гданску. Тут оказалася ревность адмирала Гордона в том, что сделать сигнал и прибавить парусов, а которые ластовых судов с артиллериею, ту велит принимать на гукоры и тащить за собою (?). Пополудни того дня, будучи мы между Рижского залива и шведского острова Готланда, встретили 2 голландские торговые корабля идущие к Ревелю; адмирал по обыкновению сделал сигнал их догнать, шкиперов для допросу привести к нему на корабль. По случаю близости нашему кораблю тот сигнал учинен был; капитан поворотя свой корабль к тем голландским кораблям через несколько часов дошли и остановились и обоих шкиперов взяли и к адмиралу отослали.

   Чрез них тогда получили подлинную ведомость, что вчерашний день поутру они видели французских военных 6 кораблей, в открытом море крейсуют противу Гданского залива, в 5 или 6 милях от него; тогда то увидели мы ревность адмирала Гордона, потому что учинил сигнал всему флоту чтоб держать парусов колико возможно, а другое чтоб ластовые суда с артиллериею тащить за собою; курс принят был " ", только прямо на то место, где голландские шкиперы накануне того их видели. Всего приятнее нам показалось, что чрез генеральских поручиков объявлено, чтоб всякое к баталии приуготовление чинено было, во уповании том; что завтрешняго дня рано французкие корабли видеть надежда имеется; тогда то мы уверилися, что с французами по неприятельски поступать повелено. Одному мне печально было то, что того фрегата, на котором мне в баталии быть должно, не имелося... . (Место?) корабля, на котором я находился, задолжит (надлежит?) за линиею, да и сигнал (сигналов?) на нем принадлежащих до того не было; одно ласкало меня, (то, что?) превосходной против французов силе не велика нужда в содержании линии быть может.

   И так с великою ревностию и с великим приуготовлением чинили: деки очистили, каюты офицерские разломали, коники (койки?) по бортам уклали, а к свету и фитили зажжены были.

   На самом рассвете паче нашего чаяние увидели мы место французских кораблей перед собою, и то был..... (мыс?) берега Луксзгор, последний к Пиловскому порту и где нам должно было артиллерию выгружать.

   Сие ошибка последовала та, что от несправедливости сочинение печатной карты, то есть Восточного моря, как то за 18 лет прежде равное тому усмотрено было {За 18 лет прежде, то есть в 1716 году, когда ревельская эскадра под командою капитан-командора Сиверса следовала к Копенгагену, в день, около полудня, увидели мы землю, которую по счислению быть уповали восточному мысу от Гданского залива, называемому Гиль, но в самом деле, то я будучи тогда на том корабле мичманом..., (сочинил?) на свое счисление карту и называл Гилем, однако отворотя от оного к западу, Гиль на другой день увидели, в то подлинно от погрешности голландской карты. И при том случае, хотя я вспомянув прежнее и сомневался, однако явно спорить не осмелился.}, и ежели б за несколько пред тем часов флот к тому мысу приход имел, тоб конечно нескольким кораблям, а паче передним, несчастие не миновать.

   Никому такое погрешение карты на мысль не приходило и все были в том.... (уверены), что наш курс был посреди моря к Гданскому заливу. На тот случай, что мы к тому мысу прибыли при самом рассвете дня, и как увидели ту ошибку, землю впереди, то по сигналу отворотили в море и отшед несколько, адмирал учинил другой сигнал: лечь на дрейф, а мне как коммисариатскому члену быть к адмиралу на корабль.

   В эту самую ночь соединился с нами фрегат "Россия", с которого капитан барон фон-Шлейнец прибыв на адмиральской корабль объявил все их обстоятельства, как прежде 2 пакетбота, а потом и фрегат "Митава" к французам в полон досталися и он удивлялся об них...(?) ко флоту прибыть на помогу, что нам был ветр способный, а ему противный, и для того он 4 дня лавировал, а в ту ночь с нами соединился. Обстоятельства о французской эскадре и о несчастии десанта их под Гданском.

   Те их корабли пришли на гданскую рейду прежде того за 2 недели, десант в 3000 человек при крепости Минды на берег высадили, и будучи в той надежде, что они и во Гданск безпрепятственно пройдут; потом опасаяся российского флота, чтобы их не застали в заливе, вышли в море, крейсовали, где и российские 2 пакетбота и фрегат "Митава" полонили, и хотя они от наших и известны были о российском флоте, что к походу приуготовляются, однако так скоро быть не уповали; однако хотя и дождалися нас, только счастие послужило им удалиться от нас своим благополучием; они были от нас к западу не больше 5 миль, и потому что мы были то утро от них к востоку, то при захождении солнца не только нас видеть, но и перечесть могли, от нас они будучи к западу.....(?) невидимы были, как мы об том от наших бывших у них в полону уведомилися; и сколь скоро нас увидели, толь поспешно, забыв своих земляков, ретировалися к Копенгагену. Адмирал учиня консилиум определил флоту крейсовать против Пиловского порту, артиллерии с поспешностию разгружать в Пиловском порте.

   При том выговаривал я адмиралу о его неправильном поступке, что он тот фрегат, на котором мне определено было быть в случае баталии......("Штор-Феникс?") для чего возвратил к Ревелю, не объявя мне и не определя вместо оного другаго; и хотя он оправдался тем случаем, что он его отправил к Наргину острову для взятья ластового судна с нагруженным порохом, что де для артиллерии за нужное почиталося, однако та его неправильная отговорка перед флагманами и всеми капитанами больше стыда нежели выправки причинилось, и для того определено быть мне на другом фрегате "Аронделе", а сигналы другие (даны?) были. И так мы 2 дня в том положении продолжали. На другой день капитан Стром с ума сошел, флагманы просили меня чтобы правил команду на корабле "Наталии", на котором я и был, а капитана Киселева намерены определить на место сумашедшаго; я в том и согласился.

   На третий день учинена была экспедиция (экзерциция?) лавировать в линии баталии, и как оное последовало, то такой от капитанов непорядок оказался, что исчислить невозможно было; но я хотя и не мало досадовал, однако не вельми того удивлялся, ведав что такому безпорядку быть надлежало, по примеру прежних случаев, а именно в 1721 году при Г. И. Петре Великом, в бывшую экзерцицию под Красною Горкою, равномерно многие капитаны подобные тому непорядки чинили, от чего последовало что с корабля Его Величества "Ингерманландии", на котором Его Величество в персоне вице-адмирала быть изволил, по многим из пушек с ядрами стреляли. А при том случае я знал многих капитанов, которые той должности или чести были недостойны, я тогда командовал кораблем "Святого Антония", офицеров имел 2, поручиков Щербачева, .....(?) и Аничкова, и для того содержали свой корабль в надлежащем его месте, но другой, следовавший за нашим, на котором капитан столь был глуп, что своим кораблем много нам вреда причинял, почему принужден я был ему такие укоризны и выговоры через трубу сделать, которые капитанской чести неприличные; однако он то с терпеливостию сносить принужден был; однако все те непорядки от него усмотрены были, я по должности .... (?) в журнал мой внесть не только тогда не преминул, но по окончании (кампании?) коллегии подать не оставил.

   После того на другой день получено от фельдмаршала графа Миниха сообщение: 1) подтверждал о скорейшей выгрузке артиллерии, в которой он дла атаки Гданска крайнюю нужду имел; 2) не повелительно, но советом предлагал за понетное (почетное?) флоту на гданскую рейду принять (придти?); 1) уведомляет что французские корабли хотя и пошли в море, но один фрегат на рейде; 2) французский корпус, за непропуском во Гданск .... (?) их кораблей, находится при устье Двины (Минде?) на пустом островку, без пропитания.

   Здесь я за надлежащее место принял объявить о бывшем случае, или паче о безразсудной дерзости французских командиров, как следует:

   Они по выходе с кораблей знатно несомненную надежду имели пройти к Лещинскому во Гданск, да и по тому видно, что офицеры кроме строевого платья ничего при себе не имели, и знатно чаяли ж получить у Лещинского во Гданске, а хотя и знали что российского войска великое число вокруг всего Гданска находилось, но все то презирали, а как многим их капитанам сами открывся сказывали, ....(?) когда они к первым форпостам российским пришли, тогда встречены были командою полковника Лесия, и на той встрече не малая часть побита, а оставшие принуждены были при устье реки Вислы Минде возвратиться, при том случае и посланник французской Плело убит.

   По возвращении негде было деться, принуждены были перейти на пустой и голый островок под оборону Минде и тихо (минденских?) пушек и осталися; о тех то граф Миних и писал.

   Адмирал Гордон учинил консилиум, а притом представил аглинского корабля шкипера, который собранию объявил, что он не видал, а слышал и за подлинно уверял, что будто французская эскадра, 15 линейных кораблей, в Зунт вышла, и следовать будет ко Гданску; по тем вестям адмирал Гордонъ за писмое (за опасное?) представлял, что российскому флоту идти на гданскую рейду.

   При том собрании мнение были различныя: часть согласны были с адмиралом Гордоном, второе мнение вице-адмирала Сенявина и мое и двух капитанов Барша п Баракова и генерал-адъютанта Полянскаго, что по совету фельдмаршала графа фон-Миниха всему флоту на гданскую рейду идти надлежит, и при выгрузке артиллерии у Пилаского порта оставить 3 фрегата и госпитательной корабль "Перл", в рассуждении: хотя б то и правда была, что французская эскадра в 15 кораблях линейных в Зунт пришла, то неотменно ей должно прибыть на гданскую рейду; что ж принадлежит до первых 6 кораблей, от (то?) их за превосходную против нашей силу почитать не подлежит, потому что на оных инженерного отбою (обоза?) на всех не имеется, а российских тогда находилося линейных 17, в томъ числе 1 в 90 пушек, 1 в 80, а прочих от 64 до 54, и потому когда французы.....(пожелают в сражение?) вступать, то и у пиловского порту найти могут; только на гданской рейде на якоре без повелительного указу останавливаться не подлежит. Потом из 3 части, которые и так и сяк думали, начали ко второму мнению приставать, потому от первого адмиральского мнение несколько отстали, и для того согласие мнений, подписали, приобща к тому, что к фельдмаршалу Миниху того ж часа с нарочным чрез почту писать, что завтрешняго дня флот на гданский рейд неотменно пойдет, и что принужден будет до французского фрегата и оставших войск.....(?) над ними стараться будет, а на якоре остановиться без повелительного ордера не может, по тем слухам, что о французской эскадре тогда носилося.

   При том советовали, кому б с толь важным делом ехать надлежало; при том вице-адмирал во первых положил что мне ехать, потом.....(?) дали, и почти просьбою меня просили.

   Я признаюся, что во первых я опасался оставить мою должность, а другое весьма мне хотелось прежнюю мою ошибку, что я на корабле команду принять не отрекся, не иным чем избавиться, что на одни сутки в Гданск бы съездить, по той прилежной всех просьбе согласился.

   Поручику на моем корабле Щербачеву о принятии команды ордер послан, и я того ж часа отправился на шлюпке в пиловский порт; по прибытии съехался с армейским капитаном, который из Петербурга к фельдмаршалу графу Миниху .... (ехал?), с которым в одной почтовой коляске и поехал; поутру товарищ мой вздумал ехать ........(верхом?), потому и я от него отстать постыдился; правду сказать, что я курьером был неспособен, да отстать принужден был.

   К графу Миниху я приехал в полудне, сообщение к нему было ему приятно; в 1 часу пополудни, когда мы еще обедали, рапортовали ему что российский флот в море показался, чему он и больше радовался.

   Пополудни во 2 часу поехал фельдмаршал граф Миних и генерал Лесий верхами, и мне как гостю верховая ж лошадь дана была; и как мы на Цыгин берег (Цыгинберг?) выехали, то увидели что флот уже на рейде был; в то самое время французской фрегат "Брилиант" от устья на норд тянулся.....(?), провожаем будучи ядрами с российских кораблей, с бомбардирских 2 кораблей; потому же во французской на острову лагерь российскими бомбы почтение чинили.

   Но как положено при Пилове в генеральном консилиуме, что от (без?) ордера на якорь не становиться, (а я?) с тем ордером возвратиться не успел, то весь флот поворотил и пошел в море, и для меня оставлена была шнява, которая и на якорь стала, а для меня к берегу шлюпка (послана?) была.

   В тот случай я видел неустрашимость графа Миниха: когда выехал с Цыгина-горда на некакое место, которого было до морского берега около 2 верст, тогда с висловских гданских батарей великая пушечная пальба (была по?) фельдмаршалской (свите?), но они с принцем саксонским и с генералом Лесием ехали шагом: правду сказать я тогда за счастие себе то почел, что саксонский принц на мое место приехал и я, не будучи столько неустрашим, своротя в лево нисколько.....проехал.....(?) к морскому берегу в фельдмаршалскую.....(?) или команду вступили (?). По прибытии к берегу я сел в шлюпку, а фельдмаршал с прочими возвратился тою же дорогою около Гданска в свою квартиру в слободу Ор.

   Ветр мне был ехать к шняве противной, и волнение было не мало, и по шестивесельной шлюпке и не безопасности; со шнявы хотя и видна была моя шлюпка, однако они о том не думали что для меня посланы, и хотя мы трудилися давать им знать, а при том и ружьями стреляли, однако никакого успеху не получили, а в то время флот в море гораздо удалился.

   И как я на шняву приехал и нашел кроме что видя меня не спустилися.....(?) каната больше половины видно (отдано?) было.

   Офицер был поручик Лавров; слыша от меня ему выговор и видя свою ошибку, во первых кланяясь просил прощения, а притом приказал якор канату подвертывать, а тогда уже было не очень рано; и для того я во первых приказал.....(с фор?) стеньги поднять флаг, и из пушки выпалить, дая флоту знать, что я на шняве, а вместо (подъема?) якоря приказал канат обрубить, а потом и парусы распустить, что все с флоту видеть было можно.

   И как во флоте усмотрено было что я был на шняве, тогда для ожидание меня легли на дрейф; и в то время я прибыл на шняве во флот около 12 часов и ордер от Миниха, чтобы флоту быть и стать на гданской рейде на якорь, адмиралу отдал.

   На другой день поутру флот следовал на гданскую рейду и по тихому ветру во 2 часу пополудни пришли и стали на якоря в полумесной (полумесячной) линии.

   На другой день фельдмаршал и многие из генералов были на корабле адмирала почти до самого вечера, и нечто такое было обыкновенно торжество, при многой пушечной пальбе. Я (у?) адмирала быть не мог, (потому) что от верховой езды горячку получил и тот день лекари кровь пускать принуждены были.

   На гданской рейде тогда к той стороне торговых кораблей не малое число было, которые по своей воле обходили (отходили?) в море когда кому надобно было.

   Тогда вице-адмирал Сенявин по тем вестям, что якобы французская эскадра в Зунт вошла, выходы торговых кораблей за неосторожность почитал, в рассуждении том что через то может неприятель и о нашем флоте обстоятельно знать, и для того на другой день посетя меня, звал к адмиралу; но как я за болезнию моею ехать не мог, тогда он поехал к адмиралу Гордону и учинил ему в той неосторожности жестокий выговор, сказав при том, ежели он того запрещение не учинит, в таком случае он, будучи в авангардии от флота, ни единого судна пропускать не велит. Адмирал Гордон в том признался, и запрещено всем торговым кораблям без позволение (выходить?) запретил.

   В тот день с наших бомбардирских кораблей бросили бомбы во французский лагерь на остров, однако французы терпели, и никакой к сдаче склонности не показали.

   На другой день в первых часах дня увидели мы что российской фрегат "Арендель", будучи на крейсе, шел ко флоту делав сигнал и паля из пушек, а за ним 2 военные корабля под российскими флагами гнались, что было принято что французская эскадра, о которой слухи были, подлинно прибыла, и те 2 корабля (сочли?) за передовых от той эскадры.

   В то время адмирал учинил сигнал всему флоту ... (сняться с якоря?) и следовать в море противу тех кораблей; а как они то увидели тот час поворотили в море.

   Вице-адмирал Сенявин, будучи в авангардии нашего флота, прежде всех якори поднял и своим кораблем "С. Александром" о 70 пушках и с тем другой "Леферм" о 80 пушках погналися за теми кораблями, а потом и весь флот следовал; однако те корабли (как?) сущие неприятели, однако старши не (старались?) чтоб (не?) дать от таких (атаки?), чем больше уверяли что то подлинно французские и по то время удалялись как вице-адмирал и с двумя кораблями догнал их; тогда они остановилися и к вице-адмиралу приехав объявили, что они подлинно два датские военные корабля, а приходу причину объявили, что они посланы для пробы нового корабля, а что бежали как неприятели и что для пробы так далеко шли, на то ответу объявить не умели;.....(вероятно?) посланы за тем, чтобы узнать что под Гданским тогда происходило, а при том объявили что французских не только вновь никакова корабля не было, но и прежних 6, на которых войско к Лещинскому перевозили и со взятым российским фрегатом "Митавою" и двумя российскими же пакетботами за несколько дней до их отъезду из Зунта во Францию отошли. По тем известиям флот по прежнему на гданскую рейду возратился и стал на якорь.

   Потом того же дня на вечер уведомилися от фельдмаршала графа Миниха, что крепость Гданская при устье Вислы сдалася и гарнизон саксонской во оную введен, потому и французской корпус на острову имевший на Минде пушки себе в защищение ....(?) против.....(?) с другой стороны бросили бомбы и.....(?) будучи обезпокоен по тому же сдался, выпрося единое чтоб его на российских судах перевезть в шведские порты, в сем с ними и капитуляция заключена и нам сообщена. Хотя пред несколькими днями имели поведение от графа Миниха чтоб с каждого корабля снять по 2 из больших пушек и свезть на берег, да со всех флота из корабельных солдат командировать один баталион со штабами и обер офицерами, но у адмирала никого (ничего?) о том ко истолкованию начато не было.

   А тот приказ, что французов 3000 человек рядовых с обер и унтер офицерами перевозить приказал на шведские берега покудаль исполнено помышлять (?), и для того вице-адмирал Сенявинъ секретно сообщил мне о том адмиральском неистолковании, с тем, (что?) ежели от него до полудня никакого приказу объявлено не будет, то он намерен к адмиралу ехать и говорить ему, что мы ничего не делаем, и приказал, когда он пополудни к нему поедет, чтоб и я к нему на корабль приехал.

   И тако пополудни в 4 часу в начале сказали мне, что вице-адмирал к адмиралу на корабль приехал; тогда и я немедленно поехал. По прибытии их увидел, что адмирал от приложение (предложения?) или паче жестокого от вице-адмирала ему выговору в великой конфузии находился, и ничто иного не ответствовал, что он все исправлять будет; а как то и мне Сенявин при том сообщил, и я к тому от себя ему почти в той же силе уличал его медлительные поступки, и больше он робость свою оказал и просил меня, чтоб я определение учинил; и как я начал о том определение писать, то в тот самый час приехал от фельдмаршала генерал-адъютант его Фермор и объявил нам полученное письмо.....(?) от российского посла графа Левольда, в котором он уведомляет, что по полученным письмам от российского посланника из Копенгагена, что за вероятные уповает, что французская эскадра в 22 военных кораблях в Зунт в скорости придет и пойдет ко Гданску.

   Хотя мы и требовали конечно на те вести от фельдмаршала приказа какое рассуждение имеется, но он нам ничего другого не объявил, как то единое, что он получа то .....(известие?), тот же момент к нам его послал и только с тем приказанием, что объявить адмиралу, а больше ничего.

   Странная, а при том и опасная для нас, та ведомость привела нас в великое смущение в рассуждении том: 1-е, что заружить (сгружать?) по 2 пушки со всякого корабля, 2-е, баталион солдат ссадить на берег хотя-б за большой достаток в силе к осаждению почитать и не следовало... . (?), того за неимением пристани учинить невозможно; 3-е, при той убавке наших солдат велено перевезти французов рядовых 3000 человек, из которых по не малому числу на корабле быть может, а по тем вестям ежели то правда что в таком числе французская эскадра прибудет, то при обороне принятые французы хотя ... . (?), однако не малое......................(?).

   И для того рассуждено изъяснить фельдмаршалу о всем вышеписанном и просили меня к нему ехать.

   Я того ж часа с генералом адъютантом Фермором на шлюпки поехал, и как мы при устье Впслы при крепости Минды к берегу пристали, тогда по моему счастью фельдмаршал и генерал Лесий на другом берегу реки Вислы находился, и переехав к ним, объявил, что имею ничто секретное доносить; тогда они отшед со мною все предложение от меня выслушав сказали мне: по обстоятельствам известным не требую от вас ни пушек, ни солдат, кроме единого чтоб взять французов и следовать сколь скоро возможно.......(?), потому что вести не очень для нас хорошия.

   Я возвратился к адмиралу, где и прочие флагманы были, тот словесный приказ объявил, и так же записав оный, немедленно приказал с великим поспешением на ботах и шлюпках французов перевозить; и подлинно прилежно и поспешно учинено: чрез одну ночь ружья французского гальот нагрузили и их всех на корабли еще до свету другого дня перевезли, да и сами французы к тому нетолько поспешали по той их нужде, что многие уже 2 дня куска хлеба не видали.

   И хотя потом (по тем?) и опасным известиям мы и уповали, что от адмирала никакого медление учинено не будет, однако вице-адмирал Сенявин угадывал, что умедлено быть может; и для того говорил мне, ежели то умедлить, то он обещал ехать к адмиралу.....(?) того смотреть, что (б?) тогда и я на корабль к нему поехал; и так мы...................(?) Еще до начала дня все французы.....(перевезены?) на корабли. .....(так?) что нам досталось рядовых 200, и обер-офицеров 16 человек, и все.....(?) и без хлеба.

   И так мы при начале дня ласкали себя, ежели благополучный ветер будет, в поход идти в первых часах дня; ветер хотя и тихой был, однако благополучный из заливу выйти, что фрегат командирован на смену, и действительно из заливу вышел. Мы.......(?) ждали сигналу о поднятии якорей, и хотя и последовало в начале 8 часа, однако и.....(?) как, а именно вместо чтоб поднимали якоря, сигнал последовал: быть поручикам на адмиральском корабле для приказу.

   Сколь прежде удивительно и сумнительно было видеть такой сигнал, однако и то рассудилося что может быть такое нечаянное причиною было, однакож как открылося столь странное и нечаятельное оказалося, то есть приказ последовал послать с кораблей боты и шлюпки к коли ... му монастырю и привезть завезенный тогда (туда?) прежде водяные бочки. Признаюся, что на всех кораблях все из терпение вышли, видя ту глупую адмиральскую диспозицию, а прямее сказать, да может быть и без ошибки, многие не за одну его глупость, но и частию и к споможению французам прилично (причли?), да в самом деле похоже на то было. Вице-адмирал Сенявин точно угадал, что адмирал продолжение к походу учинить, и для того того-ж часа на шлюпке к адмиралу поехал, а потом, по согласии с ним, и я следовал.

   По приезде увидел я почти неимоверное дело, то есть тоже и того адмирала укорял, что имел спасение (опасныя?) вести прибытие неприятеля за столь маловажный интерес, то есть для водяных бочек, отходом умедлить вздумал, а при том и я ему в том не малую помочь учинил, говоря адмиралу точно, что то ни на что иное не походит, как единственно на то, чтоб нас неприятель застать мог; адмирал в такую робость пришел, что почти ни единого в ответ слова говорить не находил, кроме того что немедленно к походу сигнал учинил; да того тогда и сделать было невозможно потому что ветр стих.

   Во 2 часу пополудни ветр хотя иного (не много?) однако способный подул, то и сигнал походу учинен был; того-ж дня весь флот из залива......(вышел?), а посланные шлюпки и боты для бочек некоторые догоняли, а которые и оставалися.

   Курс имели не прямой чрез море к шведским берегам, но держалися.....(?) берегам, паче для того чтоб с французами не встретиться. На другой день прошед пиловской порт хотя ... . (?) были, и тот подле.....(?) берегов к северу, но к ночи получили северной ветр между севера и востока, и для того держали курс между севера и запада к шведскому острову Готланду.

   На том курсе как мы почитали.....(шли?) на конец острова Готланда на вест зюйд вест, - около 5 часа пополудни .....(заметили?) великую перемену в бывшем тогдашнем волнении, а именно что оные (волны?) несколько высоки и круты мне показалися, (не таковы?) каковы были прежде; и для того приказал я лот бросить, почему и действительно оказалося глубина только 25 сажен, чего на том нашем курсе быть не подлежало; и хотя советовал капитану Киселеву адмирала сигналом уведомить, что найдены мели, не настоящий наш курс как мы думали, но капитан того сделать не осмелился; а при том и я то на его искусство оставил, а потом и действительно оказалося что курс наш был много южнее острова Готланда, потому как рассвело, то мы нашли и увидели, что со всем флотом пришли южнее того острова как и уверилися по увиденным нами западным берегам того острова к востоку от нас, а не к западу как по курсу бы то чаяли.

   От моря (осмотря?) ту нашу ошибку, поворотили всем флотом назадъ и обойдя его (Готланда) южной конец, поровнявся с малым островком при том острове Остергардом, стали на якорь. Французы мнили что мы для высаживание их на шведской остров пристали, но мы знали что нам велено их к Ревелю, а не к шведским берегам .....(перевезти?).

   Большая нужда адмиралу была остановиться для взятья свежей воды, которой нам на кораблях недоставало, и хотя боты и посланы были к берегу для воды, но вода была по берегу не меньше 4 верст от моря, для того и принужден был ночь простоять на якорях в ожидании ботов с водою, однако и того не получили.

   Потому то и сбылася общая пословица, что не разведав броду не прилично вступать в воду; около 8 часа по утру увидели мы от западной стороны нисколько парусов, а потом больше и больше и уже до 15 сочинено (сочтено?) было и шли прямо к нам.

   Тот случай привел всех в великую конфузию, потому что.....(представили?) себе, что то самые французы, о которых мы под Гданском чрез посланника уведомлены были; и сколько мы находилися в смущении и страхе, столько гости наши были радостны, чая скоро видеть земляков и помещиков своих; однакож тот наш страх не долго продолжался, потому тогда уже с морса (марса?) черные парусы видны были; тогда точно распознали что то были не военные корабли, а потом и в самом деле оказалося, что оные были российские ластовые суда, бывшие с припасами для армии у пилавского порта, и по выгрузке, с тем же ветром шли, с которым весь наш флот и ту же погрешность получили как и мы, что южнее острова Готланда пришли. По прибытии их к нам, мы с нашими гостьми переменилися: мы осталися с радостью, а французы тесноту приняли.

   И как посланные боты без воды возвратились, тогда адмирал сигнал учинил, и пошли в путь: однако держались близко восточного берега острова Готланда, а (не?) на средине моря к Ревелю, и не знали для какой то причины адмирал близко острова шел.....до (6 часа?) пополудни. А в 6 часу пополудни против средины острова адмирал учинил всему флоту сигнал стать на якорь .... (По?) прежней неразумности приказал послать несколько ботов для свежей воды, для чего с некоторых кораблей и посланы были; при том случае недостало терпение у вице-адмирала Сенявина, и для того поехал на шлюпке, я то ведал (видел), и знав что он недаром поехал на шлюпке к адмиралу, и как я пришел в каюту, то увидел и услышал ничто другое как поносительную укоризну адмиралу Гордону в безпорядочном или паче в подозрительном его поступке.....(в направлении?) пути.

   Правда адмирал и оправдаться чтился поданными к нему от некоторых капитанов рапортами, что в воде недостатки показаны были, но то ему не помогло: 1) уличая его тем что надлежало справиться во всем флоте, потому что на некоторых имеется со излишеством, а пристойнее было удалить (уделить?) нежели приставать по пустым местам воды искать, а паче уличая рапортом капитана Безмаркера, который при гданском канале стоял больше недели на пресной воде, чему и сам адмирал свидетелем был в бытность на его фрегате, а не налил свежей и рапортует о оскудении или недостатке в воде; и тем увидел храбрость и строжайшую команду адмиральскую, что он того капитана Безмакера к военному суду отдать обещался; однако от нас ему за его оплошность довольно принето(пеняемо?) было .... (и больше?) нечего было как ночевать на якоре.

   На другой день боты возвратилися по тому же с пустыми бочками; тогда действительно путь прямо к Ревелю приняли.

   Но как гости наши увидели что мы от шведскпхъ берегов отделилися и пошли прямо к Ревелю, узнали что договор их содержан не будет; адмирала Гордона несколько (не только?) покорили, но и проклинали жесточая самого Папы Римскаго.

   Мы хотя и ласкали их, что от Ревеля в Гельсинфорс через один день перевезены будут, но они в том нам, как Фомы неверные, не верили. И так мы на другой день в 10 часу по утру к Наргину острову пришли и не доходя в ревельской залив стали на якорь.

   Тогда многие офицеры, а притом и некоторые капитаны просилися побывать в Ревель на тот день, которые и уволены были; потом через один час приехал на шлюпке гарнизонный офицер и привез именной указ, которым повелено ни четверть часа не медлить, идти со всем флотом в Кронштадт, что действительно учинено, и подняв якори отправились. Тогда французы узнав подлинно что быть в Кронштадте, клятву или проклятие адмиралу Гордону усугубляли; офицеры бывшие в отпуску в Ревель принуждены были на шлюпках догонять свои корабли, иные на пути, а иные в Кронштадте догнали.

   На другой день пополудни прибыли мы к Кронштадту и стали на якорь; на третий день на мелких судах...... (французов?) перевезли на.....(ораниенбаумский?) берег, и приняли 2 полка пехотные, и маршировали в Ямбург, где объявили их (им?): хотя по капитуляции и следовало их высадить на шведские берега, но по той причине, (что?) полонены российкой фрегат "Митава", такоже при том 2 пакетбота, и для (до?) того времени как оные возвращены не будут, оные в России удержаны будут, однако со всяким удовольствием пищи; на то французский бригадир просил дозволение послать от себя 2-х офицеров во Францию, исходатайствовать возвращение судов и пленных, что им и позволено было; а по возвращении российских судов и людей и сами через 3 месяца свободу получили и на торговых иностранных судах и кораблях во Францию возвратилися с немалою милостию и награждением, как ниже в своем месте показано будет. Потом чрез 2 дня от коллегии указ получен возвратиться в Петербург.

   По прибытии надлежащий и обстоятельной журнал подал, изъясняя все те случаи, которые мною усмотрены были: правда что многие офицеры опасаяся и меня просили, но мне учинить было невозможно; однако я угадывая обнадеживал их, что ничего противного им последовать не может, в чем я и не ошибся, понеже хотя на поданный мой журнал и последовала коллежская резолюция и указ к адмиралу об ответе был послан, но ничего (в?) действо произведено не было, знатно больше того (по той?) причине, что по большей части касалось до самого адмирала и президента коллежской граф Головин был.....(?) агленского духа и Гордона искренний друг; по той причине все предано (забвению?), и я тем был доволен что присяжную должность действительно исполнил. И потом вступил по прежнему в свою коммисариатскую должность.

   По возвращении моем из Кронштадта получил я указ ехать в Кронштадт для следствие растерянного мундира, там и прожил 3 месяца с женою и с детьми до ноября месяца.

   Как льдом море покрыло, тогда отпустил я жену и детей через Ораниенбаум в Петербург.

   Однако ямщики мимо большой дороги поворотили на Мартышкин кабачок, где все 4 пары проломилися, однако с великим трудом вытащены были. Через 3 дня я и сам возвратился в Петербург, и попрежнему к моей должности в кригс-коммисариат с двумя советниками Щепотьевым и Хованским.

  

  

   По прошествии некоторого времени командир мой генерал-кригс-коммисар князь Голицын послан был на Воронеж, в Тавров. Потом, когда посланные офицеры для взыскание доимок, а особливо Нагаев из Смоленска, Желябовской из Калуги, Прончищев из Шацка, объявили мне великие во взыскании доимок воеводские непорядки и лакомства, тогда я, сочиня экстракт, подал президенту графу Головину, а он донес Государыне; на то именной указ последовал, чтоб при коллегии определить особливую комиссию, в которую и выбран был президентом, с помощниками из тех офицеров, которые о тех непорядках мне открыли и в коммисариате были мне товарищи. Потом по той комиссии как многие воеводы, а инде и морские офицеры в непорядочном взыскании оказалися, такие денежными штрафами штрафованы были, между которыми калужский воевода, не стерпя ареста от морского офицера, принужден был из канцелярии в окошко выскочить и в сенате бить челом. В сенате хотя резолюция и последовала, чтоб по другому офицеру от сената из дворян отправить и им с морскими офицерами обще взыскание доимок производить, но от тех сенатских офицеров во все в той комиссии мое время никакой пользы усмотрено не было, кроме одного полковника Григорие Григорьевича Арпова, который в то время был в Уфимской провинции. В то время последовал следующий случай, а именно: обер-егермейстер просил президента Головина о выдаче ему на покупку лошадей в Арзамаской провинции 25 тысяч рублев из адмиралтейской суммы, а я де тебе оную сумму заплатить велю в Москве из конюшенной канцелярии, на что адмирал Головин согласился, а на другой день адмирал Головин хитрость учинил: просил Волынскаго, якобы он крайнюю нужду имеет в Москве в 10 тысячах, и дал бы партикулярное письмо, что из конюшенной канцелярии отдать адмиралтейской конторы капитану Полянскому; Волынской на то и согласился и дал ему партикулярное письмо, которое адмирал при своем партикулярном письме писал к капитану Полянскому, чтоб он оные деньги 10 000 руб. принял и перевел к нему через вексель на его имя, что Полянский и учинил; а в достальных 15-ти тысячах рублях во удовольствие конюшенной каицелярии из коллегии послали промеморю, в которой написано чтоб достальные 15 тысяч рублев отпустить к прежде принятым 10-ти; и по той резолюции из кригс-коммисариата в той же силе послан был указ в адмиралтейскую контору, чтоб принять из конюшенной канцелярии достальных 15 тысяч к прежде принятым 10-ти. Капитан Полянской то и учинил, что те 15 тысяч принял и через вексель перевел в адмиралтейской коммисариат, а о прежде принятых десяти ничего не упомянул. И так оные за собственные свои содержалися у адмирала Головина больше осьми месяцев. Потом, по прошествии того времени, коммисариатской секретарь Воробьев открыл обер-штер-кригс-коммисару Соймонову, что последовало, и он знал и надеялся что адмирал Головин возвратит, но он у себя их за собственные держит, и в той своей вине просил у меня прощения, что я и учинил. Взыскать оные деньги я определил следующим порядком:

   К капитану Полянскому послать указ и велеть ему ответствовать, в достальных из конюшенной канцелярии деньгах 15 тысячах рублях написано было к прежде принятым 10-ти, которые приняты и в коммисариат получены, а прежде принятые 10 тысяч получены ль и когда приняты ж, в том прислать ответ. И о том просил меня, объявить ли ему адмиралу? что я ему и позволил. Адмирал его просил, чтоб тот указ ему отдать, а я де и сам писать к Полянскому буду. Потом через 2 недели адмирал те 10 тысяч рублев в коммисариат взнес, и хотя я оные деньги возвратил, но адмиралтейской прокурор Толбухин протестовал, что оные деньги похищены были, и за то, будто я его научил, на меня вовсе озлобился. О комиссии под именем Жолубова, а притом и прочие сибирского приказу и сибирской губернии.

   Жолубов был вице-губернатором выкутску (в Иркутске?) в такой гордости, что архиерей со всем собором и с образами и с колокольным звоном за 7 верст встречу учинил; потом по прошествии некоторого времени отъехал в Нерчинск, где тогда 10 тысяч китайцев было; тогда он с нерчинским воеводою Литвинцовым помянутых выходцов китайских нетолько выбил или выслал и всех разорил, а китайцы получа оных не сказали.

   Он о некоторых по первым двум важным пунктам реша сам дела, по 500 рублей взятки с них взял, а об деле умолчал, с воеводою Литвинцовым возвратяся в Иркутск, не малое обывателям притеснение чинил; Литвинцов хотя и дарил его двоекратно, однако в третий отказал, потому Жолубов, хотя Литвинцову и брат ему названный был, однако осердяся посадил его под караул; потому Литвинцов, опасаяся Жолубова, принужден был о многих его раззорениях, а при том и о секретном деле Белокопытовых, послать на него доношение в Тобольск. Тобольский губернатор Плещеев немедленно отправил обер-коменданта Сухорева и приказал ему Жолубова сменить, и о том в тайную канцелярию рапортовать. Из тайной канцелярии прислан был гвардии офицер, который по прибытии арестовал Жолубова, Литвинцова и Сухорева и отвез в тайную канцелярию.

   Потом по именному указу надо всеми оными, а при том и над судьями сибирского приказу, учинена была комиссия, в которой главным был обер-егермейстер Волынской, а с ним товарищи гвардии офицеры капитан Танеев, капитан-поручики Ушаков и Бурков и несколько секретарей; оная комиссия продолжалася больше 4 лет; из оных содержался Жолубов под крепким караулом по тайной канцелярии, а прочие, как сибирского приказу так и сибирской губернии, хотя числились под следствием, однако на свободе.

   Оная коммиая окончив, свое мнение подала Государыне.

   В то время граф Павел Иванович Ягужинской возвратился из Берлина и определен был кабинет-министром, а обер-прокурор Маслов, будучи в сенате, упросил в кабинете чрез Павла Ивановича Ягужинскаго, чтоб послать к Жолобову секретаря и взять от него известие, в чем он имеет на комиссию; почему и послан был кабинетской секретарь Яковлев, который от Жолубова что надлежит ответ получил; но как до того пункта дошло что Литвинцов на него показал, именно что Жолубов, будучи 8 месяцев в Иркутске, нападками нажил 22 тысячи деньгами и на 11 тысяч животов; тогда Жолубов секретарю сказал, что он в том винным себя не признает, потому что то как прежде бывало что все брали, и ныне все берут и впредь брать станут; потом граф Ягужинской учинил Государыне доклад, что Жолубов на комиссию некоторые неудовольствие показывает, на то Государыня изволила сказать: у меня и другие судьи есть, которые и рассмотреть могут. Потом, на другой день, последовал именной указ, которым повелено всю ту комиссию с судьями и с делами принять тайному советнику сенатору барону Шафирову, обер-коменданту Игнатьеву и адмиралтейской коллегии обер-штер-кригс-коммисару Соймонову, но которым дела по рассмотрении представить в кабинет Наш; во оной комиссии по получении всех дел, а при том и служителей 6 человек, и секретарей, рассматривание началося; а при том чрез 2 дня наша комиссия именной вторичный указ получила: ежели в оной комиссии усмотрены будут какие по первой комиссии непорядки или недостатки, в таком случае призывать к себе прежних судей и с ними иметь конференцию, и что учинено будет, докладывать вообще обеим комиссиям.

   После того указа конференции обще исправляемы были; но одно несогласие много нам труда причинило, а именно: в прежней комиссии, которой по делам оказалося, что сибирского приказу судьи сибирских товаров в две заторжки продали по 250 тысяч ценою, а маклер в коммисш показал, что де в первую заторжку его в судейскую палату не впустили, а во вторую заторжку вынес ему секретарь Морсошников записку, чтобы отдать тем купцам кому судьи приказали отдать, никогда судей не исковал и никому не объявлял, а судьи де в обе заторжки отдавали тем кому они сами хотели.

   По тому важному подозрению за секретарем Морсошниковым, первой комаисии первый член Волынской в своем голосе написал, что ежели Морсошников не признается, то он к розыску достойным быть может.

   Первой комиссии гвардии офицеры никаких голосов не объявили и молчанием то дело продолжали, а как мы, второй комиссии, Игнатьев и Соймонов с первым членом первой комиссии согласилися, тогда и второй коимисии гвардии офицеры согласие объявили, a президент нашей комиссии барон Шафиров на то не согласился, а сказал нам: я де свой голос подам после. Потом я и Игнатьев свои голосы подали, однакож с таким изъяснением, что во первых надлежит Морсошникова увещевать и допросить, а что он в допросе покажет, тогда от нас особливые и обстоятельные мнение поданы будут. Потом на другой день барон Шафиров подал свой голос: во первых что секретарь Морсошников к розыску не следует, а паче потому что в генеральном де регламенте напечатано, что де те дела легче в суде судятся.

   Но мы с Игнатъевым вопреки барона Шафирова мнения, а именно: оный пункт оному Морсошникову не следует, потому что во окончании оного напечатано: ежели то в первые совершит, а оный Морсошников такое воровство четырежды переступил, а именно: будучи на каменном дворе ....(?) второе, у строение цейхауза третье, покрытие сибирского приказа четвертое, однако барон Шафиров в том с нами не согласился, а сказал нам: хотя де гнев приму, а в том с вами не соглашуся.

   А когда по окончании той нашей комиссии в конференции всех нас, однако в комиссии, дела следованы были для подачи в кабинет, тогда секретарь между прочим читая об указах, что секретарям, ежели судьи что либо в противность указов делать приказывать будут, тогда секретарям предлагать судьям повелено; тогда барон Шафиров сказал: то де правда что указы написаны, да кто из секретарей осмелиться может противное судьям сказать; на то я осмелился публично же возразить, что секретари говорят коли они захотят; на то Шафиров вторично нам сказал: я де не знаю чтоб кто из секретарей осмелиться мог; на то я вторично сказал: да оный же Морсошников, изволите вспомнить, по делу в сибирском приказе, когда воеводы вывезли ясашных из Сибири крепить в свое холопство, и сибирского приказу судьи определили оным (ясашным?) воеводам в холопство, но он Морсошников, в противность судейского определения, предлагал им, и до того не допустил, чтобы оные в холопах были, потому и судьи другую резолюцию сделали и ясашных от холопства свободили.

   Потом все наши дела подали в кабинет, которым ни одному человеку кроме Литвинцова больше штрафу от нас представлено не было, а в кабинете помощию кабинет-министра князя Черкаскаго, по дружбе обер-коменданта Сухорева, без докладу пролежали по турецкой мир; по кончании турецкого мира и всем милостивый указ последовал.

  

  

   По начале с турками войны определен был главным командиром граф Лессий в Крым, и потому нужно было послать к нему из калмыцкого войска до 30 тысяч. И хотя и определено было отправить к калмыцкому владельцу Дундук-Амбе донских казаков старшину Данила Ефремова, но по тому случаю, что оный Дундук пожалован калмыкам ханом, а другое, что нужда состояла взять от него в Крым 30 тысяч, рассуждено с тем в Крым отправить знатную персону.

   И как в кабинете рассуждаемо было о выборе персоны, тогда Волынской докладывал Государыне удостоя меня к той посылке, что и последовало. Я о той рекомендации был уведомлен от бывшего при том дяди моего гвардии поручика Букова; потому, по имеющейся с Волынским ссоре, что в 15 лет впервые к нему в дом преехал и за рекомендацию благодарил. Он вопервых отрекался, что того не знает, но как я уверил что я то конечно знаю и с охотою ехать желаю, на то мне ответствовал: когда то вам не противно, то подлинно я рекомендовал. Потом через несколько дней и от кабинета отправление получил с выдачею на проезд 300 рублей. Марта в первых числах отправились мы с старшиною Ефремовым, с двумя калмыцкими посланцами и " " человеками донских казаков.

   Для поспешения в нашем пути посланы были от сената нарочные курьеры, чтоб всем по 40 подвод в готовности были. Прибыв в Москву, пробыли мы за моею болезнию 5 дней, потом следовали чрез Серпухов, Тулу и Елец на Воронеж, из Воронежа вниз по Дону через казачьи города в Царицын, и по прибытии в Царицын, за болезнию старшины Ефремова, остановились, а посланцев отпустили к Дундуку наперед из Царицына. Потом, получа конвой донских казаков 100 и саратовских 20, отправился вниз по Волге по нагорной стороне к Дундуковым улусам. Переехав 15 верст, въехали мы в калмыцкие кочевья и оными ехали 50 верст и приехали к Дундуковой урге {Урга называется по калмыцки то место, где сами владельцы пребывают или кочуют.}.

   По приезде получили мы хорошие войлочные кибитки, поставленные в близком расстоянии от ставки.

   На другой день рано старшина Ефремов объявил ему о моем приезде, и что я привез к нему Высочайшую Императорскую милость о пожаловании ему ханства калмыцкого, чему он был весьма рад; однакож приказал мне объявить, что он по имеющейся его болезни скоро видеть меня не может. На другой день через присланного от него объявлено мне, что от него определено мне и моей команде каждый день по одному быку и 10 баранов, что и действительно всякой день и присылалось, и так продолжалось по 10 дней, в которые хотя Ефремов и всякой день у него бывал, однакож со мною видаться всю неделю отговаривался болезнию, что и приводило в некоторое сумнение.

   Потом открылося следующее: Ефремов через друзей кал