Свенцицкий Валентин Павлович - Венок на могилу Льва Толстого

шивался к голосу Божьему в себе и учил других и сам старался жить, руководствуясь не своей волей, а волей Того, Кто послал людей в мир. По его собственным словам, долгие годы ждал он, когда этот голос велит ему порвать, наконец, невыносимо тяжкие условия семейной жизни и уйти из мира. Это и случилось в ночь с 27 на 28 октября.

   Прошлую зиму, уже после смерти Льва Толстого, я с И. А. Беневским ездил в Ясную Поляну.

   Могила в тихом, совсем "монастырском" лесу. И тихие "богомольцы", которые подходили к могиле, и узкие тропинки по рыхлому снегу, и серебряный иней на берёзах - всё так странно напоминало "скит"; не было только "старца"...

   Какой-то мужичок подошёл к ограде. Перекрестился и сказал:

   - Да, пожил бы ещё дедушка, кабы не простудился...

   И взял кусочек земли: "с святой могилы".

   На обратном пути, уже совсем ночью, мы заехали к Александре Львовне.

   Там была в гостях "старушка Шмидт" 19, - недавно у неё случилось большое горе: сгорел дом и масса бумаг, собранных ею за тридцатилетнюю дружбу с Толстым, письма его, рукописи. А вот теперь новое, страшное горе - умер Лев Николаевич.

   - Я забыть не могу, - тихо говорит она, - как он последний раз был у меня с Душаном Петровичем: такое измученное лицо было... Господи, думала ли я, что последний раз?..

   В маленьком флигельке Александры Львовны тепло, уютно, тихо. Тоже как будто в келье, и всё полно воспоминанья о "милом дедушке", о дорогом, безмерно любимом человеке.

   Александра Львовна рассказывает:

   - Я спала внизу. Вдруг ночью стук в дверь. Отворяю, смотрю: отец со свечой в руках. Лицо его положительно светилось. "Я еду, - сказал он, - помоги уложить вещи". Когда мы пришли с Душаном Петровичем (доктором Маковицким, уехавшим вместе с Толстым), - всё было почти уложено. Мы ждали этого давно, но окончательное решение было очевидно внезапным. Софья Андреевна спала за три комнаты от отца, и все двери держала открытыми настежь. Теперь двери были закрыты. Оказывается, отец закрыл их, и Софья Андреевна не проснулась

   - Куда же хотел Лев Николаевич ехать? - спросил я.

   - Или в Болгарию, или на юг, в деревню к одному другу крестьянину.

   - Неужели он думал, что его "не найдут" и к нему не начнётся ещё большее паломничество?

   - Предполагалось обратиться через газеты с просьбой "не искать".

   - И с ним никого бы не было из друзей?

   - Нет, я бы потом приехала и стала жить с ним.

   Александра Львовна тихо улыбнулась и прибавила:

   - Он очень меня отговаривал от этого: "Тебе будет трудно, ты со своим здоровьем не выдержишь такой жизни". А я спрашиваю его: "Ты в восемьдесят два года выдержишь, а я нет?" - Засмеялся...

   Старушка Шмидт вздыхает и говорит:

   - Вот уехал... И пожить не пришлось.

   От кого же "бежал" Лев Толстой?

   Разумеется, прежде всего от Софьи Андреевны и от той невыносимой для него жизни, которой она его окружила.

   Когда-то Софья Андреевна была настоящая его "подруга жизни". Они вместе вели хозяйство, увлекались свиноводством, в экономии у Толстых было до 500 голов породистых свиней! Граф сам обходил хлевы и следил, чтобы каждый день их мыли. Графиня вела приходо-расходные книги, как редкий специалист приказчик.

   Были дети. Было тихое "семейное счастье". Богатство, слава. Это ли ещё не "рай земной"?

   Но Лев Николаевич опрокинул всё одним взмахом. Всё это счастье назвал ложью и обманом. Отрёкся от прежней жизни, сам пошёл пахать землю и сказал: смысл жизни не в славе, не в богатстве, не в семье, - а в том, чтобы исполнять волю Божию.

   Софья Андреевна не пошла по новой дороге. И в Ясной Поляне началась двойственная жизнь. Медленная, мучительная трагедия. Внизу, к "дедушке" приходили люди "босиком", "братья" его, которых не пустят ни в один "порядочный дом".

   Наверху лакеи в белых перчатках докладывали: "Ваше сиятельство, кушать подано".

   Лев Толстой учил: вся земля Божия, грешно владеть ею. А черкесы, нанятые Софьей Андреевной, пороли крестьян за порубки в "барском лесу".

   Софья Андреевна не переставала любить Льва Николаевича, но она не могла понять его и простить ему новой жизни. Для неё это была "блажь", "несчастье", обрушившееся на её семью, - и она буквально тиранила Льва Николаевича, сплошь и рядом доводя его до слёз и до обмороков.

   Она по целым месяцам не допускала к нему Черткова. И довела Александру Львовну, любимую дочь Льва Николаевича, единственную "последовательницу" его в семье, до того, что та вынуждена была уехать из Ясной Поляны.

   Лев Толстой "бежал" от Софьи Андреевны только тогда, когда почувствовал в себе нравственные силы по-настоящему всё простить.

   Во-вторых, Толстой "бежал" от друзей. Они очень любили его. Они проявляли трогательную заботливость. Но они "снимали" каждое его движение, за спиною друзей вечно стояли фотографы и кинематографы, скульпторы и живописцы. Толстой был на исключительном положении. А ему хотелось быть как все. Ему не хотелось быть чем-то особенным. Всю эту шумиху вокруг себя он считал суетной и смешной.

   - Великий писатель земли русской; почему не воды? Я никогда не мог понять этого, - шутил Толстой.

   А подписывая бесконечное количество своих портретов, смеялся:

   - Кипит работа!

   Бегство Толстого от Софьи Андреевны - было высшим проявлением его примирения с людьми.

   Бегство от друзей - было высшим проявлением его стремления к простоте.

  

  

   Лев Николаевич Толстой - самое полное, самое совершенное выражение духовной сущности великого русского народа 21.

   Не любить и не понимать Толстого - значит не любить и не понимать Россию.

   Ещё Достоевский указывал на "всемирность" русского народа. На многогранность русского гения. На способность соединять в своём творчестве всё разнообразие отдельных национальностей.

   Это свойство я бы назвал: способностью к полноте жизни.

   В Толстом было что-то ненасытимое, какая-то неугасающая жажда вместить всё, изжить всё. Охватить разумом, любовью всю Истину, всю жизнь.

   И двадцатилетним юношей, и восьмидесятидвухлетним старцем - он одинаково был способен на новое, творческое: в пятьдесят с лишком лет, когда люди обыкновенно считают жизнь свою оконченной, он, не задаваясь вопросом, сколько лет осталось ему жить, - начал перестраивать жизнь свою по-новому сверху донизу. И в восемьдесят два года - он с такой же смелостью и "молодостью" хотел начинать новый этап своего развития.

   Недаром Толстой удивлялся: почему это люди относятся ко мне с уважением, как к "старцу", - когда я в душе чувствую, что, как был мальчиком, так и остался.

   Жажда жизни у Толстого - это не то, что принято разуметь обычно под этим словом: желание испробовать все чувственные удовольствия. Правда, в молодости, до тридцати пяти лет, он вёл светскую жизнь: и кутил, и увлекался женщинами, - но даже и в этот тёмный период, о котором с чувством горького покаянного стыда вспоминал он всю жизнь, даже в этот период - подлинная жажда жизни не затихала в нём. По словам офицеров, служивших с ним в Севастополе, Толстой после кутежей делался мрачным и потом со слезами и безысходным горем каялся кому-нибудь из друзей в своих грехах.

   Но дело не в этом. Жажда жизни Толстого была совершенно другого порядка.

   Достоевский называл русский народ самым религиозным из всех народов.

   Белинский - самым атеистическим.

   Достоевский видел устремление русского народа "к небесному", его "искание Бога", "града невидимого". Жажду покаяния, подвига...

   Белинский видел земную красоту его, стремление к справедливости, трезвое, прямое отношение к жизни, в искусстве - его тяготение к реализму.

   Оба они были правы, но оба видели лишь одну сторону.

   По моему глубокому убеждению, в душе русского народа земной рационализм и религиозность заложены в равной мере, без противоречий и без внутренней вражды.

   Сам народ ещё не сознал этого, но это с поразительной яркостью видно на нашей интеллигенции. В ней нарушено равновесие, и потому составные элементы "психики" резко бросаются в глаза: ведь вся история нашей интеллигенции есть борьба двух начал - религиозного и рационалистического. То, что в народе "гармонично", в интеллигенции стало противоборствующими стихиями. То, что в народе главный источник силы, в интеллигенции обусловило её трагедию.

   Толстой всеобъемлющей личностью своей выражает полноту народной души.

   Небесное отразилось в его религиозности.

   Земное - в его стихийной любви к земле, к "чернозёму", к природе.

   Первое выражается в его "религиозной системе".

   Второе - в его художественном творчестве.

   По своим религиозным идеям, Толстой - аскет: "Жизнь есть сон, смерть - пробуждение", - вот основная черта его религиозных настроений, поскольку они выразились в философских схемах. Мы - странники, пришельцы. Чем скорей жизнь кончится - тем лучше.

   Но Толстой сердцем своим любил земную жизнь, не как сон.

   Прочтите воспоминания о нём близких людей. О его любви к природе, о его умении "всегда радоваться" 22. Он не мог жить без людей. В художественном творчестве он необычайно телесен. Плоть земли - вот что понимал он больше всего. Отсюда его совершенный реализм.

   В личной жизни Толстого небесное и земное также находило своё полное выражение.

   Утром он шёл один - молиться Богу. В лес, на то самое место в густой берёзовой роще, где теперь находится его могила.

   Молитва для Толстого была актом напряжённейшего самоуглубления, отчёт перед своей совестью в пережитом. Он приходил домой и писал. Его творчество было продолжением его молитвы. То, что открывалось ему в часы уединённого самоуглубления в лесу, - дома за работой принимало форму логической мысли.

   А вечером он жил с людьми, не в полусне, а ярко, свободно, радостно, открытой русской душой.

   Бывало, даже трепака плясал! Да-да! Не боясь быть уличённым "в противоречии" людьми в футляре, - заводил граммофон и под музыку Трояновского, под дружный хохот всех собравшихся, показывал, как пляшут "старики".

   Русский человек умеет "разойтись", любит вольную волюшку, умеет, сломя голову, скакать на тройке.

   Умеет и простаивать на одном камне по несколько лет, в посте и молитве.

   Эти "эстетические" черты русского народа отразились в Толстом и его трогательном смирении, терпении, всепрощении.

   Он искренно не понимал своего величия:

   - Шумиха, которая меня окружает, - всё это пройдёт. А вот деятельность Фёдора Страхова - это вечное 23.

   Ниже Фёдора Страхова себя считал!

   - Вас большинство высоко ставит, - говорили ему.

   - Да, это повальное, - с грустью говорил Толстой.

   А на прогулках верхом Толстой любил мчаться во весь дух, чтобы ветви били в лицо, любил перескакивать рвы и ездить по неведомым дорогам.

   От самых вершин своего творчества до повседневных мелочей - он был цельный, гениальный русский человек.

   Когда Толстой был совсем маленький, он любил сидеть, зажав колени руками, - ему казалось, что если стиснуть колени изо всех сил, то можно полететь по воздуху и подняться на громадную высоту.

   Эта детская мечта - это стремление к небесам - во всей полноте осуществилась только в последние дни перед его смертью.

   Бегство из Ясной Поляны, астаповские дни, последние минуты перед смертью - всё это засвидетельствовало перед миром, что дети иногда бывают мудрее взрослых: люди могут подыматься к небесам!

   Правда, для этого мало стиснуть колени - надо прожить восемьдесят два года. Но и прожить восемьдесят два года недостаточно: надо сохранить до глубокой старости детскую веру.

   И тогда детская мечта, над которой нельзя не улыбнуться, станет великой жизненной правдой, перед которой нельзя не преклониться.

  

  

   Год тому назад, в ночь с 27 на 28 октября, совершалось великое событие: Лев Толстой тайно уехал из Ясной Поляны.

   Уход этот принято называть "трагедией" - на самом деле это одна из величайших побед над миром.

   Да, с точки зрения слишком человеческой, много трагического в "бегстве" Толстого от семьи, с которой жил почти пятьдесят лет, от условий жизни, которым подчинялся долгие годы. Видеть всё счастье в семье, уже стариком пойти по новой дороге и остаться почти одиноким. В течение двадцати лет жить, мучаясь непониманием своих близких, жены и детей. И, наконец, убежать от них. А через несколько дней умереть - всё это черты глубокой человеческой трагедии.

   Но к Толстому неприменимы мерки житейские. Для того, чья жизнь была ежедневным, неустанным, неослабевающим исполнением воли Божией, - нужны другие оценки и другой язык.

   Лев Толстой самую основную сущность своего поступка объяснил людям так: как истинный христианин под конец своей жизни я решил уйти от мира 25.

   "Уйти от мира" - вот загадочные слова, которые время от времени, с большей или меньшей силой повторяются в истории человечества.

   И на жизни Льва Толстого с потрясающей силой подтверждается истина, которую до сих пор люди не могут понять во всей глубине:

   Всякий воистину уходящий от мира - побеждает мир 26.

   Всякий уходящий от мира - возвращается в него победителем.

   При жизни Толстого "в миру", несмотря на всю его "славу" и на всё "уважение" к нему, - между ним и людьми стояла такая перегородка. Перегородка "недоверия", "сомнений", скрытого "осуждения", снисходительного "прощения" и пр., и пр., и пр. Он был в миру и принадлежал миру не как победитель, а как "подчинённый".

   И вот, 28 октября, когда весть о бегстве его разнеслась по всей земле, - свершилось поистине чудо. Преграда рухнула. И весь мир, всё живое в мире, всё чувствующее, всё страдающее болями совести, измученной грехами, - преклонилось перед Толстым, как перед праведником 27.

   С идеями Толстого можно не соглашаться, - но нельзя не быть учеником праведника.

   И Толстой стал учителем всего мира 28. Ушедший от нас "тайно" - вернулся к нам в славе, - не житейской, суетной, "мирской", а непреходящей, божественной.

  

  

   Принято говорить: "Великого человека не стало - а жизнь идёт по-прежнему".

   Да, конечно: по-прежнему светит солнце, по-прежнему родятся и умирают люди, по-прежнему "кипит жизнь".

   Но что жизнь "не изменилась" - это глубокая неправда, происходящая от нашей собственной духовной слепоты, лишающей нас возможности созерцать жизнь во всём её объёме.

   Внешними переменами Толстой дорожил меньше всего. Он требовал внутреннего перерождения. Вот почему сегодня, в день годовщины смерти одного из величайших учителей жизни, я хотел бы отметить внутреннее значение его жизни и его смерти.

   Это ложь, что жизнь после Толстого пошла дальше, по прежней дороге, как ни в чём не бывало!

   Уход его из Ясной Поляны, беспримерная сила его религиозной воли и огненная жажда подлинной жизни "по-Божьи" - всё это осветило жизнь нашу тёмную и безумную таким ярким светом, что в сокровенной глубине нашей совести мы не могли не ужаснуться, "до чего дошли", - не могли хоть немного не начать жить по-новому 30.

   Призывы "опомниться" пронеслись над миром благодатным громом. И если по-прежнему идут войны, по-прежнему в жизни и кровь, и насилие, и разврат, - то это показывает лишь, что история мира - процесс мучительный и сложный и что "Царствие Божье" берётся упорным трудом человечества 31.

   Ведь когда на землю сошла сама Божественная Правда и люди, не приняв её, распяли на кресте своего Бога, - разве жизнь сразу стала другой?

   Но если жизнь и смерть Сына Божия не изменила сразу человеческую жизнь, то можно ли спрашивать этого от жизни одного из достойнейших служителей Божиих?

   Но христианство постепенно перерождало мир.

   И моральное учение Толстого медленно вольёт в жизнь страдающего от грехов своих человечества много света, тепла и сил для борьбы.

   Вот в годовщину смерти Толстого и хочется вспомнить с чувством глубокой любви и благоговения эту трудную работу Господню, которую он совершал как истинный апостол Божественной Правды 32.

  

  

   Лев Толстой не понимал и не любил Вл. Соловьёва. Вл. Соловьёв не понимал и не любил Толстого.

   Толстой говорил: опять пришёл Вл. Соловьёв и, наверное, будет читать какую-нибудь философскую неразбериху; и зачем этот человек тратит свои громадные умственные силы на такой вздор?

   Вл. Соловьёв сравнивал христианство Толстого с сектой "дыромоляев", которые всю религию свели к очень простой молитве: "Изба моя, дыра моя, спаси меня" 34.

   Не понимали, не любили, сходились и расходились всё резче и резче и, наконец, стали почти "врагами".

   Так и общество привыкло думать: Толстой и Вл. Соловьёв - две непримиримые противоположности. "Толстовцы" и "соловьёвцы" также считают себя двумя враждебными лагерями.

   Года три назад я, в качестве "соловьёвца", прочёл в Москве пять публичных лекций о Толстом. "Толстовец" Ив. Трегубов в ответ прочёл "разбор" моих лекций. И мы жестоко поспорили 35.

   Последние годы, и особенно последние дни Толстого совершенно по-новому осветили его личность, и теперь "распря" двух величайших русских мыслителей представляется мне глубочайшим недоразумением, если хотите - трагедией современного религиозного сознания человечества.

   Идея "вселенского христианства" слишком широка и всеобъемлюща, и многие служители одной и той же идеи считают себя врагами только потому, что с разных, иногда противоположных сторон видят одну и ту же истину.

   Лев Толстой созерцал эту истину как художник даже в чисто философских своих произведениях.

   Вл. Соловьёв созерцал её только как философ даже в своей поэзии.

   Толстой всегда изображает. Его "учение" - это описание христианского отношения к жизни, к людям, к Богу. Вся сила Толстого в том, что он показывает христианскую психологию. О любви, о жизни во имя вечности, о проникновенном чувстве добра, о самоуглублении, о напряжённом искании Царствия Божия в своём сердце - вот о чём говорил Лев Толстой.

   Всё его учение есть не что иное, как исповедь христианского сердца.

   Когда Толстой начинал подыскивать этим переживаниям философские схемы, он сразу становился беспомощен и путался в противоречиях.

   Вл. Соловьёв - философ в настоящем смысле этого слова. Он наметил грандиозную, хотя и незаконченную и местами необработанную философскую систему. Он дал философское оправдание добра. Его произведение - это раскрытие христианского сознания.

   Лев Толстой не мог простить Соловьёву, что он вместо религии занимается "философией", не учит, а пишет головоломный "вздор".

   Вл. Соловьёв не мог простить Толстому плохой философии.

   Великое христианское сердце Толстого и великий христианский ум Вл. Соловьёва не поняли и "не нашли" друг друга.

   Замечательно, что главнейший пункт несогласия и идейной вражды - это учение о воскресении Христовом!

   На это у нас мало обращали внимания в литературе. Когда-то в "Вопросах философии и психологии" был напечатан отрывок из письма Соловьёва к Толстому - в этом письме он по пунктам и ребром ставит вопрос о воскресении 36. Что ответил на письмо Толстой, неизвестно. Я лично спрашивал В. Г. Черткова об этой переписке, и он также об ответе Толстого ничего сказать не мог. Но и так ясно, что Толстой мог ответить одно: воскресение Христово - легенда.

   Соловьёв же доказывает, как видно из письма, теперь целиком изданного Радловым, что воскресение Христово - это победа смысла над безмыслицей.

   Разница, как видите, так велика, что трудно говорить о сродстве двух мыслителей.

   Но и здесь Толстой, отрицая "как философ" воскресение, любил живой образ Христа, относился к нему не как просто к "учителю", а так же, как и Соловьёв, и никогда бы он не согласился в душе отречься от имени христианина, хотя бы всеми учёными мира было доказано, что Христос учил совершенно тому же, что и Будда, и Моисей, и т. д. 37

   И Толстой, "отрицавший" воскресение Христово, и Вл. Соловьёв, не проповедовавший то, что, по мнению Толстого, должен проповедовать каждый христианин, - были братьями по духу, разно мыслили, одно любили.

   Оба они провозвестники вселенского христианства 38.

  

  

   Сестра Льва Николаевича Толстого, монахиня Мария Николаевна, перед смертью приняла "схиму" 40:

   Окончательно ушла от жизни.

   Лев Толстой перед смертью ночью уехал из Ясной Поляны:

   Окончательно ушёл от мира.

   Церковь предала Толстого анафеме.

   Толстая приняла высший монашеский чин "схимонахини".

   Но сущность, религиозная основа веры и у Льва Толстого, и у Марии Толстой - одна и та же 41.

   В одном из писем к Александре Андреевне Толстой Лев Николаевич писал:

   "...Ваше исповедание веры есть исповедание веры нашей церкви. Я его знаю и не разделяю. Но не имею ни одного слова сказать против тех, которые верят так. Особенно, когда вы прибавляете о том, что сущность учения в Нагорной проповеди. Не только не отрицаю этого учения, но, если бы мне сказали: что я хочу, чтобы дети мои были неверующими, каким я был, или верили бы тому, чему учит церковь? я бы, не задумываясь, выбрал бы веру по церкви. Я знаю, например, весь народ, который верит не только тому, чему учит церковь, но примешивает ещё к тому бездну суеверий, и я себя (убеждённый, что я верю истинно), не разделяю от бабы, верящей Пятнице, и утверждаю, что мы с этой бабой совершенно равно (ни больше, ни меньше) знаем истину. <...> Всё это я говорю к тому, что бабу, верующую в Пятницу, я понимаю, и признаю в ней истинную веру, потому что знаю, что несообразность понятия Пятницы, как Бога, для неё не существует, и она смотрит во все свои глаза и больше видеть не может. Она смотрит туда, куда надо, ищет Бога, и Бог найдёт ее. И между ею и мною нет пред Богом никакой разницы, потому что моё понятие о Боге, которое кажется мне таким высоким, в сравнении с истинным Богом так же мелко, уродливо, как и понятие бабы о Пятнице. <...> И как я чувствую себя в полном согласии с искренно верующими из народа, так точно я чувствую себя в согласии с верой по церкви и с вами, если вера искренна и вы смотрите на Бога во все глаза, не сквозь очки и не прищуриваясь" 42.

   И "проклятый" Лев, и благословенная Мария - одинаково смотрели на Бога "во все глаза". И Бог, веруем, нашёл их обоих. И то, что разделяли здесь, на земле, люди на "анафем" и "схимонахинь", - уже не сможет разделить их там 43.

   Жестокий "смиренный оптинский старец" Иосиф запретил Марье Николаевне не только молиться об умершем "окаянном" Льве, но даже думать о нём 44.

   Но он не мог запретить сердцу её любить и душе "веровать", смотреть "во все глаза" на единого Бога - и эта вера, и эта любовь сильнее запретов оптинских старцев; любовь и вера соединит их, разъединённых здесь, на земле, людьми и церковью - для вечной жизни в Боге - в любви 45.

   1 Печатается по: Новая Земля. 1910. N 9. С. 2-3. Подпись: Далёкий Друг.

   2 Бирюков Павел Иванович (1860-1931) - публицист; друг и биограф Л. Н. Толстого.

   3 Свенцицкий имел основания для скепсиса, поскольку публично произнёс: "Я не могу молчать" (зачин "Открытого обращения верующего к Православной Церкви") на 2,5 года раньше Л. Н. Толстого и делами доказал, что это была не фраза. За напечатанную в журнале "Полярная звезда" (1906. N 8. С. 561-564) статью, призывавшую прекратить братоубийство, обуздать месть властей предержащих и наложить епитимию на чиновников-руководителей совершаемых злодейств, Свенцицкий был обвинён по ст. 128 Уголовного уложения в "дерзостном неуважении к власти". В речи на суде 4 ноября 1906 подтвердил свою позицию, отстаивал право не повиноваться государственным законам, раз они идут вразрез с заветами Христа, умолял Церковь снять с солдат присягу, понуждающую их расстреливать даже родного отца, и был оправдан присяжными заседателями.

   4 Печатается по: Новая Земля. 1910. N 10. С. 8-11. Подпись: Далёкий Друг.

   5 Название и отдельные места написанной двумя годами позже статьи В. В. Зеньковского "Проблема бессмертия Л. Н. Толстого" прямо указывают на первоисточник: "По силе его дерзновенного протеста против современной культуры он по праву должен быть назван гением; <...> величайшая заслуга Толстого <...> в его смелой, проникновенной, часто гениальной борьбе за религиозное миропонимание, за религиозное отношение к жизни. Религиозное творчество - вот то главное, в чём расцвел гений Толстого; оно ценнее, важнее, чем всё остальное, что он дал культуре. <...> Самое характерное в духовной личности Толстого то, что он был мистиком" (Л. Н. Толстой: pro et contra. СПб., 2000. С. 500-501).

   6 Ср.: "Эта смерть может явиться началом коренного духовного переворота в сознании общества <...> Именно это новое чувство явится источником нашего духовного обновления. <...> Если смерть Толстого окажется не событием национальной жизни, началом новой ее эпохи, а лишь эпизодом, оживившим столбцы газет и залы собраний, то история скажет о нас, что мы не заслужили быть современниками Толстого и свидетелями его прекрасной смерти" (Франк С. Памяти Льва Толстого // Там же. С. 555).

   7 Ср. написанное 1 ноября 1910, ещё до смерти Толстого: "Он вплотную подошёл к Престолу Божию, и у него он услышит свой последний суд и едва ли - осуждение. Какие нам, русским людям, среди тяжких, кошмарных будней посылает Бог праздники!" (Нестеров М. Письма. Л., 1988. С. 241).

   8 Печатается по: Новая Земля. 1910. N 10. С. 3-4. Подпись: В. Свенцицкий.

   9 "Действительно ненужными суды и войско становятся только для духовно-возрождённых" (Тареев М. Цель и смысл жизни. Св.-Троицкая Сергиева Лавра, 1903. Ч. 2. Гл. 4.V).

   10 Ср.: Руфь 1, 6.

   11 Цитировавший статью В. А. Анзимиров назвал эти строки "мягкими, благоухающими" (Московская газета-копейка. 1910. 22 ноября. N 174. С. 3).

   12 Печатается по: Новая Земля. 1910. N 11. С. 4-8. Подпись: В. Свенцицкий.

   13 Беневский Иван Аркадьевич (1880-1922) - основатель и руководитель земледельческой общины в Харьковской губ., участник созданного в 1905 Свенцицким и В. Ф. Эрном Христианского братства борьбы, многократный посетитель и корреспондент Л. Н. Толстого, который говорил о "его глубокой религиозности, милой доброте, особенности: придаёт значение крестному знамению" (Маковицкий Д. У Толстого. 1904-1910. М., 1979) и 25 июля 1905 отмечал: "Беневский писал <...> во-первых, что Иисус - Бог; второе - что рад, что я молюсь. Я ему ответил: "Если бы Иисус был Бог, то для меня разрушилось бы понятие о Боге. И что хотя я молюсь каждый день, но считаю, что это слабость"" (Толстой Л. Полное собр. соч.: В 90 т. Т. 75). Беневский считал, что "обладание землёй как собственностью несогласно с евангельским учением" (Новая Земля. 1912. N 13/14; Жизнь для всех. 1912. N 2. С. 349-351). В 1910 отказался от прав на полученное по наследству имение (ныне - Брянская обл., пос. Дубровка), передал землю второму Немерскому сельскому обществу и организовал на ней толстовскую сельскохозяйственную общину, где работали все члены семьи Беневских; с 1915 там действовала детская колония для детей-сирот.

   14 Н. Л. Толстой в детстве объявил братьям, "что у него есть тайна, посредством которой, когда она откроется, все люди сделаются счастливыми <...> Эта тайна была <...> написана им на зелёной палочке, и палочка эта зарыта у дороги, на краю оврага старого Заказа, в том месте, в котором я <...> просил в память Николеньки закопать меня. <...> И как я тогда верил, что есть та зелёная палочка, на которой написано то, что должно уничтожить всё зло в людях и дать им великое благо, так я верю и теперь, что есть эта истина и что будет она открыта людям и даст им то, что она обещает" (Толстой Л. ПСС. Т. 34. С. 386).

   15 Ср. запись от 24 августа 1906: "Иногда молюсь в неурочное время самым простым образом, говорю: "Господи, помилуй", крещусь рукой, молюсь не мыслью, а одним чувством сознания своей зависимости от Бога. Советовать никому не стану, но для меня это хорошо. Сейчас так вздохнул молитвенно" (Толстой Л. ПСС. Т. 55. С. 238).

   16 Маковицкий Душан Петрович (1866-1921) - друг Л. Н. Толстого, врач его семьи с 1904.

   17 Печатается по: Царицынская мысль. 1911. 28 октября. N 237. Подпись: Друг.

   18 Михайловский Николай Константинович (1842-1904) - публицист, литературный критик, социолог; теоретик народничества. Резко критиковал теорию Л. Н. Толстого о непротивлении злу насилием.

   19 Шмидт Мария Александровна (1843-1911) - друг семьи Толстых.

   20 Печатается по: Царицынская мысль. 1911. 6 ноября. N 245. Подпись: Друг.

   21 Ср.: "Лев Толстой - великий символ русского народа во всём его многообразии, с его падениями, покаянием, гордыней и смирением, яростью и нежностью, мудрым величием гения, кои так непостижимо сплетаются в нашем народе" (Нестеров М. Письма. Л., 1988. С. 241).

   22 1 Фес. 5, 16.

   23 Страхов Фёдор Алексеевич (1861-1923) - музыкант, философ, автор работ "Дух и материя", "Искание истин"; приверженец учения Л. Н. Толстого (ср. его сохранившийся отзыв: "Вся эта моя известность - пуф!.. Вот деятельность Страхова... серьёзна, а моя... - никому не нужна и исчезнет").

   24 Печатается по: Московская газета-копейка. 1911. 29 октября. N 249. Подпись: В. Свенцицкий.

   25 Свенцицкий основывался на газетных сообщениях (см. статью "Куда уехал Лев Толстой?"), искажавших текст прощального письма. Ср.: "...я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста: уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни" (Толстой Л. ПСС. Т. 84. С. 404); и годом раньше: "Хочется уединения, удалиться от суеты мирской, как буддийские старики делают" (Маковицкий Д. У Толстого, 1904-1910. Кн. 4. М., 1979. С. 35).

   26 1 Ин. 2, 15-16; 5, 4-5.

   27 Ср.: "При вести о смерти Толстого вся Россия преклонилась перед ним как перед исповедником и мучеником христианства - и это несмотря на его собственное заявление, что вера в Христа как Сына Божьего есть не что иное, как кощунство" (Степун Ф. Религиозная трагедия Льва Толстого // Л. Н. Толстой: pro et contra. СПб., 2000. С. 468).

   28 Ср.: "Бегство Толстого из мира есть единственное реальное поучение его нам. Но куда из мира уйдёшь, если нет катакомбы. Но нет: катакомба есть у каждого из нас: её нужно только сознать, расширить, превратить в место встречи" (Белый А. Лев Толстой и культура // Там же. С. 599).

   29 Печатается по: Трудовая копейка. 1911. 7 ноября. N 50. Подпись: В. Свенцицкий.

   30 Ср.: "Своим влиянием он оказал и оказывает положительное влияние в смысле общего пробуждения религиозных запросов. Оно уподобляется в этом смысле влиянию тех мыслителей древности, которые были "детоводителями ко Христу"" (Булгаков С. Л. Н. Толстой // Там же. С. 410).

   31 Ср.: Мф. 11, 12.

   32 Ср.: "...то, чем ослепительно сияет для нас его душа, есть прежде всего два основных её свойства: безграничное правдолюбие и острота нравственной совести. Толстой - пророк, который не знает иных мерил, иных точек зрения и оценок, кроме правды праведности" (Франк С. Указ. соч. С. 546).

   33 Печатается по: Московская газета-копейка. 1911. 7 мая. N 104. Подпись: В. Свенцицкий.

   34 См. предисловие В. С. Соловьёва к "Трём разговорам..." (1900).

   35 Подр. см.: Свенцицкий В. Собр. соч. Т. 2. М., 2010. С. 679-683. Трегубов Иван Михайлович (1858-1931) - последователь Л. Н. Толстого, издатель бесед И. А. Чурикова.

   36 Имеется в виду письмо Л. Н. Толстому от 28 июля 1894 (Вопросы философии и психологии. Кн. 79; Письма В. С. Соловьёва / Под ред. Э. Л. Радлова. Т. 3. СПб., 1911).

   37 Ср.: "Хотя Толстой не верит в божество Христа, но Его словам он поверил так, как могут им верить те, кто видел во Христе Бога" (Зеньковский В., прот. История русской философии: В 2 т. Париж, 1989. Т. 1. С. 400); "В Толстом это подсознательное знание, что Христос был воистину Богом, было не так сильно, как в мистике Кириллове, но всё же, думается, оно в нём было" (Степун Ф. Указ. соч. С. 468).

   38 Ср.: "...объединяются они <...> общей религиозной задачей, которую каждый из них решал по-своему: это - практическая жизненная задача осуществления Царствия Божиего на земле. <...> Будучи полнейшими антиподами в других отношениях, <...> оба были убеждены, что Царствие Божие должно стать всем во всём человеческом обществе. <...> Оба они искали Царствия Божия и правды его; оба они поняли его как всеединство, в котором человек должен без остатка принадлежать Богу" (Трубецкой Е. Спор Толстого и Соловьёва о государстве // Там же. С. 376, 398).

   39 Печатается по: Новая Земля. 1912. N 17/18. С. 7-8. Подпись: В. С..

   40 Толстая Мария Николаевна (1830-1912) - монахиня Казанской женской пустыни в Шамордино с 1891, схиму приняла за несколько часов до смерти (см. о ней: Оболенская Е. Моя мать и Лев Николаевич // Л. Н. Толстой. М., 1938. С. 323).

   41 Ср.: "Он, отрицавший в корне всякие обрядности, и она, строгая монахиня, - молились одному и тому же Богу, понимая и чувствуя Его одинаково" (Толстой И. Л. Некролог // Новое время. 1912. 12 апреля. N 12960). В октябре 1909 Л. Н. Толстой писал сестре, что надеется смерть "встретить с благодарностью Богу за данную мне жизнь и с полной уверенностью в то, что Бог есть любовь" (Новый мир. 1991. N 7. С. 8).

   42 Письмо от февраля 1880 (Толстой Л. ПСС. Т. 63. С. 6-7).

   43 Ср.: "Между Толстым и людьми Церкви одновременно существовало и сильнейшее отталкивание, доходившее до взаимной вражды, и вместе с тем безотчетное притяжение, какая-то близость. <...> Беспристрастное сознание не может относиться к "еретику" Толстому как к "язычнику и мытарю", т. е. как к совершенно чужому для Церкви. Даже и отлучённый, Толстой остаётся близок к Церкви, соединяясь с ней какими-то незримыми, подпочвенными связями. <...> И, думается мне, это чувство не приходит в противоречие с духом Церкви и любви церковной" (Булгаков С. Указ. соч. С. 408, 410); "Было бы неправильно ставить границы для любви, и если враги духа Толстого всё же любят его личность, то это - тем лучше" (Франк С. Указ. соч. С. 545-546).

   44 Свенцицкий узнал о запрете ("не только молиться, но и думать не должна") из статьи "Кончина М. Н. Толстой" (Русское слово. 1912. 10 апреля. N 83). Ср.: "Очень тяжёлое испытание перенесла тётя Маша, когда старец Иосиф, у которого она была на послушании, запретил ей молиться об умершем брате, отлучённом от церкви. Её непосредственная душа не могла помириться с суровой нетерпимостью церкви, и она одно время была искренно возмущена. <...> Марья Николаевна не смела ослушаться духовных отцов, и вместе с тем она чувствовала, что она не исполняет их запрета, потому что она всё-таки молится, если не словами, то чувством. Неизвестно, чем кончился бы у неё этот душевный разлад, если бы о. Иосиф [Это сделал после его смерти другой духовник. - С. Ч.], очевидно понявший её нравственную пытку, не разрешил ей молиться о брате, но не иначе, как келейно, в одиночестве" (Толстой И. Л. Мои воспоминания. М., 1969. С. 249-250).

   45 22 апреля 1911 монахиня Мария писала: "Я надеюсь, за любовь его ко Христу и работу над собой, чтоб жить по Евангелию, - Он, милосердный, не оттолкнёт его от Себя!" (Там же. С. 247).