Гиппиус Зинаида Николаевна - Живые лица

nbsp; Прощай, дорогая

   Россия моя!

    

   1923

    

    

    

    

   Можно ли писать о тех, кого встречал в годы ранней юности?

   Можно, только очень трудно. Юность занята собою, на окружающих смотрит вполглаза. Самый неблагодарный - да и неприятный - возраст 17-20 лет. К жизни еще не привык; к себе самому тоже; ни жизни, ни смерти, ни людей не понимаешь, а между тем убежден, что отлично все видишь, понял и даже во всем слегка разочаровался.

   Досадно это юное невнимание к внешнему, усиленное внимание к себе. Но оно естественно, ничего не поделаешь. Я буду писать о юных встречах - о знаменитых стариках - просто что заметилось и что и как запомнилось (соблюдая всегдашнее мое правило - держаться лишь свидетельства собственных ушей и глаз. Сведения из третьих, даже вторых рук - опасно сливаются со сплетнями). Если придется кое-где упоминать о себе - прошу меня извинить: это возраст. Седовласые друзья мои извиняли не только неблагодарный возраст, но и соответственно неблагодарный вид мой: вид и манеры избалованного подростка. Журналы уже печатали мои "произведения", но и это не делало меня солиднее.

   Старая литература в то время была на кончике. Достоевский, Тургенев, Алексей Толстой умерли; но некоторые, если не столь знаменитые,- все же известные,- "высоко держали знамя" русской литературы: были живы Полонский, Майков, Плещеев, Григорович, Вейнберг... не говоря о других, ныне забытых.

   Был, наконец, жив Лев Толстой (его, впрочем, мне пришлось увидеть много позже).

   Признаться, меня в первое время удивляло, что и эти "еще живы". Удивляло не рАзумно, конечно, а в ощущении: если в хрестоматии учишь стихи Пушкина, Полонского и Плещеева, если с одиннадцати до шестна-

   372

    

   дцати лет одинаково читаешь Гоголя, Толстого, Григоровича и Достоевского - начинает казаться, что всех их, без изъятия, давно нет как людей - есть их книги. Это, впрочем, странное чувство, его трудно передать, а юности оно свойственно.

   Первым знакомцем моим был Плещеев. С него у меня и началось влечение к "благоуханным сединам". "Благоуханье седин" - не теперешнее, а именно тогдашнее мое выраженье.

   А. Н. Плещеев заведовал стихотворным отделом "Северного вестника" (самая первая редакция: Анна Михайловна Евреинова с мопсом, издание Сабашниковой).

   Мы пригласили Плещеева обедать и решили постараться: знали, что он любит покушать.

   Приехал он с очень тонкой любезностью: привез мне на прочтение редакционные стихи. Я, не без гордой радости, соглашаюсь ему "помочь".

   - Это вот,- говорит Плещеев,- настоящие поэты. Льдов - молодой, но уж печатался. Аполлон Коринфский... А это - не знаю, всякие, в редакцию присланы...

   Мне, однако, и льдовские не очень нравятся: врожденное, верно, чувство к стихам. Я ведь и самого Плещеева считаю "детским" поэтом и уже отлично понимаю, чем пушкинский "Пророк" лучше лермонтовского...

   Стараюсь убедить себя, что к "живым" поэтам надо быть снисходительнее (хотя почему?), но льдовские, вот эти, все не нравятся:

    

   ...И грезят ландышей склоненные бокалы

   О тайнах бытия...

    

   Мережковский кричит, что Льдов настоящий поэт, что у него есть "дивные" стихи:

    

   Как пламя дальнего кадила,

   Закат горел и догорал.

   Ты равнодушно уходила,

   Я пламенел - я умирал...

    

   Плещеев склоняется к "бокалам", я скромно не противоречу. Зато из вороха несчастных "неизвестных" извлекаю немедля презабавные строки - описание весны:

    

   Лес листвою одеётся,

   Зеленеют деревья,

   И в кустах уж раздается

   Громкий голос соловья...

   373

    

   Плещеев мне очень нравится. Он - большой, несколько грузный старик, с гладкими, довольно густыми волосами, желто-белыми (проседь блондина), и великолепной, совсем белой бородой, которая нежно стелется по жилету. Правильные, слегка расплывшиеся черты; породистый нос и как будто суровые брови... но в голубоватых глазах - такая русская мягкость, особая, русская, до рассыпанности, доброта и детскость, что и брови кажутся суровыми - "нарочно".

   Нравилось мне в Плещееве и его добродушное эпикурейство. Когда-то он имел состояние, но покойный Щедрин говорил, что он его "в Москве на сладких пирожках проел". И на хлебосольстве, вероятно. Теперь, в Петербурге, он жил стесненно, почти в нужде. Получал из "Сев<ерного> вестника" грошовое жалованье...

   Против собора Спаса Преображения - у Плещеевых скромная квартира в партере, с очень низкими потолками. Случались там "вечеринки" (не часто). И когда набьется куча всякого народу, старых, молодых, знаменитых и неизвестных - душно. Молодежь пела хором, потом затевались танцы. Старик Плещеев так бодро и благостно глядел на танцующих, что вот, кажется, сам сейчас пойдет вальсировать.

   Мы бывали в семье Плещеева и запросто. Сына его тогда не помню, а лишь вторую жену, Катерину Михайловну, ее дочь, молоденькую Любочку, и дочь Плещеева от первого брака, Леночку, представительную, красивую блондинку с изящными руками.

   К нам Плещеев любил приходить один, обедать или так. Мы болтали о стихах и о чем придется. Ему нравилась моя живость и юность: уверял, что юность его вообще "расшевеливает".

   О стихах мы, однако, говорили больше о редакционных, и если о литературе - то скорее о современных литературных делах и делишках. Раз, впрочем, Плещеев рассказывал о Некрасове: как Некрасов, поздно ночью, читал ему у себя, вслух, только что написанную поэму "Рыцарь на час". И читал так, что когда дошел до известных строк обращенья к матери:

    

   ...Уведи меня в стан погибающих

   За великое дело любви,-

    

   то и Плещеев, и сам Некрасов (кажется, был и еще кто-то) - плакали, Плещеев даже рыдал, уронив голову на стол.

   374

    

   Плещеев рассказывал об этом очень просто, но когда рассказывал - было понятно, что и нельзя иначе и что сам в ту минуту, верно, так же бы плакал.

   Никогда Плещеев не говорил ни о Полонском, ни о Майкове. И вот я, приглядываясь к петербургской жизни, делаю открытие: существует какая-то черта, разделяющая литературных людей, литературных стариков, да и всех вообще, пожалуй. Есть, оказывается, "либералы", как Плещеев, Вейнберг, Семевский, и затем другие, не либералы или менее либералы. Самым худшим считался еще неизвестный мне старик Суворин, редактор "Нового времени". Газету все читают, а писать в ней "нельзя".

   Но как все-таки удивляло меня вначале: вот два поэта, их мы и называть привыкли вместе, и в хрестоматиях они рядом, и оба "живы" оказались, и в одном городе живут: Плещеев и Полонский. А никогда не видятся, друг у друга не бывают... Лишь понемногу начинаю я разбираться. Полонский? Да, и он старый русский поэт, и в тех же хрестоматиях напечатан, и так же небогат, как Плещеев, и даже в квартире, чуть получше плещеевской, почти такие же низкие потолки,- только и разницы, что она на самой вышке, на пятом этаже, а плещеевская совсем на тротуаре. И у Полонского в семье молодежь - юная дочь, сыновья-студенты... Но Полонский - цензор. Теперь ли цензор, или был во время оно - не знаю, однако уже понимаю смутно: Плещеева, с его прекрасной, почтенной бородой и стихотворением "Вперед, без страха и сомненья!" - должна разделять некая бездна с цензором, который "запрещает". У П. И. Вейнберга тоже великолепная борода (в другом стиле) и свое, соответственное, стихотворение "Море" -

    

   Бесконечной пеленою

   Развернулось предо мною...-

    

   и Вейнберг тоже не бывает на пятницах Полонского-цензора...

   Таковы мои первые, формальные наблюдения. Детали от меня еще ускользают: почему мы - я, Мережковский и другие молодые литераторы и даже некоторые не совсем молодые,- можем бывать и у Плещеева, и у Полонского... и ничего? Почему у Суворина, к примеру, и мы бывать не можем, хотя он не цензор?

   Но эти детали не очень беспокоят меня; я с удовольствием пока что иду и к Полонскому.

   375

    

   "Пятницы" Полонского - совсем другое, нежели вечеринки Плещеева. Разницу я еще не могу определить, ибо это оттенок, но я ее чувствую.

   Большая зала с окнами на две улицы, Знаменскую и Бассейную (вышка Полонского - угловая). Во всю длину залы - накрытый чайный стол (часто, бывало, думаю: и откуда такая длинная скатерть?).

   За столом - гости.

   Сухонькая, улыбающаяся хозяйка (вторая жена Полонского, Жозефина А.). У окон где-то рояль, а в самом углу, над растениями, громадная белая статуя... Амура, кажется. Ее отовсюду видно, в зале только она да этот чайный стол.

   Гостей всегда много, но не тесно, ибо гости меняются: когда приходят новые,- встают и уходят те, кто чай кончил.

   Уходят через маленькую гостиную в кабинет хозяина, который в зале никогда не присутствует. Он сидит в этой довольно узкой комнате, неизменно на своем месте, в кресле за письменным столом.

   Вижу этот стол и за ним, лицом к двери, большого угловатого старика - Якова Петровича. Кресло не очень низкое. Полонский сидит бодро, сутулясь чуть-чуть. Рядом - его костыли.

   У него нет белоснежной бороды Плещеева. Борода не короткая - но и не длинная, и весь он скорее серый, чем белый; весь в проседи. Глаза ужасно живые и прегромкий голос. То кричит весело, то трубит сердито или торжественно. Иногда стучит костылем.

   От приходящих в кабинет гостей его отделяет письменный стол, и гости сидят прямо перед Полонским, на стульях или на диване у стены. Он и говорит со всеми вместе, точно всегда немножко с эстрады. Впрочем, бывает, что кто-нибудь садится на стул сбоку, поговорить поближе.

   Ко мне Полонский проявил сразу большое благоволенье. Часто усаживал около себя.

   Гости в кабинете подбирались все солидные, вероятно, известные (не мне, в то время). Молодежь - дети Полонского со своими гостями, студентами и барышнями, хохотала в смежной комнате, куда была открыта дверь.

   376

    

   Признаюсь: сначала эта смежная комната возбуждала во мне грустную зависть. Ужасно хотелось туда, к ним, где было так весело. Хотелось - и, увы, было невозможно. Что ж такое, что мне лет меньше, чем многим из них; они - петербургская "молодежь" и у них свои дела. Я - другое, я уж литератор, я печатаюсь. Мне надо сидеть в кабинете и слушать, что говорят литераторы.

   Безвыходность положения смирила меня. Что ж, постараемся и здесь не скучать. Если бы дверь они, однако, затворяли!

   Полонский охотно говорит о себе, о своих стихах. Рассказывает, какие именно слова он создал, первый ввел в литературу. Если Достоевский бросил слово "стушеваться", то он, Полонский, создал "непроглядную" ночь. Меня, по правде сказать, эти "новые" слова не пленяли, уже казались банальностями. Удивило только открытие, что слово "предмет" не существовало до Карамзина: он оказался его творцом.

   Полонский, когда его просили, с удовольствием читал стихи, и это бывало нередко.

   Читал он любопытно, совсем по-своему. Так же, вероятно, как читал и не на этой домашней "эстраде", за письменным столом, а на настоящей, где мне слышать его не пришлось.

   Читал густо, тромбонно, с непередаваемой, устрашающей завойкой. Его чтение у меня в ушах, я могу его приблизительно "передразнить", но описать не могу. Плещеев и Вейнберг читали с тем условным пафосом, которого требовал тогдашний студент. Чтение Полонского было другое. Сначала делалось смешно, а потом нравилось.

    

   Есть фо-орма,- но она пуста!

   Краси-иво - но не красота!

    

   Эти строчки, сами по себе недурные, значительные, во всяком случае, производили большое впечатление в густом рыкании Полонского.

   Так же декламировал он и свое единственное, считавшееся "либеральным" стихотворение:

    

   Что мне она? Не жена, не любовница

   И не родная мне дочь.

   Так почему ж ее доля проклятая

   Спать не дает мне всю ночь?..

   377

    

   Не знаю, как случилось, что другое его, воистину прекрасное стихотворение не пользовалось популярностью; и сам Полонский не читал его (при мне), и с эстрады его, кажется, редко читали другие. Легко представляю себе, как громовержно продекламировал бы его Яков Петрович:

    

   Писатель, если только он

   Волна, а океан - Россия,

   Не может быть не возмущен,

   Когда возмущена - стихия.

    

   Писатель, если только он

   Есть нерв великого народа,

   Не может быть не поражен,

   Когда поражена - свобода!

    

   Но "студент" требовал, чтобы его звали "Вперед, без страха и сомненья", доверял только белым бородам, а какие стихи, хорошие или плохие,- ему было в высокой степени наплевать.

   Кого только не приходилось видеть на пятницах Полонского! Писатели, артисты, музыканты... Тут и гипнотизер Фельдман, и нововременский предсказатель погоды Кайгородов, и рассказчик Горбунов, и семья Достоевского, и Антон Рубинштейн... На ежегодном же вечере-монстре в конце декабря, в день рождения Полонского, бывало столько любопытного народа, что, казалось, "весь Петербург" выворотил свои заветные недра.

   Хозяин сидел там же, на том же месте, за письменным столом, и торжественно принимал поздравления. Впрочем, однажды в этот день он продвинулся на своих костылях в залу; ненадолго, лишь пока Антон Рубинштейн, оторванный от игры в карты и набросившийся на клавиши, с таким озлоблением и с такой силой терзал рояль, точно это был его личный враг.

   Все комнаты отворены и все полны народу. Никаких танцев (и карточный стол всего один, специально для Рубинштейна: по пятницам же карты никому не разрешались). Гости все солидные, с сановными лицами и даже со звездами... Жена гр. Алексея Толстого, изящно-некрасивая, под черным покрывалом, как вдовствующая императрица, улыбается тем, кого ей представляют... Мне подумалось: а ведь это ей написано:

    

   Средь шумного бала, случайно,

   В тревоге мирской суеты,

   Тебя я увидел, но тайна

   Твои покрывала черты...

   378

    

   Все ли знают, что бал этот - маскарад, "тайна" - просто маска и покрывала она редко-некрасивые черты лица?

    

   Люблю ли тебя - я не знаю,

   Но кажется мне, что люблю...

    

   Какая магия в этом стихотворении! И какое волшебство - душа человеческая! Не видал лица - и лишь "казалось", что любит. Увидал - такое некрасивое (в молодости она была еще некрасивее) - и вот - уже наверно знает, что любит.

   Среди толпы, то в той, то в этой комнате прохаживался, особняком, какой-то странноватый человек. Мы с ним все поглядывали друг на друга, я на него, он на меня. Не очень высокий, худощавый, походка неторопливая, зацепляющая каблуками пол. Бледный... старик? нет, неизвестного возраста человек-существо с жилистой птичьей шеей и - главное (это-то меня и поразило) - с особенно бледными, прозрачными-восковыми, большими ушами. В этих ушах было даже что-то жуткое.

   Все ходит ушан, все посматривает. Ни с кем не говорит. Нет, вот остановился, разговаривает с дочерью Достоевского... Опять пошел. И возвращается. Ах, теперь они о чем-то разговаривают с Минским. Надо спросить Минского.

   Но Минский затерялся в толпе и нашелся только через долгое время, когда ушан совсем исчез.

   - Скажите, пожалуйста, кто это был... с ушами? Подошел к вам недавно, у окна?

   - Как, вы не знаете? А он меня о вас спрашивал. Да это Победоносцев!

    

   Я вернусь к Полонскому, ибо помню еще одну черту в нем, не лишенную интереса, но сейчас мне хочется дорисовать милый облик все-таки первого из моих старых друзей - Плещеева.

   Мы часто виделись, а если не виделись - то писали друг другу записочки и даже целые письма. Когда же летом разъехались - он на дачу, на станцию Преображенскую, мы - под Москву, переписка наша стала необыкновенно оживленной. Я как будто вижу его меленький-меленький черный почерк, на небольших почто-

   379

    

   вых листиках, по линейкам. О чем только не писал он мне! И о стихах, и о жизни, и о людях, и о даче... Но тон был всегда прелестный: никогда - как старший пишет младшему; детская и нежная шутливость, ну совсем точно не лежало между нами четыре десятка лет.

   Писал о журнальных делах... И вдруг однажды такое письмо: "...скажите Дм. С-чу (Мережковскому), чтобы он не спешил искать издателя для своих двух книг и к Суворину подождал бы обращаться: я, может быть, сам их издам. Вы удивитесь, спросите, откуда у меня деньги? Дело в том, что случилась неожиданность: я, кажется, скоро буду богат, и очень богат..."

   Действительно неожиданность: на голову Плещеева свалилось громадное наследство. Боюсь напутать, но, кажется, от какой-то дальней родственницы, на которую он и рассчитывать почти не мог. Наследство спорное; однако после хлопот его утвердили, и Плещеев очень быстро, со всей семьей, уехал в Париж.

   В тот год, к весне, и мы с Мережковским решили съездить недель на шесть за границу - в Италию.

   Это было мое первое заграничное путешествие. По России-то пришлось покататься - "от финских хладных скал до пламенной Колхиды",- но Европа... ведь Европа совсем другое!

   И она захватила меня с самой Вены. Венеция, первый итальянский город, так навсегда и осталась в воспоминании "самым первым городом на свете".

   Мы жили там уже две недели, когда раз Мережковский, увидев в цветном сумраке св. Марка сутулую спину высокого старика в коричневой крылатке, сказал:

   - А ведь это Суворин! Другой, что с ним,- Чехов. Когда они выйдут на площадь, я поздороваюсь с Чеховым. Он нас познакомит с Сувориным. Буренину я бы не подал руки, а Суворин, хоть и того же поля ягода, но на вкус иная. Любопытный человек, во всяком случае.

   Чехова мы оба считали самым талантливым из молодых беллетристов. Мережковский даже недавно написал о нем статью в "Сев<ерном> вестнике". И, однако, меня Чехов мало интересовал: детское убеждение, во-первых, что все равно никто из теперешних не сравнится с Гоголем, Толстым и Достоевским, а во-вторых, и безотносительно - писанья Чехова казались мне какими-то жидкими. Ну, а познакомиться со "страшным" Сувориным - хотелось: и привычка к старикам, да и любопытно.

   380

    

   Я отступаю от моей темы, касаясь Суворина: ведь его седины - совсем не "благоухали"! Позволяю себе такое отступление ради интереса, который имеет его характерная для России личность.

   Но ранее я, кажется, дерзну на еще большую вольность: скажу несколько слов о Чехове. А у него не только не было "седин", но даже чувствовалось, что никогда никаких и не будет. Не оттого, что приходила мысль о его ранней смерти. Но оттого, что Чехов,- мне, по крайней мере,- казался природно без лет.

   Мы часто встречались с ним в течение всех последующих годов; и при каждой встрече - он был тот же, не старше и не моложе, чем тогда, в Венеции. Впечатление упорное, яркое; оно потом очень помогло мне разобраться в Чехове как человеке и художнике. В нем много черт любопытных, исключительно своеобразных. Но они так тонки, так незаметно уходят в глубину его существа, что схватить и понять их нет возможности, если не понять основы его существа.

   А эта основа - статичность.

   В Чехове был гений неподвижности. Не мертвого окостенения: нет, он был живой человек и даже редко одаренный. Только все дары ему были отпущены сразу. И один (если и это дар) был дар - не двигаться во времени.

   Всякая личность (в философском понятии) - ограниченность. Но у личности в движении - границы волнующиеся, зыбкие, упругие и растяжимые. У Чехова они тверды, раз навсегда определены. Что внутри есть - то есть; чего нет - того и не будет. Ко всякому движению он относится как к чему-то внешнему и лишь как внешнее его понимает. Для иного понимания надо иметь движение внутри. Да и все внешнее надо уметь впускать в свой круг и связывать с внутренним в узлы. Чехов не знал узлов. И был такой, каким был - сразу. Не возрастая - естественно был он чужд и "возрасту". Родился сорокалетним - и умер сорокалетним, как бы в собственном зените.

   "Нормальный человек и нормальный прекрасный писатель своего момента",- сказал про него однажды С. Андреевский. Да, именно - момента. Времени у Чехова нет, а момент очень есть. Слово же "нормальный" - точно для Чехова придумано. У него и наружность "нормальная", по нем, по моменту. Нормальный провинциальный доктор, с нормальной степенью образо-

   381

    

   вания и культурности, он соответственно жил, соответственно любил, соответственно прекрасному дару своему - писал. Имел тонкую наблюдательность в своем пределе - и грубоватые манеры, что тоже было нормально.

   Даже болезнь его была какая-то "нормальная", и никто себе не мог представить, чтобы Чехов, как Достоевский или князь Мышкин, повалился перед невестой в припадке "священной" эпилепсии, опрокинув дорогую вазу. Или - как Гоголь постился бы десять дней, сжег "Чайку", "Вишневый сад", "Трех сестер" и лишь потом - умер. Иногда Чехов делал попытки (довольно равнодушные) написать что-нибудь выходящее из рамок нормального рационализма. Касался "безумия" (не безумие ли Гоголь, не безумие ли черти Достоевского и даже старец Зосима, да и Толстой не безумец ли со своим "Хозяином"?), но у Чехова в таких вещах выходило самое нормальное сумасшествие, описанное тонко, наблюдательно, даже нежно и - по-докторски извне. Или же получалась - это гениально сказал про "Черного монаха" один мой друг - просто "мрачная олеография".

   Так же извне смотрел Чехов и на женщину - ведь он мужчина! и в нем самом ни одной черты женской! Он наблюдает ее, исследует ее; нормально ухаживает, если она ему нравится, нормально женится. Очень показательны в этом смысле его письма (недавно выпущенные) к невесте и жене. Как все в них "соответственно", все на своих местах и как "нормально"!

   Чехов, уже по одной цельности своей,- человек замечательный. Он, конечно, близок и нужен душам, тяготеющим к "норме" и к статике, но бессловесным. Он их выразитель "в искусстве". Впрочем - не знаю, где теперь эти души: жизнь, движение, события все перевернули, и Бог знает что сделали с понятием "нормы". Ведь и норма - линия передвижная; Чехов был "нормальный человек и писатель момента", т. е. и нормы, взятой в статике.

   Отступление мое, однако, затянулось. Давно пора вернуться в Венецию.

   "Страшный" Суворин (он даже у "цензора" Полонского не бывал!) мне понравился. Какой живой старик! Точно ртутью налит. Флегматичный Чехов двигался около него, как осенняя муха. Это Суворин

   382

    

   "вытащил" его за границу и явно "шапронировал"¹, показывал ему Европу, Италию. Слегка тыкал носом и в Марка, и в голубей, и в какие-то "произведения искусства". Ироничный и умный Чехов подчеркивал свое равнодушие, нарочно "ничему не удивлялся", чтобы позлить патрона. С добродушием, впрочем: он прекрасно относился к Суворину.

   Но было в Чехове немножко и настоящего безразличия к "чудесам Европы". У него уже имелся на них свой, чеховский взгляд. Суворин, смеясь, с досадой жаловался:

   - Вот, все просится скорее в Рим. Авось, говорит, там можно где-нибудь хоть на травке полежать!

   Последние дни в Венеции мы провели почти вместе. Всякий вечер гуляли по городу, потом шли пить "фалерно" в роскошный длинный салон суворинских апартаментов, в лучшей гостинице на Канале. Салон этот был увешан венецианскими, безрамными зеркалами и люстрами со сверканьем стеклянных подвесок. Золотое фалерно тоже сверкало. И все были веселы. Веселее всех - Суворин. Болтал без умолку, даже на месте усидеть не мог, все вскакивал. Каждую минуту мы с ним затевали спор. Спорил горячо, убеждал, доказывал, отстаивал свое мнение и... вдруг останавливался. Пожимал плечами. Совсем другим тоном прибавлял:

   - А черт его знает! Может, оно все и не так.

   Меня эти его переверты, к собственному мнению презрительные, тогда просто забавляли. Лишь вдолге (мои личные отношения с Сувориным Венецией не кончились; встречались мы, положим, редко, случайно, но временами начинали переписку, довольно резкую) - лишь очень вдолге стал мне понятен глубокий душевный нигилизм этого примечательного русского человека. Талантливый, с хитрецой умный, он всего себя, черт знает почему, даже без удовольствия, душевно выпустил в трубу. По-русски.

   Очень русское было у него и лицо. Как у Плещеева, как у Полонского. Но Плещеев, хоть и звал "вперед, без страха и сомненья", был настоящий русский барин, родовитый, мягкотелый, с широкой повадкой, с ленцой. В чертах Полонского - меньше добродушия; мелькало что-то, чуть-чуть, от петербургского чиновника. Настоящим чиновником, из важных, смотрел красивый, сухонь-

   ^{----------------}

   ¹ От фр. chaperonner - сопровождать.- Ред.

   383

    

   кий, подобранный Майков с пронзительно умными глазами. Должно быть, Тургенев имел барственно-помещичий вид: его не сохранил или не достиг слишком живой и мелочный Григорович, когда (в те годы) устроил свою прическу и бородку "совсем под Тургенева".

   А у Суворина было - тоже русское, но русское мужицкое лицо. Не то что грубое, и сказать, что в Суворине оставалась мужиковатость - никак нельзя. Но неуловимая хитринка сидела в нем; и черты, и весь облик его - именно облик умного и упрямого русского мужика. Седоватая борода не коротко подстрижена; глаза из-под густых бровей глядят весело и лукаво; зачесанные назад волосы (прежде, верно, русые) еще не поредели, только зализы на лбу. Оттого, что высок - сутулится, голова немного уходит в плечи.

   Моя живость, очевидно, нравилась ему, как Плещееву; но чужая молодость, чтобы самому молодеть около нее, была ему не нужна: имелся как будто достаточный запас собственной.

   Вечера наши кончались тем, что Суворин и Чехов шли нас провожать в нашу скромную гостиницу. Я - впереди с Сувориным, за нами Чехов и Мережковский. Пока мы продолжаем наш спор, и Суворин горячится, и отлетают во все стороны полы его коричневой размахайки,- Чехов ровным баском своим рассказывает, что любит здесь, попозднее, спрашивать каждую итальянскую "девочку",- quanto?¹ Более подробных наблюдений, за неумением говорить по-итальянски, ему не удается сделать, так, по крайней мере, хоть узнает, до чего может дойти дешевизна. Он уже встретил одну, которая ответила ему: "Cinque"...²

   Мы все в одном и том же купе выехали в Пизу. Дорогой спорили о Буренине. Впрочем - не спорили: на все мои резкости Суворин виновато пожимал плечами и говорил:

   - Да черт его знает... Нехороший человек, нельзя сказать, чтобы хороший...

   Начиная с Пизы, Суворин и Чехов стали нас неудержимо обгонять. Из Пизы они уехали через несколько часов, на другой же день. Во Флоренции мы их застали на кончике - Чехову Флоренция вовсе не понравилась. Ехали марш-маршем. В последний раз столкнулись в

   ^{_________________________}

   ¹ Сколько (ит.).- Ред.

   ² Пять (ит.).- Ред.

   384

    

   Риме, в белой церкви Сан-Паоло. Солнечный день. Голубые и розовые пятна - от цветных стекол - на белом мраморе. Опять живой и быстрый Суворин, медлительный Чехов... Уж не знаю, удалось ли ему тут, в Риме, где-нибудь "на травке полежать"...

    

   Мы рассчитывали быть в начале мая уже в России. Но вот середина мая, а мы - в Париже! В новом для меня Париже, с совсем еще новенькой Эйфелевой башней,- ведь ее не так давно, к последней выставке построили. Еще и парижане к ней не привыкли.

   Что же случилось?

   Случилось, что пришло в Рим очаровательное, нежное письмо Плещеева: раз уж мы за границей - как не приедем к нему? "...Ну, хоть ненадолго, если б вы знали, как тут хорошо! Май - лучший месяц в Париже. Приезжайте прямо в мою гостиницу..."

   Гостиница эта оказалась отелем Mirabeau (тогда еще не перестроенным). Широкий балкон плещеевских апартаментов выходит на улицу, и прямо передо мною - скромная золотая вывеска "Worth". Налево сереет Вандомская колонна, внизу весело позванивают бубенчики фиакров.

   - Правда, хорошо? - спрашивают нарядные дочери Плещеева, показывая мне "свой" Париж.- А как вас папа ждал!

   Старик тоже с нами. А потом мы пьем чай на круглом столе, в салоне. Алексей Николаевич оживлен. Очень обрадовался мне - да и я ему. В нем, впрочем, есть какая-то перемена. Не та, что вот, вместо низенькой залы на Спасской, он сидит в кресле лучшего парижского отеля на rue de la Paix. Но он похудел, осунулся и в кресле сидит тяжелее; он, несмотря на оживление, больше "старик", чем был в Петербурге, когда взбирался к нам на пятый этаж.

   Но это еще едва заметно. Париж его "расшевеливает", говорит он, как вечная молодость. Дома не сидится. Мы ходим с ним по улицам, едем в Булонский лес, а вечером - в кафе des Ambassadeurs, где молоденькая, тоненькая diseuse¹ в черных перчатках, Ivette Guilbert, производит фурор.

   ^------------

   ¹ Актриса разговорного жанра (фр.).- Ред.

   385

    

   Бывает, что обед особенно вкусен (а Плещеев любит покушать); раз, после особенно плотной трапезы, он сказал: "Ну, теперь ведите меня в assommoir!"¹,- и тотчас же сам добродушно расхохотался над собой:

   - Тьфу ты, я хотел - в ascenceur!² А лакеи-то глядят на меня: обедал-обедал, и вдруг еще ведите старика в ассомуар!

   Но и тут, отдохнет немножко,- и опять за цилиндр (он стал франтом):

   - Пойдемте, хоть так по бульварам пройдемся, поглядим!..

   Внезапное богатство после нужды, да еще на старости лет, хотя бы для человека и состоятельного когда-то,- вещь нелегкая. А то, что разбогател Плещеев, "передовой" (как тогда говорили) поэт, со всем своим "светлым" прошлым (он был замешан в дело петрашевцев и даже приговорен к смертной казни),- все это положения не облегчало, а очень осложняло.

   Однако могу засвидетельствовать, что неожиданная перемена судьбы не исказила ни одной черты в образе этого милого человека. Напротив, его нежная, по-русски немного безалаберная доброта, его невинное, трогательное эпикурейство только подчеркнулись. Он радовался каждой мелочи в Париже; радовался голубому небу, потом, в Швейцарии, и голубому морю в Ницце; радовался так, что на него весело было смотреть. Любил каждый трепет жизни, хватался за него, чувствуя, верно, что жизни уж немного осталось.

   Сказал как-то:

   - Что мне это богатство? Ведь вот только радость, что детей я смог обеспечить, ну и сам немножко вздохнул... перед смертью.

   Здоровье его действительно очень пошатнулось, и даже на зиму он в Петербург не приехал; а очень хотел. С тех пор в России он бывал только летом, в Петергофе на даче. Там мы с ним, после Парижа и Ниццы, и виделись. Эти два года были для него решительным подарком Судьбы. Воистину жизнь "блеснула ему улыбкою прощальной".

   "Вечерний день" его отгорел в Париже, поздней осенью. Кажется, он умер без страданий, внезапно.

   Серый сумрак Казанского собора, панихида. В толпе

   ^{_______________________}

   ¹ Кабак (фр.).- Ред.

   ² Лифт (фр.).- Ред.

   386

    

   замечаю, там и сям, мерцающие седины моих друзей - сверстников Плещеева.

   При выходе Петр Исаевич Вейнберг наклоняет ко мне белую бороду и шепчет:

   - А знаете, ведь хорошо, что он умер. Наследники выиграли дело, и все, что осталось, у него бы отняли. К счастью, он успел обеспечить семью.

   Если так - тем удивительнее маленькое чудо, прощальная улыбка Судьбы, посланная этой милой, детской душе.

    

   Полонский, как я понемногу убеждаюсь, считает себя обиженным, непризнанным... прозаиком.

   Он, по пятницам, все чаще усаживает меня около себя, бесконечно рассказывает о себе, о своих литературных успехах... и "неуспехах", потому что, как он жалуется, его "ославили" поэтом и совершенно знать не желают его прозы. Между тем проза - повести, романы - ближе его сердцу, чем стихи, и написал он их не мало, пожалуй, не меньше, чем Тургенев.

   - Что - стихи! И Тургенев писал стихи. Прескверные, положим... Кроме поэмы. Поэму его я любил...

   Кончались эти разговоры (недолгие, гости отвлекали) тем, что Яков Петрович тяжело подымался со своего обычного места, стуча костылями, ковылял к шкафику у боковой стены и вытаскивал неразрезанные экземпляры своих романов и повестей.

   - Прочтите, прочтите,- ворчал он, делая на книгах нежные надписи.- Вот, сами судите. А как прочтете - я вам и другие томы дам. И напишите мне, что думаете.

   Провожал меня с этими книгами нежно, благодарно - за то, что я буду их читать.

   Случалось, что сам потом досылал мне новые томы. У меня долго хранились его письма, длинные, обстоятельные, история каждого романа - и опять негодующие жалобы, что проза его недостаточно оценена.

   Почему он вдруг избрал меня в критики, и что ему был мой юный суд? Думаю, потому, что всем уже успел эти книги передавать, всех переслушать, а я - свежий человек, да и молодой "литератор" - новое поколение. Ну вот, еще раз послушать, что скажут о его прозе,

   387

    

   которую он, наверно, в глубине души считает не хуже тургеневской, а может быть, и лучше.

   У меня создалось впечатление, что именно по отношению Тургенева у Полонского было обиженное чувство. Все признают Тургенева, а его, Полонского, проза - неизвестна...

   Тут я опять сделаю маленькое отступление. Через много лет, уже во время войны, вот что рассказывала нам о Тургеневе и Полонском Марья Гавриловна Савина.

   Она приехала поздно, с какого-то концерта, в белую весеннюю ночь. (Последний раз: той же осенью она умерла.)

   Савина рассказывала неповторимо. Можно спорить о ней как об актрисе, но рассказчица она была гениальная. Очаровательный юмор в ее речах, то нежный, то злой - и всякий раз не в бровь, а прямо в глаз...

   С Тургеневым у них был когда-то "голубой" роман. И до дня его смерти не прекращалась переписка. Савина рассказывала нам об его последних годах, о Кларе Милич...

   - А когда он написал "Песнь торжествующей любви" - я как раз гостила у него в Спасском-Лутовин<ов>е. И Яков Петрович Полонский тоже, они ведь были большими приятелями. Иван Сергеевич предложил нам прослушать только что оконченную вещь. Это и была "Песнь торжествующей любви". Читал вечером, на балконе, при свечах. Было самое начало лета, все цвело, и к ночи, тихой и теплой, сад особенно благоухал. Тургенев волновался, я чувствовала, что эта вещь ему дорога, у него даже голос звенел. Когда кончил - Полонский помолчал некоторое время, а потом встал и басом своим недовольно зарокотал: он-де ничего не понимает, и чтС это тут напущено... "Эта вещь тебе - нет, не удалась..." Тургенев не возражал, не спорил, но я сердцем чувствовала, как его Полонский своим отзывом на месте убивает. Притом я чувствовала, что Полонский говорит вздор, по глупости или по зависти - уж не знаю... А сама я не могла ничего сказать, не могла, не умела... Но Тургенев, верно, понял, чтС у меня на душе. Мы потом - Полонского уже не было - сошли вдвоем в темный сад, и долго молча ходили, среди благоуханья трав, и на скамейке так же молча сидели, и точно я этим как-то по-женски, по-бабьи, без слов его утешила, молчаньем сказала ему все, что хотела... А сад и тихая ночь мне помогали.

   Романы Полонского, конечно, были непохожи на "чепуху" вроде "Песни торжествующей любви". В то старое время они, даренные таким настоятельно-ласковым Яковом Петровичем, мне, пожалуй, нравились. Но ничего, ни тени от них не осталось в памяти. Даже странно, ведь прочитанное в юности, какое бы ни было, всю жизнь помнится. А тут - дотла исчезло. Должно быть, не так уж несправедливы были те, кто ценил прозу Полонского ниже тургеневской.

    

   Из моих старых друзей и знакомых единственный, живший менее особняком, старавшийся поддержать какую-то "литературную среду" - был Петр Исаевич Вейнберг. Правда, он и не был таким всепризнанным русским "поэтом", как Полонский, Плещеев, Майков. Его почитали, уважали, знали; его "Море" обожала молодежь, но... все-таки он был - главным-то образом - переводчик, "Гейне из Тамбова", душа всех литературных вечеров, хранитель "честного" литературно-общественного направления. Худой, с приятными живыми манерами, весело-остроумный - он был совершенно лыс и в профиль походил на библейского пророка. Чудесная, с серым отливом борода его - не плещеевский веер: и борода у Вейнберга - как у Авраама.

   Вероятно, в нем была еврейская кровь; не знаю, ибо этот вопрос никого, даже самого Вейнберга, не интересовал. Заслуженный литератор, знаток русского языка, талантливый стихотворец, всеми любимый Петр Исаевич - чего же еще? Надо сказать, что в тогдашней литературе "еврейский вопрос" вообще мало существовал (только с Надсона начал выдвигать его Буренин). А в "старой" литературе он решительно не имел места и значения. Не имел значения даже в глазах таких "нелиберальных" писателей, как Майков, друживший с Тертием Филипповым, или Полонский, близкий Победоносцеву.

   Как бы то ни было, мне никогда, ни от одного старого, настоящего писателя не случалось ничего об этом слышать. Даже сам Суворин в разговоре стеснялся касаться еврейского вопроса, чувствуя, верно, что это, по коренным литературным традициям, "не п