Добролюбов Николай Александрович - Избранные письма

ра ⁶. Остальное придется все самим сочинять. Хоть бы ты помог, что ли!.. .

   В Москву я бы приехал с радостью, если бы ты обещал влюбить меня там в кого-нибудь и заставить при этом забыть все печали мира. Но ведь ты не имеешь столько чародейственной силы, так, Стало быть, зачем же я и поеду? Лучше уж ты сюда приезжай: здесь хоть памятник Николаю Павлычу посмотришь, а у вас в Москве чего я не видал? Давыдова, что ли?.. А кстати - что же ты не благодарил меня за прощальное слово Дав-ву ⁷, сказанное' в прошлой книжке "Современника"? Я думаю, он был доволен моим приветом его падшему величию... По крайней мере Никита⁸ остался доволен на свой счет и говорил кому-то из студентов: "Читали вы, как в "Совр-ке" Дав-ва и Смирнова ругают? Это все Добр-в пакостит"... Сердечный - слона-то и не заметил в моей рецензии...

   Милейший! Выучи наизусть и вели всем, Кого знаешь, выучить "Песню Еремушке" Некрасова, напечатанную в сент. "Совр-ке". Замени только слово "истина" - равенство,- "лютой подлости" - угнетателям; это - опечатки, равно как и вить в 3-м стихе, вместо вишь. Помни и люби эти стихи: они дидактичны, если хочешь, но идут прямо к молодому сердцу, не совсем еще погрязшему в тине пошлости. Боже мой! Сколько великолепнейших вещей мог бы написать Некрасов, если бы его не давила цензура!..

   Для любителей полноты запрещенных вещей, сообщу тебе еще два дополнения к стихам Апухтина, молодого правоведа, подающего надежды ⁹. В стих. "Песни" перед последним куплетом есть еще куплет:

  

   Так вот и кажется: с первым призывом

   Грянут они из оков

   К вольным степям, к нескончаемым нивам,

   В глубь необъятных лесов...

  

   В стих. "Селенье", точки в предпосл. куплете замени стихами:

  

   С ваших плеч спадут оковы,

   Перегнившие на вас.

  

   В полит. обозрении сентября обрати внимание москвичей на то. что говорится об австрийских либералах ¹⁰.

   Пиши ко мне, пожалуйста.

  

  

  

   Обещался ты мне писать, Александр Петрович, не дожидаясь моего письма, а между тем обещания не исполнил. Что с тобою делается? Как идет твоя рязанская жизнь? Что ваше общественное мнение, и пр.? Помнится, ты хотел сообщать мне разные подробности на этот счет, и я очень желал бы знать их, особенно теперь, когда к возбуждению толков есть так много поводов. Уважь, пожалуйста, пришли что-нибудь рязанское.

   Наши дела здесь идут плоховато: крутой поворот ко времени до-крымскому совершается быстро, и никто не может остановить его. Разумеется, за всех и прежде всего платится литература. Я бы не стал говорить о ней, потому что ее стеснения слишком ничтожны в сравнении с общей ретроградной реакцией; но, во-первых, она мне ближе известна, а во-вторых, на ней отражаются все попятные шаги всех министерств. Поэтому скажу тебе несколько слов. Чтобы не пускаться вдаль, расскажу тебе судьбу последних нумеров "Современника". На сентябрь набран был роман Филиппова "Полицм. Бубенчиков" ¹. Объем его был 11 листов печатных. Один цензор - Оберт - его запретил; но в это самое время его отстранили от "Совр." за пропуск рецензии Акта 30-летия Института ². Другой цензор - Палаузов - тоже затруднился и внес роман в комитет. Комитет возвратил, с требованием переделки, так, чтобы не было тут ни губернатора, ни других важных лиц. Переделали, потом цензура еще оборвала, и роман мог явиться только через полтора месяца (уже в окт. книжке), потерявши почти 1/3, конечно, самую сильную... Между тем сент. книжка наполнилась мелкими статейками для замещения романа; и из этих статеек запрещено несколько. Напр., статья "О дворовых" запрещена м-вом внутр<енних> дел, на том основании, что она "несогласна с видами правительства". А в ней говорилось, что так как дворовые землей не владеют, а теперь дело идет о земле, то нельзя ли с ними порешить поскорее, дав им свободу приписываться, и пр. Статья о соврем, состоянии Франции запрещена потому, что (будто бы) Наполеон присылал нарочного - жаловаться на статью Павлова в "Рус. вест." ³ и что поэтому запрещено о нем отзываться дурно,- да кроме того, перед тем была цензурная история из-за статейки "Инвалида" о Виллафр. мире⁴ (вследствие чего он перестал помещать у себя "общие обозрения" политические). Статья о трезвости ходила два месяца по цензурам и наконец пропущена, утратив заглавие ("Народное дело") и третью долю текста - все, что говорилось об откупщиках, и об отношении откупа к народу⁵. Об откупах, видишь ли, говорить нехорошо - тоже не ладится с видами м-ва финансов. Федоровский хотел отвечать Кокореву⁶, и для начала послал было один документик а "СПб. вед.": не позволили напечатать. Для октябрьской книжки была набрана статья: "Каторжника"⁷. Ее отправили в Сибирский комитет, к Буткову; Бутков пропустил⁸, заметив, что большая часть статьи относится не к нему, а к ведомствам м-ва внутр. дел, юстиции и духовного. Послали в м-во внутр. дел; там пропустили на том условии, ежели автор берет на себя ответственность за все, что говорит о чиновниках. Потом в юстицию; там согласились; духовные тоже пропустили. К ним относились места о раскольниках. Впрочем, нет: тут вышла забавная история. Каждый цензор, разумеется, помарывал кое-что в статье (она была 4'/г листа; увидим, много ли- останется); духовный же, арх. Федор ⁹, вымарал все, что было о раскольниках, да и подписал: со стороны дух. цензуры нет препятствия. Получив от Федора, мы думали, что наконец можно будет печатать статью - хоть уж в ноябр. книжке. Не тут-то было: нужно было отправлять к воен. и финансовому цензору. Места, относящиеся к военной цензуре, мы сами вымарали, чтобы ускорить дело. После финансов, цензуры думали - конец. Ничего не бывало: цензор потащил-таки статью в ценз, комитет, а ценз. ком. решил представить в Главн. упр<авление> цензуры, и книжка опять выйдет без этой статьи. Неизвестно, попадет ли она и в декабрь.

   3-го октября издан циркуляр, чтобы от всех редакций и авторов цензура требовала фактических доказательств, когда они что-нибудь представляют обличительное. Таким образом, один господин пишет, что мальчишек секут в корпусах; от него требуют справку: где, когда и кого высекли, и чем он это докажет. Иначе печатать не позволяют. И все в таком роде.

  

   16 декабря.

  

   Не знаю, почему не дописал и не отослал я это письмо к тебе, Александр Петрович. Теперь нашел я его и вздумал отослать без дальнейших рассуждений: охоты нет говорить о всех мерзостях, какие здесь делаются. Говорили было о совершенном преобразовании цензуры под управлением Корфа ¹⁰; но это лопнуло. Некоторые жалеют, другие радуются; но и то и другое - глупо. Корф ли, Ковалевский ли.¹¹ - всё единственно: стеснения, придирки, проволочки, малодушие и раболепство" на каждом шагу...

   Прощай. Пищи ко мне.

  

  

  

  

   Добрейший Степан Тимофеевич,

   Вы совершенно напрасно расстраиваетесь тем, что следует считать "отрадным явлением". Что мальчик удавился¹ - это, по-моему, очень хорошо; скверно то, что другие не давятся: значит эта болотная ядовитая атмосфера пришлась как раз по их легким, и они в ней благоденствуют как рыба в воде. Вот что скверно. А то - удавился! Велика важность! Неужели Вас это изумило и озадачило? Неужели Вы предполагали, что наши гимназии не способны привести к удавлению человека мало-мальски привыкшего к другой атмосфере, нежели в какой мы все возросли и воспитались? И неужели Вы жалеете этого болгара, предполагая, что он мог ждать себе какого-нибудь добра в земле русской? Нужно было пожалеть его, нужно было волноваться и возмущаться в то время, когда он ступил на русскую почву, когда он поступил в гимназию. А теперь надо радоваться! И я искренно радуюсь за него и проклинаю свое малодушие, что не могу последовать его примеру.

   Назначение Панина², ссылка Унковского и Европеуса³, пожалование во что-то виленского Бибикова⁴, полицейские разбои в Харькове и Киеве ⁵, беззаконный обыск и домашний арест у профессора Павлова в Петербурге ⁶, благонамеренные тенденции барона Медема⁷ - вот новости, которые теперь всех занимают здесь не менее, чем Молинари - Москву⁸. Харьковскую историю, о которой донесено в виде бунта, Вы, вероятно, знаете... Может быть слышали уже и о том, что по какой-то связи с нею вдруг пришли обыскивать П. В. Павлова, якобы соучастника мятежников. И общество молчит; несколько яростных юношей кричали было об адресе государю по этому случаю; над ними все смеются.

   Барон Медем изволил показать либерализм: одному цензору выговор ласковый дал за то, что тот вымарал в одной статье слово вольный в фразе: вольный казак. К сожалению, мне Не хотели сказать имя этого цензора; но я подозреваю, что 2/3 из теперешних цензоров способны сделать такую помарку. Можете судить, как обуял их дух страха и холопства и как быстро может совершиться переход к елагинским временам⁹. Медем обратил внимание на "С-к" как на журнал "опасный", и перевел его от Бекетова к другому цензору, какому-то Рахманину ¹⁰. Определен, говорят, по рекомендации Панина. А уж и Бекетов-то в последнее время был хорош! У меня в прошлом месяце запретили статью о духовенстве ¹¹ и пощипали статью о Пирогове ¹². В нынешнем Бекетов вымарал полтора листа, целую половину из статьи о новой повести Тургенева ¹³; я, разумеется, статью должен был бросить. А он пренахально спрашивает: отчего же я не хотел печатать свою статью!

   О Ваших рассказах тоже написал я статью ¹⁴, которой фон не лишен был гвоздиков: вот мол человек, не сочиняющий приторных дифирамбов и эклог насчет русских мужичков, не умеет мол он этого, потому - не художник, как Григорович с Писемским и т. д. А в русской мол жизни у него попадаются такие задатки, каких "образованному" обществу и во сне не снилось. Отчего мол это? Не оттого ли, что он сознал, да и пришла пора сознать, что народ не игрушка, что ему деятельная роль уже выпала в нашем царстве и пр. Все это было обставлено, конечно, литературным элементом, и все это выщипано... и остался один только этот литературный элемент или лучше сказать - черт знает что осталось... Просто смотреть гадко...

   Но делать нечего: не съеживаться же от первых неудач. Подержимся еще. На следующую книжку пишу о "Грозе", о "Горькой судьбине" и о "Legende des siecles"¹⁵. Пусть запрещают, коли хотят. Я удвою свои труды и вдвое сокращу расходы, но писать буду продолжать в прежнем духе и по возможности не стану печатать статей с искажениями.

   22 февр.

  

  

  

  

   Почтеннейший Степан Тимофеевич, обозрение я получил только вчера и тотчас же пробежал его и вторую половину отправил в типографию, с утра ждавшую оригинала. Но относительно некоторых мест первой половины, особенно начала, я намерен вступить с Вами в диспут и тем смелее, что Вы сами изъявляете недовольство началом и просите поправить. Поправлять тут нечего; но первые вступительные страницы я, если бы Вы позволили, решительно оставил бы, заменив их вступлением от редакции, более согласным с ее постоянными воззрениями. Помилуйте, мы вот уже третий год из кожи лезем, чтоб не дать заснуть обществу под гул похвал, расточаемых ему Громекой и К® ¹; мы всеми способами смеемся над "нашим великим временем, когда", над "исполинскими шагами", над бумажным ходом современного прогресса, имеющим гораздо меньший кредит, Чем наши бумажные деньги. И вдруг Вы начинаете гладить современное общество по головке, оправдывать его переходным временем (да ведь других времен, кроме переходных, и не бывает, если уж на то пошло), видеть в нем какое-то сознательное и твердое следование к какой-то цели!.. Я не узнал Вас в этой характеристике общества. Я привык находить в Вас строгий и печально-недоверчивый взгляд на всякого рода надежды ж обещания. А тут у Вас такой розовый колорит всему придан, таким блаженством неведения все дышит, точно будто бы Вы в самом. деле верите, что в пять лет (даже меньше: Вы сравниваете нынешний год с прошедшим) с нами чудо случилось, что мы поднялись, точно сказочный Илья Муромец... Точно будто в самом деле верите Вы, что мужикам лучше жить будет, как только редакционная комиссия кончит свои занятия, и что простота делопроизводства водворится всюду, как только выгонят за штат тысячи несчастных мелких чиновников (Вы знаете, что крупных не выгонят)... Нет, Степан Тимофеевич, умоляю Вас, оставьте эти радужные вещи для слепца Каткова, новобрачного Феоктистова², добросердечного (в деле ума) Леонтьева³ и проч. Пусть эти восторги современным движением явятся лучше в диссертации Ра-чинского⁴ о движении высших растений, нежели в обозрении "Современника". У нас другая задача, другая идея. Мы знаем (и Вы тоже), что современная путаница не может быть разрешена иначе, как самобытным воздействием народной жизни. Чтобы возбудить это воздействие хоть в той части общества, какая доступна нашему влиянию, мы должны действовать не усыпляющим, а совсем противным образом. Нам следует группировать факты русской жизни, требующие поправок и улучшений, надо вызывать читателей на внимание к тому, что их окружает, надо колоть глаза всякими мерзостями, преследовать, мучить, не давать отдыху - до того, чтобы противно стало читателю все это богатство грязи и чтобы он, задетый наконец за живое, вскочил с азартом и вымолвил: "да что же, дескать, это наконец за каторга! Лучше уж пропадай моя душенька, а жить в этом омуте не хочу больше". Вот чего надобно добиться и вот чем объясняется и тон критик моих и политические статьи "Современника" и "Свисток"... И при этом-то станем мы лелеять публику уверениями, что все хорошо и прекрасно, когда, сами знаете, что все скверно (сами это Вы писали мне в последнем письме), да будем петь Жуковского:

  

   Било девять! В добрый час

   Спите: бог не спит за вас...⁵

  

   Нет, этого Вы сами не хотите, а между тем начало Вашего обозрения так и просит себе в эпиграф эти стихи...

   Не обидьтесь, пожалуйста резкостью моих слов и не примите их за что-нибудь журнальное: я пишу Вам сгоряча, только что просмотрев еще раз начало обозрения и не говоривши о нем ни с кем ни слова. В письме моем - мое крепкое, хотя и горькое убеждение, которое дорого мне, как плод всего, чему я учился, что я видел и делал, дорого, как ключ для всей моей дальнейшей жизни. Надеюсь, что Вы уважите это убеждение, которое, впрочем, не очень далеко и от Ваших.

   Я жду от Вас скорого ответа. Напишите, согласны ли Вы не печатать первых страниц обозрения и видеть перед ним несколько замечаний от редакции, после которых будет, конечно,- тире.- Потом, о двух пунктах: о Ростовцеве⁶ Ваши строки не пропустят; позвольте заменить их другими, даже с выпискою из "Нашего времени" ⁷. Далее о заштатных чиновниках Ваш отзыв жестокосердно тяжел; позвольте или совершенно исключить, или переменить его... Вот и все. Напишите поскорее. Книжка наша с новым цензором не поспеет ранее, как к 20-му. Обозрение будет напечатано в конце; значит, Ваш ответ, если поторопитесь, придет еще вовремя.

  

  

   P. S. Забыл: скажите: в каком No "Одесск. вестн." рассказ о задержанном поверенном и извозчике ⁸. Это надо для цензуры.

   У Вас в руках статейка моя о Тургеневе⁹. Пожалуйста, не распространяйте ее, чтобы шуму не было. Я ее переделал и представил опять в цензуру; благодаря тому, что у нас цензор теперь другой, она пропущена. Впрочем, вторая половина получила совсем другой характер, немножко напоминающий начало Вашего обозрения. Что делать...

  

  

  

  

   Спасибо, Александр Петрович, что не забываешь меня своими письмами. Жаль, что я не мог тебе отвечать все это время, чисто по гнусной лености. Я подвергался в течение зимы разным болестям, ничего почти не делал, обленился до последней степени и теперь только что оживаю немножко. Твои вести, большею частию мрачного свойства, не очень трогали меня, потому что у нас здесь дела идут ещё хуже, чем у вас, людей порядочных едва ли больше, а дела столько, что страх берет... Все как-то напряжено, и все томится в жалчайшем бездействии. Все лазареты переполнены сумасшедшими, и все, говорят, большею частию молодые люди, и очень порядочные; дуэли, самоубийства, пощечины, сквозь строй за мордобитие начальства - чаще, чем когда-нибудь. Самые нелепые слухи принимаются и приводят в волнение. Харьковская мизерная история и здесь чуть было не раздулась в заговор Петрашевского ¹, рассказы о судах, обысках и пр. ходили страшные. Один, впрочем, обыск - у проф. Павлова - был действительно, хотя и не имел последствий ². И все промолчали на это нарушение права человека на спокойствие в своем углу; один серб ³, с которым я встречаюсь кое-где, никак не мог понять,-каким же это образом профессора не протестуют против такого нарушения, как же это можно молчать. Но наши ученые передовые мужи возражали ему весьма логично: как же можно протестовать?.. Так они друг друга и не поняли.

   В литературе начинается какое-<то> шпионское влияние. Всегда пропускались исторические статьи, как бы ни было близко описываемое в них положение к нашему: теперь велено обращать на это строжайшее внимание и не пропускать никаких намеков. О русской истории после Петра запрещено рассуждать. Гласность, дошедшая до геркулесовых столбов в деле Якушкина⁴, опять обращается вспять: недавно состоялся циркуляр, чт<о>б<ы> не пропускать в печать никаких личностей. На литературных чтениях Общества пособия нужд, литераторам запрещались многие пьесы уже из напечатанных, как, напр., "Горькая судьбина", которую хотел прочесть Писемский, "Песнь Еремушке" в полном составе (т. е. как напечатана в "Современнике") и пр.. Можешь судить о Приятности нашего положения. Половина статей, являющихся в журнале, являются в искаженном виде; другая половина вовсе бросается.

   А между тем Панин предлагает в Комиссии вместо бессрочного пользования крестьян землею - срочное; между тем разменной монеты нет и курс рубля бумажного равняется 90-94 коп; жалованья в военном ведомстве не выдают по нескольку месяцев; штаты сокращают на целые сотни и тысячи чиновников, и пр. и пр. И уверяют, что вся причина недовольства заключается в литературе!..

   Но полно об этом. Надо тебе сказать о твоих просьбах: их исполнить нельзя. О Милле ты сам уж теперь знаешь, что он еще и не готов, а будет в течение года переводиться в "Современнике". А Карновича обзор, может, и будет продаваться, но не раньше конца этого года⁵. Ты как-то дико выписал мне свои соображения об уловках: если так, то каждая хорошая статья, напечатанная в "С-ке", есть уловка, всякая литературная собственность есть уловка. Не забудь, что статьи покупаются журналом и что ему вовсе нет выгоды разоряться, отрекаясь от права собственности на купленную статью для того, чтобы дать возможность приобрести, всякому, только эту статью, а не весь журнал. При таких расчетах журнал не может существовать.

  

  

  

   Сейчас получил я Ваше письмо, Николай Алексеевич, и очень кстати: сегодня я в хорошем положении, по случаю превосходной погоды, и потому могу Вам отвечать несколько толково. А когда идет швейцарский дождь и небо делается совсем петербургским, а я должен сидеть, затворив окно, один в комнате, совершенно один, без всякого ангела,- тогда я начинаю немного мешаться и пускаюсь в философию, предписывающую смотреть на жизнь, как на нечто весьма ничтожное.

   Недавно, в таком расположении, я написал к Чернышевскому письмо следующего содержания: "Конечно, мне полезно и нужно было бы прозимовать за границей, но так как отсюда писать не совсем удобно (главное- по незнанию петербургского ветра), а я уже и то "Современнику" очень много должен, то я и считаю необходимым возвратиться, чтобы заработать свой долг и потом умереть спокойно".

   Расчет этот я и теперь признаю "весьма благородным"; но как меня поотпустило немножко, то я и нахожу, что он сделан очень накоротке. Кажется, лучше будет рассчитывать более на долгих. Вместе с погодою и с несколькими прогулками по Альпам ко мне пришло некоторое сознание своих сил и надежды на будущее. Теперь я думаю: что за беда, если я задолжаю вам лишнюю тысячу в этом году (больше тысячи не будет разницы против того, как если бы я был в Петербурге), зато в следующем году буду в состоянии крепче работать. Не ручаюсь, впрочем, чтоб это расположение было во мне прочно. По временам на меня находят такие горькие мысли, что я не знаю, куда мне деваться. Не мудрено, если в одну из таких минут я приму решительное намерение удрать в Россию и удеру.

   Вы, может быть, спросите: точно ли нужно мне оставаться за границей. По совести сказать Вам: нужно. Моя поездка до сих пор принесла мне пока только ту пользу, что дала мне почувствовать мое положение, которого в Петербурге я не сознавал за недосугом. Грудь у меня очень расстроена, да оказалось, что и нервы расслаблены совершенно: почти каждый день мне приходится делать над собой неимоверные усилия, чтоб не плакать, и не всегда удается удержаться. И не то, чтобы причина была,- а так, какое-то неопределенное недовольство, какие-то смутные желания одолевают, воспоминания мелькают, и все вместе так тяжело! К этому прибавьте, что меня, начиная от Дрездена, по всему пути преследовала гнуснейшая погода, что я дорогой ни с кем не знакомился (не стоило хлопотать) и что в течение полутора месяца я не получал ни одного известия из России. В Дрездене я почувствовал себя особенно дурно, после путешествия по Эльбе на пароходе, в сырую и дождливую погоду. Кашель усилился, горло заболело, дышать стало тяжело; я пошел к д-ру Вальтеру. Тот и послал меня в Интерлакен лечиться сывороткой. Приехав в Инт<ерлакен>, я был очень плох, и к тому же застал здесь проливные дожди и холод. Тоска меня взяла смертная, я думал, что мне и излеченья нет. Вздумал было я раз подняться на одну из самых маленьких гор здешних,- так куда тебе - часа два откашляться и раздышаться не мог. Но две недели здешней жизни уже укрепили меня несколько: на днях я взбирался на Гисбах, водопад в 1200 футов, и сошло благополучно. Вчера ходил на Абендберг, около 2000 ф. кажется, и только к концу пути почувствовал слишком усиленное биение сердца, а грудь ничего. И веселее несколько стал я: отвел душу в беседах с профессором Гротом ¹.

   Не знаю, как будет дальше, но теперь здоровье мое идет к лучшему, только медленно, и вот почему я убежден, что двух месяцев мне недостаточно для настоящего поправления. Надо бы в сентябре отправиться к морским купаньям куда-нибудь в Средиземное море, а потом зиму прожить в Италии. Горько мне одно: что "Свистка" опять издавать не будем из-за этого. Как Вы на этот счет думаете?

   Но будет о себе. Кое-что напишу о делах. Прилагаю для этого особенный листок, так как этот уже весь исписан.

   NB. Напишите мне решительно: приезжать или оставаться. Я положусь на Ваше решение.

  

  

   Плохо, Николай Алексеевич: обрабатываем мы себя без всякого резону! Хотелось бы утешить Вас, да знаю я, что бывают смешны эти запоздалые утешения, приходящие из-за тысяч верст спустя несколько недель, когда уж утешаемый находится совсем в другом настроении или, ежели и горюет, то уж по другим причинам, которых утешающий и не подозревает. Ваше письмо пришло ко мне за два дня до моего отъезда из Интерлакена; я хотел написать Вам уж из Парижа, увидавшись с Ав<дотьей> Як<овлевной> ¹. Но в Париже сказали мне, что она еще 28-го июля, т. е. накануне того дня, когда Вы писали письмо ко мне, уехала из Парижа. Куда уехала,- никто не мог мне сказать, но я думаю, что - тотчас по получении Вашего уведомления - она бросилась в СПб. Как-то Вы встретились?

   То-то, Николай Алексеевич,- много Вы на себя напускаете лишнего! Что это за отчаяние в себе, что за жалобы на свою неспособность появились у Вас? Вы считаете себя отжившим, погибшим! Да помилуйте, на что это похоже? Вы в сорок лет еще сохранили настолько свежести чувства, что серьезно увлекаетесь встречного девушкой, вы разыгрываете любовные драмы, мучитесь ими сами и мучите других, привлекаете, с одной стороны, пламенную и чистую любовь, с другой - горькую ревность,- и все это принимаете к сердцу так сильно, как я никогда не принимал даже своих преступлений, совершенных подло и глупо. С чего же Вы берете, что Вы отжили? Что же после этого я должен думать о себе? Знаете ли, какие странные сближения делал я, читая Ваше письмо. Я сидел за чаем и читал в газете о подвигах Гарибальди, именно о том, какой отпор дал он Сардинскому, когда тот вздумал его останавливать. В это время принесли мне письмо Ваше; я, разумеется, газету бросил и стал его читать. И подумал я: вот человек,- темперамент у него горячий, храбрости довольно, воля твердая, умом не обижен, здоровье от природы богатырское, и всю жизнь томится желанием какого-то дела, честного, хорошего дела. Только бы и быть ему Гарибальди в своем месте. А он вон что толкует: карты-спасительницы нет, говорит, летом, оттого я и умираю. А на дело, говорит, неспособен, потому что стар. Да, помнится, Гарибальди в 48 году был тех же лет, а вон еще он какие штуки выделывает, спустя 12 лет. У того, правда, идея, желание сильное; а мы даже и пожелать-то уж хорошенько не можем. Однако же надо сознаться, что сердечный жар-то в нас не угас: судьба девочки нас очень трогает, да и сознание своего безделья тревожит. Отчего же это мы так положительно уверяем, что ни на какое путное дело неспособны? Не отговорка ли лености, не туману ли напускаем мы сами на себя?

   Вы, разумеется, ссылаетесь на то, что рано стали жить и жечь свои силы. Да ведь их еще все-таки довольно осталось. А что Вы жить-то рано стали, так это именно потому, я думаю, что сил было много, что рвались они наружу, кровь кипела. Вот у меня мало крови, жидка она, так и не жил я и не хотел настоящим образом жить. Что ж из того, что мои силы не тратились? Я и денег много не тратил, а все-таки у меня их мало. Вы растратили много сил и сокрушаетесь, точно миллионер, который потерял 900 т. и затем считает себя уже нищим! Да знаете ли, что если б я, в мои 24 года, имел Ваш жар, Вашу решимость и отвагу, да Вашу крепость, я бы гораздо с большей уверенностью судил не только о своей собственной будущности, но и о судьбе хоть бы целого русского государства. Вот как!

   А что дела-то нет - "да нужно прежде дело дать" - это ведь пустая отговорка, как Вы сами знаете. Есть Вам дело, есть и применение ему, и успех есть, разумеется, не такой, как для повестей Т<ургенева>, например; да ведь и Вы же далеко не Т<ургенев>, которому каждую зиму надо справить сезончик литературный. Вы знаете, что серьезное дело работается не вдруг и не сразу дается, но зато оно остается надолго, распространяется широко, делается прочным достоянием наций. Посмотрите-ка на современное движение в Европе: и оно ведь идет тихо,; а идет несомненно. Что же мы-то, неужели должны оставаться чуждыми зрителями? Вздор, ведь и мы в Европе, да еще какой важный вопрос теперь у нас решается, как много нам шансов стать серьезно наряду с Европой...

   И в это время-то Вы, любимейший русский поэт, представитель добрых начал в нашей поэзии, единственный талант, в котором теперь есть жизнь и сила. Вы так легкомысленно отказываетесь от серьезной деятельности! Да ведь это злостное банкротство - иначе я не умею назвать Ваших претензий на карты, которые будто бы спасают Вас. Бросьте, Некрасов, право - бросьте. А то хотя другого-то не бросайте: поверьте, прок будет. Цензура ничему не помешает, да и. никто не в состоянии помешать делу таланта и мысли. А мысль у нас должна же прийти и к делу, и нет ни малейшего сомнения, что, несмотря ни на. что, мы увидим, как она придет.

   Я пишу Вам это без злости, а в спокойной уверенности. Не думаю, чтоб на Вас подействовали мои слова (по кр<айней> мере на меня ничьи слова никогда не действовали прямо) относительно перемены образа Ваших занятий; но, может, они наведут Вас на ту мысль, что Ваши вечные сомнения и вопросы: к чему? да - стоит ли? и т. п. не совсем законны. Вы мне прежде говорили, да и теперь пишете, что все перемалывается, одна пошлость торжествует и что с этим надо соображать жизнь. Вы в некоторой части своей жизни были верны этой логике; что же вышло? Хорошо? Довольны Вы? Опять мне суется в голову Гар<ибаль>ди: вот человек, не уступивший пошлости, а сохранивший свято свою идею; зато любо читать каждую строчку, адресованную им к солдатам, к своим друзьям, к королю: везде такое спокойствие, такая уверенность, такой светлый тон... Очевидно, этот человек должен чувствовать,- что он не загубил свою жизнь, и должен быть счастливее нас с Вами, при всех испытаниях, какие потерпел. А между тем я Вам говорю не шутя,- я не вижу, чтобы Ваша натура была слабее его. Обстоятельства были другие, но теперь, сознав их, Вы уже можете над ними господствовать...

   Вы, впрочем, сами знаете все это, но не хотите - себя поставить на Ноги, чтобы дело делать. А не хотите - стало быть, есть тому причина: может, и в самом деле неспособны к настоящей, человеческой работе, в качестве русского барича, на которого, впрочем, сами же Вы не желаете походить. Черт знает - думаю-думаю о Вас и голову теряю. Кажется, все задатки величия среди треволнений; а между тем величия-то и нет как нет, хотя, если посмотреть издали, так и треволнения-то были еще не особенно страшны.

   Впрочем, каждому свой чирей страшен,- об этом что говорить? Я только напираю на то, что еще в 40 лет не имеет права считать себя отжившим и неспособным тот, кто еще в эти годы умеет влюбляться и мечтать о сердечном обновлении.

   Не умею Вам и сказать, как бы я рад был за Вас и за себя, если бы Вы за границу приехали. Только как же "Сов-к"-то? Он мне тоже близок и дорог. Как Вы с ним хотите распорядиться? В июле Вы уж и повести никакой не поместили; Карновичем отделались. Что это за чепуху написал он о Гар<ибаль>ди!!² Надо же было, чтоб ему попались самые дикие и бессмысленные книжонки по этой части. Ведь 9/10 того, что он пишет, вовсе не бывало. Уж лучше бы он взял просто мемуары Дюма³ да и передул бы их все целиком. Тот хоть и врет, но несколько связнее. Внутр. обозрение, кажется, ухнуло?⁴ Не забудьте Слав<утинско>го: он ведь должен "Сов-ку" много; за "Беглянку" он просил 75 р. с листа,-забыл я, кажется, сообщить Вам это. Коли стоит и коли внутр. обозрения он не будет писать, так возьмите уж повесть за эти деньги. Да разыщите Грыцька статью о "Рус. Правде"⁵; за нее тоже деньги заплачены. А Федорова комедия?⁶ Тоже ведь заплачена. Все деньги и деньги... И мне Вы тоже деньги предлагаете, сверх того, что я забрал. Я не прочь, ежели только Вам удобно мне отделить что-нибудь сверх платы за статьи. Только что Вы за счет такой взяли - 6000? Я не понимаю основания этой мерки. По-моему, надо считать все-таки за статьи, почем с листа, а к этому прибавить тот процент, который, по-Вашему, можно назначить. Тогда разделение будет вернее: 1, между мною и Черн<ышевски>м, 2, между нынешним годом, в к<ото>ром я почти ничего не делал, и следующими, в которые я надеюсь делать гораздо больше. Впрочем, как у Вас с Черн<ышевски>м выйдет, так и сделайте.

   Цензура к "С-ку" нехороша, и это на денежную часть может иметь большое влияние. Впрочем, только бы не запретили, а подписка, вероятно, будет не хуже прошлогодней, даже лучше.

   Мне покамест денег не нужно: но по петерб. квартире и разным расходам нужно будет, и я уже просил, через Черн<ышевеко>го, Ип<поли>та Ал<ександровича> ⁷, чтобы он выдавал. Да еще написал я, что в случае выхода замуж сестры моей, от меня может она получить, если будет нужно для жениха, до 1000 р. Исполнение этого обещания тоже зависит от Вас: переговорите на этот счет с Вас<илием> Ив<ановичем>⁸.

   Да, кстати, возьмитесь серьезно за моего дядю и устройте его. Я Вас сильно не просил о нем с самого начала, потому что не знал его, а навязывать Вам его, как своего дядю, не хотел. Но теперь я узнал его, проживши с ним год, и уже просто рекомендую его Вам, как человека умного, деятельного и в высшей степени честного. Он может е успехом подвизаться в частной службе, особенно где нужны разнообразные хлопоты и беготня. Напр., он бы отлично мог вести дела вроде конторско-журнальных и вообще в коммерческих и акционерных обществах был бы очень полезен. В службе казенной он мог бы идти только при самостоятельной работе и беспристрастном внимании,- что отыскать, конечно, очень трудно. Место же, на котором он теперь, ни к черту для него не годится. Я уверен, что с доброю волею и хлопотами Вы можете для него нечто сделать. А устроивши его, Вы сделали бы хорошее дело и обязали бы меня не меньше, чем лишними деньгами, которые мне предоставляете.

   Я теперь купаюсь в море: хорошо очень. До 1-го сентября стар. стиля я пробуду: Dieppe, Rue Ancienne Poissonnerie, No 15. Потом с неделю пишите в Париж, ежели случится: Hotel S-te Marie, Rue Rivoli, No 83. А затем Vevey, в Швейцарию, poste restante.

   Видел я дважды Случевского ⁹: такой же. Сераковского ¹⁰ встретил в Париже: побывал в Англии, толкует о Брайте ¹¹ и произносит франц. слова на английский лад. Он поймал нас с Обручевым ¹² в мобиле. А Обручев стал еще лучше, или по крайней мере я узнал его теперь лучше, чем прежде.

   Поклонитесь от меня Ав<дотье> Як<овлевне>, если она приехала, и скажите, что я жалею, что не видел ее.

  

  

   Перестаньте, пожалуйста, напускать на себя хандру: от нее Вы и больны-то больше делаетесь...

  

  

  

   Так как письмо к Вам, добрейший Константин Дмитриевич, должно непременно касаться предметов возвышенных, то считаю за нужное начать его вопросом о здоровье Берггольца ¹ и Стасова ², а потом, по известному изречению, перейти к поздравлению Вас с Новым годом. Желаю Вам в этом году меньше испытать разочарований и держать более счастливые пари, чем в прошлом году ³. Признаюсь Вам - 13-го (т. е., по-вашему, 1-го) ноября я ожидал от Вас телеграфической депеши и радостно готовился послать Вам по телеграфу мой проигрыш, рассчитывая наверстать его дешевизною продукта, который был поставлен нами в игру... Впрочем, за важными прениями о бедном брате, за сокрушениями о гниении Европы, за хлопотами о более удобном размещении большей части статей Свода законов со, всеми продолжениями, за глубокими соображениями относительно нового века ⁴, за трудами по опубликованию Злонамеренности некоторых петербургских литераторов, старающихся бросить тень на комитет общества вспоможения ⁵, и пр. и пр., словом, за высокими подвигами государственной, профессорской и филантропической мудрости - Вы, вероятно, забыли смиренного юношу, осмелившегося однажды усомниться в сбыточности некоторых Ваших надежд? Позвольте же теперь освежить вашу память некоторыми подробностями. Это был прекрасный день, чуть ли не пасхальный. Вместе с снегом растаяли сердца и только что исчезли некоторые надежды, периодически возвращающиеся к каждому празднику. Я, помнится, с обычной скромностью намекнул об этом обстоятельстве; Вы, как истинный профессор и философ (Вы же тогда обдумывали, кажется, поправки к статье о Гегеле), взяли на себя труд великодушно объяснить мне: что надежды лопнули, потому что были неосновательны; что ни в апреле, ни в мае плодов ждать еще нельзя было; что гораздо благоразумнее ждать их в последних числах августа или в первых сентября; и что кто хочет быть вполне уверен в своих надеждах, тот должен их отложить до октября. С глубоким вниманием выслушал я великие истины и смиренно заметил, что кто решительно уже не хочет обмануться, тот должен совсем отложить надежды и всякое попечение. Тогда Вы воспламенились и произнесли мне целую беседу (отчасти русскую, но более ламанскую ⁶) о ввозе и вывозе, о джентри ⁷ (то было время процветания Утина) ⁸, о Николае Милютине ⁹ и князе Черкасском ¹⁰, о гласном судопроизводстве, о местах, в которых не позволено жить в России евреям, о похвальных качествах русского мужика и еще более похвальных свойствах редакционной комиссии и члена ее Залесского ¹¹... Всего не припомню, но знаю, что о Залесском было много и о Спасовиче немножко ¹²... Вы были шумно прекрасны во время Вашей речи. Соня ¹³ назвала Вас бегемотом тогда, но я не был с нею согласен,- я не знал, на что Вы были похожи. Только уже гораздо позже догадался я, что Вы походили в те минуты на архангела Михаила, как он изображен на fontaine de St. Michel в Париже. Проходя раз по Севастопольскому бульвару и узревши вдруг этого архангела, изливающего потоки живой воды, я невольно вспомнил Ваш грозно-светлый, вдохновенный лик, с живыми речами, обещавшими столько благ к октябрю, для меня и для всей России... Я теперь с умилением вспоминаю эти речи. Но - "юность нам советует лукаво", и я, по молодости лет, решился тогда ответить на Вашу восторженную речь новым сомнением. Тогда - тогда Вы прибегли к последнему средству - пари! Я не отказался. Но тут Вы постыдно струсили и сделали два шага назад: первый, что Вы говорили не о деле, а только о формальном заявлении, второй - что сроком взяли уже 1-е ноября. Я взял оба эти шага и укрепился в. новой позиции, оставленной Вами, хотя она и не была так удобна, как моя прежняя. И что же? Где 1-е ноября и где формальное заявление? Есть здесь добродушные люди, которые даже сегодня веруют, что именно сегодня-то и исполнились надежды, которые Вы возлагали на 1-е ноября. Вы скоро, я думаю, узнаете их мечты "на Новый год", напоминающие мне любострастных стариков, которые уж и сил не имеют, и пощечины получают, не говоря об осмеиванье, а все-таки лезут к девушкам... Но я, благодаря моего создателя,- поукрепился здесь отдыхом и потому на 1-е января смотрю совершенно так же, как и на 1-е ноября. Мало того,- Вы, верно, возлагаете теперь упование на 19-е февраля, потом на 17-е - апреля, на пасху, и т. д. Не имею я никаких прямых известий из России и не могу держать пари на долгий срок. Но даже по тому, что можно заключить из непотребных корреспонденции Nord'a и Ind. Beige, я готов с Вами побиться еще о бутылке на 19-е февраля). Будет - мы квиты, не будет - две пьем при моем возвращении или при другом удобном случае. Хотите ли? Я думаю, Вы опять согласитесь: ведь из всех благ небесных, Вам отпущенных в таком изобилии, с особенным излишком отпущена на Вас "надежда, кроткая посланница небес".

   Впрочем, я вижу, что письмо принимает несколько аллегорический вид: даже что-то из Жуковского приплелось. Поэтому лучше возвратиться к действительности. Она состоит для меня теперь в Жеребцове ¹⁴, Всеволожских, Тимашеве-Беринге, Скрипицыне, Голицыных, Урусовых, Долгоруких, Тол<я>х, и т. п. ¹⁵, с которыми я каждый день встречаюсь, а с некоторыми даже вступал в объяснения (впрочем, не с Берингом и не с Жеребцовым). Встречи эти делают из меня нечто вроде сына Отечества и даже в некоторой степени русского инвалида ¹⁶. Несмотря на прелестный климат, здоровье мое здесь расстроилось: хандра дошла почти до петербургской степени. Жду только присылки денег, чтобы уехать. Если вздумаете ответить, то напишите во Флоренцию, poste restante.

   Антонине Федоровне писал я из Парижа, прикинувшись кротким и незлобным ¹⁷. Если она поверила, то была, я думаю, в отчаянии, и только этому я приписываю, что она не могла до сих пор прийти в себя и написать мне ответ на такое задушевное послание, единственное в своем роде. Пусть же утешится: старинное расположение вовсе не пропало у меня, а только засыпало на несколько минут, именно тех, когда я писал письмо к ней.

  

  

   Если Вы считаете "за подлость" писать ко мне или в самом деле очень заняты, то не напишет ли хоть милый друг мой Митя? ¹⁸ Если очень много ошибок наделает,- обещаю возвратить письмо с поправками. Впрочем, надеюсь, что он без меня поправился в русском языке.

  

  

   Мне было очень жаль, добрый Николай Гаврилович, что мои отношения с самыми близкими людьми становились было на такую точку, на которой они должны были рвать по три раза начатые ко мне письма. Незадолго до Вашего предпоследнего письма Обручев ¹ писал мне то же самое; а Авд<отья> Як<овлевна> ² и послала письмо, да вслед за ним через день пустила в погоню другое - с комментариями. Вероятно, во всем этом виноват был я, и мне остается только просить великодушного прощения. Я и готов это сделать, хотя, к несчастью, не понимаю до сих пор, в чем состоит моя вина. К счастью, последнее мое письмо заслужило Ваше одобрение, и я несколько утешился.

   В Вашем изложении изумительных перемен, происшедших в русском обществе во время моего отсутствия, я мало понял. Вспомнил только Ваши же слова: "все мы очень хорошо знаем историч. законы, а чуть дело коснется до нас, мы сейчас же готовы уверять себя, что мы-то и должны составить исключение".

   Впрочем, я рад. Я даже еще прежде Вашего письма приходил в такие расположения, за которые Обр<учев> выругал меня чем-то вроде моветона и иллюзиониста. Но при всех моих благородных расположениях, при всей доброй воле, я не потерял способности судить о своих собственных средствах. Жить мне- не бог знает как сладко (как и многим другим, вероятно), и если б было такое дело, которое можно бы порешить курциевским манером³,- я бы без малейшего затруднения совершил Курциев подвиг, даже не думая, чтобы его можно было ставить в заслугу. Но ведь нужно не это, нужна другая работа, которая мне не под силу - как нравственно, так, главным образом, и физически. Вы радуетесь, что начали чувствовать себя "похожим на человека", по Вашему выражению; а я именно чувствую, что на человека-то походить я и неспособен, как Евг. Корш оказался, напр., неспособным к изданию журнала⁴. Я знаю, что, возвратись в Петербург, я буду по-прежнему заказывать у Шармера платье, которое будет на мне сидеть так же скверно, как и от всякого другого портного, ходить в ит<альянскую> оперу, в которой ничего не смыслю,