Гончаров Иван Александрович - Письма к С. А. Никитенко

  

  

   Публикация Л. С. Гейро

   Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1976 год

   Л., "Наука", 1978

   OCR Бычков М. Н.

  

   В эпистолярном наследии Гончарова особое место занимают письма к С. А. Никитенко. Из них опубликовано менее трети, причем значительная часть в выдержках или с купюрами.¹ Между тем эта переписка помогает составить более полное представление о личности писателя, его литературных симпатиях и антипатиях, творческих планах, неосуществленных замыслах, о его быте, привычках, взглядах на протяжении двадцати пяти лет (1860-1885).

   Все это время постоянным корреспондентом, верным другом и конфидентом писателя была Софья Александровна Никитенко (1840-1901), дочь известного петербургского профессора и цензора Александра Васильевича Никитенко, долгие годы связанного с Гончаровым служебными и дружескими отношениями.

   Для данной публикации из 38 отобрано 8 писем 1868-1869 гг., которые позволяют восстановить неизвестную страницу биографии Гончарова и наиболее ярко раскрывают его отношение к С. А. Никитенко. Эти письма воссоздают также атмосферу колоссального творческого напряжения, которое испытывал автор "Обрыва" летом 1868-зимой 1869 г., когда при крайне неблагоприятных личных обстоятельствах завершал и печатал свой последний роман.

   Начало дружеским отношениям Гончарова и Софьи Никитенко было положено еще в 1860 г., когда она вместе с сестрой Екатериной переписывала черновые листы второй части будущего "Обрыва", которые автор вновь испещрял многочисленными поправками и уточнениями.

   Исключительно серьезно относившаяся к жизни, обладавшая высокоразвитым чувством долга, доходившим до аскетизма, двадцатилетняя девушка увидела в Гончарове легко ранимого, одинокого человека, глубоко преданного литературному делу, но страдающего от уязвленного авторского самолюбия, и, по-видимому, полюбила его.² Не отвечая взаимностью на чувство Софьи Александровны, Гончаров тем не менее был очень привязан к ней и неоднократно признавался ей в своей "оригинальной" любви: "...я никогда не был влюблен в Вас и теперь никогда, конечно, не буду, а наслаждаюсь Вами по-своему, как в своем роде chef-d'oeuvre доброты, ума и женского сердца. Все это я вижу, знаю и люблю, и это тем более не имеет цены, что меня не подкупает к Вам лукавое влечение, как к женщине, которое всегда более или менее ослепляет, следовательно преувеличивает и лжет" (13 (25) июля 1869). В другом письме, от 25 июля (6 августа), он вновь пишет: "...я, конечно, давно влюбился бы в Ваши серые умные глаза, благородные черты etc, но влюбиться в Вас можно только гармонически, т. е. вместе и полюбить. А я угораздился избегнуть первого и перешел прямо ко второму, а это второе не требует тех (весьма, впрочем, естественных и даже необходимых и неизбежных) сближений, каких потребовало бы одно первое - или первое и второе вместе. Дайте же руку и позвольте поцеловать ее [дружески] любовно, но не влюбленно".

   Испытывая к Софье Александровне искреннюю, как признавался он в том же письме, "дружбу-любовь без влюбленности", Гончаров постоянно ощущал свою ответственность за ее судьбу, чувствовал себя перед нею в неоплатном долгу. Отсюда в его письмах завуалированные, а иногда и открытые призывы позаботиться об устройстве личной жизни, большей частью тщательно вымаранные впоследствии самой Никитенко. Наиболее откровенный из них прозвучал в письме от 29 мая (10 июня) 1868 г.: "...я все не покидаю мысли и надежды, что Вы должны выйти замуж за достойного Вас человека, хотя это нелегко найти такого, но бог не без милости".

   Отказавшись от надежд на личное счастье, Софья Александровна осталась верна дружеским отношениям и проявляла исключительную выдержку, трогательную верность и преданность, оказывая Гончарову постоянную поддержку в творческих трудах, облегчая в меру своих сил его нравственные страдания, характер и содержание которых точно определены А. Ф. Кони в его посвященном Гончарову письме к М. Г. Савиной от 15 июля 1880 г. (ИРЛИ, ф. 134, оп. 2, No 13).³ "Годы уединения, - писал А. Ф. Кони, - вдумчивости, беспощадного анализа себя и других - и притом с точки зрения обязательных идеалов и их реального невыполнения, - сознание отсутствия правильной оценки, хмель общих восторгов и тупая боль равнодушного забвения толпою чрез несколько лет, ряд "ума холодных наблюдений и сердца горестных замет" могут сложиться гак, что тихое страдание станет неразрывным с самою жизнью, - что явится известная ревность к своему горю и тоске, которая будет щетиниться при всяком прикосновении к этому горю даже и любящей и нежной руки <...> да и кто имеет право переделывать внутренний строй убеждений человека мыслившего и страдавшего? <...> нелицемерное, искреннее уважение со стороны окружающих - облегчает нашего друга, а Ваша дружба даже заставляет его посветлее смотреть вокруг. Это и все, что возможно. Утолять боль его души - Вы умеете, как только умеют русские женщины, - но прекратить его страдания - едва ли кто-нибудь в силах".

   Искренняя привязанность Гончарова к Софье Александровне не вызывает сомнений. Он заботится о ее здоровье, пытается облегчить ее материальные затруднения, дает ей житейские советы. В этих письмах обнаруживаются мягкая и добрая его душа, стремление к человеческому теплу, желание быть кому-то полезным и близким. 13 (25) июля 1869 г. он пишет Никитенко: "Как Вам не стыдно считать долгом те рублишки, которые Вы взяли у меня, чтоб передохнуть, так сказать, от безденежья, как от засухи. И еще отложили, чтоб заплатить! Ужели дружба, даже серьезная, прочная, без облаков, как Ваша и моя, должна рабски подчиняться мелочам, условиям, установленным в обиходе будничной жизни? Хоть купите себе какую-нибудь безделку на этот "долг", во имя мое, если не хотите заказать мне купить что-нибудь для Вас здесь. Ну, наконец, сделайте доброе дело на них, отдайте Вашей protegee или внесите за нее в гимназию, а не отдавайте мне на руки. Поступите с доверием к моему сердцу и - немножко к уму, как бы поступили, будучи моей сестрой. Даже упрекните, что ограничился буквально тем, что Вы просили, а не предложил Вам заем шире".

   Работая над "Обрывом", писатель однажды заметил о М. М. Стасюлевиче: "Он теперь как нянька возится со мной - и мне точно нужна нянька" (25 мая (6 июня) 1868). Ту же роль, не всегда благодарную (имея в виду весьма нелегкий характер Гончарова), исполняла верно и преданно С. А. Никитенко.

   Ее отношения с писателем, судя по переписке, не всегда были безоблачными. Так, 25 мая (6 июня) 1868 г. он писал своей корреспондентке: "Я очень дурен, но не все же совершенно дурно во мне, не все погибло - и во имя этого немногого недурного ближние мои простят меня; как, помните, Вы простили, когда я сказал Вам, что в известных письмах я резко отзывался (в минуту досады и раздражения, под влиянием глупой впечатлительности и какой-нибудь мелочи) о Вас самих".

   Но Софья Александровна умела, по-видимому, преодолевать обиды, и без всякого преувеличения можно сказать, что ее значение в жизни Гончарова и в судьбе его последнего романа исключительно велико. По мере того как знакомство Гончарова с Софьей Александровной перерастало во все более тесную дружбу и его доверие к ее вкусу и такту становилось все более основательным, писатель чаще и чаще обращался к ней за советами по существу своей творческой работы, с нетерпением ждал ее приговора. 28 октября (9 ноября) 1868 г.⁴ он писал ей: "Вы энаете ближе и подробнее самого меня весь роман до конца и можете сделать бездну полезных указаний, заметок, советов, как уже сделали одно драгоценное замечание о том, что Тушин так легко отнестись к печальному событию героини не мог.⁵ Потом Вы обратили внимание и на анахронизмы: помните, когда Пахотин говорит о пастушке и т. п.⁶ А этого всего много должно быть в этой куче тетрадей, т. е. недомолвок, ошибок, несообразностей и проч. Я читал первую часть, и мне самому страшно, как это все старо, длинно, скучно. Буду просить Вас перечесть опять и ее".

   Приступая к подготовке отдельного издания "Обрыва", писатель вновь обращается к Никитенко с просьбой-вопросом: "...взяли бы Вы на себя труд (если б мне было нужно) издания "Обрыва" отдельно, но так, чтоб я только прочел одну корректуру, а все прочее, как литературный присмотр, так и ведение дела с типографиею <...>, все взяли бы в свои добрые, умелые и добросовестные руки? "Вот, - скажете Вы, - а еще мужчина! Стало быть женщина выше" и т. д. Но ведь мужчина этот Обломов, Райский и проч. и проч." (19 (31) августа 1869).⁷

   Так же как М. М. Стасюлевйч, а позднее А. Ф. Кони, Никитенко поддерживала у невероятно мнительного и предельно требовательного к себе писателя веру в успех его литературных трудов, словом и делом помогала ему добиться их завершения. Романист делился с нею творческими замыслами, подробно информировал о ходе работы над "Обрывом", внимательно прислушивался к ее рекомендациям. Письма, связанные с этой темой, в основном опубликованы, но некоторые сведения, дополняющие наше представление о помощи, оказанной Гончарову С. А. Никитенко, можно почерпнуть также из их неопубликованной переписки.

   Но особенно велика была та нравственная поддержка, которую оказывала писателю С. А. Никитенко в период завершения "Обрыва" и в годы, последовавшие за его публикацией. Письма этого периода поражают своей предельной искренностью и откровенностью. В них содержатся важные сведения о творческой истории "Обрыва", авторские оценки его героев, проясняется и уточняется отношение писателя к спорам вокруг романа. Они ярко характеризуют моральное состояние Гончарова в кризисной для него психологической ситуации 1868-1869 гг. Помимо невероятного напряжения сил, которого потребовало создание в течение нескольких месяцев двух последних частей романа, жизнь писателя крайне осложнилась двумя моментами: обострением его давней вражды к И. С. Тургеневу и личной драмой - трагической любовью к некой "Агр. Ник.".

   Имя Тургенева в сопровождении весьма нелестных характеристик появляется (или подразумевается) в переписке Гончарова именно в периоды его интенсивной творческой работы, когда воскресает надежда на успешное завершение многолетнего труда, а вместе с ней возникают и мысли о читательской реакции, неизбежно связанные в сознании Гончарова с предчувствием того, что Тургенев вновь опередит его, напечатав свой очередной роман. Долго и мучительно вынашивавший свои замыслы, служивший искусству, по его собственным словам, "как запряженный вол" (VIII, 307), Гончаров не мог простить Тургеневу легкости, с которой последний, по мнению автора "Обрыва", создавал свои "эскизы" и выдавал их за романы доверчивой и рукоплещущей публике. В письмах своих он упорно повторяет, что у Тургенева "есть очаровательный карандаш и лира, как ни у кого, но у него нет широкой кисти, он, как ни силится, а живописать глубоко и жизненно-тепло людей и их жизни не может, что и составляет его отчаяние" (3 (15) июля 1869). Поднимая в своих произведениях огромные пласты жизни, Гончаров не мог в силу особенностей своего метода, дарования и, наконец, характера дробить эти замыслы. Он претендовал на воспроизведение целых эпох русской жизни, не вмещавшихся в рамки повести или небольшого романа. Обдумывая свои произведения годами, он с ужасом видел, что на тех же или близких путях ищет и, что самое главное, находит родственных героев Тургенев. Гончаров был глубоко убежден в том, что для "зодчества", т. е. для создания больших эпических полотен, "нужно упорство, спокойное, объективное обозревание и постоянный труд, терпение" (VIII, 308). Поскольку таких свойств он не видел в "характере, следовательно и в таланте", Тургенева (VIII, 308), постольку и возникало у него подозрение в тургеневском плагиате. Весьма показательно в этом смысле письмо от 5 (17) августа 1868 г. к Л. И. и М. М. Стасюлевичам, в котором, поделившись своими творческими планами, Гончаров пишет: "Но серьезное проклятие ляжет на Вас за то, если Вы не только самому Тургеневу, но и Анненкову, или другим господам, даже намекнули на то, что следует дальше. Я боюсь, что Толстые сделали это (помните, я вам всем рассказал вперед до сцены с померанцевыми цветами включительно), потому что я уже получил два-три письма с выражениями из Райского и т. п. милые штучки. Но еще может быть и худшее последствие от нескромности: а именно Вы же сами увидите в какой-нибудь повести в три странички с половиной - клочок, вырванный из содержания Райского, перефразированную сцену, намек на страсть или брошенный в окно букет, или намек на вопрос о том, что происходило на дне обрыва,- хоть что-нибудь... Это не мнительность!" (ИРЛИ, ф. 163, оп. 1, No 100).

   Мысли о Тургеневе настолько овладели Гончаровым, что значительная часть мучивших писателя сомнений и подозрений со страниц писем к М. М. Стасюлевичу и С. А. Никитенко перешла в черновую рукопись "Обрыва". Подозрительность и мнительность по временам принимали болезненный характер. Писателю начинало казаться, что вокруг него и против него создан разветвленный заговор, цель которого - разрушить творческие его замыслы и вмешаться в его личную жизнь. По мере того как роман близился к завершению, подозрительность Гончарова несколько уменьшилась. Новая вспышка произошла с выходом в свет "Обрыва" в связи с почти единодушно отрицательной оценкой, данной роману в печати. В резких отзывах демократической критики была та правда, объективность которой не смог оценить автор. Но было там и много несправедливого. Главное же, чего, по мнению автора, не смогли (или не захотели) увидеть в его романе многочисленные рецензенты, - это постановка важных нравственных проблем, решение которых он в первую очередь адресовал своим читательницам. С горечью вынужден был он констатировать, что "из них немногие поняли смысл и цель романа".⁸

   На всем протяжении своего жизненного и творческого пути Гончаров придавал огромное значение женской интуиции, особенностям женского мировосприятия, считая его высоким эталоном в оценке людских взаимоотношений, в оценке нравственных проблем века. Именно поэтому так важна была для него реакция читательниц на его роман и так трагически он воспринял казавшееся ему всеобщим непонимание. Не случайно, убедившись в доброжелательном отношении к нему графини А. А. Толстой, в письме к ней от 4 мая 1871 г. Гончаров горько заметил: "Не я Вас, как Вы говорите, а Вы побаловали меня: и это не только великодушно, но и справедливо с Вашей стороны, ибо я не привык к баловству вообще, к женскому в особенности. Я знаю только, как они казнят, а как балуют - не знаю. Следовательно, балуя меня, Вы искупаете в моих глазах женское жестокосердие и несправедливость, так как они почти всегда не ведали сами, за что карали, видя там врага, где был только друг".⁹

   Немалое значение в постепенном нарастании замкнутости и чрезмерной обидчивости Гончарова имели его многолетняя служба в цензурном ведомстве (VIII, 303-304), т. е. сознание того, что "ценсор - лицо не популярное" (VIII, 316; см. также с. 303-304), и некоторая сословная "ущербность", усиливавшаяся с годами, когда Гончаров переставал ощущать себя творческой личностью и когда все чаще приходили к нему мысли о происхождении "из купцов" и о десятилетиях жизни, отданных чиновничьей службе. Не отсюда ли такое тяготение престарелого писателя к аристократии, связанное, впрочем, и с поисками покровительства вследствие материальных затруднений.

   Показательно, что у абсолютно одинокого Гончарова даже несчастная любовь Тургенева к Полине Виардо вызывала горько завистливое чувство, прорывавшееся порою в его переписке. Так, 15 (27) июля 1866 г. он писал О. А. Новиковой о Тургеневе: "... удержать его, овладеть им - ни в чьей власти. У него есть свой мир, свое царство и царица, и он будет всегда там" (ИРЛИ, ф. 137, оп. 2, No 17).

   С крушением надежд на доброжелательное отношение к своему роману Гончаров стал искать причины всеобщего, как ему казалось, осуждения в продолжении и дальнейшем развитии заговора, руководимого Тургеневым, вовлекавшим в него все новых и новых участников. Эта idee fixe не только крайне осложнила личную жизнь писателя, усугубляя его одиночество, отчуждение даже от близких, расположенных к нему людей, но и в течение ряда лет приводила к потере творческой работоспособности. Свою роль сыграли в этом и весьма нелестные, порою даже пренебрежительные, отзывы Тургенева о романе "Обрыв", услужливо доведенные до сведения автора его "доброжелателями".

   Тем более драгоценна была для Гончарова возможность излить свою душу Софье Александровне, которая хоть и "бранила" его, но всегда была готова разделить с ним груз обид. Так, 13 (25) июля 1869 г., подавленный неуспехом "Обрыва", Гончаров пишет: "Вы одна теперь можете извлекать из меня музыку, и я всегда буду играть ее Вам, зная, что никакая власть, никакие дары, никакая служба и никакие обольщения не заставят Вас употребить ее во зло, т. е. во вред мне же самому". Через год, осенью 1870 г., он вновь замечает: "Вы одна, кажется, всегда понимали и судили меня верно, и это большая отрада для меня, потому что сколько Вы умны - столько и справедливы".

   Писатель и сам начинает сознавать гиперболизм своей подозрительности: "...если пожаловался, если роптал, то надо, чтобы были тут дружеские уши, которые бы терпеливо выслушали, и язык, который бы сказал с пощадой - он болен" (25 июля (6 августа) 1869). Из письма в письмо переходят жалобы на невозможность трудиться, на депрессию и полный упадок сил. "Я даже не развертывал 5 книжек его ("Обрыва", - Л. Г.), взятых с собой для поправок, и начинаю привыкать к мысли, что Обрыва не существует больше. Я вполне и искренно отказываюсь от мысли печатать его отдельно <...> Я так измучился, что авось вынесу и остальное, а если нет - тем лучше: я только вырвусь как будто из душной тюрьмы <...> Я ничего не желал бы больше знать, хотел бы забыть это все, как дурной сон <...> дали бы мне жить, идти своей тропинкой, может быть, досказать, что желал бы я досказать, - и умереть покойно, сделав свое дело. Но, кажется, этого не будет" (12 июня 1869 г.). "Я твердо решился не печатать более романа, - пишет Гончаров 3 (15) июля 1869 г., - и вообще совершенно исчезнуть из литературы. Мне ничего не хочется, самолюбие убито совсем".

   Трагическую роль в жизни Гончарова и в истории создания его последнего романа сыграли и другие сугубо личные обстоятельства, до сих пор остававшиеся неизвестными его биографам. В 1868-начале 1869 г. произошло его знакомство и очень скоро разрыв с некой "Агр. Ник.". В курсе всех подробностей их взаимоотношений была, вероятно, только С. А. Никитенко. Во всяком случае в письме к ней от 25 мая (6 июня) 1868 г. Гончаров предупреждал свою корреспондентку: "Если познакомитесь с Стасюлевичем, помните, что он знает от меня только о романе, об отношениях его к женщинам и ничего обо мне самом". Полное имя Агр. Ник. установить пока не удалось: Гончаров, вероятно, просил Никитенко не упоминать в своих письмах имя этой дамы, и бесспорно по его требованию были тщательно вымараны в его собственных письмах все детали, которые могли бы подсказать ее имя. Писатель горько сожалел о том, что иногда у него вырывалось несколько слов о ней, и старался всячески этого избежать.

   Что же можно установить о самой Агр. Ник. и ее роли в жизни писателя по сохранившейся переписке? Из беспощадного в своей откровенности письма к С. А. Никитенко от 29 мая (10 июня) 1868 г. видно, насколько сильно увлечен был Гончаров и насколько велика была травма, нанесенная ему разрывом с Агр. Ник.¹⁰ Некоторое время писатель в глубине души, по-видимому, надеялся на восстановление хотя бы дружеских отношений. Но вскоре в связи с напряженной работой над романом обострилась его подозрительность, ему стало казаться, что Агр. Ник., как и многие другие, была подослана недругами с целью выведать его сокровенные мысли и, если удастся, помешать ему закончить роман. Тогда он поспешил отречься от прежнего признания выдающейся роли, сыгранной Агр. Ник. в его жизни и в его работе над романом ("...это была моя не Вера, а модель моей Веры",- писал он 25 мая (6 июня) 1868 г.), и сказать, что он не вспоминал даже об Агр. Ник., когда писал свои "тетради" (VIII, 389). Дело, конечно, не в прямой прототипной связи Агр. Ник. с героиней "Обрыва". Ведь сам Гончаров точно и тонко писал о том, "как большею частию в действительности мало бывает художественной правды" и как "значение творчества именно тем и выражается, что ему приходится выделять из натуры те или другие черты и признаки, чтобы создавать правдоподобие, то есть добиваться своей художественной истины" (VIII, 459). Тем не менее увлечение Агр. Ник. было настолько велико, что отразилось не только в его переписке, но и в черновой рукописи "Обрыва". Так, в письме к Никитенко от 29 мая (10 июня) 1868 г. писатель признавался: "...на одной станции, увидевши сзади какую-то стройную женскую фигурку, с ее натуральным шиньоном нежно-мочального цвета, - я весь обомлел от страха - "батюшки, не она ли опять?", думал и посмотрел сбоку, а она вдруг обернулась - у меня отлегло от сердца: у этой нос - точно трефовый туз и нижняя губа раздвоена поперек. Как я обрадовался этой "красавице"!". Вскоре после этой встречи в рукописи "Обрыва" появляется запись: "Выбери! Воображение не выбирает, его затронет вздор, мелочь, чуть не фотографическая карточка: красивый профиль, немного грации, какой-нибудь локон черно-бархатного или нежно-мочального цвета,¹² и пошла греметь музыка! Остальное все, чего там и не бывало, приделает он сам - и играет, пишет, наслаждается и мучается своими созданиями! Вот что значит моя болтливость: смейтесь же! <...> А они говорят - "Самолюбие, гордость не позволит любить, когда не разделяют любви" <...> Ах вы, водевильные души с водевильными страстями, родящимися и умирающими на берегах Черных и других речек!" (ИРЛИ, ф. 163, оп. 1, No 84, л. 9 авторской пагинации). Приписанные Райскому слова отражают собственные переживания Гончарова. Какое-то время писателя одолевали угрызения совести, ему казалось, что в разрыве с Агр. Ник. повинен прежде всего он сам: "...я виноват перед многими (в том числе и перед ней - когда-нибудь скажите ей это) - передо мной - почти никто", - пишет он Никитенко 25 мая (6 июня) 1868 г. В другом письме к ней, от 2 (14) июня 1868 г., он просит: "Вы, если бы и виделись с ней, не пишите мне о ней ничего долго, долго; еще рано. А между тем примирите нас, перескажите ей мои желания ей счастья, мои извинения и прибавьте к этому просьбу, чтоб она взяла у брата и отдала Вам отданный мною на сохранение ему ее портрет. Мне после будет приятно вспоминать ее, да и она, если кончу роман, не вспомнит меня лихом, зная, что встреча с ней подстрекнула меня к окончанию. Брат ее вызывался прийти ко мне с портретом и просил назначить час, но я, боясь еще встречи с ней, отклонил".¹³

   Через год Гончаров увидит в "одной лавочке" Киссингена "среди множества фотограф<ических> карточек" карточку Агр. Ник., "выставленную у дверей", и, забыв о всех своих подозрениях и о своем озлоблении, выкупит ее, находя, как сообщил он Никитенко в письме от 22 июня (4 июля) 1869 г., что поступает "недурно".¹⁴

   Переписка Гончарова с С. А. Никитенко показывает, таким образом, что писатель долгие годы все же поддерживал какие-то контакты с Агр. Ник. и ее близкими или по крайней мере стороной узнавал о ее судьбе. Все вышесказанное, так же как и публикуемые письма, свидетельствует, что, как бы ни отрекался Гончаров от своей привязанности к Агр. Ник., встреча с ней сыграла значительную роль в его судьбе и в судьбе его последнего романа. Исследователям творчества Гончарова предстоит установить имя последней его привязанности, изучить круг близких Агр. Ник. людей и тем самым более полно представить себе обстоятельства личной жизни писателя, ту страницу его биографии, с которой тесно связано создание двух последних частей романа "Обрыв".

  

   ¹ Переписка Гончарова с С. А. Никитенко хранится в Рукописном отделе Пушкинского Дома: ИРЛИ, ф. 134, оп. 8, No 11 (далее письма из этого архива цитируются без указания шифра). Копии писем и выдержки из них, сделанные самой С. А. Никитенко, находятся в Центральном государственном архиве литературы и искусства (ЦГАЛИ, ф. 357, оп. 2, No 8). Письма к С. А. Никитенко частично публиковались в кн.: Гончаров И. А. 1) Собр. соч. в 8-ми т., т. VIII. М., изд. "Правда", 1952 (Б-ка "Огонек"); 2) Собр. соч. в 8-ми т., т. VIII. М., Гослитиздат, 1955. Письма к Е. А. и С. А. Никитенко, относящиеся к 1860 г., опубликованы и прокомментированы А. И. Груздевым в кн.: Литературный архив, т. IV. М.-Л., 1953, с. 107-162. Отрывки из неопубликованных писем включены также в "Летопись жизни и творчества И. А. Гончарова" (М.-Л., 1960, составитель А. Д. Алексеев).

   ² В бумагах М. Ф. Оуперанского, известного дореволюционного исследователя творчества Гончарова, сохранилось письмо Б. Б. Глинского от 16 апреля 1912 г., в котором со слов О. Ф. Миллера он рассказывает о том, как влюбленный в С. А. Никитенко Миллер заметил предпочтение, отдаваемое ею Гончарову, и устранился. В итоге все участники этого "треугольника" остались без семьи (ЦГАЛИ, ф. 488, оп. 1, No 29). См. также в кн.: Mazon Andre. Un maitre du roman russe Ivan Gontcharov. Paris, 1914, p. 117.

   ³ Адресат установлен по содержанию. Подтверждается пометой М. Ф. Суперанского на копии письма, хранящейся в его архиве (ЦГАЛИ ф. 468, оп. 1, No 40, л. 197).

   ⁴ Письмо полностью не сохранилось. Имеет помету: "понедельник". Датируется по содержанию.

   ⁵ Речь идет о рукописи пятой главы 5-й части "Обрыва". Тушин, видя отчаяние Веры, говорит ей: "...пройдут месяцы, год какой-нибудь, и Вы забудете его (Марка,- Л. Г.), забудете этот проклятый обрыв и будете сами дивиться нынешним тревогам. Это все пустое - потеря чести, вина - все это тряпье, бабьи [сплетни] сказки!" (ИРЛИ, ф. 163, оп. 1, No 84, л. 37 авторской пагинации). Ср.: Гончаров И. А. Собр. соч. в 8-ми т., т. VI. М., Гослитиздат, 1954, с. 308-309 (далее ссылки на это издание даются в тексте: римскими цифрами обозначается том, арабскими - страницы).

   ⁶ Имеется в виду сцена из первой части романа, вошедшая в опубликованные в журнале "Современник" (1860, No 2) пять глав из романа - "Эпизоды из жизни Райского". Упоминаемая в диалоге Райского и Пахотина "пастушка", с которой Райский "катался в начале зимы в санях" (с. 422), - Наташа, юношеская любовь героя. "Анахронизм", замеченный Никитенко, состоял в том, что, согласно окончательному варианту главы, Наташа к этому времени уже умерла, тогда как по первоначальному замыслу автора, она существовала как пассия Райского одновременно с Софьей Беловодовой (ср.: V, 113). Изменив последующие главы, Гончаров забыл внести соответствующие исправления в текст глав, напечатанных в "Современнике". Оттиск из "Современника" с правкой, внесенной, согласно указаниям Никитенко, сохранился в ГПБ (ф. 209, No 7).

   7 См. также письмо, помеченное "вторником". По содержанию датируется 2 (14) декабря 1869 г.

   ⁸ Письмо от 12 (22) июня 1869 г. к С. А. Никитенко. В дате описка Гончарова: по всей вероятности, - 12 (24) июня. Частично опубликовано в "Собрании сочинений" Гончарова в издании "Библиотеки "Огонька"" (т. VIII, с. 391-392). Другой фрагмент текста опубликован мною в "Ежегоднике Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1973 год" (Л., 1976, с. 52-53).

   ⁹ ГПБ, ф. 209, No 26.

   ¹⁰ В "Ежегоднике Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1973 год" (с. 59) мною опубликован большой отрывок этого письма. Другой его фрагмент опубликован с неверной датой в "Собрании сочинений" Гончарова в издании "Библиотеки "Огонька"" (т. VIII, с. 369-372).

   ¹¹ Не исключено, что Гончаров вспомнил здесь о Екатерине Павловне Майковой, также сыгравшей значительную роль в его жизни 50-60-х годов (см. о ней в кн.: Чемена О. М. Создание двух романов. Гончаров и шестидесятница Е. П. Майкова. М., 1966).

   ¹² Ср. также в письме Гончарова к С. А. Никитенко: "Пусть поймут один раз навсегда, что если я кому-нибудь был чем-нибудь неприятен, то это неумышленно; никогда не играл, не шутил и не притворялся, доказательством чему могу привести то, что я до сих пор не совсем еще отделался от пристрастия к хорошенькой, но бессовестной русалке с мочальными волосами, хотя вижу насквозь ее ложь и беспутство, следовательно я не лгал и ей" (VIII, 417).

   ¹³ Имя брата Агр. Ник. устанавливается из письма Гончарова к С. А. Никитенко от 18 июля 1873 г.: "Ко мне, с месяц тому назад, зашел Иван Никол<аевич>, брат Агр. Ник., больной, худой, невзрачный. Он лечится в лечебнице от нерв - и оставлен за штатом, просит рекомендовать его на место исправника! Я бы рад радостью (уже для одной А. Н.) сделать все, но я не знаю ни способностей, ни образования его - ничего, а помню только одни отзывы о нем, что он пил и кутил! А может быть, - он давно и не тот: но я не знаю, не знаю - и вот прошу <?> сделать тут доброе. Я спросил, отчего он не обратится к зятю и сестре, но он дал уклончивый ответ - и ушел" (ЦГАЛИ, ф. 357, оп. 2, No 8).

   ¹⁴ Не эта ли "карточка" была обнаружена наследниками Гончарова в 1977 г.? Сообщение об этой находке помещено в газете "Правда" (1977, 20 июня). В настоящее время портрет неизвестной находится в собрании Ульяновского краеведческого музея. Мне не удалось познакомиться с ним, но его романтическая судьба (фотография была спрятана под рамку, в которую был заключен портрет самого Гопчарова, и обнаружена совершенно случайно, через сто лет после событий, описанных в предлагаемой читателю публикации) позволяет с большой долей уверенности предположить, что таинственная незнакомка и есть Агр. Ник.

  

  

  

   Спешу написать Вам несколько слов, Софья Александровна, перед отъездом из Швальбаха.

   Прежде всего о Стасюлевиче.¹ Он едет отсюда 17/29, т. е. в следующий четверг,² и надеется быть в Петербурге в воскресенье вечером, 21-го числа.

   Он просил меня передать Вам, что тотчас по приезде ему нужно будет Вас видеть, следовательно, начиная с 22-го июля (кажется - понедельник будет в это число), например 23 или 24-го, Вы его (т. е. собственно меня) крайне обяжете, если пожалуете к нему на квартиру, не ожидая от него записки, потому что он совестится, находя неделикатным, письменно пригласить Вас - хотя бы и по чужому делу. Квартира Стасюлевича: Галерная, No 20. До 12 часов утра - Вы его застанете всякий день до этого часа дома.

   Он передаст Вам, как Вы можете помочь мне в моих хлопотах с новым моим чадом, над которым я работал до сих пор усердно. Не знаю только, годится ли. Так как описывать было бы слишком долго, что и как надо сделать, то я передал все ему, да он и сам надсматривал, чтоб я не ленился, а писал, и потому лучше меня знает, как надо все написанное привести в порядок до моего приезда. А все, что написано вновь, также и часть старого - я перешлю Вам по частям, с почтой. С Мих<аилом> Матв<еевичем> еще отправить не могу, потому что тетради мне пока нужны для вставок и поправок.

   Он едет домой дней на десять и к 1-му августа воротится сюда к своей жене,³ которая еще должна лечиться, и потом возьмет ее с собою. У него не только дни, но и часы рассчитаны - ему предстоит пропасть дела, следовательно, он много времени Вам посвятить не может. Я удивляюсь его деятельности и немного боюсь, чтобы он сгоряча не надорвался. Дело его - вместе и его страсть. Итак, будьте поаккуратнее, т. е. потрудитесь побывать у него, если не 22, то 23 или 24 числа.

   Кроме своего журнала, на нем лежит еще обязанность: он ухаживает за своей больной женой, как за ребенком, а оба они представляют не часто встречающийся пример симпатии и согласия. Они оба ласковы ко мне - и мне совестно, что я еще не вполне это заслужил. Она умна, проста и добра - как нужно, чтоб были многие женщины. Вам предстоит в августе познакомиться с ней - и Вы будете довольны этим знакомством.

   Вот все, что нужно сказать Вам.

   Теперь скажу, отчего я вдруг собрался сегодня бежать отсюда: Вы, конечно, догадываетесь. Да, моему труду, даже и недавно только завоеванному было спокойствию грозит некоторая опасность. Я думал, что мне до А<гр.> Н<ик.> никакого уже дела нет, да и не было, я ее и забывал уже совсем - а теперь является опять привычка видеть ее на бульваре, на известном месте под деревьями. Я почти не подходил к ней, как уже писал к Вам, и она старалась, когда никого около меня и около нее не было, подойти ко мне, и раза два-три мы прошлись по аллеям - и только. Но она, конечно по заказу (как и приехала сюда по заказу же, а старалась свалить на меня), начала шевелить прошлое, плакать, играть какую-то роль, чтоб вызвать меня из моего блаженного успения. Я видел все эти белые швы и тут же уличал ее, сказав прямо, что посторонний интерес заставляет ее так цепляться за меня. Наконец, когда я говорил, что собирался в Остенде купаться - и она стала поговаривать об Остенде; тогда я прямо объявил ей, что цель моя - расстаться с ней навсегда, и потому я поеду, по старой привычке, в Булонь, куда езжу всегда, стало быть уж никак нельзя подозревать, что еду для нее. Она, по-видимому, согласилась, но я все-таки думаю, что она или они поднимутся на хитрость и в покое меня не оставят.

   Может она сказать, что я туда, например, звал ее, а она вот взяла да и обманула, не поехала, а я сижу там дураком да жду ее - ну, это ничего, пускай! Вчера, например, какой-то Боструев,⁴ которого я вовсе не знаю, подбежал спрашивать, куда я еду и т. д. Может быть, это и подставное лицо, чтоб отвлечь меня от главных - но бог с ними!

   Не в этом мое беспокойство. А вот в чем, что работа моя может пострадать и остановиться. Сегодня, например, ее почему-то на месте не было, где я привык видеть ее, - и мне вдруг стало скучнее и я написал меньше и хуже. Скверный знак! Еще недели две-три - и, пожалуй, старая погань расшевелится - ну, тогда уже шутка плохая.

   А ведь она льнет ко мне не для меня - это-то я знаю, а для приобретения себе... других свиданий и благ...

   Быть тут, сидеть рядом или ходить мимо, не глядя на нее и не говоря ни слова, - странно и дико. Тут русские, да и Стасюлевичи - все, конечно, заметили бы в этом что-нибудь особенное, а я не хочу этого, ни для нее, ни для себя. А между тем ей скажешь слово, два, а она встанет и тотчас пойдет гулять - и очень опечалится, когда я пройду молча, не замечая ее. Значит, тут есть и наблюдательное око. Сегодня она спросила, что я так долго сидел у себя, - и на ответ мой - что работал, она живо, нарочно при своей какой-то будто бы баронессе,⁵ спросила выразительно: "стало быть вы (т. е. я) довольны" - и очень обрадовалась моему утвердительному ответу. Ей нужно показать, как я вижу, что она мне необходима и что я жить без нее не могу.

   Да, это была бы, пожалуй, правда: она жива, разнообразна, недурна и могла бы быть самой подходящей Агафьей Матвеевной⁶ для такого Обломова, как я, - но безделицы недостает: честности - excusez du peu! {не взыщите! (франц.).} Я уж не гнался бы за большим образованием, развитием etc, а хоть бы не лгала она походя, не бегала по разным углам, как кошка, и т. д. Не оберешься этих бы. Я и сказал ей в ответ, когда она шептала, что я ее и не понял и не оценил, что она - сокровище: что если б я не был такой гнусный старик, могла бы мне дать большое счастье женщина - сестра и друг, которая бы меня немного понимала и занималась бы мной не для того, чтобы через меня пробираться к другому, третьему, а сидеть со мной остальную жизнь, а так как мне отплатить за такую жертву нечем и такой женщины не найдется, то я и решил быть один и делать назначенное мне дело. Я умолял ее не мешать мне, оставить меня навсегда в покое: не знаю, оставит ли она меня в покое.

   А теперь, того и гляди, солжет или схитрит, и со мной и там: или скажет там, что она пела здесь со мной осанну, чтоб ее взяли в Остенде или куда-нибудь заниматься земными делами (пора уж: она, кажется, от одной осанны похудела здесь). Но это меньшее из зол - пускай ее! Есть миллионы людей, которые руководствуются философией гусарского житья старых времен и наслаждения юнкеров называют жизнью.

   Худо, если она придумает как-нибудь пожаловать и в Булонь: ну, тогда, пожалуй, хоть клади перо. Она приписывает себе честь, что я работаю, говоря, что она мне шевелит нервы: да, теперь шевелит так, как кошемар, которого простой народ называет домовым. Он, по поверью, лошадям заплетает гривы, а людей давит. Не знаю, кому она там заплетает гривы, а меня давит. Я сказал ей, что она могла бы действовать так благоприятно, как говорит, но пропустила случай, а расшевелили во мне охоту тонкое и умное участие Стасюлевича и Толстых,⁷ которые единогласно уверяют, что труд мой... Но Вы знаете, что говорит Стасюл<евич>⁸ - и это вспрыснуло меня как живой водой. А она только мешала. Ей нужно только, чтобы ради меня занимались и ею, и вот она теперь всячески хочет меня зацепить. И ведь как обрадуется, когда заговоришь, как побежит за шляпкой, когда я соглашусь пройтись с ней. А как смутилась и покраснела, когда встретилась со мной, боясь, заговорю ли я с ней или пройду мимо. Даже Стасюл<евичи> заметили, как-де смутилась эта дама, увидя Вас. А из угла тут, верно, кто-нибудь следил, что я! Конечно, если б я имел время подумать, то и не подошел бы к ней, а если б знал, что она тут, то и не приехал бы. Теперь она (и, вероятно, другие) следят, не подойду ли, не заговорю ли, чтоб сказать - вон, мол, обольщает! О, должно быть, ей много денег обещали, или соболий солоп, а может быть, и из-за ласки старается!

   Грустно мне все это, Софья Алекс<андровна>, и за себя больно, и за нее. Она недурна, неглупа - и корчит такую обезьяну из того только, что покровители ее никак не могут решить, актер я - или просто, как меня создала природа. Она понимает и видит меня, но, конечно, молчит и скорее обвинит меня, чтоб продолжали ей покровительствовать: это ей и выгодно, и приятно. А они ломают голову, чтоб вскрыть мудреный ларчик: и чуть не пытку употребляют для этого. А ларчик открывается просто: пусть бы перестали хитрить, подозревать нечестное, кривое, а взяли бы любого ребенка - и право, немного ошиблись бы!

   Но довольно. Я устал опять и, помня недавнюю тревогу, прошу об одном: о покое. Мне скучно, конечно, жить - это правда. Я один: но ведь А<гр.> Н<ик.> не вылечит меня от одиночества. Из нас с ней не выйдет - мы, или если и выйдет, так не в двойственном, а в тройственном и даже во множественном числе.

   Пора бы бросить эту штуку. А я, уехавши отсюда, надеюсь вздохнуть опять свободно и опять забыть ее совсем. Не знаю, буду ли писать: у меня написано уже 33 листа,⁹ но все еще до конца не близко - и роман как будто разрастается, т. е. вторая половина, должно быть, составит еще как будто особый роман. Я многих героев и героинь забыл (ведь 10 лет тому, как я его задумал), а теперь они опять явились и всеми ими надо заняться. Дай бог терпения, охоты и уменья. В Булони - утром - ничего: прогулка, купанье, работа, а вечером? Здесь Стасюлевич и жена его, да и Агр. Ник. много помогает не замечать скуки, хоть и видишь ее издали. Но ведь не стала бы она сидеть со мной, а норовила куда-нибудь в темноту... И так мимо ее тут уже шмыгают взад и вперед какие-то юноши: должно быть, здесь уж в прогулках обрела! Но бог с ней, не видать бы ее!

  

   В дате письма описка Гончарова: изменив день недели, он не исправил соответственно число: 12 (24) июля 1868 г. была не суббота, а пятница. Однако данное письмо написано, по-видимому, именно в пятницу, поскольку следующее датировано 13 (25) июля, субботой.

   ¹ Стасюлевич Михаил Матвеевич (1826-1911) с 1866 г. являлся редактором-издателем "Вестника Европы". Получив согласие Гончарова на публикацию "Обрыва" в своем журнале, оказывал писателю всемерную помощь в организации работы над романом. 25 мая (6 июня) 1868 г. Гончаров писал С. А. Никитенко о Стасюлевиче: "Я бы хотел, чтоб Вы виделись с ним - это замечательный человек во всех отношениях. Посмотрите только, как он понимает обязанность и значение редактора!". Несмотря на периоды некоторого охлаждения, Гончаров был дружен со Стасюлевичем до конца своих дней. Стасюлевич испытывал глубокое уважение к его дарованию, снисходительно относясь к человеческим слабостям писателя. В письме к Е. К. Степановой от 8 февраля 1884 г. он писал: "Ужасно и вспомнить, что проделывал со мною Гончаров в корректуре своего "Обрыва", но я все же за это не осужу его" (ЦГАЛИ, ф. 196, картон 23, No 48, л. 21). В этой связи представляется по меньшей мере странным утверждение О. М. Чемены, писавшей о том, что "немалую долю вины" в неудаче "романа, страдающего противоречивостью и незаконченностью", "надо отнести за счет М. М. Стасюлевича, оказавшегося злым недругом романа" (Чемена О. М. Создание двух романов. Гончаров и шестидесятница Е. П. Майкова, с. 108).

   ² Ошибка: 17 (29) июля приходилось на среду.

   ³ Жена М. М. Стасюлевича - Любовь Исааковна Стасюлевич (урожд. Утина, ум. 1917). Гончаров знал о ее сочувствии к его труду и живом интересе к его замыслу. Так, 5 (17) августа 1868 г. он писал ей и М. М. Стасюлевичу из Булони: "В письме Вашем, Любовь Исааковна, сквозит даже через пакет, через все почтовые марки, Ваше участие в Райском. Но боюсь, что он, бедный, не оправдает Вашей дружбы к нему. Он теперь в тени и никак не может иметь роли между бабушкой, Верой и Тушиным. Перенесите эту дружбу уж лучше на одного меня. Сегодня или завтра - или не знаю когда - надо писать ночную сцену бабушки с Верой, но вперед не нужно забегать, и Вы, Михайло Матвеевич, отнюдь не могите объяснять Любови Исааковне о том, что следует дальше. Это с Вашей стороны будет гнусно. Когда Любовь Исааковна будет слушать меня, у ней уже не будет лучами из глаз рваться любопытство: я это замечу и прокляну Вас" (ИРЛИ, ф. 163, оп. 1, No 100).

   ⁴ Боструев - лицо неустановленное.

   ⁵ Баронесса - лицо неустановленное, см. также письмо 3.

   ⁶ Агафья Матвеевна Пшеницына - персонаж романа "Обломов". В письме к С. А. Никитенко от 29 мая (10 июня) 1868 г., частично опубликованном (с неверной датой и неточно) в "Собрании сочинений" Гончарова в издании "Библиотеки "Огонька"" (т. VIII, с. 369-372), романист писал, что он представляется себе человеком "с несколькими лицами (хоть бы кругом расположенными)", против каждого лица которого - "своя Агафья Матвеевна". "Для прислуги" - это Елена (служанка); "вторая" Агафья Матвеевна - это В. Л. Лукьянова (см. о ней примеч. 4 к письму 2); третья и "самая завидная" Агафья Матвеевна - С. А. Никитенко; наконец, четвертая - это Агр. Ник. См.: VIII, 379; см. также письмо Гончарова М. М. Стасюлевичу от 30 мая (11 июня) 1868 г. (М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке, т. IV. СПб., 1912, с. 9). Эта часть письма тщательно вымарана, однако удалось разобрать, что Агр. Ник. жила главным образом в Варшаве.

   ⁷ Имеются в виду Алексей Константинович Толстой (1817-1875), поэт и драматург, и его жена Софья Андреевна (урожд. Бахметева, 1825-1895). Гончаров не только высоко ценил творчество А. К. Толстого, но и испытал определенное воздействие его поэзии (см.: Гейро Л. С. Роман Гончарова "Обрыв" и русская поэзия его времени. - Русская литература, 1974, No 1, с. 71-72). Об отношении Гончарова к С. А. Толстой см. его письмо к С. А. Никитенко от 29 мая (10 июня) 1868 г., опубликованное в "Собрании сочинений" Гончарова в издании "Библиотеки "Огонька"" (т. VIII, с. 371). В марте-апреле 1868 г. в доме Толстых Гончаров читал в присутствии М. М. Стасюлевича написанные им к этому времени три первые части "Обрыва".

   ⁸ Имеется в виду высокая оценка, данная Стасюлевичем роману - как написанным к этому времени главам, так и замыслам Гончарова, которые писатель, не доверяя себе, поверял Стасюлевичу. 25 мая (6 июня) 1868 г. Гончаров писал о нем С. А. Никитенко: "Он тоже, как и Вы, однако, как будто проникся (авось непритворно) <...> концом, который я