href="http://www.rus-sky.org" target=_top>"Неизвестные страницы Русской истории"
-------------------------------------
Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ
ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ В ТРИДЦАТИ ТОМАХ
ПУБЛИЦИСТИКА И ПИСЬМА ТОМА XVIII-XXX
ИЗДАТЕЛЬСТВО "НАУКА"
ЛЕНИНГРАДСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ
ЛЕНИНГРАД 1884
ТОМ ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЙ
ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ
Ежемесячное издание
1877
СЕНТЯБРЬ - НОЯБРЬ
ИЗДАТЕЛЬСТВО "Н А У К А"
ЛЕНИНГРАДСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ
ЛЕНИНГРАД
1984
СЕНТЯБРЬ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
I. НЕСЧАСТЛИВЦЫ И НЕУДАЧНИКИ
Трудно представить себе более несчастных людей, как французские
республиканцы и их французская республика. Вот уже скоро сто лет тому, как
в первый раз появилось на свет это учреждение, и с тех пор каждый раз
(теперь уже в третий), когда ловкие узурпаторы конфисковали республику в
свою пользу, никто-то не вставал серьезно ее защищать, кроме какой-нибудь
кучки. Всенародной сильной поддержки ни в один раз не было. Да и в те
сроки, когда приходилось ей существовать, редко кто ее считал за дело
окончательное, а не переходное. Тем не менее нет людей, более убежденных в
сочувствии к ним страны, как французские республиканцы.
Впрочем, в первые две попытки создать во Франции республику, в прошлом
столетии и в 1848 году, всё же могли быть, особенно в начале попыток,
некоторые основания у тогдашних республиканцев рассчитывать на сочувствие к
ним страны. Но у нынешних, у теперешних республиканцев, - вот тех самых,
которых в самом скором времени предназначено конфисковать, вместе с их
республикой, кому-то в свою пользу, казалось бы, не могло быть никаких уже
надежд на твердую будущность, даже и в случае некоторого сочувствия к ним
страны (очень, впрочем, нетвердого, так как и существуют-то они теперь лишь
отрицательно, по пословице: на безрыбье и рак рыба). А между тем, накануне
почти верного своего паденья, они убеждены в полной победе. И однако, что
это за несчастные были люди и что за несчастная была эта последняя третья
республика, которую хоть и признал покойник Тьер, но именно как рака на
безрыбье! Вспомним только, как явилась эта третья республика на свет. Почти
двадцать лет эти республиканцы ждали "славной" минуты, когда рухнет
узурпатор и когда их опять "позовет страна". И что же случилось: захватив
власть после Седана, эти неудачники принуждены были взвалить себе на плечи
страшную войну, которой не хотели, но которою наградил их тот же узурпатор,
уезжая курить свои папироски в прелестный замок Вильгельмсгеге. И если
злился на них этот коварный узурпатор, гуляя по аллеям садов немецкого
замка, за то, что они захватили опять его власть, то наверно и усмехался
про себя, минутами, ехидной усмешкою, при мысли о том, как отомстил он им,
свалив на их слабые плечи свою вину. Потому что, как бы там ни было, а
все-таки Франция обвиняла потом скорее их, чем его, - по крайней мере,
более их, чем его, - в том, что они продолжали безнадежную войну, не сумели
замирить тотчас же как приняли власть, отдали две большие провинции, три
миллиарда, разорили страну, сражались неумело, распоряжались на авось,
беспорядочно и без контроля, в чем до сих пор обвиняют бывшего тогдашнего
диктатора Гамбетту, ни в чем, однако, не виноватого, а, напротив,
сделавшего всё, что только можно было сделать при страшных тогдашних
обстоятельствах. Одним словом, это обвинение в неумелости республиканцев и
в загублении ими страны держалось и держится даже теперь очень серьезно и
твердо. Пусть все понимают, что первая причина беды был император Наполеон,
"но они-то, дескать, зачем не сумели поправить дела, если взялись за него?
Мало того - испортили его как нельзя вообразить хуже" - вот обвинение! Мало
того: рядом с обвинением пало на них даже что-то презрительное и смешное
при мысли, в какой просак попались они в самом начале, как захватили
власть, и, однако, что другое они могли тогда сделать? Не принять этой
войны, замирить с самого начала по принятии ими власти после Седана, было
совсем невозможно: немцы и тогда потребовали бы уступки территории и денег,
и что же бы сталось с республиканцами, если б они замирили на таких
условиях? Их прямо обвинили бы в малодушии, в бесславии страны, в том, что
они, "имея еще армию", не сопротивлялись, а позорно сдались. Хорошо было бы
клеймо на их новой республике! А так как для них республика и ее
восстановление во Франции были гораздо дороже спасения страны, составляли
всё, то они и принуждены были воевать, почти явно предчувствуя, что придут
еще к большему позору в конце войны. Значит, и спереди был позор, и сзади
стоял позор - положение не только несчастное, не только трагическое, но в
некотором отношении даже и комическое, ибо не в таком совсем виде
воображали они воцариться после "тирана"!
Этот комизм усугубился еще более тем, что воцарились они все-таки с
самым легким сердцем, несмотря ни на что, то есть не то чтоб они не
горевали о Франции - о, между ними есть превосходные люди по чувствам и
даже истинные слуги отечества, в том случае, если оно будет называться
республикой. Даже, может быть, есть и такие, один или другой, которые даже
республику готовы поставить на второй план, была бы лишь счастлива Франция
(хотя вряд ли, впрочем, такие есть, именно разве один или другой, а не
больше). Но дело в том, что все-таки они, чуть лишь замирили с немцами и
расположились править страной уже на покое, как тотчас же вообразили себе,
что страна в них влюбилась бесповоротно и что это по крайней мере. Вот что
было комично! Решительно у всякого французского республиканца есть роковое
и губящее его убеждение, что достаточно только одного слова "республика",
достаточно лишь только назвать страну республикой, как тотчас же она станет
навеки счастливою. Все неудачи республики они всегда приписывают лишь
внешним мешающим обстоятельствам, существованию узурпаторов, злых людей, и
ни разу не подумали о невероятной слабости тех корней, которыми скрепляется
республика с почвой Франции и которые в целые сто лет не могли окрепнуть и
проникнуть в нее глубже. Сверх того, республиканцы ни разу еще в эти шесть
лет не подумали, что комическое положение их, унаследованное ими после
Наполеона III, всё еще продолжается и теперь и что если прошла старая беда,
то близится новая, подобная старой, которая непременно поставит их уже в
самое комическое положение, в такое, при котором они уже и держаться во
Франции будут не в состоянии, и это в самом ближайшем, может быть, будущем.
Этот грядущий комизм состоит в том, что эта будущая беда, всё так же, как и
прежняя, заключается в исполнении ими высокого долга службы отечеству
сознательно ему на пагубу, кроме того, всё так же, как и прежняя,
совершенно неотразима и составляет почти точь-в-точь такой же просак, в
какой они попались и в 1871 году, и, наконец, к довершению досады - всё так
же, как и прежняя беда, досталась им по наследству всё от того же Наполеона
III, которого они так ненавидят и которого память так проклинают. В самом
деле: кто теперь самый ревностный последователь французской республики и
самый сочувствующий учреждению ее человек в целом мире? Бесспорно, князь
Бисмарк. До тех пор, пока существует во Франции республика, невозможна
война "возмездия". Вообразить только, что республиканцы могли бы решиться
вновь объявить войну немцам! Князь Бисмарк это понимает. А между тем ясно
как день, что огромный, сорокамиллионный организм Франции не может
оставаться вечно в постыдной опеке Германии. Язвы залечатся, потрясение
забудется, прибудут новые силы, нарастет здоровье, создадутся средства,
войска, - и может ли страна, которая столь долго первенствовала между
нациями политически, - не захотеть опять прежней роли, прежнего положения в
Европе? Эта минута, может быть, теперь уже вовсе не далека; избыток
внутренних сил должен непременно стремить ее вырваться из опеки Бисмарка и
возвратить себе всю прежнюю независимость (теперь еще Францию никак нельзя
назвать независимою). И вот вся Франция, с первого нового шагу своего,
натолкнулась бы лбом на свою республику. Опять-таки повторю: вообразить
только, что теперешние республиканцы могли бы захотеть в чем-нибудь
сгрубить князю Бисмарку, и до того, чтоб даже рискнуть на войну с ним?
Во-первых, кто за ними и пойдет-то, если б даже сама Франция хотела войны,
а во-вторых, неизбежно представляющееся соображение: ну что если немцы их
опять разобьют? Ведь тогда уже конец республики во Франции окончательный,
потому что их же и обвинит Франция за неуспех и навеки уже прогонит, забыв,
что сама же захотела "возмездия" и первенствующего прежнего положения... А
скрепись республиканцы, не слушай новых голосов и криков, не объявляй
войну, - это значило бы идти против стремления страны, и тогда страна
опять-таки сместила бы их и отдалась бы первому явившемуся ловкому
предводителю. Одним словом, и сзади Седан и впереди Седан! Между тем они
наверно об этом совсем еще не начинали думать, несмотря на то, что новый
порыв страны, может быть, очень близок. Никогда не думали и о том, что в
сущности они не более как "протеже" князя Бисмарка и что Франция с каждым
годом ведь должна понимать это всё более и более, и именно по мере
восстановления и нарастания сил своих, а стало быть, и презирала бы их всё
более и более, сначала про себя и не столь отчетливо, а потом гораздо
отчетливее и, наконец, уже вслух, а не про себя только.
Но комического вида республиканцы не признают. Это люди патетические.
Напротив, именно теперь они ободрились, после того как Мак-Магон, президент
"республики", прогнал их с места и запер до новых, октябрьских выборов
палату. Теперь они "угнетенные", а потому и чувствуют себя в ореоле; они
ждут, что вся Франция вдруг запоет марсельезу и закричит: "On assassine nos
freres" (убивают братий наших!) - известный крик всех прежде бывших
парижских уличных революций, после которого толпы бросались обыкновенно
строить баррикады. Во всяком случае они ждут "законности", то есть что
страна, в негодовании на маршала Мак-Магона, наклевывающегося будущего
узурпатора, выберет вновь в палату всё прежнее республиканское большинство
да еще сверх того прибавит новых республиканских депутатов, и тогда вновь
собравшаяся палата скажет строгое veto маршалу, и тот, испугавшись
законности, подожмет хвост и стушуется. В силе этой "законности" они
непоколебимо уверены, - и не по скудости способностей, а потому, что эти
добрые люди слишком уж люди своей партии, слишком долго тянули всё одну и
ту же канитель и слишком долго просидели в одном углу. Они слишком долго
страдали за возлюбленную свою республику, а потому и уверены в возмездии. К
удивлению, и у нас в России многие наши газеты верят в их близкое торжество
и в неминуемую победу их "законности". Но чем обеспечена эта законность,
если Мак-Магон не удостоит ей подчиниться, о чем и объявил уже стране в
удивительном своем манифесте. Негодованием, гневом страны? Но маршал тотчас
же найдет многочисленнейших последователей в этой же самой стране, как и
всегда это бывало в подобных случаях во Франции. Что же тогда делать?
Баррикады строить? Но при нынешнем ружье и при нынешней артиллерии прежние
баррикады невозможны. Да Франция и не захочет их строить, если б даже и
действительно она хотела республики. Утомленная и измученная столетней
политической неурядицей, она самым прозаическим образом рассчитает, где
сила, и силе покорится. Сила теперь в легионах, и страна предчувствует это.
Весь вопрос, стало быть, в том: за кого легионы?
II. ЛЮБОПЫТНЫЙ ХАРАКТЕР
Об легионах, как об новой силе, грядущей занять свое место в
европейской цивилизации, я уже писал в май-июньском дневнике моем, то есть
задолго до манифеста маршала-президента, - и вот всё так и случилось, как
мне тогда показалось. В этом удивившем всех манифесте маршал хоть и обещает
следовать законности, обещает мир и проч., но тут же, сейчас же, прямо
говорит, что если страна не согласится с его мнением и пришлет ему с
предстоящих выборов прежнее республиканское большинство, то и он в свою
очередь принужден будет не согласиться с мнением страны и не подчиниться ее
выборам. Такой удивительный поступок маршала должен же чем-нибудь
мотивироваться. Не мог бы он говорить таким языком и тоном с страной
(Франция не деревня какая-нибудь), если б не был твердо уверен в силе и
успехе. А потому ясно уже теперь, что вся его надежда на армию, в которой
он совершенно уверен. И действительно, во время летних путешествий по
Франции маршала, его во многих, слишком, кажется, во многих городах и
провинциях встречали довольно двусмысленно, но армия и флот обнаружили
везде совершенную преданность и приветствовали маршала сочувственными
криками. Сомнения нет, что в добрых и даже, так сказать, неповинных
чувствах маршала нельзя сомневаться. Если он и поступил так не по обычаю,
прямо объявив вперед, что не послушается законного мнения страны, если та
сама его не послушается, то, конечно, лишь потому, что он желает,
по-своему, принесть стране благоденствие и уверен в том, что принесет его.
Итак, не в нравственных качествах маршала надобно сомневаться, а в
некоторых разве других... И действительно, маршал, кажется, один из таких
характеров, которые не могут не быть в чьей-нибудь опеке, и с этой стороны
характер этот представляет собою некоторые замечательные особенности.
Вопрос, например: для кого он теперь работает? Для кого так старается и для
кого так рискует? Сомнения нет, что он кругом в опеке, а между тем я уверен
в том (впрочем, это все-таки личное мое мнение), что лишь один он, во всей
Европе, даже до сих пор совершенно убежден, что он ровно ни в чьей опеке не
состоит, а действует сам по себе. Ловкие люди, овладевшие им, вероятно, и
поддерживают в нем сами это убеждение до времени и поддакивают ему изо всех
сил, между тем направляя его бесповоротно куда им угодно. Всё это, конечно,
потому, что они отлично знают свойства подобных характеров и их самолюбий.
Но таких ловких людей можно найти только в одной партии, правда, в
огромнейшей и в сильнейшей, - в клерикальной. Остальные все политические
партии во Франции не отличаются ловкостью. В самом деле, вопрос: если
маршал в опеке, то в чьей? Вот теперь совершенно известно, что бонапартисты
ужасно заволновались, что кандидатов они выставили множество, что сам
маршал покровительствует их кандидатам, что в победе на выборах они
уверены, уверены и в армии, что императорский принц уже переехал на
континент, говорили даже, что поедет в Париж. Но неужели, однако же,
поверить, что маршал Мак-Магон, столь уверенный в себе президент
"республики", берет на себя такую обузу хлопот и опасностей единственно,
чтоб воцарить императорского принца? Мне кажется (и опять-таки это
совершенно личное мое мнение), мне кажется, что нет. Разве, впрочем, есть
там совершенно особые какие-нибудь комбинации, - например, какой-то слух,
пронесшийся по газетам, с месяц назад, что императорский принц будто бы
помолвлен с дочерью маршала и проч. Но если нет таких особенных секретных
комбинаций, если особенных соглашений и договоров еще не существует, то мне
кажется, что маршал наклонен скорее осчастливить страну в свою пользу, чем
в чью-нибудь; и если поддерживает бонапартистских кандидатов, то уверенный,
что они все-таки всех надежнее, а что всех их потом он направит как ему
угодно. Бог знает какие у подобного ума могли зародиться мысли. Недаром же
один епископ, в приветственной речи маршалу, уже вывел ему, что он
происходит по женской линии от Карла Великого. Одним словом, несколько лет
президентства, может быть, действительно заронили в душу его некоторые
раздражающие и фантастические впечатления. К тому же это и военный человек.
Впрочем, все эти рассуждения лишь мечтательные попытки разъяснить
загадочный характер. Истина же пока в том, что маршал в руках клерикалов и
что они его направляют, хотя он и, без сомнения, думает, что это он их
направляет и что они в руках его, а не он в их руках. Но они, конечно, уж
не в его руках, и судьба Франции, в настоящий момент, решительно, кажется,
зависит от них и от них одних. Сомнения нет, что всё еще продолжается
страшная подземная интрига, и хотя вся Европа давно уже, и с самого начала,
знала, что клерикалы в настоящем западноевропейском движении играют большую
роль, но, кажется, те все-таки до сих пор скрывают и успели скрыть, какого
объема и какой силы эта их роль, лавируют и прячутся за других до времени,
за маршала, например, за бонапартистов, и так продолжится дело до тех пор,
пока они не достигнут задуманной цели. В сущности им всё равно: маршал ли
успеет или императорский принц. Симпатий личных у них нет и не должно быть.
Для них лишь задача одна: чтоб Франция как можно скорее обнажила свой меч и
ринулась на Германию. И вот для этой-то цели они и раздавили
республиканцев, неспособных стать за папу. Теперь же тихо и ловко выжидают:
за кем будет больше шансов? Если действительно императорский принц
представит им больше шансов в способности объявить войну, то, может быть,
они и за него уцепятся и проведут его в Париж, уже не думая о Мак-Магоне.
Но пока они, кажется, всё еще держатся маршала. Кстати, недавно еще,
говорят, маршал, в разговоре, вслух упомянул: "Про меня распространяют, что
я хочу уничтожить республиканские учреждения, и забывают, конечно, что я,
принимая президентство республики, дал слово их сохранить". Слова эти могут
подтвердить вполне догадку о нравственной невинности маршала, несмотря на
все обвинения республиканцев. Как честному и военному человеку, ему, стало
быть, дорого его честное слово, и, уж конечно, он ему не изменит. Но если
он сохранит республику и в то же время прогонит республиканцев, то, значит,
имеет в виду продолжать республику без республиканцев. Надо думать, что
такова действительно политическая программа его и что его уверили, что она
совершенно возможна. Эта программа, вместе с тезисом: J'y suis et j'y reste
(сел и не сойду), составляет, очевидно, цикл всех его политических
убеждений вплоть до 1880-го года, когда кончается срок его президентству, а
стало быть, и честному слову его. Но тогда уже начнется мечта: "Благодарная
страна, видя, что он оставляет президентство, предложит ему, за спасение ее
от демагогов, другую новую должность, ну хоть Карла Великого, и тогда всё
пойдет опять как по маслу". Само собою при этом, что движущие его хитрые
люди, в том случае, если он в самом деле пожелает исполнить свое честное
слово и сохранит республиканские учреждения, променяют его тотчас же на
Бонапарта, если сохраненная республика, хотя бы и без республиканцев,
помешала их дальнейшим планам. Ввиду того они, кажется, и склонили его, на
всякий случай, поддерживать бонапартистские кандидатуры, уверив его, что
это для него хорошо. Во всяком случае, он продолжает быть в такой твердой
опеке, что уже из нее не выскочит. Одним словом, мир ожидают какие-то
большие и совершенно новые события, предчувствуется появление легионов,
огромное движение католичества. Здоровье папы, пишут, "удовлетворительно".
Но беда, если смерть папы совпадет с выборами во Франции или произойдет
вскоре после них. Тогда Восточный вопрос может разом переродиться во
всеевропейский...
III. ТО ДА НЕ ТО. ССЫЛКА НА ТО, О ЧЕМ Я ПИСАЛ ЕЩЕ ТРИ МЕСЯЦА НАЗАД
Я изложил эту мысль мою довольно подробно в летнем май-июньском
"Дневнике" моем, но на главное место этой статьи моей, то есть что весь
ключ теперешних и грядущих событий всей Европы лежит в католическом
заговоре и в предстоящем, несомненном и огромном движении католичества,
совпадающем с чрезвычайно близкою, по всей вероятности, смертью папы и
выбором папы нового, - на это главное место статьи моей, кажется, никто не
обратил внимания, и статья прошла (в печати) бесследно.
Между тем теперь я еще сильнее и увереннее держусь того же мнения, чем
два месяца назад. С тех пор было столько событий, подтвердивших мне мою
догадку, что я уже не могу сомневаться теперь в ее справедливости. С тех
пор и газеты, наши и иностранные, стали поговаривать как будто на эту же
тему, но всё еще как бы не решаясь проговорить окончательный вывод. Вот что
говорили недавно "Московские ведомости" в превосходной передовой статье
своей ("Московские ведомости" 235). Они цитируют, между прочим, мнение
корреспондентов английских газет:
"Корреспонденты английских газет пускаются в весьма откровенные
объяснения. Ключ европейской политики, по их толкованию, в руках Германии,
и Германия именно расположена еще тверже держаться России, чем прежде, по
расчетам весьма понятным. Во-первых, в Берлине увидели, что неудачи русской
стратегии оживили и ободрили Австрию, которая, как полагают, все еще питает
некоторую досаду против Пруссии. Затем, главные враги Германии - Франция и
католицизм, и обе эти силы всё свое сочувствие отдают на сторону Турции. В
начале восточных замешательств Франция, правда, несколько кокетничала с
Россией, но если тогда и было в стране некоторое сочувствие к нам, то оно
теперь не только охладело, но совершенно повернулось на сторону турок. Что
касается воинствующего католицизма, то он не только теперь, но и с самого
начала решительно и со страстью, как всем известно, взял под свою защиту
правоверную Турцию против схизматической России. Неприличие рьяных
клерикалов дошло до того, что один из них отзывался с некоторою нежностью о
Коране, так что даже ультрамонтанская "Germania" нашла нужным умерить
подобные выходки замечанием, что хотя и должна радоваться победам турок над
ненавистными русскими, но неловко выражать прямо сочувствие исламу. Так как
mot d'ordre1 католицизма замечательно совпадает с переменой общественного
мнения Франции в пользу турок и так как Австрия, тоже католическая, имеет
интересы противные России, то в Берлине естественно опасаются возможности
такой католической и антипрусской лиги, в которую могли бы потом быть
привлечены ультрамонтанские и сепаратистские интересы южной Германии и
"даже Англия". Так толкуют английские корреспонденты, но несомненно, что
Англии принадлежит главная роль в интригах.
Итак, мы по-прежнему остаемся наедине с Турцией".
Всё это превосходно, и, однако, всё еще это не то, не настоящее
объясняющее и последнее слово, которое, к удивлению, никто как будто не
хочет высказать, даже как будто еще и не предчувствует в надлежащей
полноте. В этой статье заговорили, однако, уже и о воинствующем
католицизме, и о значении католицизма в глазах Бисмарка, и о теперешнем
влиянии его на Францию, и, наконец, даже о лиге, о том, что в Берлине
естественно опасаются возможности такой католической и антипрусской лиги, в
которую могли бы потом быть привлечены ультрамонтанские и сепаратистские
интересы Южной Германии и "даже Англия". Но вот об лиге-то, об заговоре-то
католическом я и говорил еще два месяца с лишком перед тем, как теперь
заговорили, но я сказал тогда и последнее заключительное слово мое, то есть
что в заговоре-то этом всё дело и заключается, что от него теперь всё в
Европе и зависит и что даже самая Восточная война может в самом скором
времени обратиться в всеевропейскую, единственно вследствие этого огромного
заговора умирающего римского католичества. Между тем в этих "мнениях
корреспондентов" и во всей превосходной статье "Московских ведомостей" всё
еще как будто и. не хотят допустить эту мысль и даже вместо того
утверждают, что "Англии, несомненно, принадлежит главная роль в интригах" и
что мы "по-прежнему остаемся наедине с Турцией". Но так ли это? Наедине ли?
Не предстоит ли, напротив, в самом ближайшем будущем, что мы вдруг очутимся
не наедине с Турцией, а наедине со всей Европой.
В самом деле, что же такое этот "воинствующий католицизм", который
начали уже замечать и признавать все в настоящих событиях, откуда такая
воинственность, и даже "до страсти", с которою католицизм взял под свою
"защиту" правоверную Турцию против схизматической России? Неужто всё из-за
того только, "что Россия страна схизматическая"? Католичеству в настоящее
время столько хлопот и насущных забот, что обо всех этих древних церковных
препираниях ему некогда бы и думать. А главное, откуда эта "лига
католическая", которой так боятся в Берлине? Вот об этом-то обо всем я и
распространился два с лишком месяца назад, желая объяснить это. И вывод мой
был тот, что эта лига, которую теперь уже признают и другие, есть твердый и
строго организованный католический заговор в видах обновления римского
светского владычества, существующий в настоящую минуту во всей Европе, что
заговор этот будет иметь громадное влияние на все текущие события Европы и
что, стало быть, ключ ко всем современным интригам лежит не там и не здесь,
и не в одной только Англии, а именно в этом несомненном всемирном
католическом заговоре!
Воинствующий католицизм берет яростно "и со страстью" против нас
сторону турок. И даже в Англии, даже в Венгрии нет столь яростных
ненавистников России в настоящую минуту, как эти воинствующие клерикалы. Не
то что какой-нибудь прелат, а сам папа, громко, в собраниях ватиканских, с
радостию говорил "о победах турок" и предрекал России "страшную
будущность". Этот умирающий старик, да еще "глава христианства", не
постыдился высказать всенародно, что каждый раз с веселием выслушивает о
поражении русских. Эта страстная ненависть станет совершенно понятною, если
признать, что римское католичество действительно теперь "воинствует" и
действительно на деле, то есть мечом, ведет теперь в Европе войну против
страшных и роковых врагов своих. Но кто теперь в Европе самый страшный враг
римского католичества, то есть светской монархии папы? Бесспорно, князь
Бисмарк. Самый Рим был отнят у папы в ту самую минуту величия Германии и
Бисмарка, в которую Германия раздавила главного тогдашнего защитника
папства, Францию, и тем тотчас же развязала руки королю итальянскому,
немедленно и занявшему Рим. С тех пор вся забота католичества состояла в
том, чтоб отыскать врага и соперника Германии и князю Бисмарку. Сам же
князь Бисмарк, с своей стороны, отлично понимает, во всей широте, и давно
уже, что римское папское католичество, кроме того что есть вечный враг
протестантской Германии, столько веков протестовавшей против Рима и идеи
его во всех ее видах и против всех союзников ее, покровителей и
последователей, но и понимает сверх того, что католичество есть именно
теперь, то есть в самую важную минуту для объединенной Германии, - самый
вреднейший элемент из всех мешающих этому объединению ее, то есть
завершению здания, над которым во всю жизнь так много потрудился князь
Бисмарк. И кроме того, что в Берлине опасаются "возможности" такой
католической и аптипрусской лиги, в которую могли бы потом быть привлечены
ультрамонтанские и сепаратистские интересы южной Германии, - в Берлине,
кроме того, опасаются, и давно уже предвидели, что католичество, рано ли,
поздно ли, а непременно послужит поводом к будущему подъему Франции на
унизившую, победившую и разорившую ее Германию, и что повод этот римское
католичество подаст первее и скорее всех других, и что, стало быть, самая
важнейшая опасность объединенной Германии кроется именно в римском
католичестве, а не в чем другом. И берлинское предвидение это выходило из
естественно представлявшегося и естественно необходимого соображения, что,
во-первых, во всем мире у папства нет теперь другого защитника кроме всё
той же Франции, что на ее лишь меч она единственно может рассчитывать, если
только этот меч она успеет опять твердо захватить в свою руку, и,
во-вторых, что римское католичество есть еще далеко не раздавленный враг,
что враг этот тысячелетний, что жить этому врагу хочется страстно, что
живучесть его феноменальна, что сил у него еще множество и что столь
огромная историческая идея, как светская папская власть, не может угаснуть
в одну минуту. Одним словом, в Берлине не только сознали врага, но и силу
его. В Берлине не презирают врагов своих прежде боя.
Но если католичеству так хочется жить, и надобно жить, и если меч,
который мог бы его защитить, лишь в руках одной Франции, то выходит ясно,
что Рим и не упустит из рук Францию, особенно если дождется удобной минуты.
Эта удобная минута наступила весною, - это русская война с турками,
Восточный вопрос. В самом деле: кто главнейший союзник Германии?
Разумеется, Россия. Это отлично понимают в Риме. Вот почему так и
обрадовался папа русским "неудачам": значит, главнейший союзник самого
страшного врага папской власти отвлечён теперь от своего исконного
союзника, Германии, войной, а стало быть, Германия теперь одна, - стало
быть, и наступила именно та минута, которую так давно ожидало католичество:
когда же, как не теперь, всего удобнее разжечь застарелую ненависть и
бросить Францию в войну возмездия на Германию?
К тому же как раз подходят и другие роковые сроки для католичества,
так что медлить уже нельзя ему ни минуты. Приближается неизбежно скорая
смерть папы и избрание нового, и в Риме слишком хорошо знают, что князь
Бисмарк употребит весь свой ум и все свои силы, чтобы нанести последний и
самый страшный удар папской власти, повлияв из всех сил на избрание нового
папы, но так, чтобы обратить его из светского владыки и государя не более
как в простого патриарха, и если можно, то с его же и согласия, и таким
образом, разделив католичество на две враждебные части, добиться его
падения и разрушения всех замыслов, претензий и надежд его уже навеки. А
потому как же ему не спешить против Бисмарка всеми мерами? И вот,
опять-таки, как раз тут подвертывается Восточный вопрос! О, теперь уже
можно приискать для Франции и союзников, которых она нигде столько лет не
могла найти, теперь можно сплотить даже целую коалицию. Пусть вся Европа
обольется кровью, но зато восторжествует папа, а для римских исповедников
Христа это всё.
Вот они и начали работать. Прежде всего, разумеется, надо было
добиться, чтобы Франция стала за них. Как это сделать? Они уже сделали.
Теперь уже все политики Европы и вся европейская печать признают, что
майский переворот во Франции произведен клерикалами, но, опять-таки,
повторю, все как будто еще не признают за этим фактом того основного
значения, которое он заключает в себе. Все как будто решили, месяца четыре
назад, что клерикалы произвели переворот во Франции для того только, чтобы
получить себе в ней более простору, известные выгоды, льготы, расширение
прав. Тогда как невозможно и представить себе, чтобы переворот был затеян
не с самыми радикальными целями, то есть чтобы добиться (в видах близких
смут, по смерти папы, в римской церкви) скорейшей и неотложной войны
Франции с Германией, именно войны! И увидите, чем бы ни кончилось дело, а
они добьются своего, добьются войны, в которой, если восторжествует
Франция, то, может быть, и папа добьется вновь светской власти.
Они сделали удивительно ловкое дело и, главное, выбрали такую минуту,
когда всё как будто сошлось для их успеха. Начать им надо было с того,
чтобы прогнать республиканцев, которые ни за что бы не поддержали папу и
никогда бы не решились на войну с Германией. Они их прогнали. Надо было,
сверх того, заставить маршала Мак-Магона сделать непоправимую ошибку
(именно непоправимую), чтобы направить его уже на бесповоротный путь; он и
сделал эту ошибку: он прогнал республиканцев и объявил на всю Францию, что
они уже не воротятся. Итак, начало уже положено твердое, и клерикалы пока
спокойны; они знают, что если Франция пришлет опять в палату
республиканское большинство, то маршал отошлет его назад. Гамбетта объявил,
что маршалу придется или покориться решению страны, или оставить место. Так
решили за ним и все республиканцы, но они забыли, что девиз маршала: J'y
suis et j'y reste (сел и не сойду), и он не сойдет с места. Ясно, что вся
надежда маршала на преданность легионов. Преданностью же легионов маршалу
или кому бы там ни было хотят воспользоваться и клерикалы. Был бы только
окончательно завершен для них государственный переворот, а они уже его
направят по-своему. Вероятнее всего, что так и сбудется: они будут подле
узурпатора, они будут направлять его. А если бы даже и не были, то дело
даже и без них пошло бы теперь уж само собою, благо, на настоящую точку ими
поставлено, совершился бы только государственный переворот: они знают,
какое колоссальное впечатление произведет на князя Бисмарка всякая
государственная перемена во Франции. Он еще в 1875 году стремился объявить
войну Франции, боясь ее каждогоднего усиления. Республиканцы, которых он
протежировал, не посмели бы начать с ним войну сами ни под каким бы даже
предлогом, и отчасти он был спокоен доселе, видя их во главе враждебного
государства, несмотря даже на каждогоднее усиление его. Но зато всякий
новый переворот во Франции естественно заставит его до крайности
взволноваться. И в какую минуту: когда Германия оставлена без естественного
своего союзника, России, когда Австрия (тоже старый соперник Германии), в
которой так много враждебных Германии католических элементов, так вдруг
сознала себе всю цену и когда Англия, с самого начала Восточной войны, с
таким раздражительным нетерпением ждет и ищет себе в Европе союзника! Ну
что если Франция, - должны рассуждать в Берлине, - с своим будущим новым
правительством во главе и около которого снуют клерикалы, направляют его и
владеют им, - что если Франция вдруг догадается, что если уже быть войне
возмездия, то никогда она не найдет более удобной минуты, как теперь, чтобы
начать ее, и таких значительных союзников, как теперь, чтобы поддержать ее!
А что если как раз к тому случаю умрет папа (что так возможно)? Что если
клерикалы заставят новое французское правительство заявить князю Бисмарку,
что взгляды его на избрание нового папы с мнением Франции не согласны (а
это уж непременно случится, если будут прогнаны республиканцы)? Что если
новое французское правительство при том догадается, что если ему удастся (в
видах возможности найти в Европе могучих союзников) отвоевать хоть одну из
отнятых у Франции в 1871 году провинций, то этим оно упрочит свою власть и
влияние в стране, по крайней мере, лет на двадцать? Нет, как тут не
волноваться!
А, главное, тут и еще одно маленькое обстоятельство: немец заносчив и
горд, немец не потерпит непокорности. До сих пор Франция была в полной и
послушной опеке Германии, давала отчет на запросы ее чуть не в каждом
движении своем, должна была объясняться и извиняться за каждую прибавленную
дивизию в войске, за каждую батарею, и вдруг теперь эта Франция осмелится
поднять голову! Так что клерикалы, пожалуй, смело могут рассчитывать, что
чуть ли не сам князь Бисмарк первый и начнет войну. Хотел же он ее начать в
1875 году. Не начать войну значит упустить из рук Францию уже навеки.
Правда, в 1875 году было не то, что теперь, но если Австрия будет на
стороне Германии, то... Одним словом, в недавнем свидании верховных
министров Германии и Австрии, вероятно, говорили не об одном лишь Восточном
вопросе. И если есть теперь в мире государство в самом выгодном
внешнеполитическом положении, то это именно Австрия!
IV. О ТОМ, ЧТО ДУМАЕТ ТЕПЕРЬ АВСТРИЯ
Но скажут: в Австрии волнения, половина Австрии не хочет того, чего
хочет ее правительство. В Венгрии манифестации. Венгрия так и рвется против
русских за турок. Открыт какой-то даже заговор, англо-мадьяро-польский. С
другой стороны, славянские элементы ее территории хоть и за правительство в
настоящую минуту, но и на них правительство Австрии посматривает косо и
подозрительно, даже, может быть, косее, чем на венгерцев. А если так, то
можно ли сказать, что Австрия, в данную минуту, в самом выгодном
политическом положении, в каком только может находиться европейское
государство?
Да, это правда. Правда, что католическая работа идет несомненно и в
Австрии. Клерикалы дальновидны, им ли не понять теперешнего значения этой
страны, им ли упустить случай. И уже, разумеется, они не упускают случая
разжечь в этой католической и "христианнейшей" земле всевозможные волнения,
под всевозможными до неузнаваемости предлогами, видами и формами. Только
вот что: кто знает, может быть в Австрии, хотя и делают, конечно, вид, что
очень сердятся на эти волнения, но в сущности, пожалуй, и не очень на них
сердятся, может быть, даже совсем напротив: берегут эти волнения на всякий
случай в видах того, что они могут пригодиться в ближайшем будущем... Всего
очевиднее, впрочем, то, что Австрия, хотя и чувствует себя в самом
счастливом политическом положении, но, в видах текущих событий, на дальнюю
и очень определенную политику еще, может быть, не решилась, а только еще
присматривается и ждет: что повелит ей сделать благоразумие? Если же и
решилась на что-нибудь, то разве на политику ближайшую, да и то условно.
Вообще она в самом блаженном состоянии духа, решается не спеша, ждет, зная,
что ее все ждут и что все в ней нуждаются, прицеливается на добычу, которую
выбирает сама и сладостно облизывается в видах близких и уже неминуемых
благ.
На недавних свиданиях канцлеров обоих немецких государств, может быть,
очень много было затронуто "условного". По крайней мере, австрийским
правительством было уже объявлено у себя во всеуслышание, что ничто на
Востоке не произойдет и не разрешится вне интересов Австрии, - мысль
чрезвычайно обширная. Таким образом, даже и не дотронувшись до меча,
Австрия уже уверена, что будет иметь знатное участие в русских успехах,
если таковые окажутся, и, может быть, еще знатнейшее, если таковые совсем
не окажутся. И это еще следуя только ближайшей политике! А в дальнейшей?
Все уже и теперь так в ней нуждаются, ищут ее мнения, ее нейтралитета,
обещают, дарят уже ее, может быть, и это только за то, что она сидит и
говорит: "Гм". Но не может же эта держава, столь сознающая, конечно, теперь
себе цену, не рассчитывать и на шансы дальнейшей своей политики, которая
никому еще не известна, несмотря даже на дружеские свидания канцлеров, я
уверен в том. Уверен даже, что до самого последнего и самого рокового
момента эта политика никому не будет известна - что будет совершенно по
преданиям и традициям исконной политики Австрии. И жадно, жадно, может
быть, теперь присматривается она к Франции, ждет судьбы ее, ждет новых
интереснейших фактов, и, главное, в самом самодовольнейшем расположении
духа. Но нельзя ей, однако, и не волноваться: может быть, очень скоро
придется ей решиться даже на самую дальнейшую политику и уже бесповоротно:
волнение, конечно, в ее положении приятное, но сильное. Ведь понимает же
она, и, может быть, очень тонко, что при всяком теперешнем перевороте во
Франции (столь близком и столь возможном), при всяком даже новом
правительстве во Франции (только бы не опять республиканском), шансы
столкновения Германии с Францией решительно неизбежны, и даже в том случае,
если б новые правители Франции и сами не пожелали войны, а, напротив,
стремились бы изо всех сил сохранить прежний мир. О, Австрия, может быть,
лучше всех способна постигнуть, что есть такие моменты в жизни наций, когда
уже не воля и не расчет их влекут к известному действию, а сама судьба.
Я позволю себе теперь вдаться в одну фантастическую мечту (и, конечно,
только мечту). Я позволю представить себе, как думает Австрия, в настоящую
горячую и неопределенную минуту, об этой самой своей дальнейшей политике,
на которую она, конечно, еще не решилась, так как и факты не все еще ясно
обозначились, но, однако, кто-то уже стучится в дверь, она видит это,
кто-то непременно хочет войти, даже и ручку замка уже повернул, но дверь
еще не отворилась, и кто войдет, еще никому не известно. Во Франции
загадка, там она и разрешится, а пока Австрия сидит и думает, да и как ей
не думать; если обнажатся мечи, если Германия и Франция бросятся друг на
друга уже окончательно, то за кого она тогда станет, с кем она тогда будет?
Вот самый дальнейший вопрос, а между тем так скоро, может быть, придется ей
дать на него ответ!
Так как же ей не знать теперь себе цену: ведь за кого она вынет меч,
тот и восторжествует. Что говорено на свидании канцлеров обеих немецких
империй, никому не известно, но намеки-то между ними уж наверно были. Как
не быть намекам. Может быть, и яснее что-нибудь было сказано и предложено,
чем только намеки. Одним словом, подарков и гостинцев обещано ей множество,
и это несомненно, так что она совершенно уверена, что останься она в союзе
с Германией, в случае войны ее с Францией, то получится за это... много. И
всего только за какой-нибудь нейтралитет, за то только, что посидит
какие-нибудь полгода смирно на месте, в ожидании награды за доброе свое
поведение, - вот что ведь всего приятнее! Потому что деятельного участия ее
против Франции, я думаю, никакому канцлеру от нее не добиться, уж
Австрия-то такой ошибки не сделает: не пойдет она добивать на смерть
Францию, напротив, может быть, защитит ее в самую последнюю роковую минуту
дипломатическим предстательством и тем обеспечит себе и еще награду. Нельзя
же ей остаться совсем без Франции в дружеских объятиях у такого гиганта, в
какого вырастет, после второй победы над Францией, Германия. Пожалуй, вдруг
обнимет ее потом гигант, да так сожмет, невзначай, разумеется, что раздавит
как муху. А тут еще и другой восточный гигант, направо у ней, встанет
наконец совсем с своего векового ложа...
- "Хорошее поведение хорошая вещь, - может быть, думает теперь про
себя Австрия, - но ...". Одним словом, в воображении ее не может не
мелькнуть и другая мечта, самая, впрочем, фантастическая:
"Переворот во Франции может начаться даже нынешней осенью, и, может
быть, скоро, очень скоро кончится. Если пропадет республика или останется в
каком-нибудь номинально-нелепом виде, то, может быть, зимою же успеют
произойти с Германией несогласия. Клерикалы об этом уж постараются, тем
более, что папа наверно умрет к тому времени, и тогда избрание его тотчас
же подаст предлог к недоразумениям и столкновениям. Но и не умри папа,
возможность недоразумений и столкновений останется во всей силе. И если
только Германия твердо решится, то к весне же и начнется война. На другом
конце Европы зимняя кампания против Турции, кажется, тоже неизбежна, так
что союзник Германии к весне всё еще будет занят. Итак, если загорится
война возмездия, то Франция тотчас же найдет двух союзников: Англию и
Турцию.
Германия, стало быть, будет одна... с Италиею, то есть почти всё равно
что одна. О, конечно, Германия заносчива и могуча. Но ведь и Франция успела
оправиться: у ней войска миллион, и всё же Англия хоть какая-нибудь да
помощь: надо будет охранять от ее флота немецкие приморские города, стало
быть, все же оставить войско, артиллерию, оружие, припасы. Всё же это хоть
чем-нибудь да ослабит Германию". "Одним словом, шансов, чтоб сразиться с
успехом, у Франции и без меня довольно, - думает Австрия, - по крайней
мере, вдвое больше, чем было в семидесятом году, так как Франция наверно не
сделает теперь тогдашних ошибок. Затем, разбита ли будет Франция или нет, а
я все-таки мое получу на Востоке: ничто на Востоке не разрешится в
противность интересам Австрии. Это уже решено и подписано. Но... что, если
я, в самую-то решительную минуту, благоразумно сохранив за собой всю
свободу решения, возьму да и стану за Францию, да и меч еще выну!"
В самом деле, что тогда выйдет? Австрия очутится разом между тремя
врагами: Италией, Германией и Россией. Но Россия будет страшно занята своей
войной и ей будет не до нападений, Италии можно во всяком случае не очень
уж бояться. Остается одна Германия, но если она и вышлет на Австрию силу,
то хоть и ослабит тем себя, но, уж конечно, не очень большую силу, потому
что ей понадобятся все силы ее на Францию. В самом деле, решись только
Австрия на союз с Францией, и Франция бросится на Германию, может быть, уж
сама первая, если б даже Германия и не захотела драться. Франция, Австрия,
Англия и Турция против Германии с Италией - это страшная коалиция. Успех
очень и очень может быть возможен.
А при успехе Австрия может вдруг воротить всё утраченное при Садовой,
даже ух как более того. Затем на Востоке выгод своих и всего уже ей
обещанного она тоже никак не потеряет. А главное, несомненно выиграет в
своем влиянии в католической Германии. Будь побеждена Германия, даже и не
побеждена, а только воротись она не совсем удачно с войны, - и
