Гиппиус Зинаида Николаевна - Живые лица

ядом: и монастыри, и странники, и "святость"). Конечно, и тут он безмерен в размахе; тотчас стихия завивает его - и он тычется в разгул, в похабство - знай наших, все прочь с дороги!

   Но "мужицкий ум" - сметка - не дремлет. Настоящей сладкой, почетной, вольной жизни нету. И чуть ему "пофартило" - он маху не дал. Зацепился - и поехал - поплыл по молочной реке к своим кисельным берегам.

   Похоть, тщеславие, страх - обычная человеческая триада, первоначальный двигатель воли; но время кует ее на своей наковальне, а молот - сознание и то, что мы называем культурой. У Распутина - похоть, тщеславие и страх - в девственном, нетронутом виде и в русской, острой безмерности, бескрайности. И только они. Ничего другого ни в нем, ни у него не было. Как же и зачем станем мы говорить о какой-то "распутинской политике"?

    

    

   Попав на "кисельные берега", Распутин смекнул остро, чем держится и что ценится. С гениальным тактом юродствует, темнит свои прорицания, подчеркивает

   295

    

   "народную", "мужичью" святость. Да особой хитрости, тонкости и не требовалось. Среда, в которую он попал, была ведь тоже по-своему некультурна и невежественна. Шелковая русская рубашка Распутина - это для нее убедительно, умилительно, а попробуй он надеть дешевенький пиджак, заговори он человечьим языком (отлично знал его, понатершись), назови кого-нибудь на "вы", а царя и царицу не "папой с мамой" - еще неизвестно, чем бы обернулось.

   Осторожный, опасливый, он не лез туда, где мог сорваться. Бывало, конечно,- при его-то безудержности - но он быстро поправлялся. В начале войны ошибся: запророчествовал более определенно, заехал в "политику" и "географию": будет, мол, победа, как подплывут к городу Вене русские корабли...

   Главная "политическая" роль - указывать, подыскивать, ставить "верных" людей - сразу пришлась ему по душе. Нехитро, почетно и выгодно. Он и выбирает таких, которые не только не сковырнут его, не лишат приволья и почета, но еще всячески стараться для него будут из одной благодарности за такое место.

   Распутин, как и царица, уверен, что все совершается вот тут, в этом месте, около царей. Подальше, пошире? Там стены тумана, непоправимое невежество. А он и не любопытен. Схватывает остро лишь то, что, думает он, может коснуться его самого. Через полгода войны он, конечно, не сказал бы, что надо посылать корабли в Вену. Он вот рассуждает о будущей роли Англии и находит благоприятной гибель Китченера... Но об Англии он знает так же мало, как о России, и к обеим одинаково равнодушен.

   Войны он не хотел (ни один русский мужик не хочет войны и ненавидит ее из своего угла). Но раз война - он обязательно хочет победы русского царя над Вильгельмом (царица по-своему, Распутин по-своему, по-мужицки, но оба смотрят на войну как на борьбу царей). Его прямой интерес, чтобы победил царь, около которого ему привольно и почетно живется. Все россказни о немецких симпатиях Распутина (не говорю уж царицы) - совершенный вздор. Он видел в победе прямое благо для себя,- как же не желать ее?

   Не забудем, однако: в Распутине сидит еще и пьяный разгульник и похотник. "Чего захочу - чтоб не было мне никакой препоны..." Пьянство его - русское, гомерическое, с плясом диким и с гиком, непременно со скан-

   296

    

   далом... и с "бабами". Даже из наикультурнейшего русского человека выскакивает, если он пьян, Гришкин дебош и скандал. Что же после этого Гришка, в первобытности своей и безмерности?

   Пил он действительно без меры. С ног не скоро валился, очень был крепок. А потому говорили, что он пьет - не пьянея. Как бы не так: если он пьет - он пьян до дна. Все - до дна: и гик, и крик, и пляс, и гомерическое бахвальство. В эти минуты расчет и хитрая сметливость отступают от него. Ему действительно "море по колено". Ему надо уж не удивлять - поражать на месте.

   Грубые и грязные сплетни о его отношениях к царице - порождение самого Распутина. В известный момент он был способен на все. Неосторожное или намеренно ловкое слово собутыльника - и Распутин выхватывает из кармана кучу смятых бумажек - письма царицы. Не выпускает из рук, но махает в воздухе ими, тычет пальцем, хрипит: "а? что? Не писала этого? Да она у меня... Да я ее..."

   Ловкому, холодному человеку ничего не стоило обойти его в эти минуты.

   И меня не удивляет такой факт, не всем, может быть, известный, но достоверный: в Петербурге имелась очень серьезная немецкая организация - из русских состоящая. Люди достаточно тонкие, чтобы употребить на пользу и Распутина. Они ничего у него не просили; это были только верные товарищи и участники грандиозно безобразных его кутежей. Сами даже задавали сутками длящиеся кутежи, иногда прямо "в честь" Распутина.

   И "собутыльники" эти уж, конечно, умели узнавать от Распутина все, что знал он. Треть его речей была чепухой, треть бахвальством, но треть, случалось, шла на пользу: в последние годы царица не устает расспрашивать царя о военных (секретных) планах и намерениях "для нашего Друга, который может помочь", не устает повторять: "Говори с Ним откровеннее обо всем".

   И вот сам Распутин постепенно как будто втягивается в военные дела. То советует "наступать около Либавы", то настойчиво требует "приказать Брусилову немедля остановить южное наступление". Детальные военные письма царицы с названиями полков для защиты тыла, левого фланга и т. д.- даже странны своей определенностью. Она, конечно, повторяет чужие слова и, конечно, Распутина. Но и для Распутина они странны.

   297

    

   Уж не вложены ли в уши пьяного бахвала где-нибудь на "Вилле Роде" под утро? Не внушены ли с незаметной ловкостью грозному внушителю?

   Слишком точно знали немцы наши "секретные" планы; слишком последовательны были наши военные неудачи. Кое-что можно отнести на долю и Гришкиной бахвальной, пьяной безмерности. Утвердим, однако: он никогда сознательно "своих царей" не предавал. Это было не в его интересах.

   Не предавал и не продавал. Немцы недурные психологи в этих делах; думаю, они и не делали ему прямых денежных предложений, хотя знали, что Распутину деньги нужны и что он берет, по пословице, "с живого и с мертвого".

   Брал он так и с такой оглаской, что даже министры струсили; пошушукались с охранным отделением и решили выдавать ему определенное ежемесячное содержание, в два срока, тайным порядком, конечно, из секретных сумм. История эта известна. Гришка явился, денежки принял, но толку не вышло никакого: не сократил гомерического побора. Да и что ему жалкие охранные тысчонки? Слизнуть. Поклонницы баловали его невероятно, одевали в шелк и бархат, квартиру заваливали цветами, конфетами и всяким добром посущественнее; с богатеньких просителей Распутин брал и натурой: шубой или чайным сервизом. Но все это было не то: требовались деньги. И не потому, что он жаден к деньгам: он жаден к их швыряныо. Тоже русская черта: попойка - не попойка, море разливанное, денег не жалеть, не считать; захочу - псу под хвост суну, захочу - все себе загребу.

   Для этого денег нужно было много; и не диво, что Гришка брал, не обинуясь.

   Но никогда не брал у царицы, держал себя крепко. Скупая, она и не дала бы, пожалуй. Однако вряд ли взял бы, если б и дала. Ему нужно было слыть "там" - бессребреником. И слыл. Не опасался, что дойдут слухи до Царского: возьмут за "сплетню", а то и так: богатый дал - а он бедному отдал.

   Недаром Аня "вспоминает": "Сколько он добра делал! У него на приемах бывала всякая беднота, и он всем помогал".

   Ане-то, положим, ведома эта "беднота", и она рассказывает о Распутине здесь с обычной своей правдивостью. Но царица верила, кажется, искренно.

   298

    

    

   Жизнь в Царском несколько изменилась, когда царь стал главнокомандующим. Он все время теперь в Ставке. Еще меньше существует.

   У царицы по горло хлопот. Ее хозяйство расширяется. Мальчика она упорно держит в Ставке, у отца. Болен? Поправится. Главное - пусть учится быть царем.

   Общими усилиями (Аня действует, как никогда) найден, наконец, министр внутренних дел - Хвостов.

   Начал Хвостов с Распутина, конечно. Пригласил его в Нижний (он еще нижегородский губернатор) и такие закатил ему пиры, что царица спешит: "Наш Друг телеграфировал, что Хвостов был бы хорош" министром.

   Затем, с неразлучным Андрониковым, Хвостов переходит на Аню.

   Андроников - толстый господин без определенных занятий, всем известный авантюрист. Но известное всем - никогда не известно при дворе. Да если б и узналось, как смотрят на него "все"? "Они" осуждают - значит, хороший человек. Враг "им" - друг нам.

   Андроников и Хвостов очаровали Аню. И вот царица начинает на скорую руку (дел так много!) обрабатывать царя.

   "Хвостов опять был у Ани и умолял, чтобы я его приняла, что я и сделаю сегодня. Некоторые боятся, что я вмешиваюсь в государственные дела, а другие считают, что я должна помочь,- Андроников, Хвостов, Варнава..."

   "Ну, душка, я беседовала с "хвостом" (фамильярно-ласкательные клички - слабость царицы) и полна лучших впечатлений. Я несколько беспокоилась, так как Аня способна увлекаться, но, переговорив с ним, нашла, что работать с таким человеком - удовольствие. Ясная голова. Энергичен. Знает крестьян, народ. Будет охранять нашего Друга". "У него колоссальное тело, по словам Ани, но душа его возвышенна и чиста". Вечером польщенная приписка: "Толстый Андроников телеграфировал Ане, что Хвостов очень доволен моей беседой, и передавал другие любезности".

   Андроников, Хвостов, Белецкий... Аня принимает их всех в Маленьком Домике и очень горда, что тоже "помогает". С непривычки трусит чего-то. Но - "Андроников дал Ане честное слово, что никто не будет знать,

   299

    

   что Хвостов у нее бывает". "Назначь его скорее, душка!"

   В первый же приезд царя все желания Маленького Домика были исполнены. Хвостов и Белецкий назначены. Остальных, намеченных царицей, убрали.

   Хвостов и после назначения не забывает Аню, считает, что очарование стоит поддерживать. Но царица уже ворчит: "Хвостов и Белецкий обедают у Ани, я нахожу, это жаль,- точно она хотела играть политическую роль, а она так тщеславна, самоуверенна, недостаточно осторожна, но они просили принять, верно им надо опять что-нибудь передать, а наш Друг всегда желал, чтобы она жила для таких вещей". (Неблагодарная Аня! Забыла и очарование свое, и все любезности, и уверяет теперь: "Хвостов производил неприятное впечатление...")

   Эта печальная зима с ее систематическими военными неудачами (15-16) -зима сугубо безобразных систематических кутежей Распутина. Скандал разрастался. Аня, может быть, знала, вздыхала, негодуя на "сплетни", но царица не знала ничего: и не слушала, да и некогда ей: принимает "своих" министров, ездит в Верховный Совет - "Как хорошо, что ты дал мне Верховный Совет!" - и ходит вечером к Ане, где Друг бывает... трезвый, серьезный, настойчивый: "Питирима - сюда. Друг просит тебя быть твердым, так как это единственный подходящий человек". Кроме того, Друг опять предлагает много вопросов о планах царя насчет Румынии, о рескриптах, о Думе, когда ее сзывать. "Он находит, что если будет какая-нибудь победа, то Думу совсем не надо сзывать..."

   А вот у Друга - "ночное виденье. Просит приказать начать наступление возле Риги. Просит тебя серьезно...".

   Это в ноябре-то наступать, потому что у Распутина ночное виденье!

   Но если начинают наступление без него - он сердится: "Начали движение, не спросивши Его, - пишет царица.- Он всегда обдумывает, когда придет хороший момент для наступления".

   Опять приезжает царь. Молча, как манекен, подписывает все, что от него требуют, назначает, смещает,- уехал.

   Только что назначенный митрополит Питирим (он распутинского типа) добро помнит. Дает в честь Распутина завтрак, окружает его подобострастным внима-

   300

    

   нием - "привольная жизнь в почете!". Ане занездоровилось - митрополит сидит у ее постели в Маленьком Домике. "Добрый человек!"

   В Петербурге жизнь шла странная,- стыдная. Все чувствовали, что наваливается что-то на плечи и тяжелеет. Думу созывали редко, с вечными отсрочками. Когда созовут, наконец,- думское колесо вертится в пустоте. Дела делаются там, за стенами маленького Аниного домика. И немножко на Троицкой, где Гришка принимает министров, облеченный в белую хламиду. Наиболее усердные целуют полу этой хламиды. Губы не отвалятся, а уж все равно,- раз Гришка, то почему не в хламиде? А раз в хламиде - почему и не приложиться к ней? Кто сказал "А" - почему ему не дойти и до "Z"?

   Все же хламида - знак, что Распутин и в трезвое время, дома, не совсем нынче выходит из перегара. Ему хочется все большего, все большего "почета". Зудит что-нибудь выдумать самому. Хламиду выдумал. Пусть видят и чувствуют.

   На Хвостова мы все, зная его, смотрели сначала с презрительным равнодушием. Потом стали ждать какого-нибудь скандального выверта. Уж очень пошла сильная чепуха. Филеры Хвостова следили за филерами, приставленными к Распутину, последним был отдан приказ следить за хвостовскими. Кончилось тем, что все столкнулись лбами, потом подружились, потом все так перепутались, что ни один уже не знал хорошенько, за кем следить.

   Но Распутин был покоен. Ночами дебоширил, драл нос и безобразничал вволю, кочуя из одного притона в другой. К утру его привозили замертво из последнего, самого низкосортного - домой. Проспавшись, прочухавшись, умывшись, а то и в баньку съездив, он начинал свой день: министры, дамы, просители, цветы, еще дамы, опять министры, снова дамы... Это, конечно, если его по телефону не требовали в Царское или если Аня самолично за ним не являлась.

   В Маленьком Домике - новая горячая работа: выбор премьера. Как ни тянули со слабеющим "стариком" - нет, видно, пора погадать о заместителе.

   Распутин останавливается на Штюрмере. Человек пожилой, старцу Горемыкину не будет обидно; известный, почтительный, давно около ходит, богат, а уж как благодарен-то будет...

   301

    

   "Душка, возьми Штюрмера, он настоящий человек. Наш Друг так сказал. Он очень ценит нашего Друга, а это большая вещь..."

   С каждым месяцем царь податливее, исполнительнее.

   Царица, положим, не скупится на повторения и настояния, но как-то все происходит быстрее. В январе (16 г.) царь приезжает домой и в десять дней, безмолвно, успевает поставить свой штемпель на всех решениях Маленького Домика: "старец" Горемыкин удален, Штюрмер назначен. Тут же, кстати, выгнаны неугодные Питириму епископы ("наглые животные!"). Сообщены "конфиденциально" военные планы, в больших подробностях: куда будет послана артиллерия, идет ли гвардия "к югу от Келлера", какие где силы остаются "для защиты левого фланга" и т. д. Сомневаюсь, чтобы осовелый от пьянства Гришка мог все с точностью запомнить; но кое-что, наверно, запомнил. Вскоре он зачем-то стал требовать назначения генерала Иванова. И царица принимается за свой благодарный труд: "Подумай, подумай, подумай о генерале Иванове..." "Что же насчет Иванова? Наш Друг так хочет, чтоб он был назначен..." (Конечно, исполнено.)

   Со Штюрмером, новым премьером, "правительство маленького домика" переживает медовый месяц. Штюрмер у царицы с докладами каждый день.

    

   Кто - Штюрмер? Лет 12-15 тому назад он - ярославский губернатор. И тогда уже немолодой, высокий, ширококостный, в белом военном кителе, любезный, гостеприимчивый - производил он скорее приятное впечатление, хотя немножко двойственное. Он видимо хотел показать себя перед "петербургскими писателями" прежде всего культурным человеком. Мягко либеральничал.

   Но при этом - подчеркнутое тяготение к церквам, священникам, вообще к "православию". Немецкая фамилия и отдаленное немецкое происхождение видимо мучили его: они мешали, думал он, его карьере. И он старался играть русского коренного аристократа. На стене растреллиевских губернаторских покоев висели под стеклом, напоказ, масонские знаки "прадеда". В драгоценном альбоме автографов - "фамильном" - имелись записи русских царей и даже самой Екатерины...

   "Немецкая тень" преследовала его воображение; от-

   302

    

   сюда и русофильство сугубое, и подчеркнутое православное благочестие.

   Нам как раз случилось присутствовать при приеме знаменитого тогда о. Иоанна Кронштадтского (его впоследствии называли "Распутиным Александра III", но это неверно и несправедливо: у о. Иоанна, при всей бессознательности и грубоватости, было другое ядро; в голубых, рассеянных глазах светилась наивная, детская праведность).

   Мы ездили со Штюрмером и о. Иоанном по всем домам, куда о. Иоанна звали. Видели человеческие волны, заливающие о. Иоанна. Удивительное зрелище. Но и Штюрмер был любопытен. Какое смирение, какое благоговение! Весь - елей.

   На пышных званых обедах своих - он совсем другой. Знающий себе цену сановник. Мягкие, придворные манеры... Но какое окружение! Один Гурлянд, вечный его фаворит, чего стоил. Этого Гурлянда он довлек до своего премьерства и тотчас посадил на тепленькое местечко, уволив 25 лет служившего там человека. Царица и та удивилась.

   Мы прозвали его тогда "лукавый царедворец". Он таким и остался, попав в премьеры. И если в конце концов не пришелся, то лишь потому, что безумие этого исключительного Двора даже его захлестнуло. Чтобы приспособиться, мало тонкого или даже грубого лукавства, надо самому быть сумасшедшим.

   Штюрмер же все-таки пытался действовать по расчету. Полагал, что если существует, к несчастью, Дума, то разумнее бороться с ней исподволь, а не лезть нахрапом с дубиной. Понимая положение, он заискивает у Распутина и льстит царице, грубо, как ребенку, поддакивая. Но гнет к умеренности, действует с осторожностью. Это грубое лукавство долго спасало его. Не спасло... Запутался и сам махнул рукой. Царица, незадолго до его отставки, в конце 16-го года, замечает: "Он давно не видел нашего Друга - и потерял точку опоры".

    

   Но пока - лучше Штюрмера нет, и он "постоянно беседует с Другом".

   В самый разгар медового месяца разражается скан-

   303

    

   дал с одним из вернейших избранников: Хвостовым. Этой конфузной и грязной истории я не буду касаться в подробностях. Не то спутавшиеся охранники соединенными силами что-то пронюхали, не то завистливый бывший монах Илиодор донес - словом, открылось, что возлюбленный "Хвост" - заговорщик и подкупает каких-то лиц, чтобы убить Распутина. В этой истории, негласной, конечно, было много комизма. Кто и для чего втравил в нее Хвостова и было ли это серьезно - осталось во мраке неизвестности. Проваливаясь, Хвостов попытался было выставить себя перед общественными кругами "пострадавшим за освобождение России": он хорошо знал всеобщую к Распутину ненависть. Но и это не удалось. Так шутом он и сошел со сцены, никого особенно не взволновав.

   В Царском - другое. Царица и Аня "переживают тяжелые дни". "Я так несчастна,- пишет царица,- что мы с Аней, через Друга, рекомендовали тебе Хвостова..." Она, впрочем, сваливает все на них: "Я только уступила их давлению..." О собственном восторге перед "ясной и возвышенной душой" Хвостова она забыла - может быть, искренно. Потрясение Ани принимает бурные формы: "Она была убийственна со своими телефонами, визитами и историями про нашего Друга, кидала палкой по комнате, хохотала!"

   Но все это ничто перед потрясением самого "Друга". Он действительно вне себя, и не от возмущения, не от досады - от страха. Самого обыкновенного, животного страха перед "убивцем", как зовет Хвостова. В бешеной ярости он бросается с кулаками на бедную Аню. Ежеминутно требует ее к себе (сам засел дома, носу не высовывает), если она медлит,- посылает жену, которая тоже делает ей сцены. Даже царица не может скрыть: "В теперешнем своем настроении Он кричит на Аню и так страшно нервничает... Боится уехать, говорит, что Его убьют... ну, мы увидим, это как Бог даст..."

    

   Лето 16-го года было прохладное, тихое.

   В июньский вечер я стою на балконе нашей квартиры в Петербурге. Балкон во втором этаже, уличные торцы так близко. Наш дом - последний, и направо, за

   304

    

   решеткой, кудрявятся свежие высокие деревья Таврического сада. Чуть виден в зелени широкий купол дворца - это Дума. А налево - как стрела прямая, широкая Сергиевская улица, такая прямая, что конец ее потерян в золотом тумане заката, в небесном сиянии.

   Улица пустынна и безмолвна. Но вот как будто далекие, слитые звуки, голоса - песня. Далекие - они приближаются, близятся, вытягиваются, вот совсем близко... и я вижу, как прямо на меня, из переулка, что вьется вдоль решетки, выходят рядами солдаты. Стройные ряды тотчас заворачивают на прямую улицу - туда, к закату. Они идут, идут - но не проходят; они не могут пройти, их слишком много. Каре за каре выступают все новые, огибают угол, наполняют длинную улицу, и не видно уже перерывов между каре - точно широкая, светло-серая змея тянет к заходящему солнцу свои кольца, наливает воздух стонущей песней, все той, опять той же, той же, винтом ввинчивающейся в душу:

    

   Прощайте, родные,

   Прощайте, друзья,

   Прощай, дорогая

   Невеста моя...

    

   Издалека-издалека, от тех первых, что теперь уж едва видны в золотом тумане,- только сверкают над ними какие-то огоньки-точки, зажженные солнцем,- опять несется это -

    

   Прощайте, родные...

    

   Улица, зыблясь, поет -

    

   Прощайте, друзья...

    

   И плачут близкие, ровные волны -

    

   Прощай, дорогая

   Невеста моя!

    

   Как расскажешь это? Навстречу пологим лучам, золотым острым мечам, катилось звенящее море людское и в них таяло. Там был конец им всем - невидный,- и к нему все новые и новые шли, в закате пропадали:

    

   Прощайте, родные,

   Прощайте, друзья,

   Прощай, дорогая

   Невеста моя...

   305

    

   Летнее позднее солнце точно остановилось на небе. Я ухожу, запираю балкон, не могу больше. Но и сквозь стекла, сквозь стены просачивается песня - значит, еще идут, идут, идут...

   Это война. Это необходимость. Люди текут, идут умирать... за родину? Пусть они думают, что за родину. Или пусть ничего не думают. Потому что вот эти, сейчас проходящие, сейчас поющие, пойдут в огонь - за Гришкину привольную и почетную жизнь. И тогда пойдут, когда ничего не знающему, ни аза не понимающему Гришке взбредет в голову приказать наступление...

   Я знаю, что преувеличиваю. Но нельзя уберечься от кошмара в густом воздухе войны - двойной; и вторая, война "маленького сумасшедшего домика" со всей Россией,- горше, пожалуй, первой.

    

   Можно сказать, что летом 1916 года уже все общественные русские круги были в эту вторую войну вовлечены. Незаметно, один за другим, вовлекались,- от умеренно левых до неумеренно правых. Между "врагами" не делалось различия. Всякое движение пальцем; всякая, самая робкая, попытка принять участие в германской войне - преследовалась и каралась. Земские, городские союзы? "Послать туда "глаза" следить... Тотчас же убрать..." Дума? "Не бойся, только скорее распусти Думу. Государственный Совет? он поступает безумно..." "Как бы я хотела отхлестать и выгнать министров. Раздави всех".

   Эти "все", которых рекомендовалось "раздавить", отлично угрозу чувствовали. Кошмар Маленького Домика висел тяжело. Кто стоял дальше и политикой не занимался - винили во всем Гришку. И ненавидели его жестоко.

   Но, может быть, отсюда и пошла легенда о Гришкиной "силе" - необыкновенной, хотя и злой,- о его "замечательности". Ведь трудно и стыдно признаться, даже себе, что вот пришел ледащий, заурядный мужичонка, сел на спину тьме-тьмущей народу, поехал, и его покорно везут.

   Великие князья, родственники царя, - люди, за немногими исключениями, самые дюжинные, выросшие в

   306

    

   малокультурной, невежественной среде гвардейской военщины. Привычно праздные, невоспитанные, склонные к кутежам. В зрелые годы иной становился хорошим семьянином, что не мешало ему оставаться таким же бездельником, с таким же узким кругозором.

   На распутинский скандал они смотрели прежде всего как на семейный позор. Но чувствовали этот позор весьма сильно, ведь семья-то "царская"! Маленький Домик не замедлил открыть и по ним военные действия. Николай Николаевич пал первой жертвой, а когда пошли уговариванья, увещанья, семейные советы, письма с просьбами спасти "семейную честь", удалить Гришку,- Маленький Домик поспешил открыть военные действия и по другим родственникам. Начались высылки...

    

   Для ускорения работы царица ездит в Ставку и сама. Аня сначала остается. Едет в Евпаторию, потом на родину "Друга", с ним и его поклонницами, к мощам нового "святого", открытого Варнавой.

   В Евпатории она познакомилась с караимом Гаханом, которого потом царица называет полупрезрительно ее "предметом". Аня даже представляла его царице, причем караим этот с первого слова такой понес вздор о заговоре английского посланника Бьюкенена на жизнь Распутина, что надо быть Аней и русской императрицей, чтобы слушать и верить.

   Скоро "Друг" потребовал, чтобы Аня тоже ездила в Ставку. Едут. Не раз и не два. Аня пишет: "Императрица не сознавала, какой нежеланной гостьей была там... Иностранные офицеры во всеуслышание делали замечания: вот она опять приехала к мужу передать последние приказания Распутина". "Свита ненавидела ее приезды; это обозначало перемену в правительстве..."

   Даже не веришь, что это Аня такую святую правду написала. Приказания Распутина там быстро исполнялись, а он подваливал новые, телеграммами. В одно из пребываний царицы в Ставке было их послано десять, самых длинных.

   Но время не терпит, ведь нужен же министр внутренних дел.

   Григорий не забыл Хвостова. Он не верит больше ни-

   307

    

   каким "светлым головам". Ему давай такого, "чтоб был попростее". То есть, говоря обыкновенным языком,- с идиотизмом. Наконец находится такой: Протопопов. Не доверяя больше и Ане, Распутин испытывает его сам; главным образом - таская по своим оргиям, даже московским. Ничего, "ладный"...

   В сентябре - свиданье царицы с Протопоповым, при Друге, в Маленьком Домике. Мгновенный энергичный нажим, еще один визит в Ставку - и Протопопов министр. И такой "плотный" министр, каким не был ни один до него. Он (и царь) - власть исполнительная, покорная власти законодательной - Маленькому Домику.

   Некий серьезный общественный деятель, вполне разумный, на моих глазах начал истерически хохотать, узнав о назначении Протопопова. А когда нам показали стенограмму "чашки чая" - первого свиданья министра с думцами и политиками,- мы все чуть не впали в такую же истерику неудержимого хохота.

   - Да это нарочно! Кто это выдумал?

   - Не выдумал, а официозная стенограмма...

   Протопопова периодами, на 2, на 3 месяца в году помещали в лечебницу; выйдя, он не сразу опоминался, ходил растерянный, рассеянный, то глупо-предупредительный, то наивно-дерзкий. Его идиотизм был хотя и маниакального свойства, но не в той мере, чтобы при неусыпном бдении нельзя было этого министра "направлять".

   Царица и Распутин оценили счастливую находку. Об Ане и говорить нечего. Аня хоть и пишет теперь: "Протопопов мне лично казался слабохарактерным",- но он ей, в сущности,- как брат, как равный по своей "простоте" и покорности. В Маленьком Домике он ей сплетничает насчет "врагов": Родзянки, Гучкова, Трепова... Оба, раскрыв рты, невинно смеются... Но время не ждет, царица серьезна: "Наш Друг и Калинин (так почему-то прозвали они дорогую находку) умоляют тебя закрыть Думу... Я бы не писала, если б не боялась за твою мягкую доброту, готовую сдаться, когда я, Аня и Друг не поддерживают тебя. Дурные ненавидят наше влияние, а оно на благо. Поскорее распусти Думу. Помни о снах нашего Друга. Тебе никого, кроме Протопопова, принимать не нужно... Брусилов - дурак, запрети ему..."

   Как будто чувствуя сдвигающиеся стены ненависти (Распутин - ничего не чувствует, покоен с Протопо-

   308

    

   повым, предается разгулу, бахвальству, ласкам и баловству дам),- царица начинает впадать в напряжение, близкое к безумию.

   Она уже почти не пишет о детях, о доме. О родственниках - только с бранью и с требованиями: "Сошли, вышли, прекрати... ведь ты царь!" О мальчике почти не вспоминает: он в Ставке непрерывно, и какие резоны ни представляет ей француз-воспитатель Жальяр, доказывая, что ребенку это вредно физически и морально,- не слышит. Для нее муж и сын уже странно слиты в одном понятии "царя"; около царя "наследник", как бы утверждающий его бытие. Не разбирается, конечно, и сама в этом кошмаре, но твердит: "С тобой Бэби... Ради Бэби, который тебя должен укреплять, будь самодержцем!"

   Распутин для нее давно слился с Христом. "Как Христа, его гонят книжники и фарисеи..." Видятся у Ани почти ежедневно. Днем министры, главным образом Протопопов, вечером - Друг и его (Божьи!) указанья.

   Кроме военных дел (они разрабатываются очень подробно) - есть важный внутренний вопрос - продовольственный. Друг настаивает - со Ставкой сноситься некогда - и царица берет решение на себя:

   "Прости мне, что я это сделала; но Друг сказал, что это безусловно необходимо". И она посылает в Ставку на подпись срочную бумагу, передающую продовольствие в руки Протопопова,- "прежде, чем соберется Дума. Мне пришлось взять этот шаг на себя, так как Гр. говорит, что тогда Протопопов покончит со всеми Союзами и таким образом спасет Россию".

   Дума, союзы... и далее открытое признание: "Мы с ними со всеми в войне и должны быть тверды".

   Аня стерлась: она лишь "служба связи" между царицей и Другом. Каждое утро летает к нему от царицы - с портфелем. Но и она чувствует, что атмосфера сгущается, лепечет что-то о заговоре в Ставке, о том, что царицу хотят "заключить в монастырь...". Распутин спокоен. Ему важно одно: чтобы остался Протопопов: "тогда все будет хорошо".

   А "подлые рабы-враги", Дума и все остальные, вплоть до некоторых еще не успевших полететь министров, возроптали против бедного "Калинина". До такой дошли "наглости", что стали требовать удаления министра с идиотизмом, министра, у которого оказалось "все в руках".

   309

    

   И письма царицы делаются все бешенее. В них теперь только одно: "Держи, держи Протопопова. Не меняй, не меняй Протопопова". Без доказательств, уговоров, просьб: голое повторенье, по пяти-семи раз в день, одних и тех же слов: молоток по черепу.

   Тринадцатого ноября, не стерпев, она опять бросилась, с Аней, в Ставку. Туда, ежедневно, телеграммы Распутина. Темно, то угрозно, то ласкательно, с нарочитым косноязычием, и все о том же: держать "Калинина". "Моя порука этот самый Калинин, а вы его маленько кашей покормите. Дай власть одному, чтобы работал разумом Новый".

   Калинина держат, но "рабы" продолжают свои протесты, а царица свой бешеный нажим: "Не меняй, не меняй... Хвати кулаком по столу, не уступай. Царь правит, а не Дума!"

   Лишь после краткого визита царя в декабре - царица отдыхает: "Не напрасно мы страдали. Ты выдержал борьбу за Протопопова. Будь тверд, не сдавайся. Я страдаю за тебя, как за нежного ребенка (мальчик опять с ним в Ставке). Ты нуждаешься в руководстве, но Посланец Божий говорит тебе, что надо делать".

   Насчет Протопопова царица успокоилась, но бешенство ее тем сильнее обращено на "врагов".

   "Наш Друг просил же тебя закрыть Думу, Аня и я тебе об этом писали. Будь Императором. Будь Петром Великим, Иоанном Грозным, императором Павлом... Львова - в Сибирь. Гучкова, Милюкова, Поливанова - тоже в Сибирь..."

   Накануне рокового для нее дня она еще пишет: "Почему Милюков на свободе? Почему у нас рамольная тряпка в должности министра Двора?.. Не мешкай, милый, поверь советам нашего Друга и Протопопова..."

   Эти советы - репрессии. Что ж, война так война!

   Но вот короткое, взволнованное последнее письмо: "Я не верю, я не могу верить, что Он убит... Приезжай поскорее..."

   Газеты писали: "Одно лицо было у другого лица еще с несколькими лицами. Первое лицо после этого исчезло; Одно из других лиц заявило, что первое лицо у второго лица не было, хотя известно, что второе лицо приехало за первым лицом поздно ночью" и т. д.

   Распутина убили во время попойки. Убили члены царской семьи и крайне правый думский депутат - Пуришкевич.

   310

    

   Это убийство было отнюдь не началом войны, но первым актом обороны в войне, которую объявило русское правительство,- фактически правительство Маленького Домика - всем своим подданным. Войне беспримерной: в ней погибли все боровшиеся, с той и с другой стороны. И почти все не боровшиеся - тоже.

   На опустелое поле битвы пришли третьи и завладели им.

    

    

   Июньский вечер; я на том же балконе. Направо, за решеткой, кудрявятся деревья Таврического сада. Чуть виден широкий купол дворца, но это уже не Дума: это "дворец Урицкого". А прямая, как стрела, улица - не улица: зеленая тропа, заросшая травой. Но то же солнце пологими лучами осверкало широкую тропу,- и так же, как три года тому назад (только три года!), потерялся ее конец в золотом тумане.

   Босые, полуголые ребятишки роются меж плитами развороченного тротуара. Напротив - грязный, с осыпающейся штукатуркой дом. Окна открыты. На подоконниках лежат - солдаты.

   А может быть, и не солдаты. Если те, что тогда, давно, выливались сомкнуто и стройно из-за угла, пели "прощайте, родные, прощайте, друзья" и пропадали в закатном солнце, если они - солдаты, эти - не солдаты. Просто деревенские парни, молодые мужики без дела, неизвестно зачем надевшие трепаные защитные куртки, расстегнутые или без пуговиц.

   Навалившись животами на подоконники, мужики плюют на улицу. За их спинами, в комнате свистит и хрипит граммофон. Что-то веселенькое, романсик теноровый, искаженный пластинкой.

   Войны больше нет,- войны "с Вильгельмом". Может быть, есть где-то, далеко, в стороне, где солнце закатывается, но чего ж туда смотреть? Солдаты и не смотрят, смотрят вниз, на тротуар, куда плюют. У них с Вильгельмом теперь мир, а если "похабный", по их определению, то ведь они своей жизни в этом мире так же не понимают, как не понимали смерти в войне.

   Улица - солнечная пустыня; даже ребятишек больше нет. Прохожий виден далеко-далеко, за полверсты.

   311

    

   Вот как раз кто-то идет. Удивительно! Идет в нашу сторону.

   Очень скоро узнаю, кто идет. По знакомой, припадающей походке. Идет хромая Аня. Вот она совсем близко, с палкой своей, на которую налегает, но движется она бодро и живо. В скромной блузке, старенькая юбка черная, под мышкой пакет - провизию какую-то добыла опять.

   Увидала нас, остановилась под балконом, разговариваем.

   Она идет в наш дом. Поднялась на минуточку в квартиру знакомой семьи, потом - к нам.

   Сидит тяжеловато, но прямо - в кресле, в длинной моей комнате, смотрит круглыми глазами, похожими на хрустальные или стеклянные, и рассказывает.

   Ее опять возили в Че-Ка. По доносу сестры милосердия, наверное, которая их грабила, ковер даже с полу стащила... Ну, опять допрашивали, целую ночь, как будто она не рассказала всего, что знает! Были любезны, не мучили, скоро отпустили.

   - Вам бы уехать, Анна Александровна,- говорю я тихонько.- Если только возможно...

   Аня, по сцеплению идей, перескочила на "затворника",- он ей не велит еще бежать, велит оставаться. Затворник в Александро-Невской лавре. Он сидел там в затворе 25 лет, только в самое последнее время показался. Аня сподобилась видеть его, беседовать с ним. Как он говорит! Этого описать нельзя. Истинный посланец Божий. Аня ходит теперь к нему в Лавру постоянно. И вот он не велит ей уезжать. Велит, чтобы оставалась...

   Совсем особенно произносит она это: "велит, не велит". Как воздух для дыханья, ей необходим кто-то "велящий" или "не велящий". Я не думаю, чтоб затворник смог ей заменить Распутина. Это лишь первые инстинктивные и неизбежные поиски. Их будет очень много...

   Аня, конечно, не забыла Распутина. Нет, она по существу верная, по природе верная; она не предаст Распутина никогда, хоть жги, хоть режь ее. Но Распутина нет. А она живет. Ей нужна постоянная "Божья", как она думает, помощь, чтобы жить. И помощь осязательная, видимая, наглядно-чудесная. Ведь Аня - материалистка, совершенно как царица; только царица активная материалистка, Аня же в каждой капельке крови

   312

    

   своей пассивна. Чтобы действительно жить, ей необходимо потерять себя, носить в себе чужую волю, радостно слушать чужое приказание. Бог ей, в конце концов, бесполезен. Но ей совершенно необходим человек, который позволил бы верить в себя, как в Бога.

   Смотрю в Анины хрустальные глаза. Слушаю детский ее, незабавный, лепет. Жалко? Не знаю. Странно, что вот кончилась та, первая сказка, другая началась, еще, пожалуй, страшнее,- но другая, не Анина: Аня - живой тенью перешла в нее, из одного мира в другой, словно из одной пустоты в другую,- ничего не знающая, неизменная, неуязвимая.

   И кажется, так хорошо. Есть вина, страшная вина - но кто в ответе? Немой царь, призрак, несуществующий, как сонное марево? Убитая, на куски разрезанная, в лесу сожженная царица? Обалделый от удачи, похотливый и пьяный сибирский мужик? Или уж не эта ли стеклоглазая, круглолицая русская баба-фрейлина, хромая Аня?

   Все равно. Все равно. Нельзя сделать, чтобы не было бывшего. Не для осуждения, не для мести надо вспоминать его, понимать его, держать в уме. Но в бывшем - теперешнее, а главное - будущее. Сказка, которую еще будут рассказывать...

   Те же окна, тот же свет в них золотой, улица та же:

    

   Прощайте, родные,

   Прощайте, друзья,

   Прощай, дорогая

   Невеста моя...

    

   Аня болтает, граммофон журчит напротив. Я не слышу. У меня кошмар будущего. И мне кажется - идут, идут за окнами невидимые полки, текут в закат и тают -

    

   Прощайте, друзья,

   &