деятельность
(часто фальшиво-ненужную), когда вместо работы была суета, когда единственной
целью было самоутверждение. Не скажу, чтобы и теперь чуждо было стремленье дать
знать о себе, зарекомендовать, покрасоваться, взять почет, - но это делается
как-то по-другому, без фальшивой суетни, сосредоточенной, серьезной, широкой
работой. Нет больше погони за грошовым, мимолетным успехом. Он стал мал. Он не
удовлетворяет. Он смешон. Его стыжусь. А против большой славы - ничего не имею,
хочу.
Вот почему, между прочим, не разменивался на статьи, а написал большую
книгу. Сразу большую книгу. И в дальнейшем план - создать их целую серию. Но
именно больших книг, которые сразу обращали бы внимание, заставляли бы серьезно
считаться, жили бы долго, не были бы подобны статьям-однодневкам... Знаю, что в
статьях - живая жизнь момента, что по ним, по статьям, живут, ими
руководствуются, их качество общественнополезное - несомненно и именно для
практической, повседневной жизни. Полезны и книги. Но не так, не злободневно, не
такому огромному количеству читателей и не по вопросам злободневной борьбы (это
куда как редко!).
Большая книга - выраженная вовне самоудовлетворенность. Поэтому писание
только больших книг - признак отрыва от живой жизни. Знаю. И все-таки пишу.
Когда напишу 3 - 4, тогда приостановлюсь, лишь тогда, когда себя зарекомендую,
когда будет фундамент... На "Чапаева" смотрю как на первый кирпич для
фундамента. Из камней он - первый. А песчинки были - это тоже необходимо,
утрамбовать надо было ими, чтобы кирпич положить, "Чапаева". Из песчинок - и
"Красный десант". Роль этих маленьких, предварительных работ (очерки, заметки,
воспоминания) была подготовительная: заявить кому надо, что я умею писать, пусть
это знают и пусть не откажутся взять "Чапаева", настоящую работу, когда она
будет готова.
И вот пришло время, когда можно спокойно класть кирпич за кирпичом, - к
чему же мне эта мелочная, розничная камарилья, с разною рыбешкой? Не нужна. И я
ее - в сторону. Когда кто-нибудь просит... (а уже и просят!) дать очерк,
заметку, статью - отказываюсь: некогда!
И в самом деле - готовлюсь ко второй работе, это, верно, будут
"Таманцы"
*, про которых говорил с Ковтюхом*. Засяду. Буду поглощен...
18 м а р т а
Позвонил в Истпарт: что слышно?
- У нас уже на руках, торопитесь.
Я сорвался, помчался. Вхожу с замираньем. Увидел, поражен не был, даже
охладился, ибо обложка бледна показалась. Тут же скоро случился Лепешинский,
улыбается доброй старческой улыбкой, жмет руку:
- Хорошо. Очень хорошо. Это одно из лучших наших изданий... Особенно в
таком роде - в таком роде еще не бывало. Это ново. Читать нельзя иных мест без
волнения. Очень, очень хорошо... Успех будет большой, распространяется быстро...
Хорошо. Очень хорошо.
Меня эти речи старейшего большевика-литератора взволновали и
обрадовали.
- Пантелеймон Николаевич, я хотел бы вам книжку на память и надпись на
ней.
- Очень, очень рад буду. Ну-ка, сейчас же давайте-ка, сразу.
И он искренне, радостно засуетился. Книга скоро была у меня в руках.
Написал: "Уважаемому Пантелеймону Николаевичу Лепешинскому, чья рука
по-дружески, бережно, любовно прошлась по "Чапаеву" и устранила добрую половину
его недостатков. Этой помощи никогда не забуду".
Он с влажными глазами, торопясь, когда уже прочитал и снова вышел ко
мне:
- Это напрасно... Слишком... Очень уж вы...
А я ему так благодарен, так благодарен, ведь это он посоветовал создать
"Чапаева"; все первые мысли, первые разговоры были только с ним одним. Спасибо.
Очень спасибо. Взял я книгу, бегом до дому. Торжествовали с Наей вместе. Рад я,
конечно, высокоторжественно. Надежд много.
Теперь - теперь за "Мятеж". Лепешинский, который, видимо, намерен теперь
держаться за меня как сотрудника (так показалось по его отношению), обещал
выписать из Турктрибунала все "мятежные" материалы. Отлично. А я с своей стороны
напишу в Турккомиссию - там Любимов. Займусь этим делом солидно. На год, на
полтора. А в промежутках думаю рассыпаться очерками: ведь так много и материала,
и мыслей, и чувств. Взволнован. Хочу писать, писать, писать.
7 а п р е л я
"ТАМАНЦЫ"
Сел за новую книгу. Видимо, назову ее "Таманцы" - это поход Таманской
армии в 1918 - 1919 годах. Я хочу в этой книжке захватить только поход с
полуострова до момента овладения Армавиром, а на Ставрополь и на Астрахань или
оставить совсем, или оставить до будущих работ (продолжение?), а может быть,
впрочем, и к этой работе как-нибудь пришью, смотря по тому, как пойдет работа,
как это легко произойдет, насколько будет необходимо по самой работе...
Насколько овладею материалом - того еще не представляю. Особенно трудно
будет мне справляться с бытом и станиц, и полчищ армии, и населения по пути
следования, и всего-всего, что так жадно ищу теперь по словарям, путеводителям,
"Живописным Россиям"*, разным книжкам и статьям. Природу надо понять. А для
этого, кроме воспоминаний да картин, под руками нет ничего, точного знания нет.
Писать будет неизмеримо трудней, чем "Чапаева", - того отмахал все больше по
своим запискам, а для "Таманцев" записок ведь нет никаких - тут или сжирай с
того, что уже где-нибудь напечатано, или "твори", то есть измышляй,
выдумывай.
Носится мысль - дать роман, настоящий роман на линии похода Таманской
армии, где главными действующими лицами взять не Ковтюха, Матвеева, Батурина, а
вымышленных лиц, из которых одни были бы типичны для командиров-таманцев, другие
для таманцев-красноармейцев. Не знаю.
Пока ни на чем определенном не встал. И не знаю еще, не представляю себе
- от чего будет зависеть выбор той или иной формы. С материалом больше чем
наполовину ознакомился; Ковтюх даст лишь одни детали и ровно ничего нового по
существу (то есть разговоры с ним), Полуян о самой Там(анской) армии - тоже
Африк не откроет - он только о Кавказе вообще говорить станет. Значит - конец! А
в то же время формы себе не представляю. Что натолкнет? Вероятно, как всегда,
какая-нибудь на первый взгляд совершенно малозначительная причина: фактик
внешний, собственная, "вдруг" налетевшая мысль, чье-нибудь слово, чья-нибудь
мысль, которую он обронит, сам не зная, не предвидя ее для меня значения -
прочту ли что-нибудь, увижу ли - обычно это всегда так случается. В голове стая
мыслей, планов, предположений, они мнутся, перекручиваются беспорядочно и
хаотично, ни одного из-под и из-за другого не видно отчетливо, а вот
какая-нибудь так называемая "случайность", подобно острому-острому крючку,
пронзает эту хаотическую груду, выхватывает оттуда одну составную частичку,
живо-живо отряхивает с нее все приставшее, все наносное и случайное и в
совершенно чистом виде эту частичку кладет перед твоими смятенными мыслями и
чувствами. И она, очищенная, убеждает тебя неотразимо. Так вот берешься всегда
за форму: "сама приходит". Ну, раз так - должна будет прийти и на этот раз. А я
подожду.
16 а п р е л я
ПЕРВЫЙ ОТЗЫВ О "ЧАПАЕВЕ"
Я их долго ждал. Напряженно ждал. Нервно, с захватывающим интересом,
то с радостью, то с робостью, я ждал их, этих отзывов. Сегодня читаю в
"Известиях ВЦИК" (15 апреля 1925 г.) за подписью Г. В. отличный, великолепный
отзыв. Он радует. Он ободряет. Он гордо вздымает мою голову, подталкивает
быстро, энергично, еще с большей любовью и внимательностью работать над новой
книгой, над "Таманцами". Отзыв меня не обескуражит. Вреда от него никакого не
будет. Отнесся я к нему очень здраво. Преувеличений не чувствую. А особенно
дорого то обстоятельство, что даже и прикинуть не могу - кто написал, что за
милый незнакомец. Видимо, в ближайших номерах разных журналов появятся еще
отзывы, об этом слышал от близких литераторов. Особенно занятно встретить отзыв
строго-критический...
6 м а я
...Есть мысль: при следующем издании раздвинуть "Чапаева" - дать и
новые картинки, и новые, может быть, лица ввести, и, особенно, расширить,
усерьезнить изложение чисто военной стороны походов и сражений, а равно и очерк
социальной жизни городов и деревень, ухватив экономику и политику. Выбрасывать
едва ли что буду - откровенно скажу, жалко как-то, не люблю уничтожать. Это себе
в достоинство не ставлю, но пока что дорожу каждою строчкой.
"Чапаев" уже весь разошелся, успех большой. Надо думать о близком
повторном издании.
14 м а я
Кузьма* как-то сказал: твоего "Красного десанта" хватило бы на
огромный томище или на сотню рассказов - дурак ты, бросаешься материалом, не
хранишь такую ценность!.. Материал надо всегда хранить, каждую чуточку себе
замечать и оставлять, а ты роскошествуешь спозаранку... Смотри, останешься на
старости с пустым сундуком. Посмотри-ка, Чехов, например, на сущей ерунде
рассказишки строил, на шише, из пальца сосал - возьмет только одну фамилию
"Овсов"*, и пошел...
С тех пор я осторожнее отношусь к своему материалу, я его берегу... И
небольшой частный факт (расстрел 60 человек) не беру как эпизодик в рассказе, а
как самую фабулу этого рассказа, стержень, вокруг которого упражняю фантазию...
Так и второй случай - выпороли на Кубани учительницу, и это мне теперь уже не
эпизод, а целая тема для рассказа...
"Не проговаривайся, - пугал еще меня Кузьма, - а то наши литературные
крысы ухватят, урвут - и пропал твой материал"...
Вот я пишу мелкие рассказы, а потом я их сведу во что-нибудь крупное,
все пути использую!..
15 м а я
ШЕСТЬДЕСЯТ И ЦВЕТЫ
Не всегда автор владеет материалом, а может быть, и никогда им не
владеет, сам материал захватывает мощною стихией и увлекает автора, как щепку, в
неизвестную даль.
Было предложение дать картину рубки шестидесяти красноармейцев (рассказ
"Шестьдесят"), рубили - и только. А когда заскрипело перо на бумаге, сами собой
всплывали новые, бог весть откуда взявшиеся картинки: тут и описание лазарета, и
разговоры раненых, и этот санитар, и девушка-сестра, и комиссар, погибший такою
ужасною смертью.
Или вот пример еще более разительный: сообщили, что в станице, на
Кубани, выпороли учительницу.
Об этом и хотел я записать - только об этом: в центре учительница, она
героиня очерка. И всего на десять - пятнадцать тысяч знаков. А что получилось?
Учительница уже давным-давно отошла на задний план, она давно не героиня; больше
того, она, может быть, в конце концов совершенно будет вычеркнута за
ненадобностью - отпадет...
Очерк развернулся в настоящую обширную повесть на сто - сто пятьдесят
тысяч знаков, два-три печатных листа*. И как это вышло - не знаю, не пойму сам:
учительница должна была прийти в семью Кудрявцевых. Это требовалось ходом
развития очерка по первоначальному моему замыслу. А в семье Кудрявцевых есть
Надя, дочка, девушка... И вдруг она превращается, эта Надя, в героиню повести, а
около нее группируется молодежь: тут и гимназисты, тут и подпольный работник, а
от этого подпольного работника... пришлось перейти к самой подпольной работе на
Кубани. Пришлось целую главу посвятить тому, чтобы изобразить подпольщиков, их
работу... И повесть развернулась совершенно неожиданно, захватив такие области,
о которых первоначально и помыслов не было никаких.
На переломы в композиции толкали меня и какие-нибудь случайно
встретившиеся на улице факты, случайные разговоры, которые вдруг, неожиданно
развертывали передо мною новые возможности, показывали, что в прежнем замысле
чего-то не хватает, что его непременно следует изменить.
Так трансформировалось и вырастало произведение. Пишу сейчас (по-моему,
написано), а точно ведь не знаю, когда, на чем и как закончу: куда поведет
художественное чувство. Определенно знаю только основные факты: должна быть
любовь у Нади с Виктором. Надя должна переродиться, осветиться, уйти с красными
по осени в восемнадцатом году.
18 м а я
КАК ПОСТРОЕНО "ШЕСТЬДЕСЯТ"
В одной из вечерних "чаевых" бесед Ник(олай) Васильевич Матвеев
сообщил, что в Майкопе году в 18 - 19 (всего вероятное, что осенью 18-го года,
когда Красная Армия отступала через Белореченскую) белые наскочили на какую-то
станицу, а может быть и на самый Майкоп, и, захватив там лазарет, всех раненых
перерубили. Это и послужило темой. Работал недолго - за ночь, часам к 7 утра,
кончил. Потом только исправлял стилистически да вставил кой-что о Кумаре и дал
вторую, более симпатичную фигуру офицера - не годится их представлять круглым
зверьем, без одного порядочного человека, это было бы и ошибочно и
непростительно скверно в художественном отношении. Отнес в "Кр(асную) ниву".
Оттуда Касаткин сообщил, что справиться можно через 2 недели. Долговато. Но надо
мириться - имя Дм(итрия) Андр(еевича) еще не так-то известно. "Еще"... А потом?
А потом, может быть, оно будет несколько и поторапливать ленивых редакторов -
тогда легче пойдет и вся работа. Загрызла нужда в деньгах - большие сроки
неудобны и в этом отношении. Десять червонцев ждут своего назначения
неприкосновенно на летний отдых - это особая статья.
28 м а я
ЛИТЕРАТУРНЫЕ УСПЕХИ
1. Неделю назад приглашали принять на себя редактирование журнала
"Кр(асный) перец" - отказался: я не сатируха и не юморуха. Условились на том,
что стану туда писать.
2. "Рабочая Москва" просила давать фельетоны для подвалов.
3. "Военный вестник" обязал давать небольшие рассказы - два-три раза в
месяц.
4. По заказу "Огонька" дал очерк "Чапаев", часть материала изъял из
книги! Заказали "Ковтюха" и что смогу еще...
6 и ю н я
ЛИТЕРАТУРНЫЕ НЕУДАЧИ
Не все с успехом - сегодня вот и неудача. Месяц или полтора назад
отнес я в "Красную ниву" рассказ "Шестьдесят". Водили. Долго водили: "Через
недельку придите... Через десять дней загляните..."
И ходил и спрашивал - надоело. Даже злую штучку дал одну в "Красный
перец", смеюсь над "Нивой".
Порою звоню. Касаткин отвечает:
- Не пойдет.
- В чем дело? - любопытствую.
- Знаете ли, физиологии очень много: про мокриц там есть: "брюхатые,
скользкие гадины..." и в этом роде... Так не годится.
- Представьте, - отвечаю, - а я именно это место считал особенно
удачным.
- Да так нельзя, мягче надо, чтобы красота какая-нибудь...
- Что вы, что вы говорите, - ужаснулся я, - да разве тут может быть
красота: в гнилом сарае валяются на соломе гниющие, раненые красноармейцы...
Потом им под удар рубят головы...
- Ну, все-таки, знаете ли... Потом длинно немного, - как бы
оправдывается он.
- Это другое дело.
- Затем - работали мало над вещью...
("Вот уж тут, кум, ты прав, - думаю я про себя, - за ночь написал, а к
вечеру другого дня переписали всей семейкой: обработки никакой. Голодно,
тороплюсь деньги скорее добыть - тут ты, кум, прав!..")
- Да, обрабатывал мало, - соглашаюсь.
Съездил и взял. На сердце нехорошо.
Зато в "Огонек" пошел "Чапаев".
26 и ю н я
...Отдал ПУРу "Чапаева" сокращенного. Пролеткино хочет "Чапаева" на
экран, просили дать сценарий. В Госиздате Мещеряков* просил написать несколько
книжек из гражданской войны. "Вы, говорит, совершенно новый тип литературы
создаете. У нас этого еще никогда не было. Пишите - у вас большое дарование".
Это же говорил и Иорданский*, там же. Я обещал.
А Мещеряков даже: "Вы, говорит, с нами работайте, с большим
издательством вам и большой смысл связаться - и шире, и дороже, и имя себе
создадите". Вот как! Превосходно. Говорил еще, чтобы я "Чапаева" в роман
переделал...
10 с е н т я б р я
"МЯТЕЖ" КАК НАЧАЛ РАБОТУ
Я уж совсем надумал приступать писать большую работу - "Таманцы". И
материал собрал достаточный, и поговорил с кем следует - записал все
необходимое; заметки разные, наброски сделал; книжки сгруппировал, статьи,
картины, картинки достал, альбомы... Словом - раз или два еще пересмотреть бы
материал и можно было подумать. А подумать 10 дней - так вот походить, посидеть,
полежать и подумать. И идучи на работу, и идучи с работы, и на сон, и ото сна -
целые десяток дней. Основное придумал бы, а остальное само собою будет в работе.
И голова уже кое-что сырьем приняла, начала перерабатывать. Помогло ей и сердце
- в нем тоже кой-что зарисовывалось. И вдруг... Прихожу как-то в Истпарт:
- Материал прибыл из Туркестана...
Смотрю, и в самом деле крепко-накрепко завернуты в синюю бумагу десять
объемистых томов: это "дело о Верненском мятеже в июне 1920 года...". Целый тюк
- фунтов на 20 весом. Ничего себе! Содрогнулся: тяжело! А тут еще торопят:
- Задерживать не приказано, говорили, чтобы выслать как можно скорей,
потому что дело в производстве...
Вот так раз. А потом новый удар:
- Работайте здесь... На дом брать нельзя - Истпарт на дом ничего не
дает...
- Так вы же, говорю, до 4 - 5-ти работаете?
- Ну и что же?
- А то же, что я в 5 только стану с работы в учреждении
освобождаться...
- Ну и что же?
- Так вы ведь после 5-ти весь Истпарт сургучными печатями
запечатываете?
- Да... Ну и что же?
- Работать-то когда я стану, спрашиваю вас: до 5-ти я занят ежедневно, а
с 5-ти у вас запечатано - и на дом взять нельзя.
- А это уж как хотите...
- Уверяю же вас, что материал выписывался специально для меня:
Лепешинский 2 - 3 раза в Туркестан запрос посылал.
- Посылал, ну и что же?
- И вот, говорю, материал пришел. Я вам могу дать подписку и расписку,
что возвращу целехоньким. Кроме того - опись составим подробную на каждый
документ и во всем я вам распишусь...
- Нет, нельзя.
- Отсылайте тогда обратно, - говорю в злости. - Не стану я работать...
Да и не могу - не даете.
Этак говорил с Р. и Ш.*. И ушел, в сердцах хватив дверьми. А потом
раздумал, взвесил, переменил.
У меня, до приезда из Ессентуков Мещерякамбы*, то есть до поступления
моего на работу, осталось 15 дней*. Эти дни могу работать и по утрам. Надо
ловить, не потерять ни часа. И кроме того, кто помешает из 10-ти томов один
брать на дом? Кончу первый - возьму третий (второй читаю там), кончу третий -
возьму пятый; стану день заниматься в Истпарте, а вечером - ночью дома.
Так и работаю все время: великолепно! Законы воистину на то и созданы,
чтобы их обходили. Разбираюсь с уймой документов. Делаю пометки в тетради. Кончу
через 5 - 7 дней первую читку. Потом вторая - только отмеченного, наиважнейшего
материала, что отметил за первую читку. А мимо чего прошел молча - того уже не
коснусь.
Как писать? Этот вопрос стал передо мною, как и тогда, когда зарождался
"Чапаев". Не знаю. Право, не знаю. Повестью? Но там будет немало
подлинников-документов. А ежели сухим языком ученого исследования - и не гожусь
я для таких работ, да и неловко малость давать "историческое исследование" того
события, в котором играл весьма видную роль. Очень опасаюсь, как бы не вышло
бахвальства. А с другой стороны, не хочу и совсем замалчивать наши заслуги и
затемнять правду наших дел. Полагаю, что чуть-чуть поможет здесь предисловие - в
нем будет оговорка: "не хвалюсь, мол, а правду говорю - попробуйте доказать, что
все это, рассказываемое мною, было не так..."
А поведу рассказ от первого лица, от себя... Занят только "Мятежом".
Второпях окончил кое-как "Молодежь"* - не знаю даже, так ли назову.
Только "Мятеж", он один.
14 с е н т я б р я
ИДУ В "ОКТЯБРЬ"*
Давно ощущал потребность прикоснуться к организованной литературной
братии. Вернее работа. И строже. Критически станешь подходить к себе - скорей
выдрессируют, как надо и как не надо писать. И - круг близко знакомых
литераторов. А то, по существу, нет никого.
Приходишь, бывало, в иную редакцию - чужак чужаком.
След(овательно), и в отношении быстроты помещения материала - удобно. А
удобство этого рода - большое дело... Итак - в "Октябрь". Почему сюда? Платформа
ближе, чем где-либо. Воспрещается сотрудничество в "Кр(асной) нови", "Ниве",
"Огоньке"... Это крепко суживает поле литературной деятельности. Но с этим надо
помириться. Думаю - правда, не разбираясь в вопросе серьезно, - думаю, что
следовало бы не убегать от этих журналов, не предоставлять их чужой лаборатории,
а, наоборот, завоевывать, в чем они еще не завоеваны, - и сделать своими.
Убежать от чего-либо - дело самое наилегчайшее. Для победы нужно не
бегство, а завоевание. Полагаю, что этот вопрос в дальнейшем каким-то образом
должен будет подняться во весь рост.
Иду в "Октябрь" с радостью и надеждами. И с опасением: не оказаться бы
там малым из малых, одним из самых жалких пасынков литературного кружка. Эх,
работать бы побольше над своими повестями и книжками - ей-ей, раз в 18 они были
бы лучше. Некогда. И еще денег нет. Нужда грызет. А на хозяйственную работу идти
неохота - с литературного пути не уйду, пока не сгонят обстоятельства.
21 с е н т я б р я
КАК ДЕЛАЕТСЯ "МЯТЕЖ"
1. Все присланные 10 томов "дела" были просмотрены один за другим и
из каждого выписывалось (отмечалось в книжку, нумерую том и страницу) самое
важное.
2. Вторично читал, уже имея в виду не просто ознакомление с материалом,
а определенную систему подготовки самого материала к обработке. И потому -
положил перед собою 10 пустых листов с заголовками: 11-е июня, 12-е и т. д., до
20-го включительно. Каждая страница данного тома повествовала о деяниях
которого-либо из этих дней - я эту страницу (и этот том) и заносил на
соответствующий лист. Теперь закончил и эту работу. Получилось, что весь
материал разбит по дням - хронологически. Писать буду день за днем - основное, в
смысле подготовки, пожалуй что и сделал.
3. Материал есть, и дома, свой. Каждый из этих документов - в папку, за
очередным ? и, кроме того, за этим же ? выписываю на отдельный лист, вкратце
указывая, что это за бумага.
4. Теперь все выписки просмотрю, взвешу, обдумаю, скомпоную мысленно в
одно целое; прикину примерную последовательность изложения и - айда! Писать!
Опять, как перед "Чапаевым", занимает дух. Опять растерялся; не знаю, в
каком лице, в какой форме повествовать, как быть с историческими документами и
проч.
В процессе работы многое прояснится. Совладаю бесспорно, и не думаю, и
мысли нет, что не удастся!
14 н о я б р я
ИМЕНИНЫ
На этот раз, вопреки моим привычкам, об именинах своих пишу спустя
целых 8 дней. Не вышло как-то записать вовремя. А день этот всегда люблю
отметить: колокол жизни ударяет внятно очередной годовой удар. И напоминает, ох
напоминает, что жить - годом меньше. Этих мыслей прежде не было - так примерно
годов до 30-ти. А теперь они до боли, до тоски, до скуки смертной
ощутительны.
- Годом меньше, - грустно повторяю себе в этот день. И станет
нехорошо.
А потом - практическое решение - значит, надо торопиться работать:
писать! Моя работа - это ведь только писать. И я тороплюсь, высчитываю: в 24-м
"Мятеж", в 25-м "Таманцы"... и т. д. и т. д. - каждый год по книге, а то и две.
Это план жизни. Запишу все, что знаю о гражданской войне, - там романы и
повести, а на старости - дневники свои буду обрабатывать: тут материалу на сто
лет!
19 н о я б р я
БЕЗЫМЕНСКИЙ
Вчера состоялся диспут о совр(еменной) литературе: Лелевич,
Полонский, Волин, Вардин* etc. Что оставило след - это Безыменский со своими
изумительными по насыщенности стихами. Словно электроэнергия, закупоренная в его
сердце и мозгах, - буйно прорывалась огненными стрелами и ранила нас, заставляла
дрожать от мучительных переживаний. Образы. Ну что это за прелесть, что за
простота и в построении и в изображении! Именно в этом его сила: образ и слово
сразу доступны, понятны, не надо над ними останавливаться и раскапывать - где
тут красота, в чем она спрятана, соответствует ли она новейшим достижениям в
области рифмы, ритма, конструкции произведения вообще. Этого не надо. Образ
Безыменского сам схватит и станет трясти. Я был в восторге. Я, прошедший фронты
гражданской войны, видевший и узнавший слишком много человеческих страданий и
вследствие этого отупевший - я вчера три раза ощутил под ресницами слезы. И
тихо, незаметно для других, склонившись - смахнул их, мои слезы. Я был
взволнован чрезвычайно. Тысячеголовая 1-я аудитория университета -
неистовствовала. Он, Безыменский, был вчера первым, любимым среди нас...
23 я н в а р я
ЛЕНИН В ГРОБУ
Я шел по красным коврам Дома союзов - тихо, в очереди, затаив
дыханье, думал:
"Сейчас увижу лицо твое, Учитель, - и прощай. Навеки. Больше ни этого
знакомого лба, ни сощуренных глаз, ни голой, круглой головы - ничего не
увижу".
Мы все ближе, ближе...
Все ярче огни - электричеством залит зал, заставленный цветами. Посреди
зала, на красном - в красном - лежит Ленин: лицо бело как бумага, спокойно, на
нем ни морщин, ни страданья - оно далеко от тревог, оно напоминает спокойствием
своим лицо спящего младенца. Он, говорят, перед смертью не страдал - умер тихо,
без корч, без судорог, без мук. Эта тихая смерть положила печать спокойствия и
на дорогое лицо. Как оно прекрасно, это лицо! Я знаю, что еще прекрасней оно
потому, что - любимое, самое любимое, самое дорогое. Я видел Ильича последний
раз года два-три назад. Теперь, в гробу, он бледней, худей - осунулся вдвое,
только череп - крутой и гладкий, - как тогда, одинаков. Вот вижу со ступенек все
лицо, с закрытыми глазами, потом ближе и ближе - вот одна впалая щека и ниже ее
чуточная бородка. Брови, словно приклеенные, четко отделяются на бледном лице -
так при жизни они не выступали - теперь кажутся они гуще и черней...
Движется, движется человеческая цепочка, слева направо, вокруг
изголовья, за гроб. Виден только череп... Блестит голой, широкой покатостью... И
дальше идем - снова щека - другая, левая... Идем и оглядываемся - каждому еще и
еще хоть один раз надо взглянуть на лицо, запечатлеть его в памяти, до конца
дней запомнить. И снова по красным коврам идем, проходами, коридорами Дома
союзов - выходом на Дмитровку. А у крыльца - толпа: тысячная, стотысячная, до
Тверской, по Дмитровке - везде она волнуется, ждет очереди отдать последний
поклон покойному вождю, любимому Ильичу.
21 и ю н я
МОИ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ДЕЛА
Прежде всего: закончил две части "Мятежа" - первую отдал
Раскольникову* в "Мол(одую) гв(ардию)", 2-ю в "Пр(олетарскую) рев(олюцию)".
Затем, с месяц назад, Госкино принят для фильма "Чапаев" - сценарий
станут делать сами.
Мой сценарий прочли, говорят:
- Книга куда богаче. Вы и половины всего ее богатства не
использовали.
- Ну что ж, - говорю, - делайте сами, мне все равно.
В конце лета, кажется, поставят.
Затем в Межрабпом* прихожу. Мне некоторые частные лица предлагают
"Чапаева" переводить на нем(ецкий), фр(анцузский), англ(ийский), но я
отказываюсь - черт их знает как переведут, да и заграничных изд(ательст)в я не
знаю. Опасно.
- А книжка у вас с собой?
- Нет. Я занесу потом.
И тут же, на машине, в первом попавшемся магазине купил "Чапаева", отвез
им.
Через день по телефону сращиваю:
- Ну как?
- Согласны. На немецкий пока будем переводить. Приезжайте договор
заключать, да карточку свою захватите - так, чтобы орден Красного Знамени
был...
- Ладно.
Через два дня пойду. Закончу.
Заказывали было они и книжку написать листа на 3 из гражд(анской) войны.
Некогда. "Смена" просила - некогда. Отдел массовой литературы в ГИЗ на
рец(ензию) присылает книжки - некогда. На "Прол(етарской) рев(олюции)" - тоже
отказался.
Вот, вспоминаю: когда то все искал, а теперь только работай, только
пиши, берут везде охотно каждый клочок, только подавай, да уж вдребезги
писать-то некогда - очень крепко занялся "Мятежом". Хотелось бы кончить ранней
осенью. Тогда пропущу 3-ю часть, а зимой, смотришь, выйдет и книга. Идут дела,
идут неплохо.
Вошел во вкус! Ознакомился со всем и со всеми, всюду теперь знают и по
редакциям - легко, свой человек. Это в нашем деле - немаловажная штука: верят
тому, что чепуху не дашь. Отлично идет работа. Скорей бы уж кончить
историч(еские) вещи да взяться за роман. Эх, охота!
18 д е к а б р я
О ПРЕДИСЛОВИИ К "ЧАПАЕВУ"*
Недели три назад сверкнула мысль: взять предисловия к "Чапаеву" и
"Мятежу". Для "Мятежа" пишет Серафимович. Сегодня звонил Луначарскому.
- К третьему изданию "Чапаева" - дайте предисловие. Вы знаете книгу?
- Как же, знаю, знаю. Я бы с удовольствием... Да времени нет. Мне
потребуется не меньше недели...
- Неделю можно, - говорю ему, - даже десять дней можно...
- Хорошо. Напишу.
- Прощайте.
- Прощайте.
Вот я ему и даю этот материал - прилагаю, чтоб быстрей, скорей
написал.
(Д о 20 д е к а б р я)
БАБЕЛЬ
Он был дважды, и дважды не заставал меня. 5 часов. Все ушли. Сижу
один, работаю. Входит в купеческой основательной шубе, собачьей шапке,
распахнут, а там: серая толстовка, навыпуск брюки... Чистое, нежное с морозцу
лицо, чистый лоб, волоски назад черные, глаза острые, спокойные, как две капли
растопленной смолы, посверкивают из-под очков. Мне вспомнилось: очкастый!
Широкие круглые стекла-американки. Поздоровались. Смотрим пристально в глаза. Он
сел и сразу к делу:
- Вы здесь заведуете современной литературой... Я знаю... Но хотелось бы
вам еще сейчас кое-что сказать, просто как товарищу... Вне должностей.
- Конечно, так и надо.
- Я вам опоздал все сроки с "Конармией", уже десять раз надувал. Теперь
просил бы только об одном: продлить мне снова срок.
- Продлить-то что не продлить, - говорю, - можно. Только все-таки
давайте конкретно, поставим перед собой число, и баста.
- Пятнадцатое января!
- Идет.
Порешили, что до 15 января он даст мне всю книгу*. А дело с ней так:
глав до 20-ти в общем написано, напечатано; 20 - написано, но не напечатано, это
просто будут звенья, цементом для других. 10 пишутся - это главы большие,
серьезные, в них будет положительное о коннице, они должны восполнить будут
пробел... Всего 50 глав.
Живет Б(абель) в Троице-Сергиевском посаде*. Условия для творчества -
наилучшие. Тишь. Живет вдвоем с матерью.
- Почуяли вот только разные ходоки и посредники, что я ходкий товар, -
отбою нет от разных предложений. Я мог бы, буквально, десятки червонцев
зарабатывать ежедневно. Но креплюсь. Несмотря на то что сижу без денег. Я много
мучаюсь. Очень, очень трудно пишу. Думаю-думаю, напишу, перепишу, а потом, почти
готовое, - рву: недоволен. Изумляются мне и товарищи - так из них никто не
пишет. Я туго пишу. И верно, я человек всего двух-трех книжек! Больше едва ли
сумею и успею. А писать я начал ведь - эва когда: в 1916-м. И, помню, баловался,
так себе, а потом пришел в "Летопись", как сейчас помню, во вторник, выходит
Горький, даю ему материал: когда зайти?
"В пятницу", говорит. Это в "Летопись"-то!
Ну, захожу в пятницу - хорошо говорил он со мной часа 1 1/2. Эти полтора
часа незабываемы. Они решили мою писательскую судьбу.
"Пишите", говорит.
Я и давай, да столько насшибал. Он мне снова:
"Иди-ка, говорит, в люди", то есть жизнь узнавать.
Я и пошел. С тех пор многое узнал. А особенно в годы революции: тут я
1600 постов и должностей переменил, кем только не был: и переплетчиком,
наборщиком, чернорабочим, редактором фактическим, бойцом рядовым у Буденного в
эскадроне... Что я видел у Буденного - то и дал... Вижу, что не дал я там вовсе
политработника, не дал вообще много о Красной Армии - дам, если сумею, дальше.
Но уж не так оно у меня выходит солоно, как то, что дал. Каждому, видно,
свое.
А я ведь как вырос: в условиях тончайшей культуры, у француза-учителя
так научился французскому языку, что еще в отрочестве знал превосходно
классическую французскую литературу. Дед мой раввин-расстрига, умнейший,
честнейший человек, атеист серьезный и глубокий. Кой-что он и нам передал,
внучатам. Мой характер - неудержим, особо раньше, годов в 18 - 20, хуже Артема*
был. А теперь - мыслью, волей его скручиваю. Работа - главное теперь мне -
литературная работа. Воронский, кажется, себе шею уж свернул?
- Да, - говорю, - как будто так выходит.
- Это по всему видно... И за что он любит Пильняка*, - изумился он для
меня неожиданно, - за что и что любит - вот не понимаю?!
Мы условились увидеться другой раз. Может, проедем ко мне.
20 д е к а б р я
Вчера пришел ко мне Бабель. Сидели мы с ним часа четыре, до глубокой
ночи. И перво-наперво об Ионове*. Он только-только был где-то с ним вместе - тот
пушил на чем и свет не стоит разнесчастный Госиздат, попавший ему в хищные
когти: растерзает, ни пера не оставит, ни пуху! Вулканическая личность, один
сплошной порыв, - восторгался Б(абель) экспансией Ионова... Отговорили.
...О журналах. Утомляется читать худож(ественную) литературу, журналов
почти не читает, особенно скучнейшие, вроде "Раб(очего) ж(урнала)" - особую
симпатию питает... к "Пролетарской революции", где... "так неисчерпаемо много
ценного материала"... Отговорили.
Книг хранить не умеет, не любит - дома почти нет ничего. Удивился обилию
книг у меня - особо жадно посматривал на сборники из гражданской войны.
...Потом говорил, что хочет писать большую вещь о ЧК.
- Только не знаю, справлюсь ли - очень уж я однобоко думаю о ЧК. И это
оттого, что чекисты, которых знаю, ну... ну, просто святые люди, даже те, что
собственноручно расстреливали... И я опасаюсь, не получилось бы приторно. А
другой стороны не знаю. Да и не знаю вовсе настроений тех, которые населяли
камеры - это меня как-то даже и не интересует. Все-таки возьмусь!
Отговорили.
Главный разговор - о "Чапаеве".
- Это - золотые россыпи, - заявил он мне. - "Чапаев" у меня - настольная
книга. Я искренне считаю, что из гражданской войны ничего подобного еще не было.
И нет. Но мало как-то книгу эту заметили. Мало о ней говорили. Я сознаюсь
откровенно - выхватываю, черпаю из вашего "Чапаева" самым безжалостным образом.
Вы сделали, можно сказать, литературную глупость: открыли свою сокровищницу
всем, кому охота, сказали щедро: бери! Это роскошество. Так нельзя. Вы не
бережете драгоценное. Вся разница между моей "Конармией" и вашим "Чапаевым" та,
что "Ч(апаев)" - первая корректура, а "Конармия" вторая или третья. У вас не
хватило терпенья поработать, и это заметно на книге - многие места вовсе сырые,
необработанные. И зло берет, когда их видишь наряду с блестящими страницами,
написанными неподражаемо (мне стало даже чуть неловко слушать!).
Вам надо медленней работать! И потом, Д(митрий) Андр(еевич), еще одно
запомните: не объясняйте. Пожалуйста, не надо никаких объяснений - покажите, а
там читатель сам разберется! Но книга ваша - исключительная. Я по ней учусь
непрестанно.
Потом я пояснил ему условия, в которых "Чапаева" писал, урывками от
работы, укрываясь от партработы частично и т. д. и т. д. - все это опять-таки
наложило печать. Потом - материальная нужда тех дней, неугомонное авторское
самолюбие, жажда скорее "выйти в свет".
Теперь вижу сам, что, начав в 1922-м, надо было выпускать "Чапаева" не в
23-м, а может быть, только теперь, в 24 - 25-м году!
Это было бы солоно. И хорошо. А то в самом деле - надо еще многое
сделать! И я надумал "Чапаева" обработать - переработать, а кроме того, дать ряд
новых глав.
Простились с Б(абелем) радушно. Видимо, установятся хорошие отношения.
Он пока что очень мне по сердцу.
13 а п р е л я
ХУДОЖНИК К СЕБЕ - ЧЕМ ДАЛЬШЕ, ТЕМ СТРОЖЕ
Набросил вот план рассказа - весь материал, казалось бы, известен,
лица-типы стоят перед глазами, есть заряд - словом, садись, пиши.
И разом вопросы:
А это знаешь хорошо?
А это изучил достаточно?
А это понял точно?
А вот тут, вот тут, - тут не отделаешься тарабарщиной, измышлениями,
плохонькой "беллетристикой".
Встали эти вопросы поперек пути и диктуют: прежде чем не овладеешь
материалом, не берись. Легкая болтовня твоя никому не нужна (да и тебя роняет
она), лучше обожди, подкуй себя и тогда - вдарь.
Эти сомненья, требованья - серьезный признак роста. Два года назад было
не так: темка подвернулась, распалила нутро, сел - и за ночь готов рассказ. А
теперь строго.
7 м а я
СЕРАФИМОВИЧ
Все гладит, гладит светлую, розовую лысину головы и приговаривает
отечески:
- Да, вам вот, молодежи, вольно думать о всяких планах, а мне куда уж -
год вот ничего нет, сил не хватает...
- Скажу я вам, Александр Серафимович, материалу у меня, материалу, -
вдруг заторопился излить ему радость свою Виктор*, - эх и материалу: кажется,
так вот сел бы - полвека прописал. Да! И хватило бы. Я все записываю - все, что
случится по пути интересного. И материалу скопилось: ба! Теперь только вот и
распределяю: это туда, это сюда, это тому в зубы дать, это этому... Наше
писательское дело - вижу я вообще - это по большей части дело организационное:
умей все оформить, организовать.
- Правильно! Это вот, брат, так ловко сказал, - вдруг воодушевился
Серафимович, хлопнул Виктора по плечу и с горестью добавил: - А я вот, старый
дурак, ничего не записывал - все наново приходится теперь собирать. Все некогда,
казалось, - да лень эта одна, какое - некогда...
И когда Виктор рассказал ему - что в дневниках, Серафимович жадно-жадно
вслушивался, будто все, до строчки, до слова хотел запечатлеть в дряхлой голове
своей.
А потом охал, жаловался:
- Кабы не поясница моя, кабы не сердце... Уж этот мне артериосклероз...
Надо будет этим летом легкие направить...
Выходило: места нет у него здорового. А все вот шумит, все вот
волнуется, все в заботах: толчется в очередях у станционных касс, нюхает по
вагонам, на постоялых дворах, у фабричных ворот, на окраинах, - бывает, и к себе
зазывает рабочего, за бутылку пива усаживает, слушает, что тот ему говорит, а
потом записывает.
26 а в г у с т а
МОЕ ЗНАКОМСТВО С ЛЕОНИДОМ ЛЕОНОВЫМ
Накоряков Ник(олай) Ник(андрович)* говорит:
- Сегодня придет Леонов, поговорим... Может, книжку возьмем у него...
Большой он будет писатель... Вот познакомлю - поговорим...
Я с глубочайшим волнением ждал этой встречи - не знаю, отчего я
волновался. Но - да!
Вышел через час, положим, в соседнюю комнату - гляжу, сидит Васька
Лаптев. Вы знаете, кто такой Васька Лаптев? Нет? Так я поясню: четыре года назад
в редакции газеты МВО "Красный воин" работала вся зеленая молодежь - работал там
тогда и В. Лапоть. Писал он, кажется, очерки-стихи. Не знаю, что-то, словом,
вроде того. Парнишка приятный и всеми нами любимый: мы там жили стенка в стенку.
Наша стенка - это журнал "ВМиР", ихняя - газета. И вот прошло то время! Потом,
года два назад или три, пришел я по делу к художнику Фалилееву на квартиру.
Глядь - за ширмой у него Васька Лапоть.
- Ты что, говорю, тут делаешь?
- А я, говорит, пишу вот... Живу тут, в этом углу... Пишу...
Что он писал - я мало тем поинтересовался, думал, что по-старому, из
агиток этих. Я ему тоже пояснил, что пишу-де, но мало интересовались оба, кто
что пишет. Были мы в общем тогда с ним вместе часа три, поминали добром старую
нашу жизнь за стенками - через стену. Ну, ладно. С тех пор Ваську я не видел ни
разу. Но это все лишь присказка - сказка впереди. Сидим мы с Никандрычем,
работаем, позабыл уж я вовсе про то, что Ваську видел в комнате рядом, - на ходу
мы поздоровались, улыбнулись один другому. Только Васька-то и входит вдруг,
входит, а Никандрыч встал, да и говорит мне:
- Дмитрий Андреевич, позвольте вас познакомить: это Леонид Леонов...
писатель...
Я вытаращил глаза на Ваську, но спохватился враз, подобрался, молчу, как
будто и неожиданности тут нет никакой, как будто все это само собой известно мне
давно. Даже рассмеялся, в живот ткнул Ваську:
- Да мы ж, боже мой, - мы четыре года знакомы!
А сам гляжу ему в грустные зеленые глаза и думаю:
"Да что ж за диво такое! Вот не гадал!"
И потом я все заново приглядывался к лицу его и видел, что на лице у
него есть будущее, а особенно в этих глубоких, налитых электричеством большого
мастера зеленых глазах его, Васьки. И чувствовал я, как растет во мне интерес к
нему, растет уважение, чуткое вниманье к слову, к движению его. Я сразу
преобразил Ваську Лаптева в Леонова, отличного, большого в будущем писателя.
И теперь, не встречусь - нет больше для меня Васьки Лаптева, не вижу я
его в Леониде Леонове - вижу только этого нового человека, по-новому чувствую,
понимаю его - вот как!
Подарил он мне книжки.
А я ему свою - "Мятеж" и написал там: "Четыре года я видел тебя - и не
знал, что это ты!"...
5 с е н т я б р я
Я ПОЛУЧИЛ ПИСЬМО ОТ М. ГОРЬКОГО
Какая же это непередаваемая радость: Максим Горький прислал письмо.
Пишет там о "Чапаеве", о "Мятеже", о моей литературной работе. Так хорошо
бранит, так умело подбадривает...
Настя* вошла ко мне в кабинет:
- Тебе два письма.
Смотрю, на одном: Луганск - это товарищ. На другом: Сорренто...
Занялся дух.
- Настя, говорю, ты никого ко мне не впускай минут десять... Очень буду
занят.
Разорвав письмо, читаю.
Грудь распирало от радости за каждое слово, за каждый совет. Я ему
умышленно сдержанно написал от себя, когда посылал книжки:
во-первых, есть, верно, перлюстрация;
во-вторых - что же буду нежность свою передавать: а может, он подумает,
что я гоститься к нему, заигрывать лезу?
И потому написал сухо, хоть хотелось много-много сказать ему, как
любимому.
Письмо не хвалебное это, его письмо - он, наоборот, больше бранит,
указывает. Но какую же я почувствовал силу после этих бодрящих строк.
Он, такой большой и чуткий, советует писать мне дальше и говорит, что
будет хороший толк.
Он мне советует больше рвать, жечь, переписывать многократно то, что
пишу, - да, в этом я уже убедился до тысячи раз, что надо именно... не жалеть
того, что написал: жги, рви его, пока не сделаешь отлично.
В последних словах он дает понять, что не прочь поддержать
переписку.
Я ему напишу. Теперь уж напишу что-то по-настоящему, от сердца: он
ответил хорошо, он ждет письма! Значит, я имею право сказать ему про самое
дорогое.
20 о к т я б р я
КАК ЗАЧАЛИСЬ "ПИСАТЕЛИ"
Как я задумал их писать, почему - не знаю. По всей видимости, увлекла
на эту тему наша весенняя мапповская борьба: очень уж колоритно она промчалась.
А как только явилась мысль: хорошо бы очеркнуть! - тут же и всякое подспорье в
подмогу:
я-де знаю хорошо работу издательскую, я знаю низовую писательскую среду
и т. д. и т. д.
Забрала охота - решил писать.
И когда решил - совсем не знал, о чем именно будет идти письмо мое:
опишу ли только весеннюю борьбу;
дам ли состояние литфронта наших дней или захвачу глубокие пласты в
десятки лет назад;
что это будет: мемуары, записки мои или роман, - роман во всем объеме
понятия;
что это будет - небольшая книжечка или целый огромный томище!
Только ли взять писат(ельскую) среду наших дней или рыться по газетам,
журналам и развернуть всю сложную эпоху дней нэпа, конца войны, дискуссии и т.
д.
Словом - массовая масса вопросов.
Я совершенно не знал ничего, когда приступал.
А приступил так - задал себе вопрос: будут беллетристы участвовать в
книге? Будут.
И наметил каждого на отдельный лист, 15 - 20 типов, то есть проставил
только имена, имея перед духовным взором живого человека, хорошо мне знакомого,
- он будет стержнем, а вокруг навью. Его, может быть, солью с другим - третьим,
пятым, это потом виднее будет, а пока вот поставить его как веху, чтоб не
сбиваться на трудном извилистом творческом пути. То же проделал с поэтами и
критиками: поставил стержневые фигуры, наиболее характерные: сложившийся,
начинающий, даровитый, бездарный, страстный, вялый, рабочий, старая труха
интеллигент и т. д.
Три основные категории писательские наметил. Листочки разложил в три
груды: бел(летристы), поэты, критики.
Затем под особым листом-списком образовалась новая груда листов: на
одном "Литкружок", на другом "Партком", на третьем "Наш съезд" и т. д. и т.
д.
Набралось листов 20 - под ними будет группироваться и в них вписываться
разный материал по этим именно категориям. Это первая стадия работы.
Дальше - на стол все мои записки о писателях, по МАППу, все мои
дневники, газеты и т. д. и т. д. и каждую бумажку - к определенному типу или
вопросу (литкружок, партком и т. д.).
Все это разбирается, подшивается, все это зачем-то надо мне - пока не
знаю точно - зачем и в какой степени. Многое-многое, разумеется, подшито зря, не
туда, куда надо, многое следует перегруппировать или вовсе выкинуть, - пусть,
это потом, а пока так надо. И я делаю.
А сюжета - нет. Сюжета все нет. Скелета книги не имею - имею в голове и
сердце только разорванные отдельные картинки: вот сценка в МКК, вот заседание
литкружка, наше ночное бдение и т. д., но целого нет: с чего начну, чем кончу,
как - этого не знаю.
Говорил как-то с Федей Гладковым, дней 5 - 6 назад, он мне и
посоветовал: "Ты три-четыре типа коренных возьми, их продумай от начала до конца
- а остальные все пришьются сами". Я подумывал над его словами.
Вчера с Наей потолковали - не в мемуарной ли форме все писать? И над
этим подумал. Все думаю-думаю, а решать гожу. Дочту вот дневники - так писать
надо. И как возьму ручку в руки, как напишу первые строки - не удержишь.
Знаю.
(1925)
НЕ ПИШЕТСЯ
Когда не пишется - я злой хожу взад-вперед, с угла на угол - как в
клетке зверь.
И(ван) Вас(ильевич) по-иному:
На столе стоит деревянная деревенская баба - знаете это: кустарка,
раскрашенная.
Он ей отвинчивает голову - вынимает бабу поменьше, потом отвинчивает
голову этой - и до тех пор, пока в ряд не выстроится баб с дюжину, одна пониже
ростом другой. Тогда начинается обратный процесс:
