Блок Александр Александрович - Из записных книжек и дневников, Страница 2 - Книги

олее

благополучное время. Теперь все слишком неблагополучно.

Я допускаю мысленно, что все теперешние члены общества согласятся

между собою, найдут общие точки. Что же, это и будет смертью и поруганием

общества, потому что тогда оно окончательно уйдет из жизни, превратится в

какой-то благодатный и тем самым позорный оазис. Все согласившиеся выйдут

на улицу и увидят тот же страшный мрак, ту же грозовую тучу, которая идет

на нас. Вот во мраке этой грозовой тучи мы и находимся.

Это должно принять во внимание. Нужно понять, что все обстоит

необыкновенно, страшно неблагополучно. И если цвет русской интеллигенции

ничего не может поделать с этим мраком и неблагополучием, как этот цвет

интеллигенции мог, положим, в 60-х годах, бороться с мраком, - то

интеллигенции пора вопрошать новых людей. И главное, что я хотел сказать, -

это то, что нам, интеллигентам, уже нужно торопиться, что, может быть, уже

вопросов теории и быть не может, ибо сама практика насущна и страшна.

1909

Ночь 11 - 12 июня

Проснувшись среди ночи под шум ветра и моря, под влиянием ожившей

смерти Мити от Толстого, и какой-то давней вернувшейся тишины, я думаю о

том, что вот уже три-четыре года я втягиваюсь незаметно для себя в

атмосферу людей, совершенно чужих для меня, политиканства, хвастливости

торопливости, гешефтмахерства. Источник этого - русская революция,

последствия могут быть и становятся уже ужасны. <...>

Надо резко повернуть, пока еще не потерялось сознание, пока не совсем

поздно. Средство - отказаться от литературного заработка и найти другой.

Надо же как-нибудь жить. А искусство - мое драгоценное, выколачиваемое из

меня старательно моими мнимыми друзьями, - пусть оно остается искусством -

<...> без Чулкова, без модных барышень и альманашников, без

благотворительных лекций и вечеров, без актерства и актеров, без

ИСТЕРИЧЕСКОГО СМЕХА. Италии обязан я, по крайней мере, тем, что разучился

смеяться. Дай бог, чтобы это осталось. "Песня Судьбы" отравлена всем этим.

Я хотел бы иметь своими учителями Мережковских, Валерия Брюсова, Вяч.

Иванова, Станиславского. Хотел бы много и тихо думать, тихо жить, видеть

немного людей, работать и учиться. Неужели это невыполнимо? Только бы

всякая политика осталась в стороне. Мне кажется, что только при этих

условиях я могу опять что-нибудь создать. Прошу обо всем этом пока только

самого себя. Как Люба могла бы мне в этом помочь.

NB. Почему это - усиленное тяготение к драме. Верно, примешивается

постоянное соображение о том, что драма больше всего денег дает. А деньги,

чтобы скучать и считать. - Без Бугаева и Соловьева обойтись можно. -

Озлобление свое ослабить. - Значит, революция только отложила мою какую-то

черновую работу (заработок) на четыре года. Теперь о нем подумать страшно,

но надо же как-нибудь жить и отвести в ежедневности - угол для денег, а в

душе - угол, для загнанного искусства и своей работы. А вдруг - стерпится -

слюбится? Надо только начать что-нибудь не слишком противное - не пойдет ли

потом как по рельсам?

***

Когда я влюбился в те глаза, в них мерцало материнство - какая-то

влажность, покорность непонятная. И все это было обманом. Вероятно, и

Клеопатра умела отразить материнство в безучастном море своих очей.

1910

20 января

"Яр". Третья годовщина.

Скрипки жаловались помимо воли пославшего их. - Три полукруглые окна

("второй свет" "Яра") - с Большого проспекта - светлые, а из зала - мрачные

- небо слепое.

Я вне себя уже. Пью коньяк после водки и белого вина. Не знаю, сколько

рюмок коньяку. Тебе назло, трезвый (теперь я могу говорить с тобой с

открытым лицом - узнаешь ли ты меня? Нет!!!).

18 февраля

Люба довела маму до болезни. Люба отогнала от меня людей. Люба создала

всю эту невыносимую сложность и утомительность отношений, какая теперь

есть. Люба выталкивает от себя и от меня всех лучших людей, в том числе -

мою мать, то есть мою совесть. Люба испортила мне столько лет жизни,

измучила меня и довела до того, что я теперь. Люба, как только она коснется

жизни, становится сейчас же таким дурным человеком, как ее отец, мать и

братья. Хуже, чем дурным человеком - страшным, мрачным, низким,

устраивающим каверзы существом, как весь ее поповский род. Люба на земле -

страшное, посланное для того, чтобы мучить и уничтожать ценности земные. Но

- 1898-1902 сделали то, что я не могу с ней расстаться и люблю ее.

1911

17 октября

Писать дневник, или по крайней мере делать от времени до времени

заметки о самом существенном, надо всем нам. Весьма вероятно, что наше

время - великое и что именно мы стоим в центре жизни, т. е. в том месте,

где сходятся все духовные нити, куда доходят все звуки.

Я начинаю эту запись, стесняясь от своего суконного языка перед самим

собою, усталый от нескольких дней (или недель), проведенных в большом

напряжении и восторге, но отдохнувший от тяжелого и ненужного последних

лет.

Мне скоро 31 год. Я много пережил лично и был участником нескольких,

быстро сменивших друг друга, эпох русской жизни. Многое никуда не вписано,

и много драгоценного безвозвратно потеряно.

В начале сентября мы воротились: Люба - из Парижа, я - оттуда же,

проехав Бельгию и Голландию и поживя в Берлине. Мама поселилась здесь, у

них уютно и тихо.

Как из итальянской поездки (1909) вынесено искусство, так из этой - о

жизни: тягостное, пестрое, много несвязного. Женя 1}, как и летом,

непонятен мне, но дорог и любим. В последний раз, когда он приходил, мне

было с ним чрезвычайно хорошо. <...>

Пяст живет, сцепя зубы, злится и ждет лучшего. Он поселился в

непрактической квартире с сильно беременной женой, каждый день на службе,

послал рассказ (больница, Врубель?) в "Русскую мысль" (через Ремизова),

перевел Тирсо ди Молину (как я "Праматерь" - много никуда не годного, чего,

как и я тогда (NB - Бенуа!), не видит). Стихов не пишет. "Западник". Мы еще

не видались как следует.

Городецкий - затихший, милый. Его статья обо мне, несказанно тронувшая

(Люба приносит ее, когда я лежу в кровати утром в смертельном ужасе и

больной от "пьянства" накануне). <...> - Все только факты, почти голые,

осветится понемногу потом, если писать почаще.

Клюев - большое событие в моей осенней жизни. Особаченный

Мережковскими, изнуренный приставаньем Санжарь, пьяными наглыми московскими

мордами "народа" (в Шахматове было, по обыкновению, под конец невыносимо -

лучше забыть, забыть), спутанный, - я жду мужика, мастеровщину, П. Карпова

- темномордое. Входит - без лица, без голоса - не то старик, не то средних

лет (а ему - 23?). Сначала тяжело, нудно, я сбит с толку, говорю лишнее,

часами трещит мой голос, устаю, он строго испытует или молчит. Обед. Муж

Тани пришел пьяный, тихо колотит ее за дверью, она ревет, девочка в жару

(жаба) бежит в комнаты, Люба тащит ее на руках назад, мы выбегаем унять

мужа, уже уходящего по лестнице. Минута - и входит Кузьмин-Караваев -

полусумасшедший, между бровями что-то делается, говорит еще дико. Их

перебрасыванье словами с Клюевым ("господин, ищущий власти", - а не имущий

власть - "царь всегда на языке, готов"). Только в следующий раз Клюев один,

часы нудно, я измучен, - и вдруг бесконечный отдых, его нежность, его

"благословение", рассказы о том, что меня поют в Олонецкой губернии, и как

(понимаю я) из "Нечаянной Радости" те, благословляющие меня, сами не

принимают ничего полусказанного, ничего грешного. Я-то не имел права (веры)

сказать, что сказал (в "Нечаянной Радости"), а они позволили мне: говори. И

так ясно и просто в первый раз в жизни - что такое жизнь Л. Д. Семенова и

даже - А. М. Добролюбова. Первый - Рязанская губ., 15 верст от именья

родных, в семье, крестьянские работы, никто не спросит ни о чем и не

дразнит (хлысты, но он - не). "Есть люди", которые должны избрать этот

"древний путь", - "иначе не могут". Но это - не лучшее, деньги, житье -

ничего, лучше оставаться в мире, больше "влияния" (если станешь в мире

"таким"). "И одежу вашу люблю, и голос ваш люблю". - Тут многое не

записано, запамятовано, я был все-таки рассеян, но хоть кое-что. Уходя:

"Когда вспомните обо мне (не внешне), - значит, я о вас думаю".<...>

Вячеслав Иванов*. Если хочешь сохранить его, - окончательно подальше

от него. Простриг бороду, и на подбородке невыразимо ужасная линия, глубоко

врезалась. Внутри воет Гёте, "классицизм" (будь, будь спокойнее). Язвит,

колет, шипит, бьет хвостом, заигрывает - большое, но меньше, чем (могло бы)

должно быть. Дочь - худа, бледна, измучена, печальна.

Происходит окончательное разложение литературной среды в Петербурге.

Уже смердит.

Будущее покажет, что о ком еще записать.

Стадия поэмы (семидесятые годы, о двух полюсах в искусстве, семейное,

Чацкий, Демон).

Надо, побеждая восторги (частые) и усталость (редкую - я здоров),

писать задумчиво. Это написать (что я задумал) - надо. "Помогай бог". Но -

minimum литературных дружб - там отравишься и заболеешь.

Боря 2}, молчание (?) "Мусагета", Боря с женой на даче, моя смутность,

"хроники Мусагета".

Чулков - жалкость, пакостничество в минимальных дозах, варьетэ,

акробатка - кровь гуляет. Много еще женщин, вина, Петербург - самый

страшный, зовущий и молодящий кровь - из европейских городов.

Сегодня: без людей. Солнце, мороз, красиво, гулял днем, вечером изныл

от усталости - вино и утра без сна сказались.

Заячьи цветочки.

Сейчас уже ночь, мы собираемся спать, а я только сейчас случайно

вспомнил, что такое - 17 октября. Днем я вспоминал еще о saint

catastrophe**. Но 17 октября есть тот день (и я это помнил), когда мы

встретились на улице и были в Казанском соборе.

* В первом заседании Религиозно-философского общества будет говорить

речь о национализме, (NB. - "Мережковские", /poets/allegro_bio.html">П. С.

Соловьева, А. Столыпин, Меньшиков, Розанов - много бы написал, да мерзко,

дрянь, забудется). (Прим. А. Блока.)

** Святой катастрофе (франц.)

1} Е. Иванов

2}Андрей Белый

23 октября

<...> Все эти вечера читаю "Александра I" (Мережковского). Писатель,

который никого никогда не любил по-человечески, - а волнует. Брезгливый,

рассудочный, недобрый, подозрительный даже к историческим лицам, сам себя

повторяет, а тревожит. Скучает безумно, так же, как и его Александр I в

кабинете, - а красота местами неслыханная. Вкус утончился до последней

степени: то позволяет себе явную безвкусицу, дурную аллегорию, то выбирает

до беспощадности, оставляя себе на любование от женщины - вздох, от

декабриста - эполет, от Александра - ямочку на подбородке, - и довольно.

Много сырого матерьялу, местами не отличается от статей и фельетонов.

7 ноября

<...> В первом часу мы пришли с Любой к Вячеславу 3}. Там уже -

собрание большое. Городецкие (с Вышнеградской), - Анна Алексеевна

волнуется, - /poets/kuzmin_bio.html">Кузмин (читал хорошие стихи, вечером

пел из "Хованщины" с Каратыгиным - хороший, какой-то стал прозрачный,

кристальный), Кузмины-Караваевы (Елизавета Юрьевна читала стихи,

черноморское побережье, свой "Понт"), Чапыгин, А. Ахматова (читала стихи,

уже волнуя меня; стихи чем дальше, тем лучше) <...> Вячеслав читал

замечательную сказку "Солнце в перстне".

В кабинете висит открытый теперь портрет Лидии Дмитриевны 4} - работы

М.В. Сабашниковой: не по-женски прекрасно.<...>

3} Вяч. Иванов

4} Л. Зиновьева-Аннибал

***

Неведомо от чего отдыхая, в тебе поет едва слышно кровь, как розовые

струи большой реки перед восходом солнца. Я вижу, как переливается кровь

мерно, спокойно и весело под кожей твоих щек и в упругих мускулах твоих

обнаженных рук. И во мне кровь молодеет ответно, так что наши пальцы

тянутся друг к другу и с неизъяснимой нежностью сплетаются помимо нашей

воли. Им трудно еще встретиться, потому что мне кажется, что ты сидишь на

высокой лестнице, прислоненной к белой стене дома, и у тебя наверху уже

светло, а я внизу, у самых нижних ступеней, где еще туманно и темно. Скоро

ветер рук моих, обжигаясь о тебя и становясь горячим, снимает тебя сверху,

и наши губы уже могут встретиться, потому что ты наравне со мной. Тогда в

ушах моих начинается свист и звон виол, а глаза мои, погруженные в твои

веселые и открытые широко глаза, видят тебя уже внизу. Я становлюсь

огромным, а ты совсем маленькой; я, как большая туча, легко окружаю тебя -

нырнувшую в тучу и восторженно кричащую белую птицу.*

* Запись сделана на отдельном листке, вложенном в дневник.

18 ноября

И ночью и днем читал великолепную книгу Дейссена. Она помогла моей

нервности; когда днем пришел Георгий Иванов (бросил корпус, дружит со

Скалдиным, готовится к экзамену на аттестат зрелости, чтобы поступить в

университет), я уже мог сказать ему (<...> о Платоне, о стихотворении

Тютчева, о надежде) так, что он ушел другой, чем пришел. В награду - во

время его пребывания - записка от Н. Н. Скворцовой, разрешившая одно из

моих сомнений последних дней (разрешившая на несколько часов).<...>

Если бы я умер теперь, за моим гробом шло бы много народу, и была бы

кучка молодежи.

Читал поэму Пяста, поражался ее подлинностью и значительностью.

Наконец прочел всю. Стихи "Апрель" Сережи Соловьева - нет, не только

"патологическое" талантливо (как говорила мама), есть, например, "Шесть

городов".

Мы кончили обедать, пришел Серг. Серг. Петров, назвавший себя на

карточке и на сборнике стихов "Грааль Арельский", что утром (когда он

передал карточку) показалось мне верхом кощунства и мистического анархизма.

Пришел - лицо неприятное, провалы на щеках, маленькая, тяжелая фигурка.

Стал задавать вопросы - вяло, махал рукой, что незачем спрашивать, что

выходит трафарет, интервью. О нем днем говорил мне Георгий Иванов, но он не

такой (как говорил Георгий Иванов). Бывший революционер, хотел возродить

"Молодую Россию" 60-х годов, был в партии (с<оциал>. р<еволюционеров>.),

сидел в тюрьмах, астроном (при университете), работает в нескольких

обсерваториях, стрелялся и травился, ему всего 22 года, но и вид и душа

старше гораздо.

Не любит мира. "Люди не понимают друг друга". Скучно. Есть

Гамсуновское. Уезжает, живет один в избушке, хочет жить на Волге, где

построит на клочке земли обсерваторию. Зовет меня ночью в обсерваторию

Народного дома смотреть звезды. Друг Игоря Северянина. Принес сборник

стихов. "Азеф нравится - сильный человек", - нравился до тех пор, пока не

стал "просить суда". Его пригнула к земле вселенная, звездные пространства,

с которыми он имеет дело по ночам. Звезды ему скучны (в науке разуверился,

она - тоскливое кольцо, несмотря на ее современное возвращение к

древности), но "красивы" (говорит вместо "прекрасны"). "Бога не любит".

4 декабря*

Наталия Николаевна, я пишу Вам бесконечно усталый, эти дни - на сто

лет старше Вас. Пишу ни о чем, а просто потому, что часто, и сейчас, между

прочим, думаю о Вас и о Ваших письмах, и Ваша нота слышится Мне.

В душе у меня есть темный угол, где я постоянно один, что иногда, в

такие времена, как теперь, становится тяжело. Скажите, пожалуйста,

что-нибудь тихое мне - нарочно для этого угла души - без той гордости,

которая так в Вас сильна, и даже - без красоты Вашей, которую я знаю.

Если же Вы не можете сейчас, или просто знаете о себе, что Вы так еще

молоды, что не можете отрешиться от гордости и красоты, то ничего не

пишите, а только так, подумайте про себя, чтобы мне об этом узнать.

* Черновик письма к Н. Н. Скворцовой. 1912

13 января

Пришла "Русская мысль" (январь). Печальная, холодная, верная - и всем

этим трогательная - заметка Брюсова обо мне. Между строками можно прочесть:

"Скучно, приятель? Хотел сразу поймать птицу за хвост?" Скучно, скучно,

неужели жизнь так и протянется - в чтении, писании, отделываньи, получении

писем и отвечании на них) Но - лучше ли "гулять с кистенем дремучем

лесу")<...>

Собираюсь (давно) писать автобиографию Венгерову (скучно заниматься

этим каждый год). Во всяком случае, надо написать, кроме никому не

интересных и неизбежных сведений, что "есть такой человек" (я), который,

как говорит 3. Н. Гиппиус, думал больше о правде, чем о счастьи. Я искал

"удовольствий", но никогда не надеялся на счастье. Оно приходило само и,

приходя, как всегда, становилось сейчас же не собою. Я и теперь не жду его,

бог с ним, оно - не человеческое.

Кстати, по поводу письма Скворцовой: пора разорвать все эти связи. Все

известно заранее, все скучно, не нужно ни одной из сторон. Влюбляется, или

даже полюбит, - отсюда письма - груда писем, требовательность, застигание

всегда не вовремя; она воображает (всякая, всякая), что я всегда хочу

перестраивать свою душу на "ее лад". А после известного промежутка - брань.

Бабье, какова бы ни была - 16-летняя девчонка или тридцатилетняя дама.

Женоненавистничество бывает у меня периодически - теперь такой период.

Если бы я писал дневник и прежде, мне не приходилось бы постоянно

делать эти скучные справки. Скучно писать и рыться в душе и памяти, так же

как скучно делать вырезки из газет. Делаю все это, потому что потом

понадобится.

17 апреля

<...> утверждение Гумилева, что "слово должно значить только то, что

оно значит", как утверждение - глупо, но понятно психологически, как бунт

против Вяч. Иванова и даже как желание развязаться с его авторитетом и

деспотизмом. <...> В. Иванову свойственно миражами сверхискусства мешать

искусству. "Символическая школа" - мутная вода. Связи quasi*-реальные ведут

к еще большему распылению. Когда мы ("Новый путь", "Весы") боролись с

умирающим, плоско-либеральным, псевдореализмом, это дело было реальным, мы

были под знаком Возрождения. Если мы станем бороться с неопределившимся и,

может быть, своим (!) Гумилевым, мы попадем под знак вырождения. Для того

чтобы принимать участие в "жизнетворчестве" (это суконное слово упоминается

в слове от редакции "Трудов и дней"), надо воплотиться, показать свое

печальное человеческое лицо, а не псевдо-лицо несуществующей школы. Мы -

русские.<...>

* Здесь: псевдо (лат.).

21 ноября

<...> Весь день просидел Городецкий и слушал очень внимательно все,

что я говорил ему о его стихах, о Гумилеве, о цехе, о тысяче мелочей. А я

говорил откровенно, бранясь и не принимая всерьез то, что ему кажется

серьезным и важным делом.

1913

10 февраля

Четвертая годовщина смерти Мити. Был бы теперь 5-й год.

Третья годовщина смерти В.Ф. Коммиссаржевской. Только музыка

необходима. Физически другой. Бодрость, рад солнцу, хоть и сквозь мороз.

Пора развязать руки, я больше не школьник. Никаких символизмов больше

- один, отвечаю за себя, один - и могу еще быть моложе молодых поэтов

"среднего возраста", обремененных потомством и акмеизмом.<...>

12 марта

<...> О Дягилеве и Шаляпине. Цинизм Дягилева и его сила. Есть в нем

что-то страшное, он ходит "не один". Искусство, по его словам, возбуждает

чувственность; есть два гения: Нижинский и Стравинский. <...> Все в

Дягилеве страшное и значительное...<...>

25 марта

Мы в "Сирине" говорили об Игоре-Северянине, а вчера я читал маме и

тете его книгу. Отказываюсь от многих своих слов, я приуменьшал его, хотя

он и нравился мне временами очень. Это - настоящий, свежий, детский талант.

Куда пойдет он, еще нельзя сказать: у него нет темы. Храни его бог.

Эти дни - диспуты футуристов, со скандалами. Я так и не собрался.

Бурлюки, которых я еще не видал, отпугивают меня. Боюсь, что здесь больше

хамства, чем чего-либо другого (в Д. Бурлюке).

Футуристы в целом, вероятно, явление более крупное, чем акмеизм.

Последние - хилы, Гумилева тяжелит "вкус", багаж у него тяжелый (от

Шекспира до... Теофиля Готье), а Городецкого держат, как застрельщика с

именем; думаю, что Гумилев конфузится и шокируется им нередко.

Футуристы прежде всего дали уже Игоря-Северянина. Подозреваю, что

значителен Хлебников. Е. Гуро достойна внимания. У Бурлюка есть кулак. Это

- более земное и живое, чем акмеизм. <...>

10 декабря

Когда я говорю со своим братом - художником, то мы оба отлично знаем,

что Пушкин и Толстой - не боги. Футуристы говорят об этом с теми, для кого

втайне и без того Пушкин - хам ("аристократ" или "буржуа"), Вот в чем лесть

и, следовательно, ложь. <...>

23 декабря

Совесть как мучит! Господи, дай силы, помоги мне.

1914

9 января*

<...> А что, если так: Пушкина научили любить опять по-новому - вовсе

не Брюсов, Щеголев, Морозов и т. д.; а... футуристы. Они его бранят,

по-новому, а он становится ближе по-новому. В "Онегине" я это почувствовал.

Кстати: может быть, Пушкин, бесконечно более одинок и "убийственен"

(Мережковский), чем Тютчев. Перед Пушкиным открыта вся душа - начало и

конец душевного движения. Все до ужаса ясно, как линии на руке под

микроскопом. Не таинственно как будто, а может быть, зато по-другому,

по-"самоубийственному", таинственно.

Брань во имя нового совсем не то, что брань во имя старого, хотя бы

новое было неизвестным (да ведь оно всегда таково), а старое - великим и

известным. Уже потому, что бранить во имя нового - труднее и ответственнее.

* Продолжение записи от 10 декабря 1913.

1915

15 октября

Если бы те, кто пишет и говорит мне о "благородстве" моих стихов и

проч., захотели посмотреть глубже, они бы поняли, что: в тот момент, когда

я начинал "исписываться" (относительно - в 1909 году), у меня появилось

отцовское наследство; теперь оно иссякает, и положение мое может опять

сделаться критическим, если я не найду себе заработка. "Честным" трудом

литературным прожить среднему и требовательному писателю, как я, почти

невозможно. Посоветуйте же мне, милые доброжелатели, как зарабатывать

деньги; хоть я и ленив, я стремлюсь делать всякое дело как можно лучше. И,

уж во всяком случае, я очень честен.

18 октября

Греши, пока тебя волнуют Твои невинные грехи, Пока красавицу колдуют

Твои греховные стихи.

10 ноября

<...> Одичание - вот слово; а нашел его книжный, трусливый

Мережковский. Нашел почему? Потому что он, единственный, работал, а

Андреев и ему подобные - тру-ля-ля, гордились. <...>

Итак, одичание.

Черная, непроглядная слякоть на улицах. Фонари - через два. Пьяного

солдата сажают на извощика (повесят?). Озлобленные лица у "простых людей"

(т.е. у vrais grand monde*). <...>

Молодежь самодовольна, "аполитична" с хамством и вульгарностью. Ей

культуру заменили Вербицкая, Игорь Северянин и пр. Языка нет. Любви нет.

Победы не хотят, мира - тоже. Когда же и откуда будет ответ?

* Настоящий большой свет (франц.).