Добролюбов Николай Александрович - Избранные письма

  

   Н. А. Добролюбов. Русские классики. Избранные литературно-критические статьи.

   Издание подготовил Ю. Г. Оксман.

   Серия "Литературные памятники"

   М., "Наука", 1970

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Мы так долго ждали письма от тебя, мой милый Николай Петрович, что оно пришло наконец совершенно неожиданно. Можешь представить, как обрадовался ему я, и не один я: все наши друзья, существования которых ты не подозревал в институте, тоже участвовали в этой радости. Миша, Львов, Буренин, Сциборский - все это было и есть в Главн. педаг. <институте>, и все это слушало с видимым восхищением чтение твоего письма¹. Старшие и младшие учителя² смотрели на нашу радость при этом случае с каким-то робким изумлением, не понимая, как наши серьезные или зло-насмешливые физиономии могли вдруг принять выражение такого добродушного, детского веселья и сердечного участия. Это изумление превратилось, конечно, в некоторого рода ужас, когда мы стали потом толковать о la comtesse³, причем я рассказал о том, что он приходит в благоговейный восторг и проливает обильные источники слез, говоря о величии и славе России под благословенным правлением дома Романовых (сведение это сообщено мне Н<иколаем> Гавриловичем). Но - черт с ними - с контессами и старшими учителями; у меня есть новости гораздо интереснее их. Только не ленись читать. Все они относятся к Гл. пед. <институту>.

   В "Современнике" пропущена уже статейка о нашем последнем акте, наполненная самыми злокачественными выписками из него⁴. Написана она в таком духе, как, напр., статья о стих. Растопчиной⁵, и, разумеется, Бекетов ее не понял⁶. Но Некрасов, боясь все-таки, что Давыдов будет жаловаться⁷, спросил разрешения у Щербатова; тот сказал очень просто: да помилуйте, в чем же вы затрудняетесь? Печатайте смело... ведь это же известный негодяй⁸... Кому из своих приятелей обязан Ванька этой рецензией, тебе, конечно, не нужно говорить.

   Между тем случилось и другое событие. Кто-то из бывшего пятого курса настрочил письмо к министру об институтской администрации ⁹. Письмо это послано было в министерство; там его распечатал дежурный чиновник, потом оно перешло - по инстанциям, к столоначальнику, начальнику отделения, директору департамента и пр. Наконец дошло оно до Авраама Сергеича ¹⁰, который, конечно, не знал, что ему сделать в этом случае и решился - посоветоваться об этом с Давыдовым, вследствие чего и переслал ему письмо. Ванька созвал инспектора, Андрюшку и эконома ¹¹, и тут началось чтение, при к<ото>ром повторилась, говорят, сцена, завершающая "Ревизора", так как в письме всем досталось. Ваньке, впрочем, судя по рассказам читавших письмо, должно быть всех меньше; инспект. назван пешкой, Андрюшка - хвостом директорским, эконом - подлецом, каких свет не производил. Разумеется, Ваньке не трудно было оправдаться против письма, написанного в подобном духе, и в заключение этого дела Авр<аам> Серг<еич>, говорят, расцеловал его. Но по городу начали носиться смутные слухи о ревизии в Гл<авном> пед<агогическом>. Эконом зазывал пятый курс к себе и поил вином Чистякова, Сведенцова, Феоктистова и др. (названных я сам видел пьющими с экономом, возле его квартиры, под арками).

   Между тем случилось другое обстоятельство, которое я хотел бы тебе передать достойным образом, но чувствую, что перо мое слишком слабо для этого. Попытаюсь на простой летописный рассказ. В конце июня послано было кем-то письмо к Краевскому, в котором просили его напечатать в "СПб. вед." объявление, что дир. Гл. пед. ин., член ком. и пр. и пр. Иван Давыдов, в ночь с 24 на 25-е июня высечен студентами за то-то и за то-то... Кр<аевский> ¹², как истинный либерал, продержал у себя это письмо недели три, рассказавши кое-кому его содержание, но потом, в качестве верноподданного, отправился с письмом к министру. Оказалось, что министр тоже получил безымянное уведомление об этом и молчал только, думая, что кроме его никто ничего не знает... Теперь, видя, что ничего не скрыто от света, он послал за Давыдовым, и - тут произошла картина, которую, конечно, легче вообразить, нежели описать, тем более, что единственными ее свидетелями были вышепоименованные два действующие лица... Чем все это дело кончилось между ними, осталось неразгаданною тайной. Но на другой день Ванька призвал старших и младших учителей, и - опять произошла сцена, которую я и мог бы описать, да не хочу, потому, что слишком отвратительно. В тот же день учителя писали любовное письмо к Давыдову, писание возложено было на Чистякова, к<ото>рый, совершенно простодушно, начал его (говорят) так: "Сегодня поутру ваше пр-во изволили призвать нас и объявить, что его выс. пр-ву г. министру сделалось известным, что вас высекли студенты, института. Считаем долгом объяснить, что мы не только отказываемся от участия в этом деле, но и признаем его низким и презренным", и т. д.... Но кто-то из них догадался, что это будет в роде новой экзекуции над Ванькой, и потому Сведенцов написал другое письмо, в к<ото>ром уверял Ваньку, что его не только не секли, но и не могли сечь, потому, что все студенты чрезвычайно к нему привержены. Ванька с письмом отправился к министру, чтобы посрамить клевету.

   В городе сильно поговаривают, что к нам директором назначат Фишера ¹³ (причем Благовещенский ¹⁴ намерен, по его словам, подать в отставку). В институте ждут ревизии Вяземского ¹⁵, и вследствие того с начала июля наняли купальню и дают очень порядочный (сравнительно) стол. И то - выгода (конечно, не для директора и эконома)"

   Контессе своей можешь сказать, что если она не приедет с своими плаксивыми рожами сюда, то увидит - шиш ¹⁶... Многих из кончивших курс, действительно, послали за границу - европейской России. Напр., Гетлинг, с спокойной уверенностью отправившийся в Ревель ¹⁷ и разгласивший там, что он получил серебряную медаль и едет слушать Якова Гримма,- он назначен учителем в Иркутск. Подобная участь постигла и других. Вреден в домашние учители... ¹⁶ Только бДро&Розищ определенный, кажется, в Пензу, или Сызрань., или Сарепту - что-то в этом роде,- просит себе отпуск за границу на два года. Но это опять-таки только на том основании, что у всякого барона своя фантазия ¹⁹. В СПб. не получил места никто, даже историческая кобыла²⁰.... Классический Александр Иваныч - оставлен без места, при институте, впредь до востребования, и окончательно теперь смотрит на человечество носом, а не глазами, безмерно возгордившись тем, что читает корректуру собственного сочинения, печатаемого в "Опытах трудов" ²¹, и т. д.,

   Наши студенты (которых Андрюшка в "акте" перевел, из третьего прямо в VI курс, вместо IV: вот сближение-то .. пятый, шестой..) - занимаются ералашью, что приучает их к лености, апатии и тому подобным гнусным порокам. Принес я им от Срезн<евского> ²² "Кто виноват",- и вот недели две не могут прочитать его. Принес "Запутан<ное> дело" ²³, и они не только не прочли, но еще потеряли его. Писать никто ни к кому не хочет... От Паржницкого и Михаил<овского>²⁴ имеем письма, в к<ото>р<ых> пишут, что им теперь гораздо лучше. Михайловский пишет, что главный доктор уволил его от должности фельдшера и сказал, что пора ему обратиться к прежним занятиям.. Сциборский, по своей невинности достойной лучшего века,- потерял 10 рублей, назначавшихся для посылки Мих<айловско>му. Их нашел какой-то солдат и принес Сц<иборско>му, к<ото>рый и дал ему за это три рубля, доставивши нам таким образом несколько отрадных, мгновений при благородной мысли о честности неиспорченной русской натуры. У того же Сцибор<ского> завязалось знакомство с Кошкиным²⁵, из которого, впрочем, он, по своим дивным качествам, не может извлечь ни малейшей пользы. У того же Сциб<орского> есть уроки по славянской филологии (!) на Черной речке, куда он ездит два раза в неделю, по 1 р. 25 к. за раз. У того же Сц<иборского> наконец явилась неведомая доселе способность получать шлемы в ералаши и капоты в пикете. Способность эту он передает каждому, кто садится играть его партнером. Миша ездит к Малоземовым²⁶, Львов тоже получил уроки. Щеглов²⁷ живет в Павловске, Буренин- переводит географию для Зуева²⁸. Янковский и Янцевич²⁹ - прохаживаются. Янковский занимается еще - удивлением тому, что есть, ученые, занимающиеся славянскими наречиями и не обращающие исключительного внимания на Польшу. Дивится, дивится целые каникулы и все надивиться не может. О деле Александровича ³⁰ министр написал: "оставить без производства". Он теперь опять хлопочет у Вяземского. Сидорова призывал инсп<ектор> унив<ерситета> и объявил, что начальство намерено исключить его за то, что осмелился беспокоить особу государя³¹. Сидоров опять хочет осмелиться беспокоить эту особу... Здесь, кстати сказать, что недавно двоих чиновников из госуд. контроля потребовали в III-е отделение собственной... за какие-то стихи; начальство тотчас их выгнало, из службы. Прошло недели две: к ним - справка - о службе и поведении этих чиновников. Начальник самодовольно отвечает, что их уже и нет у него на службе. Но вместо похвалы, которой он, конечно, ждал, ему сделали выговор, а еще недели через две прислан высочайший приказ: считать их неуволенными!!

   Теперь поговорю и о себе. Живу я в 9-й линии, напротив церкви Благовещенья, за Средним проспектом, в доме Добролюбова, в квартире Срезневского³². Это значит, что в первых числах июля Срезн<евский> приехал из Новгорода, перебрался на новую квартиру и опять уехал. Мне предоставлено было, между прочим, разобрать и расставить его книги. Пока шла славянская филология, я удивлялся богатству библиотеки его; книг чешских, сербских, болгарских у него более, нежели я предполагал всего существующего в этих литературах. Но когда дело дошло до русской литературы, удивление мое уступило место ужасу: вообрази - нет не только Лермонтова, Кольцова (это еще было бы понятно),- нет даже Карамзина (кроме, конечно, истории), Державина, Ломоносова (опять, кроме грамматики). Пушкин и Гоголь есть только в новых изданиях, след. до прошедшего года и их не было!.. "Мертвых дунь" так и нет, и по одной расписке, брошенной между книгами, видно, что он брал их читать из Академической библиотеки... Русские журналы, впрочем,, есть все, и, вероятно, их присылают ему даром... Между прочим, интересно то, что они (не подумай, пожалуйста, что они относится к русским журналам) занимаются списыванием разных невинных стихотворений, которыми снабжает их известный тебе ученый - Гильфердинг (который пишет о своих статьях к Срезневскому: пришлите мне 150 экземпл. отдельных оттисков: их полезно будет послать побольше в Польшу и за границу). Тут есть и "Демон", и "На смерть Пушкина", и "Конь верховой" Крылова, и "Новгород" Губера, и "Русскому царю", и "Насильный брак" ³³, и ненапечатанные стихи из "Саши": все это видел я переписанное женою Срезн<евского>. Тут же, разумеется, и ответ Филарета на стих. Пушкина "Жизнь"³⁴ и подобные прелести. Сам Среэн<евский> оказывается человеком весьма добродушным и благородным. Я даже думаю, что он был бы способен к некоторому образованию, если бы не имел такой сильной учености в своем специальном занятии и если бы в сотнях своих статеек не находил точки опоры для своего невежества в вопросах человеческой науки. Факты его благородства и ума (факты неопровержимые) представлю впоследствии; теперь скажу только, что я убедился в этом всего более чрез сравнение его с Бла<гове>щ<енским>. Этот человек, будучи в десять раз глупее Срезн<евского>, в десять раз больше о себе думает и, след., к образованию способен уже во сто раз менее. Тут же встретился я еще с глупою размазней (но либералом) - Тюриным³⁵ и с пошлым дураком во всей форме - Савваитовым ³⁶. Из порядочных людей - виделся раза два с Островским ³⁷, который оказывается, действительно, Порядочным человеком, и с Ламанским ³⁸, с к<ото>рым потом встретился и у Н. Гаврииловича).

   С Ник<олаем> Гавр<иловичем> я сближаюсь все более и все более научаюсь ценить его. Я готов бы был исписать несколько листов похвалами ему, если бы не знал, что ты столько же, как и я (более - нельзя), уважаешь его достоинства, зная их, конечно, еще лучше моего. Я нарочно начинаю говорить о нем в конце письма, потому что знал, что если бы я с него начал, то уже в письме ничему, кроме его, не нашлось бы места. Знаешь ли - этот один человек может помирить с человечеством людей, самых ожесточенных житейскими мерзостями. Столько благородной любви к человеку, столько возвышенности в стремлениях, и высказанной просто, без фразерства, столько ума, строго-последовательного, проникнутого любовью к истине,- я не только не находил, но никогда и не предполагал найти. Я до сих пор не могу привыкнуть различать время, когда сижу у него. Два раза должен был ночевать у него: до того досиделся. Один раз - зашедши к нему в одиннадцать часов утра, просидел до обеда, обедал и потом опять сидел до семи часов и ушел только потому, что он сказал, что к нему придут сейчас Пекарский и Шишкины³⁹ (с которыми можно толковать разве о скандальных анекдотах). С Ник, Гавр, мы толкуем не только о литературе, но и о философии, и я вспоминаю при этом, нак Станкевич и Герцен учили Белинского, Белинский - Некрасова, Грановский - Забелина, и т. д. Для меня, конечно, сравнение было бы слишком лестно, если бы я хотел тут себя сравнивать с кем-нибудь; но в моем смысле - вся честь сравнения относится к Ник. Гавр. Я бы тебе передал, конечно, все, что мы говорили, но ты сам знаешь, что в письме это Не так удобно... Я наконец доставил ему ту книгу, какой мы долго ждали, и он сказал мне потом, что прочитав эту книгу и еще второй No журнала, издаваемого тем же, он приходит к мысли, что действительно, автор человек весьма замечательный - независимо от того, что мы его любим за идеи его⁴⁰. Этот отзыв меня, конечно, чрезвычайно порадовал, потому, что оба эти человека - для меня авторитеты. У Ник. Гавр., между прочим, познакомился я с Северцовым (т. е. не то, чтобы познакомился,- а виделся и говорил): человек тоже очень умный, хотя еще остались в нем некоторые предрассудки. То же самое нужно сказать и о другом брате⁴¹. Говорили мы и о Щеглове. Я, разумеется, хвалил его и предлагал его перевод из Сент Илера - о Суэзском перешейке. Ник. Гавр, сказал, что нужно посмотреть, какова статья. Между тем, как узнал я, Щег<лов> приискал какой-то новый способ сбыта для своей статьи, в какой-то политико-экономич. сборник. Я больше и не поминал о статье... Щ<еглов> между прочим писал ко мне; "через Турч<анинова>, через тебя, или через себя я познакомлюсь с Черныш<евским>"... Душевно желаю, чтобы сбылось - последнее.

   "Собеседник" напечатан в этой книжке⁴², но деньги получатся не ранее 20-го числа, след. моя поездка домой не состоялась. Цензура пропустила все, но редакция выкинула несколько строк из предисловия, по уважению к библиографам, и еще уничтожила насмешку над Соловьевым, так как она хочет скоро поместить какую-то статью Соловьева, и потому - он сделался на несколько месяцев неприкосновенным⁴³... В этом No "Совр." печатаются превосходные стихотворения Некрасова. Ник, Гавр, поместил критику Описания Киев. губ. Фундуклея. Заметь также, когда будешь иметь книжку "Совр." и разбор стихотворений Огарева⁴⁴.

  

  

   Кланяйся А. Н. Пыпину⁴⁵ и Ростиславу Сокр.⁴⁶ Кланяйся и Михалсвскому⁴⁷. Заходил однажды к Дурасову⁴⁸, но не застал его дома, Кельсиев⁴⁹ пустился н естествознание. Аверкиев⁵⁰ написал повесть - mauvais genre, которой я не читал, но с которой он носится, как курица с яйцом. Сорокин⁵¹ уехал на уроки в Новгород - 25 р. за лето... Бордюгов⁵² - в Петерб., но мы его не видим, ибо он живет на Лахте, где, по словам истории Кайданова, "Петр сильно простудился" и вследствие того умер... Где эта Лахта, об этом не имею ни малейшего представления.

   Твои занятия и успехи с братом⁵³ меня очень радуют, и я тебя с ними поздравляю. Только - на что же ты и твои родные решаетесь теперь? Напиши об этом, а если лень, то заставь писать братьев, для знакомства с которыми я и рекомендуюсь (честь имею...). Но во всяком случае, еще письмо от тебя к нам должно быть. Прощай. Целую тебя, написал бы, если бы не боялся напомнить карамзинскую сентиментальность.

   Георгий Амартол просто дурак, которого издавать не стоит, а переписчики его - болваны, которых совсем нет надобности сличать. Я жалею, что взялся тратить время на такое бесплодное занятие⁵⁴,- работа подвигается медленно, особенно потому, что с начала июля я имею 9 уроков в неделю.

  

  

  

   Валериан Викторович!

   Я решаюсь вспомнить давно забытое время наших радушных, товарищеских бесед и поправить вину долгого молчания. Я, конечно, не прав, что столько времени не писал к Вам, но все-таки я имею сильное оправдание. Со мной, после нашего последнего свидания¹, случилось много такого, что совершенно отвлекло мое внимание от дружеской переписки. Вспомните наш последний разговор, в котором я, по какой-то странной, вечно неудовлетворяемой жажде деятельности, желал поскорее "вступить в жизнь", тогда как Вы изъявляли свое отвращение от этого скорого вступления... На другой день после этого разговора мое желание было исполнено самым ужасным, самым непредвиденным образом... На моих руках были дом и сироты²... И что же - этот горький опыт не заставил меня раскаяться в своем желании. Тяжело, непривычно было сначала, долго было горько, и теперь еще все грустно, и теперь еще мне новые радости мысли и воли не могут заменить радостных воспоминаний детства, как той душе, у Лермонтова, которой

  

   Песен небес заменить не могли

   Скучные песни земли.

  

   Но мне жаль моего мирного детства только уже так, как Шиллеру - богов Греции, как поэтам - золотого века. Я нашел в себе силы помириться с своей личною участью: наслаждения труда заменили мне былые наслаждения лени, приобретения мысли - увлечения сердца, любовь человеческая - любовь родственную... Не знаю, не покажется ли Вам, что "говорю я хитро, непонятно"³; может быть, мои простые слова противоречат Вашей метафизической фразеологии. Но прошу Вас вспомните, что ведь я в православной философии не пошел дальше того, что имел неудовольствие выслушать у Андрея Егоровича⁴; а во всем, что я читал после - находил диаметральную противуположность, с учением его и, вероятно, всех других академических философов; поэтому оставьте в покое мою терминологию и поймите слова мои просто, без высших претензий и взглядов. Надеюсь, впрочем, что Вы так не делаете, потому что и Вы, вероятно, изменились в течение этих двух лет... Как бы хотел я взглянуть на некоторых из своих товарищей и поговорить с ними!.. Что-то стало из этих мирных овечек Христова стада? Во что-то превратились эти отверженные козлища? Что-то и с Вами сделала Казанская академия, в которой на Вас тоже, вероятно, надели цепи, только не золотые, конечно, о каких Вы писали мне по поводу моего вступления в институт (мне, право, жаль, что у меня такая длинная память). Утвердились ли Вы еще более в добродетели, прониклись ли насквозь священным девизом православия, самодержавия и народности, напитали ли душу свою вдоволь благоговейными размышлениями о том, от отца ли, или от сына исходит дух святой, на опресноках или на квасном хлебе нужно служить обедню, в холодной или теплой воде нужно крестить детей, и т. под. душеспасительными и важными для блага мира соображениями? Дремлете ли Вы мирно под сению все примиряющей веры или тлетворное дыхание буйного Запада проникло и в казанское убежище православия и, миновав стоглазых аргусов, в виде "Правосл. собеседника)" ⁵ и пр., нарушило спокойный, безгрезный сон Ваш?.. Душевно жалею, если так, но утешаюсь надеждою, что Вы крепки в своих верованиях, что Ваша голова издавна заперта наглухо для пагубных убеждений и Вас не совратит с Вашего пути ни Штраус, ни Бруно Бауэр, ни сам Фейербах, не говоря уже о каком-нибудь Герцене или Белинском.. Только в этой уверенности, предполагая в Вас всегдашнюю христиански смиренную готовность к прощению ближнего, я решился Вам написать эти строки.

   Что касается до меня, то я доволен своею новою жизнью - без надежд, без мечтаний, без обольщений, но зато и без малодушного страха, без противоречий естественных внушений с сверхъестеств. запрещениями. Я живу и работаю для себя, в надежде, что мои труды могут пригодиться и другим. В продолжение двух лет я все воевал с старыми врагами, внутренними и внешними. Вышел я на бой без заносчивости, но и без трусости - гордо и спокойно. Взглянул я прямо в лицо этой загадочной жизни и увидел, что она совсем не то, о чем твердили о. Паисий и преос<вященный> Иеремия ⁶. Нужно было идти против прежних понятий и против тех, кто внушил их. Я пошел, сначала робко, осторожно, потом смелее, и наконец пред моим холодным упорством склонились и пылкие мечты, и горячие враги мои. Теперь я покоюсь на своих лаврах, зная, что не в чем мне упрекнуть себя, зная, что не упрекнут меня ни в чем и те, которых мнением и любовью дорожу я. Говорят, что мой путь - смелой правды - приведет меня когда-нибудь к погибели. Это очень может быть; но я сумею погибнуть недаром. След., и в самой последней крайности будет со мной мое всегдашнее, неотъемлемое утешение - что я трудился и жил не без пользы...

   Впрочем, это еще очень далекая история. А теперь я хочу на некоторое время возвратить себе память минувшего и надеюсь, что Вы не откажетесь помочь мне в этом своим письмом. Бывало, я любил беседы с Вами, несмотря на то, что мы часто кололи друг друга; и мне даже, может быть, доставалось более. Неужели теперь отвернемся мы друг от друга, только потому, что наши дороги разошлись немножко? По крайней мере я совсем не хотел бы этого. Надеюсь, что и Вы тоже. Пишите же ко мне, В. В., о Вашей жизни; учении, успехах, об академии, ее дух. устройстве и пр., о наших товарищах, о которых ничего не знаю вот уже три года. Я бы сам написал к В. И. Соколову)⁷, да не знаю куда адресовать письмо. В академию - боюсь писать: там вы, вероятно, все так заняты, что некогда и прочитать будет моего письма, не только отвечать на него. Вот и к Вам я нарочно выбрал каникулярное время, когда Вы не подавлены тяжестью возвышенных размышлений и имеете свободные минуты для того, чтобы уделить время семинарским воспоминаниям, которых Вы (почему знать?), может быть, и стыдитесь. Но мне приятно думать, что Вы не стыдитесь меня, как человека, тоже в свое время стыдившегося семинарии и только недавно понявшего истинное ее значение - конечно отрицательное. Во всяком случае я жду от Вас письма, жду с нетерпением.

  

  

  

   Я не сомневаюсь, что Вы извините, Измаил Иванович, мое внезапное отправление из Петербурга и неисполнение обещания быть у Вас перед отъездом ¹. Вы так хорошо меня знаете, что не припишите этого обстоятельства какому-нибудь низкому чувству неблагодарности, равно как не увидите в этом коловратности моего характера, неуважительности к старшим и тому подобных милых вещей. Дело, разумеется, было просто. Я до самого дня акта нашего (21 июня) не знал еще хорошенько, когда я поеду. В этот день я был у Чернышевского, и там Пыпин пригласил меня ехать вместе с ним на другой день. Товарищество это было для меня, как можете вообразить, очень приятно, и я согласился. Ездил я по городу целый вечер и целое утро, закупая кое-что - начиная с чемодана и оканчивая булкой на дорогу,- и едва успел поспеть к двум часам на чугунку. Пыпин уже ждал меня. Мы скромно поместились в вагоне III класса и помчались до Твери. Поэтому я в, Петербурге решительно ни с кем не успел проститься, ни даже с Иваном Ивановичем Давыдовым, моим благодетелем, незабвенным до конца дней моих. Все, что успел я сделать,- состояло в том, что я препоручил Златовратскому диссертацию Чичерина², которою Вы одолжили меня. Надеюсь, что она Вам доставлена в целости. Чувствую, что это с моей стороны невежливо, но возлагаю все свое упование на Вашу снисходительность ко мне, которой столько доказательств видел я, особенно в течение последнего года.

   Наши странствования были довольно занимательны для нас и разнообразны. Приключения наши начались в Твери тем, что в гостинице подали нам зеленую телятину (трактирщик уверял, что это потому, что теленок был молодой, и Пыпин нашел подтверждение слов его в русской поговорке: молодо-зелено). Затем от Твери до Рыбинска мы несколько раз стояли на мели и были тащимы волоком по берегу, в то время как пароход наш "Русалка" гордо и непоколебимо, как некая пирамида, стоял на песчаном дне "Волги реченьки глубокой" ³, Немного далее случилось кораблекрушение: пароход прорезало камнем, сделалась течь, и нужно было откачивать воду. Когда рабочие парохода очень утомились, за дело это принялись некоторые из пассажиров. Мы с Александр. Николаевичем, как люди, любящие соваться в чужие дела, отличились при сей оказии примерным усердием. Я даже выказал некоторое самопожертвование, потому что, принявшись качать воду,- по своей природной ловкости и благоприобретенной слепоте, зацепился за что-то полою казенной шинели своей и великолепно разорвал ее. "Тако да растерзан будет Главный педагогический институт в нынешнем его состоянии", воскликнул я, воздевши очи к небу, и, полный возвышенных мыслей, гордо щеголял в своем рубище до самого Нижнего. Между Ярославлем и Костромой подверглись мы ярости стихий и выдержали порядочную грозу, каких в Петербурге нельзя видеть и слышать ни за какие деньги, даже в балагане у Гверры или Лежара, который так пугал меня, мирного христианина, на святой неделе своими пушками. Гроза эта с страшным ливнем, промочившим нас до нитки (полные высших взглядов, мы поместились на палубе, без права входить в каюты),- была мне первым приветом с любезной родины...

   На любезной родине встретил я самый любезный прием, увидался с любезными моему сердцу, окружен любезностями родных и знакомых - с утра до вечера, но странно и стыдно сказать,- мне теперь уже, через неделю по приезде, делается страшно скучно в Нижнем. Жду не дождусь конца месяца, когда мне опять нужно будет возвратиться в Петербург. Там мои родные по духу, там родина моей мысли, там я оставил многое, что для меня милее родственных патриархальных ласк. Для меня просто досадно и тяжело говорить это, но еще тяжеле было бы молчать, и Вам, Измаил Иванович, передаю я состояние моего сердца, как человеку, который в состоянии оценить мою откровенность и понять ее надлежащим образом.

   До сих пор пока у меня было несколько светлых минут - непосредственно после приезда - в радости первого свидания; а затем самое отрадное впечатление оставил во мне час беседы с Далем⁴. Один из первых визитов моих был к нему, и я был приятно поражен, нашедши в Дале более чистый взгляд на вещи и более благородное направление, нежели я ожидал. Странности, замашки, бросающиеся в глаза в его статьях, почти совершенно не существуют в разговоре, и таким образом общему приятному впечатлению решительно ничто не мешает. Он пригласил меня бывать у него, и сегодня я отправляюсь к нему, в воспоминание веселых суббот, проведенных мною у Вас ⁵.

   Прошу Вас передать мое глубокое почтение Катерине Федоровне⁶ и сказать детям, что я их очень помню. Надеюсь, что и они не забыли меня, исключая разве ветреной невесты моей, которая, разумеется, имеет полное право забыть меня за то, что я, не простясь с ней, уехал⁷. Я, впрочем, утешаюсь тем, что все это - не надолго.

  

   P. S. На это письмо отвечать, конечно, не стоит; но если Вы найдете нужным что-нибудь сказать мне, то адрес мой, до 25 июля: В Нижн. Новг<ороде>. В доме Благообразовой, на Зеленском съезде, напротив Соборного дома.

  

  

   Миша! Милый мой друг! Письмо твое страшно. Ты весь в каком-то лихорадочном, отчаянном положении. Неужто такая полная безотрадность господствует во всем, что окружает тебя? Неужто ни души живой нет, ни одного существа мыслящего иди способного к мысли не встретил

   ты там? Грустно верить этому, Миша. Ты ничего не пишешь о гимназистах: разве ты не сблизился с ними? Разве не старался пробивать хотя в некоторых из них кору ковенской пошлости и апатии? Ради бога, Миша, напиши мне об этом подробнее. Ведь ты знаешь, что вся наша надежда на будущие поколения. Было время, и очень недавно,- когда мы надеялись на себя, на своих сверстников, но теперь и эта надежда оказывается неосновательною. Мы вышли столько же вялыми, дряблыми, ничтожными, как и наши предшественники. Мы истомимся, пропадем от лени и трусости. Бывшие до нас люди, вступившие в разлад с обществом, обыкновенно спивались с кругу, а иногда попадали на Кавказ, в Сибирь, в иезуиты вступали или застреливались. Мы, кажется, и этого не в состоянии сделать. Полное нравственное расслабление, отвращение от борьбы, страсть к комфорту, если не материальному, то умственному и сердечному,- делает нас совершенно бесполезными коптителями неба, негодными ни на какую твердую и честную деятельность. Ты можешь подумать, что все это я пишу о тебе, желая упрекнуть тебя в том, что ты так упал духом. Да, пожалуй, относи и к себе все, что мной сказано: я тебя не исключаю из этой характеристики нашего поколения. Но поверь, что я никого не исключаю из нее и всего меньше себя. Разница между нами, в отношении к нашей спячке, не очень велика. Один спит 24 часа в сутки, другой - 23 часа и 59 минут, третий 23 часа и 59 минут с половиной, с четвертью, с осьмушкой, и так далее, но поверь, что разница нейдет дальше одной минуты. При виде великих вопросов, подымаемых жизнью, при заманчивой перспективе трудной и горькой, но плодотворной Деятельности, ожидающей новых тружеников, при воспоминании о великих уроках истории - пробуждается иногда какая-то решимость, шевельнутся проклятья, разольется сладкое чувство человеческой, идеальной любви по всему организму,- но все это тотчас же и замрет, не успевши выразиться даже и в слове, не только на деле. И это не только в себе замечаешь; то же самое делается и с другими, кого любишь и уважаешь за благородство и честность, на кого мы, бывало, возлагали наши лучшие, святейшие надежды. Я хотел бы тебе написать много и горячо о той мрачной, бессильной, ожесточенно-грустной тишине, которая господствует теперь между нашими лучшими людьми, после тех неумеренных надежд, каким предались три года тому назад... Но я не пишу потому, что на письме такие вещи могут быть дурно поняты, и притом я не знаю, до какой степени непохожи на господина Шпекина ¹ ковенские и прочие почтари. Неприятно было бы, если бы задушевное описание, с помещением других лиц, попало бы вместо тебя черт знает к кому.

   Не в одном Ковне тяжело и грустно, мой милый Миша. Горык" и здесь, горько и в Москве, горько и в Казани. О Москве я знаю, да и ты, верно, знаешь, по Бордюгову², о Казани рассказывая мне Паржницкий, уволенный из Казанского университета и приехавший сюда для поступления в Мед. академию, что ему, кажется, не удается³. И он значительно укротился против прежнего. Но все-таки он моложе сердцем, он более полн надежд и энергии, Чем мы с тобой и с Ваней Б<ордюговым>. Это значит, что на нем не легла мертвенная апатия русского крепостного народа, как легла она на нас всех. Он, между прочим, недоволен тобой, хотя и не говорит решительного суждения, подобно Мих<айловско>му и Щ<егло>ву, узнавшим о твоем письме к брату в Казань. Ты в горькую минуту написал ему о Сахарове⁴, прося его поклониться этому мерзавцу, поблагодарить его и т. д. Все это было принято за чистую монету, не исключая я фразы вроде того, что наставления Ив. Ал-ча были тебе очень полезны и что ты каждый день на опыте убеждаешься все более и более в их справедливости. За это на тебя воздвигалось негодование вроде того, как на меня за то, что я валялся в ногах у Давыдова. Я, разумеется, выслушал все обвинения на тебя довольно хладнокровно, потому что находился еще под свежим впечатлением некоторых писем твоих, читанных мне в Москве Бордюговым (ты, надеюсь, за это не рассердишься?). Впрочем, и не зная твоих писем, я бы не смутился от нелепого обвинения. Мне странно и жалко всегда смотреть на людей, которые ни на какой степени сближения не могут найти в душе своей достаточно доверия к человеку. Им все нужно казаться хорошим, нужно употреблять условные учтивости и приличия, нужно танцевать на фразах. Ты можешь, кажется, оскопить себя для них, и все-таки они будут подозревать тебя, если какой-нибудь дурак скажет им, что ты в связи с их женами. Паржницкий еще лучший из них, да и самое недоверие к людям в нем можно извинить теми гадостями, какие случалось ему вытерпеть на своем веку. Но другие... Вообрази, напр., что Щеглов (до сих пор не отдавший мне 90 целковых) писал обо мне Турчанинову и Паржницкому, что я вошел в дружбу с генералами, с бароном Корфом⁵, что я, подделываясь под их образ мыслей, сочиняю статьи, в которых ругаю нашего общего любимца из Вятки и его образ мыслей⁶, и что для вящего позора подписываю под такими статьями имена своих товарищей, именно Турчанинова и Александровича⁷. Турчанинов смутился этим и, не имея под руками "Совр-ка", спрашивал Михалевского, правда ли это. Мих-й передал ту же просьбу с вопросом Сциборскому, а Сциборский разузнавал от Ник. Михайловского, который передал обо всем мне. Паржницкий просил у меня "Совр"., чтобы поверить истину слов Щеглова. Скажи на милость, не потеха ли это?..

   Спеша отослать письмо, не распространяюсь о многом, о чем бы хотел говорить с тобой. Пиши мне, ради бога. Это может облегчать душу, нам обоим. Советую тебе перемещаться из Ковна: если не будет лучше, то не будет и хуже,- а между тем разнообразие оживит тебя, а впоследствии может и пригодиться.

   Пиши теперь на мое имя,- на углу Лит<ейного> и Басс<ейной> в доме Краевскою (бывшем Норова). Я живу с Некр<асовым> в одном доме и почти в одной квартире.

  

  

   Друг мой Миша, отвечаю тебе тотчас по получении твоего письма, чтобы опять не затянуть времени на целые месяцы. Поверишь ли, что я собирался к тебе писать чуть не каждый день, и все что-нибудь мешало или лень нападала. Относительно же "Совр-ка" виновата, должно быть, почта. Через несколько дней по получении твоего письма, т. е. в половине, кажется, марта, я сообщил в конторе о твоем желании, тебя записали в список, и ты должен был получить первые три номера вместе с апрельским. Не далее как во вторник я справлюсь об этом деле, и тебе книжки будут высланы непременно (если уже не высланы).

   Теперь далее. Если можешь иметь какое-нибудь влияние, посредственное или непосредственное,- на решение Жадовского, то употреби все-усилия, чтобы он написал что-нибудь и прислал в "Совр-к". Здесь, должно быть, надеются, что не будет Ж<адовск>ий писать, и потому не только сам К<окорев> ¹ врет на него, но и какой-то г. В. П. напечатал в "СПб. вед.", недели две тому назад, письмо, говорящее, что, кажется, Ж<адовск>ий не считал и сам К<окоре>ва виноватым, или что-то в этом роде². Голос Жад<овского> в этом деле очень важен.

   "Слово" польское запрещено ³, редактор Огр<ызко> сидел в крепости, по требованию Горчакова Варшавского ⁴, под претекстом сношения с эмигрантами, по тому поводу, что напечатано было в "Slowie" письмо Лелевеля, невиннейшего свойства. Огрызку посадили было на месяц. Но государю представили до 20 (говорят) докладных записок и частных писем по этому делу (в числе их были - одно от Тургенева и другое - от Егора Ковалевского, брата министра), и Огрызко был выпущен через две недели. А журнал все-таки остался запрещенным! Подписчики, которые не захотят получить назад своих денег, могут получить вместо Siowa "Volumina legum" ⁵, вновь издаваемые теперь Огрызкою (на что разрешение он также получил после ужасных хлопот и с чрезвычайными; затруднениями).

   Ваня, должно быть, горюет сильно; ко мне не пишет давно уж, да и я к нему с месяц, кажется, не писал. Впрочем, нет - меньше: на пасхе он был здесь,- это было около половины апреля, а с тех пор я уже писал к нему. В июне или в начале июля думаю съездить к нему, если только он будет в Москве.

   Что ты клонишься ко сну,- это совершенно понятно; но не засыпайся слишком долго... Поверь, что в жизни есть еще интересы, которые могут и должны зажечь все наше существо и своим огнем осветить и согреть наше темное и холодное житьишко на этом свете. Интересы эти заключаются не в чине, не в комфорте, не в женщине, даже не в науке, а в общественной деятельности. До сих пор нет для развитого и честного человека благодарной деятельности на Руси; вот отчего и вянем, и киснем, и пропадаем все мы. Но мы должны создать эту деятельность; к созданию ее должны быть направлены все силы, сколько их ни есть в натуре нашей. И я твердо верю, что будь сотня таких людей хоть, как мы с тобой и с Ваней, да решись эти люди и согласись между собой окончательно,- деятельность эта создастся, несмотря на все подлости обскурантов... Верь, Миша, что пока мы сами себя не заговняем, нас не задавит чужой навоз. Мы еще чисты, свежи и молоды; сил в нас много; впереди еще две трети жизни... Мы можем овладеть настоящим и удержать за собою будущее. Нечего унывать и спать... Не спи, Миша, а лучше приезжай сюда летом или осенью.

  

   Как понимать твои слова, что Сапор<овский>⁶ заслужил хорошее мнение вятского общества? В том ли смысле, что он подлец, или только фат и говорун? Кажется, скорее последнее.

  

  

   Миленький! Пока не наложили цензуры на язык, ты можешь считать себя гораздо счастливее меня. Не знаю, как в Москве, а в Петербурге) цензура свирепствует. Нет сомнения, что реакция правительственная совершится довольно скоро, если особые обстоятельства не заставят опять кричать. Здесь теперь запрещено писать дурно про Наполеона¹, и вследствие того запретили в "Совр." статью, приготовленную для сент. книжки. Кроме того, сделали историю из-за статьи о каком-то "Городке" в "СПб. вед."² и обдирают все статьи и гле выходки о крепост. праве. Рецензия моя о Пед. инст. тоже сделала неприятность "Совр-ку": переменили цензора³, хотели задержать книжку, и теперь почти каждую статью рассматривают в целом ценз, комитете. Третьего дня запретили целый роман ("Полицмейстер Бубенчиков"), который составлял более 10 печат. листов ⁴. Об откупах тоже запрещают писать, и потому обобрали на четвертую долю статейку, которую сочинил я,- о трезвости. В просьбе о разрешении новой газеты "Свисток" отказано⁵. С "Искрою" сочинена история за объявление о старце и ухе⁶... Для "Истор. библ." ⁷ разрешили было перевод Истории франц. крестьян Бонмера, а теперь опять запретили⁸. Не позволили даже одного стихотворения Полонского⁹, в котором говорилось о сыне Наполеона!.. Словом - перетурка идет страшная... Только энергия Некрасова да совершенная невозможность Черныш<евско>му - написать бесцветную пошлость - дают надежду на то, что "Совр." до конца года выдержит свое направление. В этом месяце у нас запрещено листов 15, т. е. почти половина книжки. Эта половина будет, разумеется, по скорости заменена балластом; но и в оставшейся половинке будет кое-что... Впрочем, "Совр." выйдет теперь, вероятно, даже позже 15-го. Значит, я и в сентябре не могу к тебе приехать. Если октябрьская книжка пройдет благополучно и выйдет хоть к числу осьмому, то приеду в Москву по ее выходе.

   Я все хвораю. Раза два летом болели зубы, довольно сильно, нога болела (т. е. в самом деле - нога), приливы к голове до сих пор чувствую. Живу я теперь на новой квартире, в Моховой, дом Гутковой, No 7, кв. No 1. У меня был Дмитр<евский> ¹⁰, сообщил, что ты весел и беззаботен,- слава создателю! - как говаривал, бывало, наш общий друг - Щеглов. Анна Сокр. уехала в Саратов и там осталась; у меня остался только ее портрет, который стоит того, чтобы ты из Москвы приехал посмотреть на него... Я часто по нескольку минут не могу от него оторваться, и чувствую, что влюбляюсь наконец в А<нну> С<ократовну>. Это такая прелесть, что я не знаю ничего лучше...

   Впрочем, мне еще надо оканчивать библиогр<афию>. Прощай, пиши, передай мое почтение M-m Армфельд¹¹ (с которою я почему-то считаю себя знакомым) и расскажи о наших невзгодах тем москвичам, которые будут сетовать о запоздалости "Совр-ка".

  

   Твой весь

   5 сент.

  

  

   Миленький! "Современник" вылез наконец вчера, и я свободен,- т. е. до первой присылки корректур, которые, вероятно, явятся завтра. Пользуясь "сим кратким мигом", пишу к тебе несколько строчек, долженствующих заключать в себе жалобы на судьбу. Жить мне, действительно, очень тяжко приходится, и я начинаю думать, что это происходит:

   1, оттого, что с тобой мы давно не видались;

   2, оттого, что Анна Сократовна уехала в Саратов;

   3, оттого, что цензура становится все хуже;

   4, оттого, что "еще любви безумно сердце просит" ¹...

   Последнее обстоятельство едва ли не самое ужасное, по крайней мере в настоящую минуту. Что ты станешь делать: дрянь мне не нравится, а хорошим женщинам я не нравлюсь... Просто - хоть топись... Хочу все "иссушать ум наукою бесплодной"², и даже отчасти успеваю надуть самого себя, задавая себе усиленную работу. Но иногда бывает необходимость выйти из дома, повидаться с кем-нибудь по делам,- и тут обыкновенно расстраиваешься на целый день. Несмотря на мерзейшую погоду, все мне представляется на свете таким веселым и довольным; только я совершенно один, недоволен ничем и никому не могу сказать задушевного слова. В такие минуты я жалею об А<нне> С<ократовне>: с ней по крайней мере я мог говорить все, что приходило в голову и в сердце. А теперь - черт знает что такое!.. Иногда ругаю себя, зачем я не женился на ней, иногда мне приходит даже в голову,- зачем я полтора года тому назад не женился на Терезе, У нас был бы теперь ребенок, на которого я должен был бы изливать отеческие попечения и, след., моя деятельность имела бы определенную, ближайшую цель.. А та цель, которую я было предположил себе, оказалась вовсе не по плечу мне: нужно много еще учиться и смотреть на людей, чтобы хоть самому-то сделаться способным к ее достижению, не говоря уж о других... А людей так мало, так мало - вовсе почти нет. В последнее время я приобрел человек пять-шесть новых знакомых; но только один из них до сих пор кажется мне порядочным человеком. Прочие - современные либеральчики. Что-то у вас в Москве? Что Буренин? ³ Что такое Иловайский? Я прочитал его статью о Дашковой в "Отеч. записках" ⁴. Это не бог весть что такое: выкрадка из записок Дашковой и из статьи Герцена в "Пол(ярной) звезде". Но все-таки он может, кажется, писать эффектные статьи или по крайней мере выбирать эффектные предметы. Нет ли у него еще чего-нибудь - готового или начатого? И не даст ли он порядочной статьи в "Совр-к"? Поговори ему и спроси, что получил он от Краев<ского> за свою статью о Дашковой. Если бы у него оказалось что-нибудь теперь, это было бы очень хорошо, потому что "Совр." нуждается теперь в статьях подобного рода. На октябрь у нас только и есть скучное продолжение Безобраз<овских> статей о позем, кредите ⁵, да статья "о каторжниках", которой, пожалуй, и не пропустит цензу